Дюма Александр. Граф Монте-Кристо

   – И вы всё-таки не помните этого имени? – сказал Морсер, готовый оживить его в памяти рассказчицы.
   Монте-Кристо сделал ему знак.
   – Я не помню, – отвечала Гайде. – Шум всё усиливался; раздались приближающиеся шаги: кто-то спускался в подземелье.
   Селим держал копьё наготове.
   Вскоре какая-то тень появилась в голубоватом сумраке, который создавали у входа в подземелье слабые отблески дневного света.
   «Кто ты? – крикнул Селим. – Но кто бы ты ни был, ни шагу дальше!»
   «Слава султану! – ответила тень. – Визирь Али получил полное помилование: ему не только дарована жизнь, но возвращены все его сокровища и всё имущество».
   Моя мать радостно вскрикнула и прижала меня к своему сердцу.
   «Постой! – сказал ей Селим, видя, что она уже бросилась к выходу. Ты же знаешь, я должен получить кольцо».
   «Это правда», – сказала моя мать; и она упала на колени и подняла меня к небу, словно моля бога за меня, она хотела, чтобы я была ближе к нему.
   И снова Гайде умолкла, охваченная таким волнением, что на её бледном лбу выступили капли пота, а задыхающийся голос, казалось, не мог вырваться из пересохшего горла.
   Монте-Кристо налил в стакан немного ледяной воды и, подавая ей, сказал ласково, но всё же с повелительной ноткой в голосе:
   – Будь мужественна, дитя моё!
   Гайде вытерла глаза и лоб и продолжала:
   – Тем временем наши глаза, привыкшие к темноте, узнали посланца паши; это был наш друг.
   Селим тоже узнал его, но храбрый юноша не забыл приказ: повиноваться.
   «От чьего имени пришёл ты?» – спросил он.
   «Я пришёл от имени нашего господина, Али-Тебелина».
   «Если ты пришёл от имени Али, тебе должно быть известно, что ты должен передать мне».
   «Да, – отвечал посланец, – и я принёс тебе его кольцо».
   И он поднял руку над головой; но он стоял слишком далеко, и было недостаточно светло, чтобы Селим с того места, где мы стояли, мог различить и узнать предмет, который тот ему показывал.
   «Я не вижу, что у тебя в руке», – сказал Селим.
   «Подойди, – сказал посланный, – или я подойду к тебе».
   «Ни то, ни другое, – отвечал молодой войн, – положи то, что ты мне показываешь, там, где ты стоишь, чтобы на него упал луч света, и отойди подальше, пока я не посмотрю на него».
   «Хорошо», – сказал посланный.
   И он отошёл, положив на указанное ему место то, что держал в руке.
   Наши сердца трепетали; нам казалось, что это действительно кольцо. Но было ли это кольцо моего отца?
   Селим, не выпуская из рук зажжённый факел, подошёл, наклонился, озарённый лучом света, и поднял кольцо с земли.
   «Кольцо господина, – сказал он, целуя его, – хорошо!»
   И повернув факел к земле, он наступил на него ногой и погасил.
   Посланец испустил крик радости и хлопнул в ладоши. По этому сигналу вбежали четыре воина сераскира Куршида, и Селим упал, пронзённый пятью кинжалами.
   Тогда, опьянённые своим преступлением, хотя ещё бледные от страха, они ринулись в подземелье, разыскивая, нет ли где огня, и хватаясь за мешки с золотом.
   Тем временем мать схватила меня на руки и, лёгкая и проворная, побежала по известным только нам переходам к потайной лестнице, ведшей в верхнюю часть убежища, где царила страшная суматоха.
   Залы были полны чодоарами Куршида – нашими врагами.
   В ту секунду, когда моя мать уже собиралась распахнуть дверь, прогремел грозный голос паши.
   Моя мать припала лицом к щели между досками; перед моими глазами случайно оказалось отверстие, и я заглянула в него.
   «Что нужно вам?» – говорил мой отец людям, которые держали бумагу с золотыми буквами.
   «Мы хотим сообщить тебе волю его величества, – сказал один из них. Ты видишь этот фирман?»
   «Да, вижу», – сказал мой отец.
   «Так прочти; он требует твоей головы».
   Мой отец ответил раскатом хохота, более страшным, чем всякая угроза.
   Он всё ещё смеялся, спуская курки двух своих пистолетов. Грянули два выстрела, и два человека упали мёртвыми.
   Паликары, лежавшие ничком вокруг моего отца, вскочили и открыли огонь; комната наполнилась грохотом, пламенем и дымом.
   В тот же миг и с другой стороны началась пальба, и пули начали пробивать доски рядом с нами.
   О, как прекрасен, как величествен был визирь Али-Тебелин, мой отец, среди пуль, с кривой саблей в руке, с лицом, почерневшим от пороха! Как перед ним бежали враги!
   «Селим! Селим! – кричал он. – Хранитель огня, исполни свой долг!»
   «Селим мёртв, – ответил чей-то голос, как будто исходивший со дна убежища, – а ты, господин мой Али, ты погиб!»
   В тот же миг раздался глухой залп, и пол вокруг моего отца разлетелся на куски.
   Чодоары стреляли сквозь пол. Три или четыре паликара упали, сражённые выстрелами снизу, и тела их были изрешечены пулями.
   Мой отец зарычал, вцепился пальцами в пробоины от пуль и вырвал из пола целую доску.
   Но тут из этого отверстия грянуло двадцать выстрелов, и огонь, вырываясь, словно из кратера вулкана, охватил обивку стен и пожрал её.
   Среди этого ужасающего шума, среди этих страшных криков два самых громких выстрела, два самых раздирающих крика заставили меня похолодеть от ужаса. Эти два выстрела смертельно ранили моего отца, и это он дважды закричал так страшно.
   И всё же он остался стоять, схватившись за окно. Моя мать изо всех сил дёргала дверь, чтобы вбежать и умереть вместе с ним, но дверь была заперта изнутри.
   Вокруг него корчились в предсмертных судорогах паликары; двое или трое из них, не раненые или раненные легко, выскочили в окна.
   И в это время треснул весь пол, разбиваемый ударами снизу. Мой отец упал на одно колено; в тот же миг протянулось двадцать рук, вооружённых саблями, пистолетами, кинжалами, двадцать ударов обрушились зараз на одного человека, и мой отец исчез в огненном вихре, зажжённом этими рычащими дьяволами, словно ад разверзся у него под ногами.
   Я почувствовала, что падаю на землю: моя мать потеряла сознание.
   Гайде со стоном уронила руки на колонн и взглянула на графа, словно спрашивая, доволен ли он её послушанием.
   Граф встал, подошёл к ней, взял её за руку и сказал по-гречески:
   – Отдохни, милая, и воспрянь духом. Помни, что есть бог, карающий предателей.
   – Какая ужасная история, граф, – сказал Альбер, сильно напуганный бледностью Гайде, – я очень упрекаю себя за своё жестокое любопытство.
   – Ничего, – ответил Монте-Кристо и, положив руку на опущенную голову девушки, добавил:
   – У Гайде мужественное сердце, и, рассказывая о своих несчастьях, она иногда находила в этом облегчение.
   – Это оттого, повелитель, что мои несчастья напоминают мне о твоих благодеяниях, – живо сказала Гайде.
   Альбер взглянул на неё с любопытством; она ещё ничего не сказала о том, что ему больше всего хотелось узнать: каким образом она стала невольницей графа.
   В глазах графа и в глазах Альбера Гайде прочла одно и то же желание.
   Она продолжала:
   – Когда мать моя пришла в себя, мы очутились перед сераскиром.
   «Убейте меня, – сказала она, – но пощадите честь вдовы Али».
   «Обращайся не ко мне», – сказал Куршид.
   «А к кому же?»
   «К твоему новому господину».
   «Кто же это?»
   «Вот он».
   – И Куршид указал нам на одного из тех, кто более всего способствовал гибели моего отца, – продолжала Гайде, гневно сверкнув глазами.
   – Таким образом, – спросил Альбер, – вы стали собственностью этого человека?
   – Нет, – отвечала Гайде, – он не посмел оставить нас у себя, он продал нас работорговцам, направлявшимся в Константинополь. Мы прошли всю Грецию и прибыли полумёртвые к воротам императорского дворца. Перед дворцом собралась толпа любопытных; она расступилась, давая нам дорогу.
   Моя мать посмотрела в том направлении, куда были устремлены все взгляды, и вдруг вскрикнула и упала, указывая мне рукой на голову, торчавшую на копьё над воротами.
   Под этой головой были написаны следующие слова: «Вот голова Али-Тебелина, янинского паши».
   Плача, пыталась я поднять мою мать; она была мертва!
   Меня отвели на базар; меня купил богатый армянин. Он воспитал меня, дал мне учителей, а когда мне минуло тринадцать лет, продал меня султану Махмуду.
   – У которого, – сказал Монте-Кристо, – я откупил её, как уже говорил вам, Альбер, за такой же изумруд, как тот, в котором я держу лепёшки гашиша.
   – О, ты добр, ты велик, мой господин, – сказала Гайде, целуя руки Монте-Кристо, – и я счастлива, что принадлежу тебе!
   Альбер был ошеломлён всем, что он услышал.
   – Допивайте же свой кофе, – сказал ему граф, – рассказ окончен.

Часть пятая

Глава 1.
Нам пишут из Янины

   Франц вышел из комнаты Нуартье такой потрясённый и растерянный, что даже Валентине стало жаль его.
   Вильфор, который за всё время тягостной сцены пробормотал лишь несколько бессвязных слов и затем поспешно удалился в свой кабинет, получил два часа спустя следующее письмо:

   «После того, что обнаружилось сегодня, г-н Нуартье де Вильфор едва ли допускает мысль о родственных отношениях между его семьёй и семьёй Франца д'Эпине. Франц д'Эпине с ужасом думает о том, что г-н де Вильфор, по-видимому осведомлённый об оглашённых сегодня событиях, не предупредил его об этом сам».

   Тот, кто видел бы в эту минуту королевского прокурора, согбенного под тяжестью удара, мог бы предположить, что Вильфор этого удара не ожидал; и в самом деле, Вильфор никогда не думал, чтобы его отец мог дойти до такой откровенности, вернее, беспощадности. Правда, г-н Нуартье, мало считавшийся с мнением сына, не нашёл нужным осведомить его об этом событии, и Вильфор всегда думал, что генерал де Кепель, или, если угодно, барон д'Эпине, погиб от руки убийцы, а не в честном поединке.
   Это жестокое письмо всегда столь почтительного молодого человека было убийственно для самолюбия Вильфора.
   Едва успел он пройти в свой кабинет, как к нему вошла жена.
   Уход Франца, которого вызвал к себе г-н Нуартье, настолько всех удивил, что положение г-жи де Вильфор, оставшейся в обществе нотариуса и свидетелей, становилось всё затруднительнее. Наконец, она решительно встала и вышла из комнаты, заявив, что пойдёт узнать, в чём дело.
   Вильфор сообщил ей только, что после происшедшего между ним, Нуартье и д'Эпине объяснения брак Валентины и Франца состояться не может.
   Невозможно было объявить это ожидавшим; поэтому г-жа де Вильфор, вернувшись в гостиную, сказала, что с г-ном Нуартье случилось нечто вроде удара, так что подписание договора придётся отложить на несколько дней.
   Это известие, хоть и совершенно ложное, так странно дополняло два однородных случая в этом доме, что присутствующие удивлённо переглянулись и молча удалились.
   Тем временем Валентина, счастливая и испуганная, нежно поцеловав беспомощного старика, одним ударом разбившего цепи, которые она уже считала нерасторжимыми, попросила разрешения уйти к себе и отдохнуть. Нуартье взглядом отпустил её.
   Но вместо того чтобы подняться к себе, Валентина, выйдя из комнаты деда, пошла по коридору и через маленькую дверь выбежала в сад. Среди всей этой смены событий сердце её сжималось от тайной тревоги. С минуты на минуту она ждала, что появится Моррель, бледный и грозный, как Ревенсвуд в «Ламмермурской невесте».
   Она вовремя подошла к решётке. Максимилиан, увидав, как Франц уехал с кладбища вместе с Вильфором, догадался о том, что должно произойти, и поехал следом. Он видел, как Франц вошёл в дом, потом вышел и через некоторое время снова вернулся с Альбером и Шато-Рено. Таким образом, у него уже не было никаких сомнений. Тогда он бросился в огород, готовый на всё и не сомневаясь, что Валентина при первой возможности прибежит к нему.
   Он не ошибся; заглянув в щель, он увидал Валентину, которая, не принимая обычных мер предосторожности, бежала прямо к воротам.
   Едва увидев её, он успокоился; едва она заговорила, он подпрыгнул от радости.
   – Спасены! – воскликнула Валентина.
   – Спасены! – повторил Моррель, не веря своему счастью. – Но кто же нас спас?
   – Дедушка. Всегда любите его, Моррель!
   Моррель поклялся любить старика всей душой; и ему нетрудно было дать эту клятву, потому что в эту минуту он не только любил его, как друга или отца, он поклонялся ему, как божеству.
   – Но как это произошло? – спросил Моррель. – Что он сделал.
   Валентина уже готова была всё рассказать, но вспомнила, что за всем этим скрывается страшная тайна, которая принадлежит не только её деду.
   – Когда-нибудь я вам всё расскажу, – сказала она.
   – Когда же?
   – Когда буду вашей женой.
   Такими словами можно было заставить Морреля согласиться на всё; поэтому он покорно удовольствовался услышанным и даже согласился немедленно уйти, но только при условии, что увидится с Валентиной на следующий день вечером.
   Валентина обещала. Всё изменилось для неё, и ей было легче поверить теперь, что она выйдет за Максимилиана, чем час тому назад поверить, что она не выйдет за Франца.
   Тем временем г-жа де Вильфор поднялась к Нуартье.
   Нуартье, как всегда, встретил её мрачным и строгим взглядом.
   – Сударь, – обратилась она к нему, – мне незачем говорить вам, что свадьба Валентины расстроилась, раз всё это произошло именно здесь.
   Нуартье был невозмутим.
   – Но вы не знаете, – продолжала г-жа де Вильфор, – что я всегда была против этого брака и он устраивался помимо меня.
   Нуартье посмотрел на свою невестку, как бы ожидая объяснения.
   – А так как теперь этот брак, которого вы не одобряли, расторгнут, я являюсь к вам с просьбой, с которой ни мой муж, ни Валентина не могут к вам обратиться.
   Нуартье вопросительно посмотрел на неё.
   – Я пришла просить вас, – продолжала г-жа де Вильфор, – и только я одна имею на это право, потому что я одна ничего от этого не выигрываю, – чтобы вы вернули своей внучке не любовь, – она всегда ей принадлежала, – но ваше состояние.
   В глазах Нуартье выразилось колебание; по-видимому, он искал причин этой просьбы и не находил их.
   – Могу ли я надеяться, сударь, – сказала г-жа де Вильфор, – что ваши намерения совпадают с моей просьбой?
   – Да, – показал Нуартье.
   – В таком случае, сударь, – сказала г-жа де Вильфор, – я ухожу от вас счастливая и благодарная.
   И, поклонившись старику, она вышла из комнаты.
   На следующий же день Нуартье вызвал нотариуса. Первое завещание было уничтожено и составлено новое, по которому он оставлял всё своё состояние Валентине с тем условием, что его с ней не разлучат.
   Нашлись люди, которые подсчитали, что мадемуазель де Вильфор, наследница маркиза и маркизы де Сен-Меран и к тому же вернувшая себе милость своего деда, в один прекрасный день станет обладательницей почти трехсот тысяч ливров годового дохода.
   Между тем граф Монте-Кристо посетил графа де Морсер, и тот, чтобы доказать Данглару свою готовность, нарядился в парадный генерал-лейтенантский мундир со всеми орденами и велел подать свой лучший выезд.
   Он отправился на улицу Шоссе-д'Антен и велел доложить о себе Данглару, который как раз подводил свой месячный баланс.
   В последнее время, чтобы застать Данглара в хорошем расположении духа, лучше было выбирать другую минуту.
   При виде старого друга Данглар принял величественный вид и выпрямился в кресле.
   Морсер, обычно столь чопорный, старался, напротив, быть весёлым и приветливым. Почти уверенный в том, что его предложение будет встречено с радостью, он отбросил всякую дипломатию и сразу приступил к делу.
   – Я к вам, барон, – сказал он. – Мы с вами уже давно ходим вокруг да около наших старых планов…
   Морсер ждал, что при этих словах лицо барона просияет, потому что именно своему долгому молчанию он приписывал его хмурый вид; но, напротив, как ни странно, это лицо стало ещё более бесстрастным и холодным.
   Вот почему Морсер остановился на середине своей фразы.
   – Какие планы, граф? – спросил банкир, словно не понимая, о чём идёт речь.
   – Вы большой педант, дорогой барон, – сказал граф. – Я упустил из виду, что церемониал должен быть проделан по всем правилам. Ну что ж, прошу прощенья. Ведь у меня один только сын, и так как я впервые собираюсь его женить, то я новичок в этом деле, извольте, я повинуюсь.
   И Морсер, принуждённо улыбаясь, встал, отвесил Данглару глубокий поклон и сказал:
   – Барон, я имею честь просить руки мадемуазель Эжени Данглар, вашей дочери, для моего сына, виконта Альбера де Морсер.
   Но вместо того чтобы встретить эти слова благосклонно, как имел право надеяться Морсер, Данглар нахмурился и, не приглашая графа снова сесть, сказал:
   – Прежде чем дать вам ответ, граф, мне необходимо подумать.
   – Подумать, – возразил изумлённый Морсер. – Разве у вас не было времени подумать? Ведь восемь лет прошло с тех пор, как мы с вами впервые заговорили об этом браке.
   – Каждый день возникают новые обстоятельства, граф, – отвечал Данглар, – они вынуждают людей менять уже принятые решения.
   – Что это значит? – спросил Морсер. – Я вас не понимаю, барон!
   – Я хочу сказать, сударь, что вот уже две недели, как новые обстоятельства…
   – Позвольте, – сказал Морсер, – зачем нам разыгрывать эту комедию?
   – Какую комедию?
   – Объяснимся начистоту.
   – Извольте.
   – Вы виделись с графом Монте-Кристо?
   – Я вижу его очень часто, – важно сказал Данглар, мы с ним друзья.
   – И в одну из последних встреч вы ему сказали, что вас удивляет моя забывчивость, моя нерешительность касательно этого брака.
   – Совершенно верно.
   – Так вот, как видите, с моей стороны нет ни забывчивости, ни нерешительности, напротив, я явился просить вас выполнить ваше обещание.
   Данглар ничего не ответил.
   – Может быть, вы успели передумать, – прибавил Морсер, – или вы меня вызвали на этот шаг, чтобы иметь удовольствие унизить меня?
   Данглар понял, что, если он будет продолжать разговор в том же тоне, это может грозить ему неприятностями.
   – Граф, – сказал он, – вы имеете полное право удивляться моей сдержанности, я вполне вас понимаю. Поверьте, я сам очень этим огорчён, но меня вынуждают к этому весьма серьёзные обстоятельства.
   – Всё это отговорки, сударь, – возразил граф, – другой на моём месте, быть может, и удовлетворился бы ими, но граф де Морсер – не первый встречный. Когда он является к человеку и напоминает ему о данном слове, и этот человек не желает своё слово сдержать, то он имеет право требовать хотя бы объяснения.
   Данглар был трусом, но не хотел казаться им; тон Морсера задел его за живое.
   – Объяснение у меня, конечно, имеется, – возразил он.
   – Что вы хотите сказать?
   – Я хочу сказать, что хотя объяснение у меня и имеется, но дать его нелегко.
   – Но согласитесь, – сказал Морсер, – что я не могу удовольствоваться вашими недомолвками; во всяком случае для меня ясно, что вы отвергаете родственный союз между нами.
   – Нет, сударь, – ответил Данглар, – я только откладываю своё решение.
   – Но не думаете же вы, что я подчинюсь вашей прихоти и буду смиренно ждать, пока вы мне вернёте своё благоволение?
   – В таком случае, граф, если вам не угодно ждать, будем считать, что наши планы не осуществились.
   Граф до боли закусил губу, чтобы не дать воли своему высокомерному и вспыльчивому нраву, он понимал, что при данных обстоятельствах он один окажется в смешном положении. Он направился было к двери, но вдруг раздумал и вернулся.
   Тень прошла по его лицу, выражение оскорблённой гордости сменилось признаками смутного беспокойства.
   – Послушайте, дорогой Данглар, – сказал он, – мы с вами знакомы не первый год и должны немного считаться друг с другом. Я прошу вас объясниться. Должен же я по крайней мере знать, какое злополучное обстоятельство заставило вас изменить своё отношение к моему сыну.
   – Это ни в какой мере не касается лично виконта, вот всё, что я могу вам сказать, – отвечал Данглар, к которому вернулась его наглость, когда он увидел, что Морсер несколько смягчился.
   – А кого это касается? – побледнев, спросил Морсер изменившимся голосом.
   Данглар, от которого не ускользнуло его волнение, посмотрел на него более уверенным взглядом, чем обычно.
   – Будьте благодарны мне за то, что я не выражаюсь яснее, – сказал он.
   Нервная дрожь, вызванная, вероятно, сдерживаемым гневом, охватила Морсера.
   – Я имею право, – ответил он, делая над собой усилие, – и я требую, чтобы вы объяснились. Может быть, вы имеете что-нибудь против госпожи де Морсер? Может быть, вы считаете, что я недостаточно богат? Может быть, мои взгляды не сходны с вашими?..
   – Ни то, ни другое, ни третье, – сказал Данглар, – это было бы непростительно с моей стороны, потому что, когда я давал слово, я всё это знал. Не допытывайтесь. Я очень сожалею, что так встревожил вас. Поверьте, лучше оставим это. Примем среднее решение: ни разрыв, ни обязательство. Зачем спешить? Моей дочери семнадцать лет, вашему сыну двадцать один. Подождём. Пусть пройдёт время, может быть, то, что сегодня нам кажется неясным, завтра станет слишком ясным; бывает, что в один день опровергается самая убийственная клевета.
   – Клевета? – воскликнул Морсер, смертельно бледнея. – Так меня оклеветали?
   – Повторяю вам, граф, не требуйте объяснений.
   – Итак, сударь, я должен молча снести отказ?
   – Он особенно тягостен для меня, сударь. Да, мне он тяжелее, чем вам, потому что я надеялся иметь честь породниться с вами, а несостоявшийся брак всегда бросает большую тень на невесту, чем на жениха.
   – Хорошо, сударь, прекратим этот разговор, – сказал Морсер.
   И, яростно комкая перчатки, он вышел из комнаты.
   Данглар отметил про себя, что Морсер ни разу не решился спросить, не из-за него ли самого Данглар берёт назад своё слово.
   Вечером он долго совещался с несколькими друзьями; Кавальканти, который всё время находился с дамами в гостиной, последним покинул его дом.
   На следующий день, едва проснувшись, Данглар спросил газеты; как только их принесли, он, отбросив остальные, схватился за «Беспристрастный голос».
   Редактором этой газеты был Бошан.
   Данглар поспешно сорвал бандероль, нетерпеливо развернул газету, с пренебрежением пропустил передовую и, дойдя до хроники, со злобной улыбкой прочитал заметку, начинавшуюся словами: Нам пишут из Янины.
   – Отлично, – сказал он, прочитав её, – вот маленькая статейка о полковнике Фернане, которая, по всей вероятности, избавит меня от необходимости давать какие-либо объяснения графу де Морсер.
   В это же время, а именно в девять часов утра, Альбер де Морсер, весь в чёрном, застёгнутый на все пуговицы, бледный и взволнованный, явился в дом на Елисейских Полях.
   – Граф вышел с полчаса тому назад, – сказал привратник.
   – А Батистена он взял с собой? – спросил Морсер.
   – Нет, господин виконт.
   – Позовите Батистена, я хочу с ним поговорить.
   Привратник пошёл за камердинером и через минуту вернулся вместе с ним.
   – Друг мой, – сказал Альбер, – прошу простить мою настойчивость, но я хотел лично от вас узнать, действительно ли графа нет дома.
   – Да, сударь, – отвечал Батистен.
   – Даже для меня?
   – Я знаю, насколько граф всегда рад вас видеть, и я никогда не посмел бы поставить вас на одну доску с другими.
   – И ты прав, мне нужно его видеть по важному делу. Скоро ли он вернётся?
   – Думаю, что скоро: он заказал завтрак на десять часов.
   – Отлично, я пройдусь по Елисейским Полям и в десять часов вернусь сюда; если граф вернётся раньше меня, передай, что я прошу его подождать меня.
   – Будет исполнено, сударь.
   Альбер оставил у ворот графа наёмный кабриолет, в котором он приехал, и отправился пешком.
   Когда он проходил мимо Аллеи Вдов, ему показалось, что у тира Госсе стоит экипаж графа; он подошёл и узнал кучера.
   – Граф в тире? – спросил его Морсер.
   – Да, сударь, – ответил кучер.
   В самом деле, ещё подходя к тиру, Альбер слышал выстрелы.
   Он вошёл. В палисаднике он встретил служителя.
   – Простите, господин виконт, – сказал тот, – но не угодно ли вам немного подождать?
   – Почему, Филипп? – спросил Альбер; он был завсегдатаем тира, и неожиданное препятствие удивило его.
   – Потому что то лицо, которое сейчас упражняется, абонирует весь тир для себя одного и никогда не стреляет при других.
   – И даже при вас, Филипп?
   – Вы видите, сударь, я стою здесь.
   – А кто заряжает пистолеты?
   – Его слуга.
   – Нубиец?
   – Негр.
   – Так и есть.
   – Вы знаете этого господина?
   – Я пришёл за ним; это мой друг.
   – В таком случае другое дело. Я скажу ему.
   И Филипп, подстрекаемый любопытством, прошёл в тир. Через секунду на пороге появился Монте-Кристо.
   – Простите, дорогой граф, что я врываюсь к вам сюда, – сказал Альбер.
   – Но прежде всего должен вам сказать, что ваши слуги не виноваты: это я сам так настойчив. Я был у вас, мне сказали, что вы отправились на прогулку, но к десяти часам вернётесь завтракать. Я тоже решил до десяти погулять и случайно увидал ваш экипаж.
   – Из этого я с удовольствием заключаю, что вы приехали позавтракать со мной.
   – Благодарю, мне сейчас не до завтрака; быть может, позже мы и позавтракаем, но только в несколько неприятной компании!