Дюма Александр. Граф Монте-Кристо

   Генерал, запрокинув голову, протянув руки вперёд, остановившимся взглядом безмолвно смотрел на это страшное видение; затем, держась за стену, чтобы не упасть, он медленно добрёл до двери и вышел, пятясь, испустив один лишь отчаянный, душераздирающий крик:
   – Эдмон Дантес!
   Затем с нечеловеческими усилиями он дотащился до крыльца, походкой пьяного пересёк двор и повалился на руки своему камердинеру, невнятно бормоча:
   – Домой, домой!
   По дороге свежий воздух и стыд перед слугами помогли ему собраться с мыслями; но расстояние было невелико, и по мере того как граф приближался к дому, отчаяние снова овладевало им.
   За несколько шагов от дома граф велел остановиться и вышел из экипажа.
   Ворота были раскрыты настежь; кучер фиакра, изумлённый, что его позвали к такому богатому особняку, ждал посреди двора; граф испуганно взглянул на него, но не посмел никого расспрашивать и бросился к себе.
   По лестнице спускались двое; он едва успел скрыться в боковую комнату, чтобы не столкнуться с ними.
   Это была Мерседес, опиравшаяся на руку сына; они вместе покидали дом.
   Они прошли совсем близко от несчастного, который, спрятавшись за штофную портьеру, едва не почувствовал прикосновение шёлкового платья Мерседес и ощутил на своём лице тёплое дыхание сына, говорившего:
   – Будьте мужественны, матушка! Идём, идём скорей, мы здесь больше не у себя.
   Слова замерли, шаги удалились.
   Граф выпрямился, вцепившись руками в штофную занавесь; он старался подавить самое отчаянное рыдание, когда-либо вырывавшееся из груди отца, которого одновременно покинули жена и сын…
   Вскоре он услышал, как хлопнула дверца фиакра, затем крикнул кучер, задрожали стёкла от грохота тяжёлого экипажа; тогда он бросился к себе в спальню, чтобы ещё раз взглянуть на всё, что он любил в этом мире; но фиакр уехал, и ни Мерседес, ни Альбер не выглянули из его окошка, чтобы послать опустелому дому, покидаемому отцу и мужу последний взгляд прощания и сожаления.
   И вот, в ту самую минуту, когда колёса экипажа застучали по камням мостовой, раздался выстрел, и тёмный дымок вырвался из окна спальни, разлетевшегося от сотрясения.

Глава 16.
Валентина

   Читатели, конечно, догадываются, куда спешил Моррель и с кем у него было назначено свидание.
   Расставшись с Монте-Кристо, он медленно шёл по направлению к дому Вильфора.
   Мы сказали – медленно: дело в том, что у Морреля было ещё более получаса времени, а пройти ему надо было шагов пятьсот; но хоть у него и было времени более чем достаточно, он всё же поспешил расстаться с Монте-Кристо, потому что ему не терпелось остаться наедине со своими мыслями.
   Он твёрдо помнил назначенный ему час: тот самый, когда Валентина кормила завтраком Нуартье и потому могла быть уверена, что никто не потревожит её при исполнении этого благочестивого долга. Нуартье и Валентина разрешили ему посещать их два раза в неделю, и он собирался воспользоваться своим правом.
   Когда Моррель вошёл, поджидавшая его Валентина схватила его за руку и подвела к своему деду. Она была бледна и сильно взволнована.
   Её волнение было вызвано скандалом в Опере: все уже знали (свет всегда всё знает) о ссоре между Альбером и Монте-Кристо. В доме Вильфоров никто не сомневался в том, что неизбежным последствием случившегося будет дуэль: Валентина женским чутьём поняла, что Моррель будет секундантом Монте-Кристо, и, зная храбрость Максимилиана, его глубокую привязанность к графу, боялась, что он не ограничится пассивной ролью свидетеля.
   Поэтому легко понять, с каким нетерпением спрашивала она о подробностях и выслушивала ответы, и Моррель прочёл в глазах своей возлюбленной бесконечную радость, когда она услышала о неожиданно счастливом исходе дуэли.
   – А теперь, – сказала Валентина, делая знак Моррелю сесть рядом со стариком и сама усаживаясь на скамеечку, на которой покоились его ноги, – мы можем поговорить и о собственных делах. Вы ведь знаете, Максимилиан, что дедушка одно время хотел уехать из дома господина де Вильфор и поселиться отдельно.
   – Да, конечно, – сказал Максимилиан, – я помню этот план, я весьма одобрял его.
   – Так я могу вас обрадовать, Максимилиан, – сказала Валентина, – потому что дедушка опять вернулся к этой мысли.
   – Отлично! – воскликнул Максимилиан.
   – А знаете, – продолжала Валентина, – почему дедушка хочет покинуть этот дом?
   Нуартье многозначительно посмотрел на внучку, взглядом приказывая ей замолчать; но Валентина не смотрела на него: её взоры и её улыбка принадлежали Моррелю.
   – Чем бы ни объяснялось желание господина Нуартье, я присоединяюсь к нему, – воскликнул Моррель.
   – Я тоже, от всей души, – сказала Валентина. – Он утверждает, что воздух предместья Сент-Оноре вреден для моего здоровья.
   – А вы знаете, Валентина, – сказал Моррель, – я нахожу, что господин Нуартье совершенно прав; вот уже недели две, как вы, по-моему, не совсем здоровы.
   – Да, я нехорошо себя чувствую, – отвечала Валентина, – поэтому дедушка решил сам полечить меня; он всё знает, и я вполне ему доверяю.
   – Но, значит, вы в самом деле больны? – быстро спросил Моррель.
   – Это не болезнь. Мне просто не по себе, вот и всё; я потеряла аппетит, и у меня такое ощущение, будто мой организм борется с чем-то.
   Нуартье не пропускал ни одного слова Валентины.
   – А чем вы лечитесь от этой неведомой болезни?
   – Просто я каждое утро пью по чайной ложке того лекарства, которое принимает дедушка; я хочу сказать, что я начала с одной ложки, а теперь пью по четыре. Дедушка уверяет, что это средство от всех болезней.
   Валентина улыбнулась; но её улыбка была грустной и страдальческой.
   Максимилиан, опьянённый любовью, молча смотрел на неё; она была очень хороша собой, но её бледность стала какой-то прозрачной, глаза блестели сильнее обыкновенного, а руки, обычно белые, как перламутр, казались вылепленными из воска, слегка пожелтевшего от времени.
   С Валентины Максимилиан перевёл взгляд на Нуартье; тот смотрел своим загадочным, вдумчивым взглядом на внучку, поглощённую своей любовью; но и он, как Моррель, видел эти признаки затаённого страдания, настолько, впрочем, неуловимые, что никто их не замечал, кроме деда и возлюбленного.
   – Но ведь это лекарство прописано господину Нуартье? – спросил Моррель.
   – Да, оно очень горькое на вкус, – отвечала Валентина, – такое горькое, что после него я во всём, что пью, чувствую горечь.
   Нуартье вопросительно взглянул на внучку.
   – Правда, дедушка, – сказала Валентина, – только что, идя к вам, я выпила сахарной воды и даже не могла допить стакана, до того мне показалось горько.
   Нуартье побледнел и показал, что он хочет что-то сказать.
   Валентина встала, чтобы принести словарь.
   Нуартье с явной тревогой следил за ней глазами.
   Кровь прилила к лицу девушки, и щёки её покраснели.
   – Как странно, – весело воскликнула она, – у меня закружилась голова! Неужели от солнца?
   И она схватилась за край стола.
   – Да ведь нет никакого солнца, – сказал Моррель, которого сильнее обеспокоило выражение лица Нуартье, чем недомогание Валентины.
   Он подбежал к ней. Валентина улыбнулась.
   – Успокойся, дедушка, – сказала она Нуартье, – успокойтесь, Максимилиан. Ничего, всё уже прошло; но слушайте, кажется, кто-то въехал во двор?
   Она открыла дверь, подбежала к окну в коридоре и сейчас же вернулась.
   – Да, – сказала она, – приехала госпожа Данглар с дочерью. Прощайте, я убегу, иначе за мной придут сюда; вернее, до свидания; посидите с дедушкой, Максимилиан, я обещаю вам не удерживать их.
   Моррель проводил её глазами, видел, как за ней закрылась дверь, и слышал, как она стала подниматься по маленькой лестнице, которая вела в комнату г-жи де Вильфор и в её собственную.
   Как только она ушла, Нуартье сделал знак Моррелю взять словарь.
   Моррель исполнил его желание; он под руководством Валентины быстро научился понимать старика.
   Однако, так как приходилось всякий раз перебирать алфавит и отыскивать в словаре каждое слово, прошло целых десять минут, пока мысль старика выразилась в следующих словах:
   «Достаньте стакан с водой и графин из комнаты Валентины».
   Моррель немедленно позвонил лакею, заменившему Барруа, и от имени Нуартье передал ему это приказание.
   Через минуту лакей вернулся.
   Графин и стакан были совершенно пусты.
   Нуартье показал, что желает что-то сказать.
   – Почему графин и стакан пусты? – спросил он. – Ведь Валентина сказала, что не допила стакана.
   Передача этой мысли словами потребовала новых пяти минут.
   – Не знаю, – ответил лакей, – но в комнату мадемуазель Валентины прошла горничная; может быть, это она выплеснула.
   – Спросите у неё об этом, – сказал Моррель, по взгляду поняв мысль Нуартье.
   Лакей вышел и тотчас же вернулся.
   – Мадемуазель Валентина заходила сейчас в свою комнату, – сказал он, – и допила всё, что осталось в стакане; а из графина всё вылил господин Эдуард, чтобы устроить пруд для своих уток.
   Нуартье поднял глаза к небу, словно игрок, поставивший на карту всё своё состояние.
   Затем глаза старика обратились к двери и уже не отрывались от неё.
   Валентина не ошиблась, говоря, что приехала г-жа Данглар с дочерью; их провели в комнату г-жи де Вильфор, которая сказала, что примет их у себя; вот почему Валентина и прошла через свою комнату; эта комната была в одном этаже с комнатой мачехи, и их разделяла только комната Эдуарда.
   Гостьи вошли в будуар с несколько официальным видом, очевидно, готовясь сообщить важную новость.
   Люди одного круга легко улавливают всякие оттенки в обращении. Г-жа де Вильфор в ответ на торжественность обеих дам также приняла торжественный вид.
   В эту минуту вошла Валентина, и приветствия возобновились.
   – Дорогой друг, – сказала баронесса, меж тем как девушки взялись за руки, – я приехала к вам вместе с Эжени, чтобы первой сообщить вам о предстоящей в ближайшем будущем свадьбе моей дочери с князем Кавальканти.
   Данглар настаивал на титуле князя. Банкир-демократ находил, что это звучит лучше, чем граф.
   – В таком случае разрешите вас искренно поздравить, – ответила г-жа де Вильфор. – Я нахожу, что князь Кавальканти – молодой человек, полный редких достоинств.
   – Если говорить по-дружески, – сказала, улыбаясь, баронесса, – то я скажу, что князь ещё не тот человек, кем обещает стать впоследствии. В нём ещё много тех странностей, по которым мы, французы, с первого взгляда узнаем итальянского или немецкого аристократа. Всё же у него, по-видимому, доброе сердце, тонкий ум, а что касается практической стороны, то господин Данглар утверждает, что состояние у него грандиозное; он так и выразился.
   – А кроме того, – сказала Эжени, перелистывая альбом г-жи де Вильфор, – прибавьте, сударыня, что вы питаете к этому молодому человеку особую благосклонность.
   – Мне незачем спрашивать вас, – заметила г-жа де Вильфор, – разделяете ли вы эту благосклонность?
   – Ни в малейшей степени, сударыня, – отвечала Эжени с обычной своей самоуверенностью. – Я не чувствую никакой склонности связывать себя хозяйственными заботами или исполнением мужских прихотей, кто бы этот мужчина ни был. Моё призвание быть артисткой и, следовательно, свободно распоряжаться своим сердцем, своей особой и своими мыслями.
   Эжени произнесла эти слова таким решительным и твёрдым тоном, что Валентина вспыхнула. Робкая девушка не могла понять этой сильной натуры, в которой не чувствовалось и тени женской застенчивости.
   – Впрочем, – продолжала та, – раз уж мне суждено выйти замуж, я должна благодарить провидение, избавившее меня по крайней мере от притязаний господина де Морсер; не вмешайся провидение, я была бы теперь женой обесчещенного человека.
   – А ведь правда, – сказала баронесса с той странной наивностью, которой иногда отличаются аристократки и от которой их не может отучить даже общение с плебеями, – правда, если бы Морсеры не колебались, моя дочь уже была бы замужем за Альбером; генерал очень хотел этого брака, он даже сам приезжал к господину Данглару, чтобы вырвать его согласие; мы счастливо отделались.
   – Но разве позор отца бросает тень на сына? – робко заметила Валентина. – Мне кажется, что виконт нисколько не повинен в предательстве генерала.
   – Простите, дорогая, – сказала неумолимая Эжени, – виконт недалеко от этого ушёл; говорят, что, вызвав вчера в Опере графа Монте-Кристо на дуэль, он сегодня утром принёс ему свои извинения у барьера.
   – Не может быть! – сказала г-жа де Вильфор.
   – Ах, дорогая, – отвечала г-жа Данглар с той же наивностью, которую мы только что отметили, – это наверное так; я это знаю от господина Дебрэ, который присутствовал при объяснении.
   Валентина тоже знала всё, но промолчала. От дуэли мысль её перенеслась в комнату Нуартье, где её ждал Моррель.
   Погружённая в задумчивость, Валентина уже несколько минут не принимала участия в разговоре; она даже не могла бы сказать, о чём шла речь, как вдруг г-жа Данглар дотронулась до её руки.
   – Что вам угодно, сударыня? – сказала Валентина, вздрогнув от этого прикосновения, словно от электрического разряда.
   – Вы больны, дорогая Валентина? – спросила баронесса.
   – Больна? – удивилась девушка, проводя рукой по своему горячему лбу.
   – Да; посмотрите на себя в зеркало; за последнюю минуту вы раза четыре менялись в лице.
   – В самом деле, – воскликнула Эжени, – ты страшно бледна!
   – Не беспокойся, Эжени; со мной это уже несколько дней.
   И, несмотря на всё своё простодушие, Валентина поняла, что может воспользоваться этим предлогом, чтобы уйти. Впрочем, г-жа де Вильфор сама пришла ей на помощь.
   – Идите к себе, Валентина, – сказала она, – вы в самом деле нездоровы; наши гостьи извинят вас; выпейте стакан холодной воды, вам станет легче.
   Валентина поцеловала Эжени, поклонилась г-же Данглар, которая уже поднялась с места и начала прощаться, и вышла из комнаты.
   – Бедная девочка, – сказала г-жа де Вильфор, когда дверь за Валентиной закрылась, – она не на шутку меня беспокоит, и я боюсь, что она серьёзно заболеет.
   Между тем Валентина в каком-то безотчётном возбуждении прошла через комнату Эдуарда, не ответив на злую выходку, которой он её встретил, и, миновав свою спальню, вышла на маленькую лестницу. Ей оставалось спуститься только три ступени, она уже слышала голос Морреля, как вдруг туман застлал ей глаза, её онемевшая нога оступилась, перила выскользнули из-под руки, и, припав к стене, она уже не сошла, а скатилась по ступеням.
   Моррель стремительно открыл дверь и увидел Валентину, лежащую на площадке.
   Он подхватил её на руки и усадил в кресло.
   Валентина открыла глаза.
   – Какая я неловкая! – сказала она с лихорадочной живостью. – Я, кажется, разучилась держаться на ногах. Как я могла забыть, что до площадки оставалось ещё три ступеньки.
   – Вы не ушиблись, Валентина? – воскликнул Моррель.
   Валентина окинула взглядом комнату; в глазах Нуартье она прочла величайший испуг.
   – Успокойся, дедушка, – сказала она, пытаясь улыбнуться, – это пустяки… у меня просто закружилась голова.
   – Опять головокружение! – сказал Моррель, в отчаянии сжимая руки. Поберегите себя, Валентина, умоляю вас!
   – Да ведь всё уже прошло, – сказала Валентина, – говорю же я вам, что это пустяки. А теперь послушайте, я скажу вам новость: через педелю Эжени выходит замуж, а через три дня назначено большое пиршество в честь обручения. Мы все приглашены – мой отец, госпожа де Вильфор и я… Так я по крайней мере поняла.
   – Когда же, наконец, настанет наша очередь? Ах, Валентина, вы имеете такое влияние на своего дедушку, постарайтесь, чтобы он ответил вам: скоро!
   – Так вы рассчитываете на меня, чтобы торопить дедушку и напоминать ему? – отвечала Валентина.
   – Да, – воскликнул Моррель. – Ради бога поспешите. Пока вы не будете моей, Валентина, мне всегда будет казаться, что я вас потеряю.
   – Право, Максимилиан, – отвечала Валентина, судорожно вздрогнув, – вы слишком боязливы. Вы же офицер, про которого говорят, что он не знает страха. Ха-ха-ха!
   И она разразилась резким, болезненным смехом; руки её напряглись, голова запрокинулась, и она осталась недвижима.
   Крик ужаса, который не мог сорваться с уст Нуартье, застыл в его взгляде.
   Моррель понял: нужно звать на помощь.
   Он изо всех сил дёрнул звонок; горничная, находившаяся в комнате Валентины, и лакей, заступивший место Барруа, вместе вбежали в комнату.
   Валентина была так бледна, так холодна и неподвижна, что, не слушая того, что им говорят, они поддались царившему в этом проклятом доме страху и с воплями бросились бежать по коридорам.
   Госпожа Данглар и Эжени как раз в эту минуту уезжали; они ещё успели узнать причину переполоха.
   – Я вам говорила! – воскликнула г-жа де Вильфор. – Бедняжка!

Глава 17.
Признание

   В эту минуту послышался голос Вильфора, кричавшего из своего кабинета:
   – Что случилось?
   Моррель взглянул на Нуартье, к которому вернулось всё его хладнокровие, и тот глазами указал ему на нишу, где однажды, при сходных обстоятельствах, он уже скрывался.
   Он едва успел схватить шляпу и спрятаться за портьерой. В коридоре уже раздавались шаги королевского прокурора.
   Вильфор вбежал в комнату, бросился к Валентине и схватил её в объятья.
   – Доктора! Доктора!.. Д'Авриньи! – крикнул Вильфор. – Нет, я лучше сам поеду за ним.
   И он стремглав выбежал из комнаты.
   В другую дверь выбежал Моррель.
   Его поразило в самое сердце ужасное воспоминание: ему вспомнился разговор между Вильфором и доктором, который он случайно подслушал той ночью, когда умерла г-жа де Сен-Меран; симптомы, хоть и более слабые, были такие же, какие предшествовали смерти Барруа.
   И ему почудилось, будто в ушах у него звучит голос Монте-Кристо, сказавшего ему не далее как два часа тому назад:
   «Что бы вам ни понадобилось, Моррель, приходите ко мне, я многое могу сделать».
   Он стрелой помчался по предместью Сент-Оноре к улице Матиньон, а с улицы Матиньон на Елисейские Поля.
   Тем временем Вильфор подъехал в наёмном кабриолете к дому Д'Авриньи; он так резко позвонил, что швейцар открыл ему с перепуганным лицом.
   Вильфор бросился на лестницу, не в силах вымолвить ни слова. Швейцар знал его и только крикнул ему вслед:
   – Доктор в кабинете, господин королевский прокурор!
   Вильфор уже вошёл, или, вернее, ворвался к доктору.
   – Ах, это вы! – сказал Д'Авриньи.
   – Да, доктор, – отвечал Вильфор, закрывая за собой дверь, – и на этот раз я вас спрашиваю, одни ли мы здесь? Доктор, мой дом проклят богом.
   – Что случилось? – спросил тот внешне холодно, но с глубоким внутренним волнением. – У вас опять кто-нибудь заболел?
   – Да, доктор, – воскликнул Вильфор, хватаясь за голову, – да!
   Взгляд Д'Авриньи говорил:
   «Я это предсказывал».
   Он медленно и с ударением произнёс:
   – Кто же умирает на этот раз? Кто эта новая жертва, которая предстанет перед богом, обвиняя нас в преступной слабости?
   Мучительное рыдание вырвалось из груди Вильфора; он схватил доктора за руку.
   – Валентина! – сказал он. – Теперь очередь Валентины!
   – Ваша дочь! – с ужасом и изумлением воскликнул д'Авриньи.
   – Теперь вы видите, что вы ошибались, – прошептал Вильфор, – помогите ей и попросите у страдалицы прощения за то, что вы подозревали её.
   – Всякий раз, когда вы посылали за мной, – сказал д'Авриньи, – бывало уже поздно, но всё равно, я иду; только поспешим, с вашими врагами медлить нельзя.
   – На этот раз, доктор, вам уже не придётся упрекать меня в слабости. На этот раз я узнаю, кто убийца, и не пощажу его.
   – Прежде чем думать о мщении, сделаем всё возможное, чтобы спасти жертву, – сказал д'Авриньи. – Едем.
   И кабриолет, доставивший Вильфора, рысью домчал его обратно вместе с д'Авриньи в то самое время, как Моррель стучался в дверь Монте-Кристо.
   Граф был у себя в кабинете и, очень озабоченный, читал записку, которую ему только что спешно прислал Бертуччо.
   Услышав, что ему докладывают о Морреле, который расстался с ним за каких-нибудь два часа перед этим, граф с удивлением поднял голову.
   Для Морреля, как и для графа, за эти два часа изменилось, по-видимому, многое: он покинул графа с улыбкой, а теперь стоял перед ним, как потерянный.
   Граф вскочил и бросился к нему.
   – Что случилось, Максимилиан? – спросил он. – Вы бледны, задыхаетесь!
   Моррель почти упал в кресло.
   – Да, – сказал он, – я бежал, мне нужно с вами поговорить.
   – У вас дома все здоровы? – спросил граф самым сердечным тоном, не оставлявшим сомнений в его искренности.
   – Благодарю вас, граф, – отвечал Моррель, видимо, не зная, как приступить к разговору, – да, дома у меня все здоровы.
   – Я очень рад; но вы хотели мне что-то сказать? – заметил граф с возрастающей тревогой.
   – Да, – сказал Моррель, – я бежал к вам из дома, куда вошла смерть.
   – Так вы от Морсеров? – спросил Монте-Кристо.
   – Нет, – отвечал Моррель, – а разве у Морсеров кто-нибудь умер?
   – Генерал пустил себе пулю в лоб, – отвечал Монте-Кристо.
   – Какое ужасное несчастье! – воскликнул Максимилиан.
   – Не для графини, не для Альбера, – сказал Монте-Кристо, – лучше потерять отца и мужа, чем видеть его бесчестие; кровь смоет позор.
   – Несчастная графиня! – сказал Максимилиан. – Больше всего мне жаль эту благородную женщину!
   – Пожалейте и Альбера, Максимилиан; поверьте, он достойный сын графини. Но вернёмся к вам; вы хотели меня видеть; я очень рад, если могу быть вам полезен.
   – Да, я пришёл к вам в безумной надежде, что вы можете помочь мне в таком деле, где один бог может помочь.
   – Говорите же!
   – Я даже не знаю, – сказал Моррель, – имею ли я право хоть одному человеку на свете открыть такую тайну; но меня вынуждает рок, я не могу иначе.
   И он замолчал в нерешительности.
   – Вы знаете, что я вас люблю, – сказал Монте-Кристо, сжимая руку Морреля.
   – Ваши слова придают мне смелости, и сердце говорит мне, что я не должен иметь тайн от вас.
   – Да, Моррель, сам бог внушил вам это. Скажите же мне всё, как вам велит сердце.
   – Граф, разрешите мне послать Батистена справиться от вашего имени о здоровье одной особы, которую вы знаете.
   – Я сам в вашем распоряжении, что же говорить о моих слугах?
   – Я должен узнать, что ей лучше, не то я с ума сойду.
   – Хотите, чтобы я позвонил Батистену?
   – Нет, я сам ему скажу.
   Моррель вышел, позвал Батистена и вполголоса сказал ему несколько слов. Камердинер спешно вышел.
   – Ну, что? Послали? – спросил Монте-Кристо возвратившегося Морреля.
   – Да, теперь я буду немного спокойнее.
   – Я жду вашего рассказа, – сказал, улыбаясь, Монте-Кристо.
   – Да, я всё скажу вам. Слушайте. Однажды вечером я очутился в одном саду; меня скрывали кусты, никто не подозревал о моём присутствии. Мимо меня прошли двое; разрешите мне пока не называть их; они разговаривали тихо, но мне было так важно знать, о чём они говорят, что я напряг слух и не пропустил ни слова.
   – Начало довольно зловещее, если судить по вашей бледности.
   – Да, мой друг, всё это ужасно! В этом доме кто-то только что умер; один из собеседников был хозяин, другой – врач. И первый поверял второму свои опасения и горести, потому что уже второй раз за этот месяц смерть, быстрая и неожиданная, поражала его дом, словно ангел мщения призвал на него божий гнев.
   – Вот что! – сказал Монте-Кристо, пристально глядя на Морреля и неуловимым движением поворачивая своё кресло так, чтобы оказаться в тени, в то время как свет падал прямо на лицо гостя.
   – Да, – продолжал Максимилиан, – смерть дважды за один месяц посетила этот дом.
   – А что отвечал доктор? – спросил Монте-Кристо.
   – Он отвечал… он отвечал, что смерть эта кажется ему неестественной и что её можно объяснить только одним…
   – Чем?
   – Ядом!
   – В самом деле? – сказал Монте-Кристо с тем лёгким покашливанием, которое в минуты сильного волнения помогало ему скрыть румянец, или бледность, или просто то внимание, с каким он слушал собеседника. – В самом деле, Максимилиан? И вы все это слышали?
   – Да, дорогой граф, я всё это слышал, и доктор даже прибавил, что, если что-либо подобное повторится, он будет считать себя обязанным обратиться к правосудию.
   Монте-Кристо слушал с величайшим спокойствием, быть может, притворным.
   – Потом, – продолжал Максимилиан, – смерть нагрянула в третий раз, но ни хозяин дома, ни доктор никому ничего не сказали; теперь смерть, может быть, нагрянет в четвёртый раз. Скажите, граф, к чему меня обязывает знание этой тайны?
   – Дорогой друг, – сказал Монте-Кристо, – вы рассказываете о случае, о котором знают решительно все. Дом, где вы все это слышали, мне знаком, или по крайней мере я знаю точь-в-точь такой же; там имеется сад, отец семейства, доктор, там одна за другой случились три странных и неожиданных смерти. Взгляните на меня: я не слышал ничьих признаний и тем не менее знаю всё это не хуже вас. Но разве меня мучает совесть? Нет, меня это ничуть не касается. Вы говорите: словно ангел мщения призвал божий гнев на этот дом; а кто вам сказал, что это не так? Закройте глаза на преступления, которых не хотят видеть те, кому надлежало бы их видеть. Если в этом доме бог творит свой суд, Максимилиан, то отвернитесь и не мешайте божьему правосудию.