– Да.
   – Я должен выйти один?
   – Нет.
   – Кого же я должен увести? Господина де Вильфор?
   – Нет.
   – Доктора?
   – Да.
   – Вы хотите остаться один с господином де Вильфор?
   – Да.
   – А он поймёт вас?
   – Да.
   – Будьте спокойны, – сказал Вильфор, радуясь, что следствие будет вестись с глазу на глаз, – я отлично понимаю отца.
   Хотя он говорил это с почти радостным выражением, зубы его громко стучали.
   Д'Авриньи взял Максимилиана под руку и увёл его в соседнюю комнату.
   Тогда во всём доме воцарилось молчание, более глубокое, чем молчание смерти.
   Наконец через четверть часа послышались нетвёрдые шаги, и Вильфор появился на пороге гостиной, где находились д'Авриньи и Моррель, один, погружённый в задумчивость, другой – задыхающийся от горя.
   – Идёмте, – сказал Вильфор.
   И он подвёл их к Нуартье.
   Моррель внимательно посмотрел на Вильфора.
   Лицо королевского прокурора было мертвенно бледно; багровые пятна выступили у него на лбу; его пальцы судорожно теребили перо, ломая его на мелкие куски.
   – Господа, – сдавленным голосом сказал он д'Авриньи и Моррелю, – дайте мне честное слово, что эта ужасная тайна останется погребённой в наших сердцах!
   У тех вырвалось невольное движение.
   – Умоляю вас!.. – продолжал Вильфор.
   – А что же виновник!.. – сказал Моррель. – Убийца!.. Отравитель!..
   – Будьте спокойны, сударь, правосудие совершится, – сказал Вильфор. Мой отец открыл мне имя виновного; мой отец жаждет мщения, как и вы; но он, как и я, заклинает вас хранить преступление в тайне. Правда, отец?
   – Да, – твёрдо показал Нуартье.
   Моррель невольно отшатнулся с жестом ужаса и недоверия.
   – Сударь, – воскликнул Вильфор, удерживая Морреля за руку, – вы знаете, мой отец непреклонный человек, и если он обращается к вам с такой просьбой, значит, он верит, что Валентина будет страшно отомщена. Правда, отец?
   Старик сделал знак, что да.
   Вильфор продолжал:
   – Он меня знает, а я дал ему слово. Можете быть спокойны, господа; я прошу у вас три дня, это меньше, чем у вас попросил бы суд; и через три дня мщение, которое постигнет убийцу моей дочери, заставит содрогнуться самое бесчувственное сердце. Правда, отец?
   При этих словах он скрипнул зубами и потряс мёртвую руку старика.
   – Обещание будет исполнено, господин Нуартье? – спросил Моррель; д'Авриньи взглядом спросил о том же.
   – Да! – показал Нуартье с мрачной радостью в глазах.
   – Так поклянитесь, господа, – сказал Вильфор, соединяя руки д'Авриньи и Морреля, – поклянитесь, что вы пощадите честь моего дома и предоставите мщение мне.
   Д'Авриньи отвернулся и неохотно прошептал «да», но Моррель вырвал руку из рук Вильфора, бросился к постели, прижался губами к холодным губам Валентины и выбежал вон с протяжным стоном отчаяния.
   Как мы уже сказали, все слуги исчезли.
   Поэтому Вильфору пришлось просить д'Авриньи взять на себя все те многочисленные и сложные хлопоты, которые влечёт за собой смерть в наших больших городах, особенно смерть при таких подозрительных обстоятельствах.
   Что касается Нуартье, то было страшно смотреть на это недвижимое горе, это окаменелое отчаяние, эти беззвучные слёзы.
   Вильфор заперся в своём кабинете; д'Авриньи пошёл за городским врачом, обязанность которого – свидетельствовать смерть и которого выразительно именуют «доктором мёртвых».
   Нуартье не захотел расставаться с внучкой.
   Через полчаса д'Авриньи вернулся со своим собратом; дверь с улицы была заперта, и, так как привратник исчез вместе с остальными слугами, Вильфор сам пошёл отворить.
   Но у комнаты Валентины он остановился; у него не было сил снова войти туда.
   Оба доктора вошли одни.
   Нуартье сидел у кровати, бледный, как сама покойница, недвижимый и безмолвный, как она.
   Доктор мёртвых подошёл к постели с равнодушием человека, который полжизни проводит с трупами, откинул с лица девушки простыню и приоткрыл ей губы.
   – Да, – сказал д'Авриньи со вздохом, – бедная девушка мертва, сомнений нет.
   – Да, – коротко ответил доктор мёртвых, снова закрывая простынёй лицо Валентины.
   Нуартье глухо захрипел.
   Д'Авриньи обернулся; глаза старика сверкали.
   Д'Авриньи понял, что он хочет видеть свою внучку; он подошёл к кровати, и, пока второй врач полоскал в хлористой воде пальцы, которые коснулись губ умершей, он открыл это спокойное и бледное лицо, похожее на лицо спящего ангела.
   Слёзы, выступившие на глазах Нуартье, сказали Д'Авриньи, как глубоко благодарен ему несчастный старик.
   Доктор мёртвых написал свидетельство тут же в комнате Валентины, на краю стола, и, совершив эту последнюю формальность, вышел, провожаемый Д'Авриньи.
   Вильфор услышал, как они спускались с лестницы, и вышел из своего кабинета.
   Сказав несколько слов благодарности доктору, он обратился к Д'Авриньи.
   – Теперь нужен священник, – сказал он.
   – Есть какой-нибудь священник, которого вы хотели бы пригласить? – спросил Д'Авриньи.
   – Нет, – отвечал Вильфор, – обратитесь к ближайшему.
   – Ближайший, – сказал городской врач, – это итальянский аббат, поселившийся в доме рядом с вами. Хотите, проходя мимо, я его попрошу?
   – Будьте добры, Д'Авриньи, – сказал Вильфор, – пойдите с господином доктором. Вот ключ, чтобы вы могли входить и выходить, когда вам нужно. Приведите священника и устройте его в комнате моей бедной девочки.
   – Вы хотите с ним поговорить?
   – Я хочу побыть один. Вы меня простите, правда? Священник должен понимать все страдания, тем более страдания отца.
   Вильфор вручил д'Авриньи ключ, поклонился ещё раз городскому врачу и, вернувшись к себе в кабинет, принялся за работу.
   Есть люди, для которых работа служит лекарством от всех зол.
   Выйдя на улицу, оба врача заметили человека в чёрной сутане, стоящего на пороге соседнего дома.
   – Вот тот, о ком я вам говорил, – сказал доктор мёртвых.
   Д'Авриньи подошёл к священнику:
   – Сударь, не согласитесь ли вы оказать услугу несчастному отцу, потерявшему только что дочь, королевскому прокурору де Вильфор?
   – Да, сударь, – отвечал священник с сильным итальянским акцентом, – я знаю, смерть поселилась в его доме.
   – Тогда мне незачем говорить вам, какого рода помощи он от вас ожидает.
   – Я шёл предложить свои услуги, сударь, – сказал священник, – наше назначение – идти навстречу нашим обязанностям.
   – Это молодая девушка.
   – Да, знаю; мне сказали слуги, я видел, как они бежали из дома. Я узнал, что её имя Валентина, и я уже молился за неё.
   – Благодарю вас, – сказал Д'Авриньи, – и раз вы уже приступили к вашему святому служению, благоволите его продолжить. Будьте возле усопшей, и вам скажет спасибо безутешная семья.
   – Иду, сударь, – отвечал аббат, – и смею сказать, что не будет молитвы горячей, чем моя.
   Д'Авриньи взял аббата за руку и, не встретив Вильфора, затворившегося у себя в кабинете, проводил его к покойнице, которую должны были облечь в саван только ночью.
   Когда они входили в комнату, глаза Нуартье встретились с глазами аббата; вероятно, Нуартье увидел в них что-то необычайное, потому что взгляд его больше не отрывался от лица священника.
   Д'Авриньи поручил попечению аббата не только усопшую, но и живого, и тот обещал Д'Авриньи помолиться о Валентине и позаботиться о Нуартье.
   Обещание аббата звучало торжественно; и для того, должно быть, чтобы ему не мешали в его молитве и не беспокоили Нуартье в его горе, он, едва Д'Авриньи удалился, запер на задвижку не только дверь, в которую вышел доктор, но и ту, которая вела к г-же де Вильфор.

Глава 7.
Подпись Данглара

   Утро настало пасмурное и унылое.
   Ночью гробовщики исполнили свою печальную обязанность и зашили лежащее на кровати тело в саван – скорбную одежду усопших, которая, чтобы ни говорили о всеобщем равенстве перед смертью, служит последним напоминанием о роскоши, любимой ими при жизни.
   Этот саван был не что иное как кусок тончайшего батиста, купленный Валентиной две недели тому назад.
   Нуартье ещё вечером перенесли из комнаты Валентины в его комнату; против всяких ожиданий, старик не противился тому, что его разлучают с телом внучки.
   Аббат Бузони пробыл до утра и на рассвете ушёл, никому не сказав ни слова.
   В восемь часов приехал д'Авриньи; он встретил Вильфора, который шёл к Нуартье, и отправился вместе с ним, чтобы узнать, как старик провёл ночь.
   Они застали его в большом кресле, служившем ему кроватью; старик спал спокойным, почти безмятежным сном.
   Удивлённые, они остановились на пороге.
   – Посмотрите, – сказал д'Авриньи Вильфору, – природа умеет успокоить самое сильное горе; конечно, никто не скажет, что господин Нуартье не любил своей внучки, и, однако, он спит.
   – Да, вы правы, – с недоумением сказал Вильфор, – он спит, и это очень странно: ведь из-за малейшей неприятности он способен не спать целыми ночами.
   – Горе сломило его, – отвечал д'Авриньи.
   И оба, погружённые в раздумье, вернулись в кабинет королевского прокурора.
   – А вот я не спал, – сказал Вильфор, указывая д'Авриньи на нетронутую постель, – меня горе не может сломить; уже две ночи я не ложился; но зато посмотрите на мой стол: сколько я написал в эти два дня и две ночи!.. Сколько рылся в этом деле, сколько заметок сделал на обвинительном акте убийцы Бенедетто!.. О работа, моя страсть, моё счастье, моё безумие, ты одна можешь победить все мои страдания!
   И он судорожно сжал руку д'Авриньи.
   – Я вам нужен? – спросил доктор.
   – Нет, – сказал Вильфор, – только возвращайтесь, пожалуйста, к одиннадцати часам, в двенадцать часов состоится… вынос… Боже мой, моя девочка, моя бедная девочка!
   И королевский прокурор, снова становясь человеком, поднял глаза к небу и вздохнул.
   – Вы будете принимать соболезнования?
   – Нет, один мой родственник берёт на себя эту тягостную обязанность. Я буду работать, доктор; когда я работаю, всё исчезает.
   И не успел доктор дойти до дверей, как королевский прокурор снова принялся за свои бумаги.
   На крыльце д'Авриньи встретил родственника, о котором ему говорил Вильфор, личность незначительную как в этой повести, так и в семье, одно из тех существ, которые от рождения предназначены играть в жизни роль статиста.
   Одетый в чёрное, с крепом на рукаве, он явился в дом Вильфора с подобающим случаю выражением лица, намереваясь его сохранить, пока требуется, и немедленно сбросить после церемонии.
   В одиннадцать часов траурные кареты застучали по мощёному Двору, и предместье Сент-Оноре огласилось гулом толпы, которая одинаково жадно смотрит и на радости и на печали богачей и бежит на пышные похороны с той же торопливостью, что и на свадьбу герцогини.
   Понемногу гостиная, где стоял гроб, наполнилась посетителями; сначала явились некоторые наши старые знакомые – Дебрэ, Шато-Рено, Бошан, потом все знаменитости судебного, литературного и военного мира; ибо г-н де Вильфор, не столько даже по своему общественному положению, сколько в силу личных достоинств, занимал одно из первых мест в парижском свете.
   Родственник стоял у дверей, встречая прибывающих, и для равнодушных людей, надо сознаться, было большим облегчением увидеть равнодушное лицо, не требовавшее лицемерной печали, притворных слёз, как это полагалось бы в присутствии отца, брата или жениха.
   Те, кто были знакомы между собой, подзывали друг друга взглядом и собирались группами. Одна такая группа состояла из Дебрэ, Шато-Рено и Бошана.
   – Бедняжка, – сказал Дебрэ, невольно, как, впрочем, и все, платя дань печальному событию, – такая богатая! Такая красивая! Могли бы вы подумать об этом, Шато-Рено, когда мы пришли… давно ли?.. да три недели, месяц тому назад самое большое… подписывать её брачный договор, который так и не был подписан?
   – Нет, признаться, – сказал Шато-Рено.
   – Вы её знали?
   – Я говорил с ней раза два на балу у госпожи де Морсер; она мне показалась очаровательной, только немного меланхоличной. А где мачеха, вы не знаете?
   – Она проведёт весь день у жены этого почтенного господина, который нас встречал.
   – Кто он такой?
   – Это вы о ком?
   – Да господин, который нас встречал. Он депутат?
   – Нет, – сказал Бошан, – я осуждён видеть наших законодателей каждый день, и эта физиономия мне незнакома.
   – Вы упомянули об этой смерти в своей газете?
   – Заметка не моя, но она наделала шуму, и я сомневаюсь, чтобы она была приятна Вильфору. Насколько я знаю, в ней сказано, что если бы четыре смерти последовали одна за другой в каком-нибудь другом доме, а не в доме королевского прокурора, то королевский прокурор был бы, наверное, более взволнован.
   – Но доктор д'Авриньи, который лечит и мою мать, говорит, что Вильфор в большом горе, – заметил Шато-Рено.
   – Кого вы ищете, Дебрэ?
   – Графа Монте-Кристо.
   – Я встретил его на Бульваре, когда шёл сюда. Он, по-видимому, собирается уезжать; он ехал к своему банкиру, – сказал Бошан.
   – Его банкир – Данглар? – спросил Шато-Рено у Дебрэ.
   – Как будто да, – отвечал личный секретарь с некоторым смущением, но здесь не хватает не только Монте-Кристо. Я не вижу Морреля.
   – Морреля? А разве он с ними знаком? – спросил Шато-Рено.
   – Мне кажется, он был представлен только госпоже де Вильфор.
   – Всё равно, ему бы следовало прийти, – сказал Дебрэ, – о чём он будет говорить вечером? Эти похороны – злоба дня. Но тише, помолчим; вот министр юстиции и исповеданий; он почтёт себя обязанным обратиться с маленьким спичем к опечаленному родственнику.
   И молодые люди подошли к дверям, чтобы услышать «спич» министра юстиции и исповеданий.
   Бошан сказал правду; идя на похороны, он встретил Монте-Кристо, который ехал к Данглару, на улицу Шоссе-д'Антен.
   Банкир из окна увидел коляску графа, въезжающую во двор, и вышел ему навстречу с грустным, но приветливым лицом.
   – Я вижу, граф, – сказал он, протягивая руку Монте-Кристо, – вы заехали выразить мне сочувствие. Да, такое несчастье посетило мой дом, что, увидав вас, я даже задал себе вопрос, не пожелал ли я несчастья этим бедным Морсерам, – это оправдало бы пословицу: «Не рой другому яму, сам в неё попадёшь». Но нет, честное слово, я не желал Морсеру зла; быть может, он был немного спесив для человека, начавшего с пустыми руками, как и я, обязанного всем самому себе, как и я; но у всякого свои недостатки. Будьте осторожны, граф: людям нашего поколения… впрочем, простите, вы не нашего поколения, вы – человек молодой… Людям моего поколения не везёт в этом году: свидетель тому – наш пуританин, королевский прокурор, который только что потерял дочь. Вы посмотрите: у Вильфора странным образом погибает вся семья; Морсер опозорен и кончает самоубийством; я стал посмешищем из-за этого негодяя Бенедетто и вдобавок…
   – Что вдобавок? – спросил граф.
   – Увы, разве вы не знаете?
   – Какое-нибудь новое несчастье?
   – Моя дочь…
   – Мадемуазель Данглар?
   – Эжени нас покидает.
   – Да что вы!
   – Да, дорогой граф. Ваше счастье, что у вас нет ни жены, ни детей!
   – Вы находите?
   – Ещё бы!
   – И вы говорите, что мадемуазель Эжени…
   – Она не могла перенести позора, которым нас покрыл этот негодяй, и попросила меня отпустить её путешествовать.
   – И она уехала?
   – В прошлую ночь.
   – С госпожой Данглар?
   – Нет, с одной нашей родственницей… Но как-никак мы потеряли нашу дорогую Эжени: сомневаюсь, чтобы с её характером она согласилась когда-либо вернуться во Францию!
   – Что поделаешь, дорогой барон, – сказал Монте-Кристо. – Все эти семейные горести – катастрофа для какого-нибудь бедняка, у которого ребёнок – единственное богатство, но они не так страшны для миллионера. Что бы ни говорили философы, деловые люди всегда докажут им противное; деньги утешают во многих бедах, а вы должны утешиться скорее, чем кто бы то ни было, если вы верите в целительную силу этого бальзама; вы – король финансов, точка пересечения всех могущественных сил.
   Данглар искоса взглянул на графа, стараясь понять, смеётся ли он, или говорит серьёзно.
   – Да, – сказал он, – если богатство утешает, я должен быть утешен: я богат.
   – Так богаты, дорогой барон, что ваше богатство подобно пирамидам; если бы хотели их разрушить, то не посмели бы; а если бы посмели, то не смогли бы.
   Данглар улыбнулся доверчивому простодушию графа.
   – Кстати, когда вы вошли, я как раз выписывал пять бумажек; две из них я уже подписал; разрешите мне подписать три остальные?
   – Пожалуйста, дорогой барон, пожалуйста.
   Наступило молчание, слышно было, как скрипело перо банкира; Монте-Кристо разглядывал раззолоченную лепку потолка.
   – Испанские? – сказал Монте-Кристо. – Или гаитийские, или неаполитанские?
   – Нет, – отвечал Данглар, самодовольно посмеиваясь, – чеки на предъявителя, чеки на Французский банк. Вот, граф, – прибавил он, – вы император – финансов, если я – король; часто вам случалось видеть такие вот клочки бумаги стоимостью по миллиону?
   Монте-Кристо взял в руку, словно желая их взвесить, пять клочков бумаги, горделиво переданных ему Дангларом, и прочёл:
   «Господин директор банка, благоволите уплатить предъявителю сего за мой счёт один миллион франков. Барон Данглар».
   – Один, два, три, четыре, пять, – сказал Монте-Кристо, – пять миллионов! Чёрт возьми, вот так размах, господин Крез!
   – Вот как я делаю дела! – сказал Данглар.
   – Это удивительно, особенно, если эта сумма, в чем я, впрочем, не сомневаюсь, будет уплачена наличными.
   – Так оно и будет, – сказал Данглар.
   – Хорошо иметь такой кредит; в самом деле, только во Франции видишь такие вещи; пять клочков бумаги, которые стоять пять миллионов; нужно видеть это, чтобы поверить.
   – А вы сомневаетесь?
   – Нет.
   – Вы это говорите таким тоном… Хотите, доставьте себе удовольствие: пойдите с моим доверенным в банк, и вы увидите, как он выйдет оттуда с облигациями казначейства на ту же сумму.
   – Нет, право, это слишком любопытно, – сказал Монте-Кристо, складывая все пять чеков, – я сам произведу опыт. Мой кредит у вас был на шесть миллионов; я взял девятьсот тысяч франков, за вами остаётся пять миллионов сто тысяч. Я беру ваши клочки бумаги, которые я принимаю за валюту при одном взгляде на вашу подпись, и вот вам общая расписка на шесть миллионов, которая уравнивает наши счёты. Я приготовил её заранее, так как должен сознаться, что мне очень нужны деньги сегодня.
   И, кладя чеки в карман, он другой рукой протянул банкиру расписку.
   Молния, упавшая у ног Данглара, не поразила бы его большим ужасом.
   – Как же так? – пролепетал он. – Вы берёте эти деньги, граф? Но, простите, эти деньги я должен приютам, это вклад, и я обещал уплатить сегодня.
   – А, это другое дело, – сказал Монте-Кристо. – Мне не нужны непременно эти чеки, заплатите мне какими-нибудь другими ценностями; я их взял просто из любопытства, чтобы иметь возможность рассказывать повсюду, что без всякого предупреждения, не попросив у меня и пяти минут отсрочки, банк Данглара выплатил мне пять миллионов наличными. Это было бы великолепно! Но вот ваши чеки; повторяю, дайте мне что-нибудь другое.
   Он подал чеки Данглару, и тот, смертельно бледный, протянул было руку, как коршун протягивает когти сквозь прутья клетки, чтобы вцепиться в мясо, которое у него отнимают.
   Но вдруг он спохватился, сделал над собой усилие и сдержался. Затем он улыбнулся, и его искажённое лицо смягчилось.
   – Впрочем, – сказал он, – ваша расписка это те же деньги.
   – Ну, конечно! Будь вы в Риме, Томсон и Френч платили бы вам по моей расписке с той же лёгкостью, с какой вы сами сделали это сейчас.
   – Извините меня, граф, извините.
   – Так я могу оставить эти деньги себе?
   – Да, да, оставьте, – сказал Данглар, отирая вспотевший лоб.
   Монте-Кристо положил чеки обратно в карман, причём лицо его ясно говорило:
   «Что ж, подумайте; если вы раскаиваетесь, ещё не поздно».
   – Нет, нет, – сказал Данглар, оставьте эти чеки себе. Но, вы знаете, мы, финансисты, очень щепетильны. Я предназначал эти деньги приютам, и мне казалось, что я их обкрадываю, если не плачу именно этими чеками, как будто деньги не все одинаковы. Простите меня!
   И он громко, но нервически рассмеялся.
   – Прощаю, – любезно отвечал Монте-Кристо, – и кладу деньги в карман.
   И он вложил чеки в свой бумажник.
   – Но у вас остаётся ещё сто тысяч франков? – сказал Данглар.
   – О, пустяки! – сказал Монте-Кристо. – Лаж, вероятно, составляет приблизительно ту же сумму; оставьте её себе, и мы будем квиты.
   – Вы говорите серьёзно, граф?
   – Я никогда не шучу с банкирами, – отвечал Монте-Кристо с серьёзностью, граничащей с дерзостью.
   И он направился к двери как раз в ту минуту, когда лакей докладывал:
   – Господин де Бовиль, главный казначей Управления приютов.
   – Вот видите, – сказал Монте-Кристо, – я пришёл как раз вовремя, чтобы воспользоваться вашими чеками; их берут нарасхват.
   Данглар снова побледнел и поспешил проститься с графом.
   Монте-Кристо обменялся церемонным поклоном с г-ном де Бовиль, который дожидался в приёмной и был тотчас же после ухода графа введён в кабинет Данглара.
   На лице графа, всегда таком серьёзном, мелькнула мимолётная улыбка, когда в руке у казначея приютов он увидел бумажник.
   У дверей ею ждала коляска, и он велел тотчас же ехать в банк.
   Тем временем Данглар, подавляя волнение, шёл навстречу своему посетителю.
   Нечего и говорить, что на его губах застыла приветливая улыбка.
   – Здравствуйте, дорогой кредитор, – сказал он, – потому что я бьюсь об заклад, что ко мне является именно кредитор.
   – Вы угадали, барон, – отвечал Бовиль, – в моём лице к вам являются приюты: вдовы и сироты моей рукой просят у вас подаяния в пять миллионов.
   – А ещё говорят, что сироты достойны сожаления! – сказал Данглар, продолжая шутку. – Бедные дети!
   – Вот я и пришёл от их имени, – сказал Бовиль. – Вы должны были получить моё письмо вчера…
   – Да.
   – Вот и я, с распиской в получении.
   – Дорогой де Бовиль, – сказал Данглар, – ваши вдовы и сироты, если вы ничего не имеете против, будут добры подождать двадцать четыре часа, потому что граф Монте-Кристо, который только что отсюда вышел… ведь вы с ним встретились, правда?
   – Да, так что же?
   – Так вот, Монте-Кристо унёс их пять миллионов!
   – Как так?
   – Граф имел у меня неограниченный кредит, открытый римским домом Томсон и Френч. Он попросил у меня сразу пять миллионов, и я дал ему чек на банк; там я держу свои деньги; вы понимаете, я боюсь, что если я потребую у управляющего банком десять миллионов в один день, это может ему показаться весьма странным. В два дня – другое дело, – добавил Данглар с улыбкой.
   – Да что вы! – недоверчиво воскликнул Бовиль. – Пять миллионов этому господину, который только что вышел отсюда и ещё раскланялся со мной, как будто я с ним знаком?
   – Быть может, он вас знает, хотя вы с ним и не знакомы. Граф Монте-Кристо знает всех.
   – Пять миллионов!
   – Вот его расписка. Поступите, как апостол Фома: посмотрите и потрогайте.
   Бовиль взял бумагу, которую ему протягивал Данглар, и прочёл:
   «Получил от барона Данглара пять миллионов сто тысяч франков, которые, по его желанию, будут ему возмещены банкирским домом Томсон и Френч в Риме».
   – Всё верно! – сказал он.
   – Вам известен дом Томсон и Френч?
   – Да, – сказал Бовиль, – у меня была с ним однажды сделка в двести тысяч франков; но с тех пор я больше ничего о нём не слышал.
   – Это один из лучших банкирских домов в Европе, – сказал Данглар, небрежно бросая на стол взятую им из рук Бовиля расписку.
   – И на его счёту было пять миллионов только у вас? Да это какой-то набоб, этот граф Монте-Кристо!
   – Я уж, право, не знаю, кто он такой, но у него было три неограниченных кредита: один у меня, другой у Ротшильда, третий у Лаффита; и, как видите, – небрежно добавил Данглар, – он отдал предпочтение мне и оставил сто тысяч франков на лаж.
   Бовиль выказал все признаки величайшего восхищения.
   – Нужно будет его навестить, – сказал он. – Я постараюсь, чтобы он основал у нас какое-нибудь благотворительное заведение.
   – И это дело верное; он одной милостыни раздаёт больше, чем на двадцать тысяч франков в месяц.
   – Это замечательно! Притом, я ему поставлю в пример госпожу де Морсер и её сына.
   – В каком отношении?
   – Они пожертвовали всё своё состояние приютам.
   – Какое состояние?
   – Да их собственное, состояние покойного генерала де Морсер.
   – Но почему?
   – Потому, что они не хотели пользоваться имуществом, приобретённым такими низкими способами.
   – Чем же они будут жить?
   – Мать уезжает в провинцию, а сын поступает на военную службу.
   – Скажите, какая щепетильность! – воскликнул Данглар.
   – Я не далее как вчера зарегистрировал дарственный акт.
   – И сколько у них было?
   – Да не слишком много, миллион двести тысяч с чем-то. Но вернёмся к нашим миллионам.
   – Извольте, – сказал самым естественным тоном Данглар. – Так вам очень спешно нужны эти деньги?
   – Очень: завтра у нас кассовая ревизия.
   – Завтра! Почему вы это сразу не сказали? До завтра ещё целая вечность! В котором часу ревизия?
   – В два часа.
   – Пришлите в полдень, – сказал с улыбкой Данглар.