Страница:
Александр Дюма
Сальватор. Том 2
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
I. Абордаж
Оставшись один, капитан Берто по прозвищу Монтобанн, или Верхолаз, опустился на козетку, пригладил волосы, взбил бакенбарды. Потом положил ногу на ногу, облокотился о колено и, глубоко задумавшись, сидел до тех пор, пока Петрус, приподняв портьеру, не появился на пороге.
Очевидно, бесшумное появление Петруса осталось не замеченным капитаном, так как тот по-прежнему сидел неподвижно, думая о своем.
Петрус с минуту смотрел на него, потом кашлянул, желая привлечь к себе внимание.
Капитан вздрогнул, поднял голову, широко раскрыл глаза, будто со сна, и посмотрел на Петруса, продолжая сидеть на козетке.
— Вы желаете со мной поговорить, сударь? — спросил Петрус.
— Голос! Голос точь-в-точь отцовский! — вскричал капитан, поднявшись и двинувшись молодому человеку навстречу.
— Вы знали моего отца, сударь? — шагнув к нему, спросил Петрус.
— И походка отцовская! — снова закричал капитан. — Знал ли я твоего отца… вашего отца? — прибавил он. — Еще бы, черт побери!
Капитан скрестил на груди руки.
— Ну-ка, посмотри на меня! — приказал он.
— Я и так на вас смотрю, сударь! — удивился Петрус.
— Вылитый отец в молодости, — продолжал капитан, с любовью разглядывая молодого человека, буквально поедая его глазами. — Да, да, и если кто-нибудь вздумает уверять меня в обратном, я скажу, что он лжец. Ты как две капли воды похож на отца. Обними же меня, мой мальчик!
— С кем имею честь говорить? — спросил Петрус, все больше изумляясь виду, тону и фамильярным манерам незнакомца.
— С кем ты говоришь, Петрус? — продолжал капитан, распахнув объятия. — Ты на меня смотрел и так и не узнал? Правда, — печально прибавил он, — когда мы виделись в последний раз, ты был вот такой!
И капитан показал, каким должен был быть Петрус лет в пять или шесть.
— Признаюсь вам, сударь, что понимаю не больше прежнего, несмотря на новые сведения, которые вы только что сообщили… нет… я вас не узнаю…
— Это простительно, — добродушно промолвил капитан. — Однако я бы предпочел, чтобы ты меня узнал, — прибавил он с грустью, — второго отца обычно не забывают.
— Что вы имеете в виду? — пристально глядя на моряка и начиная догадываться, с кем имеет дело, сказал Петрус.
— Я имею в виду, неблагодарный, — отвечал капитан, — что война и тропическое солнце, должно быть, сделали свое дело, раз ты не узнаешь крестного отца.
— Вы — друг моего отца, Берто по прозвищу Верхолаз, которого он потерял из виду в Рошфоре и с тех пор никогда не видел?
— Ну да, черт возьми! Наконец-то догадались, тысяча чертей и преисподняя! Не сразу вы сообразили! Обними же меня, Пьер, мальчик мой! Тебя, как и меня, зовут Пьер, потому что имя тебе дал я.
Эта истина была неоспорима, хотя имя, полученное молодым человеком при крещении, со временем несколько видоизменилось.
— С удовольствием, крестный! — улыбнулся Петрус.
Капитан распахнул объятия, и Петрус с юношеским пылом бросился ему на грудь.
Капитан обнял его так крепко, что едва не задушил.
— Ах, черт побери, до чего хорошо! — воскликнул капитан.
Он отстранился, не выпуская, однако, Петруса из рук.
— Вылитый отец! — повторил он, с восхищением разглядывая молодого человека. — Твоему отцу было столько же лет, сколько тебе сейчас, когда мы познакомились… Нет, нет, я напрасно пытаюсь относиться к тебе с предубеждением, нет, черт побери, он не был так красив, как ты. Твоя мать тоже внесла свою лепту, милый Пьер, и этим ничуть тебе не напортила. Глядя на твое юное лицо, я и сам чувствую себя лет на двадцать пять моложе, мальчик мой. Ну садись, дай на тебя наглядеться.
Вытерев глаза рукавом, он усадил Петруса на канапе.
— Надеюсь, я тебя не стесняю, — сказал он, прежде чем сесть самому, — ты сможешь уделить мне несколько минут?
— Да хоть весь день, сударь, а если бы я даже был занят, я отложил бы все свои дела.
— "Сударь"!.. Что значит «сударь»? Да, культура, город, столица. В деревне ты звал бы меня просто крестным Берто.
Вы — caballero , и называете меня «сударем».
Капитан вздохнул.
— Ах, если бы твой отец, мой бедный старый Эрбель, знал, что его сын говорит мне «сударь»…
— Обещайте, что не расскажете ему об этом, и я буду называть вас просто крестным Берто.
— Вот это разговор! Ты должен меня понять, я же старый моряк. И потом, я должен говорить тебе «ты»: так я обращался даже к твоему отцу, своему капитану. Посуди сам: что будет, если такой мальчишка, как ты, — а ведь ты еще совсем мальчишка! — заставит меня говорить ему «вы».
— Да я вас и не заставляю! — рассмеялся Петрус.
— И правильно делаешь. Кстати, если бы мне пришлось обращаться к тебе на «вы», я не знаю, как бы я мог тебе сказать то, что должен сказать.
— А вы должны мне что-то сказать?
— Разумеется, дражайший крестник!
— Ну, крестный, я вас слушаю.
Пьер Берто с минуту смотрел на Петруса в упор.
Сделав над собой видимое усилие, он выдавил из себя:
— Что, мальчик, у нас авария?
Петрус вздрогнул и залился краской.
— Авария? Что вы имеете в виду? — спросил он. Вопрос застал его врасплох.
— Ну да, авария, — повторил капитан. — Иными словами, англичане набросили абордажный крюк на нашу мебель?
— Увы, дорогой крестный, — приходя в себя и пытаясь улыбнуться, отозвался Петрус. — Сухопутные англичане еще пострашнее морских!
— Я слышал обратное, — проговорил с притворным добродушием капитан, — похоже, меня обманули.
— Тем не менее, — выпалил Петрус, — вы должны все знать:
я отнюдь не из нужды продаю все свои вещи.
Пьер Берто отрицательно помотал головой.
— Почему нет? — спросил Петрус.
— Нет, — повторил капитан.
— Уверяю вас…
— Послушай, крестник! Не пытайся заставить меня поверить в то, что если молодой человек твоих лет собрал такую коллекцию, как у тебя, эти японские вазы, голландские сундуки, севрский фарфор, саксонские статуэтки — я тоже любитель антиквариата, — то он продает все это по доброй воле и от нечего делать!
— Я и не говорю, капитан, — возразил Петрус, избегая слова «крестный», казавшегося ему нелепым, — что продаю все по доброй воле или от нечего делать, но никто меня не вынуждает, не заставляет, не обязывает это делать, во всяком случае сейчас.
— Да, иными словами, мы еще не получили гербовой бумаги, суда еще не было. Это полюбовная распродажа во избежание распродажи вынужденной: меня не проведешь. Крестник Петрус — честный человек, который готов скорее переплатить своим кредиторам, нежели облагодетельствовать судебных исполнителей. Но я остаюсь при своем мнении: ты потерпел аварию.
— Если смотреть с вашей позиции, признаюсь, в ваших словах есть доля истины, — произнес Петрус.
— В таком случае, — заметил Пьер Берто, — счастье, что меня занесло сюда попутным ветром. И вела меня сама Пресвятая Дева Избавления.
— Не понимаю вас, сударь, — молвил Петрус.
— "Сударь"! Ну на что это похоже?! — вскричал Пьер Берто, поднимаясь и оглядываясь по сторонам. — Где тут «сударь» и кто его зовет?
— Садитесь, садитесь, крестный! Это просто lapsus linguoe .
— Ну вот, ты заговорил по-арабски, а я как раз этого-то языка и не знаю. Черт побери! Говори со мной по-французски, по-английски, по-испански, а также на нижнебретонском, и я тебе отвечу, но только не на этой абракадабре, я не знаю, что это значит.
— Я вас всего-навсего попросил сесть, крестный.
Петрус подчеркнул последнее слово.
— Я готов, но при одном условии.
— Каком?
— Ты должен меня, выслушать.
— С благоговением!
— И ответить на мои вопросы.
— С твердостью.
— В таком случае я начинаю.
— А я слушаю.
Что бы ни говорил Петрус, капитан сумел разбудить его любопытство, и теперь он приготовился слушать во все уши.
— Итак, — начал капитан, — у твоего отца, стало быть, ни гроша? Это и неудивительно. Когда мы с ним расстались, он был на грани разорения, а его преданность императору помогла ему лишиться состояния быстрее, чем рулетка.
— Да, верно, именно из-за преданности императору он и лишился пяти шестых своего состояния.
— А последняя, шестая часть?
— Почти полностью ушла на мое образование.
— А ты, не желая окончательно разорять несчастного отца, но мечтая жить барином, наделал долгов… Так? Отвечай!
— Увы!..
— Прибавим к этому какую-нибудь любовь, желание блеснуть в глазах любимой женщины, проехать перед ней в Булонском лесу на красивой лошади, явиться вслед за ней на бал в изящном экипаже?
— Невероятно, крестный, какой у вас острый взгляд моряка!
— Чтобы стать моряком, друг мой, необходимо еще быть великодушным.
Мы поистине несчастны:
Мы рабы своей любви!
— Как, крестный?! Вы знаете наизусть стихи Шенье?
— Почему нет? В молодости я приехал в Париж, потому что хотел увидеть господина Тальма. Мне сказали: "Вы прибыли вовремя, он играет в трагедии господина Шенье «Карл Девятый».
Я сказал: "Посмотрим «Карла Девятого». Во время представления происходит стычка, появляется полицейский, меня уводят в участок, где я остаюсь до следующего утра. Утром мне говорят, что ошиблись, и выставляют за дверь. В результате я уезжаю, чтобы вернуться в Париж лишь тридцать лет спустя. Я спрашиваю, как поживает господин Тальма: «Умер!..» Я полюбопытствовал, где теперь идет «Карл Девятый»: «Запрещен начальством!..» «Ах, дьявольщина! — сказал я. — А мне бы так хотелось досмотреть конец „Карла Девятого“, ведь я успел увидеть только первый акт». «Невозможно, — отвечают мне. — Однако, если желаете прочесть, нет ничего проще». — «Что для этого необходимо?» — «Купите книгу!» И действительно, это оказалось несложно. Я вхожу к книготорговцу. «У вас есть Шенье?» — «Да, сударь, пожалуйста». — «Ладно, — думаю я, — прочту это у себя на корабле». Возвращаюсь на борт, открываю книгу, ищу: нет трагедии!
Одни стихи! Идиллии, мадригалы мадемуазель Камилле. Черт возьми, у меня на борту библиотеки нет, я и прочел моего Шенье, потом перечитал — вот как вышло, что у меня неосторожно вырвалась цитата. Только я оказался одурачен: я купил Шенье, чтобы прочесть «Карла Девятого», а у него такой пьесы, похоже, вообще не было. Ах, эти книготорговцы! Вот флибустьеры!
— Бедный крестный! — рассмеялся Петрус. — Торговцы ни при чем.
— Как это — ни при чем?
— Это ваша ошибка.
— Моя?
— Да.
— Что ты хочешь сказать?
— Трагедию «Карл Девятый» написал Мари-Жозеф Шенье, член Конвента. А вы купили книгу поэта Андре Шенье.
— Ага! Ага! Ага! — воскликнул капитан на все лады.
Вдруг он глубоко задумался, потом продолжал:
— Вот все и разъяснилось, но книготорговцы все равно флибустьеры!
Видя, что крестного не переубедить, и не имея оснований защищать эту почтенную гильдию, Петрус решил не упорствовать и стал ждать, когда Пьер Берто вернется к прежней занимавшей его теме разговора.
— Итак, мы остановились на том, — сказал моряк, — что ты наделал долгов. Так, крестник Петрус?
— Мы действительно остановились на этом, — подтвердил молодой человек.
Очевидно, бесшумное появление Петруса осталось не замеченным капитаном, так как тот по-прежнему сидел неподвижно, думая о своем.
Петрус с минуту смотрел на него, потом кашлянул, желая привлечь к себе внимание.
Капитан вздрогнул, поднял голову, широко раскрыл глаза, будто со сна, и посмотрел на Петруса, продолжая сидеть на козетке.
— Вы желаете со мной поговорить, сударь? — спросил Петрус.
— Голос! Голос точь-в-точь отцовский! — вскричал капитан, поднявшись и двинувшись молодому человеку навстречу.
— Вы знали моего отца, сударь? — шагнув к нему, спросил Петрус.
— И походка отцовская! — снова закричал капитан. — Знал ли я твоего отца… вашего отца? — прибавил он. — Еще бы, черт побери!
Капитан скрестил на груди руки.
— Ну-ка, посмотри на меня! — приказал он.
— Я и так на вас смотрю, сударь! — удивился Петрус.
— Вылитый отец в молодости, — продолжал капитан, с любовью разглядывая молодого человека, буквально поедая его глазами. — Да, да, и если кто-нибудь вздумает уверять меня в обратном, я скажу, что он лжец. Ты как две капли воды похож на отца. Обними же меня, мой мальчик!
— С кем имею честь говорить? — спросил Петрус, все больше изумляясь виду, тону и фамильярным манерам незнакомца.
— С кем ты говоришь, Петрус? — продолжал капитан, распахнув объятия. — Ты на меня смотрел и так и не узнал? Правда, — печально прибавил он, — когда мы виделись в последний раз, ты был вот такой!
И капитан показал, каким должен был быть Петрус лет в пять или шесть.
— Признаюсь вам, сударь, что понимаю не больше прежнего, несмотря на новые сведения, которые вы только что сообщили… нет… я вас не узнаю…
— Это простительно, — добродушно промолвил капитан. — Однако я бы предпочел, чтобы ты меня узнал, — прибавил он с грустью, — второго отца обычно не забывают.
— Что вы имеете в виду? — пристально глядя на моряка и начиная догадываться, с кем имеет дело, сказал Петрус.
— Я имею в виду, неблагодарный, — отвечал капитан, — что война и тропическое солнце, должно быть, сделали свое дело, раз ты не узнаешь крестного отца.
— Вы — друг моего отца, Берто по прозвищу Верхолаз, которого он потерял из виду в Рошфоре и с тех пор никогда не видел?
— Ну да, черт возьми! Наконец-то догадались, тысяча чертей и преисподняя! Не сразу вы сообразили! Обними же меня, Пьер, мальчик мой! Тебя, как и меня, зовут Пьер, потому что имя тебе дал я.
Эта истина была неоспорима, хотя имя, полученное молодым человеком при крещении, со временем несколько видоизменилось.
— С удовольствием, крестный! — улыбнулся Петрус.
Капитан распахнул объятия, и Петрус с юношеским пылом бросился ему на грудь.
Капитан обнял его так крепко, что едва не задушил.
— Ах, черт побери, до чего хорошо! — воскликнул капитан.
Он отстранился, не выпуская, однако, Петруса из рук.
— Вылитый отец! — повторил он, с восхищением разглядывая молодого человека. — Твоему отцу было столько же лет, сколько тебе сейчас, когда мы познакомились… Нет, нет, я напрасно пытаюсь относиться к тебе с предубеждением, нет, черт побери, он не был так красив, как ты. Твоя мать тоже внесла свою лепту, милый Пьер, и этим ничуть тебе не напортила. Глядя на твое юное лицо, я и сам чувствую себя лет на двадцать пять моложе, мальчик мой. Ну садись, дай на тебя наглядеться.
Вытерев глаза рукавом, он усадил Петруса на канапе.
— Надеюсь, я тебя не стесняю, — сказал он, прежде чем сесть самому, — ты сможешь уделить мне несколько минут?
— Да хоть весь день, сударь, а если бы я даже был занят, я отложил бы все свои дела.
— "Сударь"!.. Что значит «сударь»? Да, культура, город, столица. В деревне ты звал бы меня просто крестным Берто.
Вы — caballero , и называете меня «сударем».
Капитан вздохнул.
— Ах, если бы твой отец, мой бедный старый Эрбель, знал, что его сын говорит мне «сударь»…
— Обещайте, что не расскажете ему об этом, и я буду называть вас просто крестным Берто.
— Вот это разговор! Ты должен меня понять, я же старый моряк. И потом, я должен говорить тебе «ты»: так я обращался даже к твоему отцу, своему капитану. Посуди сам: что будет, если такой мальчишка, как ты, — а ведь ты еще совсем мальчишка! — заставит меня говорить ему «вы».
— Да я вас и не заставляю! — рассмеялся Петрус.
— И правильно делаешь. Кстати, если бы мне пришлось обращаться к тебе на «вы», я не знаю, как бы я мог тебе сказать то, что должен сказать.
— А вы должны мне что-то сказать?
— Разумеется, дражайший крестник!
— Ну, крестный, я вас слушаю.
Пьер Берто с минуту смотрел на Петруса в упор.
Сделав над собой видимое усилие, он выдавил из себя:
— Что, мальчик, у нас авария?
Петрус вздрогнул и залился краской.
— Авария? Что вы имеете в виду? — спросил он. Вопрос застал его врасплох.
— Ну да, авария, — повторил капитан. — Иными словами, англичане набросили абордажный крюк на нашу мебель?
— Увы, дорогой крестный, — приходя в себя и пытаясь улыбнуться, отозвался Петрус. — Сухопутные англичане еще пострашнее морских!
— Я слышал обратное, — проговорил с притворным добродушием капитан, — похоже, меня обманули.
— Тем не менее, — выпалил Петрус, — вы должны все знать:
я отнюдь не из нужды продаю все свои вещи.
Пьер Берто отрицательно помотал головой.
— Почему нет? — спросил Петрус.
— Нет, — повторил капитан.
— Уверяю вас…
— Послушай, крестник! Не пытайся заставить меня поверить в то, что если молодой человек твоих лет собрал такую коллекцию, как у тебя, эти японские вазы, голландские сундуки, севрский фарфор, саксонские статуэтки — я тоже любитель антиквариата, — то он продает все это по доброй воле и от нечего делать!
— Я и не говорю, капитан, — возразил Петрус, избегая слова «крестный», казавшегося ему нелепым, — что продаю все по доброй воле или от нечего делать, но никто меня не вынуждает, не заставляет, не обязывает это делать, во всяком случае сейчас.
— Да, иными словами, мы еще не получили гербовой бумаги, суда еще не было. Это полюбовная распродажа во избежание распродажи вынужденной: меня не проведешь. Крестник Петрус — честный человек, который готов скорее переплатить своим кредиторам, нежели облагодетельствовать судебных исполнителей. Но я остаюсь при своем мнении: ты потерпел аварию.
— Если смотреть с вашей позиции, признаюсь, в ваших словах есть доля истины, — произнес Петрус.
— В таком случае, — заметил Пьер Берто, — счастье, что меня занесло сюда попутным ветром. И вела меня сама Пресвятая Дева Избавления.
— Не понимаю вас, сударь, — молвил Петрус.
— "Сударь"! Ну на что это похоже?! — вскричал Пьер Берто, поднимаясь и оглядываясь по сторонам. — Где тут «сударь» и кто его зовет?
— Садитесь, садитесь, крестный! Это просто lapsus linguoe .
— Ну вот, ты заговорил по-арабски, а я как раз этого-то языка и не знаю. Черт побери! Говори со мной по-французски, по-английски, по-испански, а также на нижнебретонском, и я тебе отвечу, но только не на этой абракадабре, я не знаю, что это значит.
— Я вас всего-навсего попросил сесть, крестный.
Петрус подчеркнул последнее слово.
— Я готов, но при одном условии.
— Каком?
— Ты должен меня, выслушать.
— С благоговением!
— И ответить на мои вопросы.
— С твердостью.
— В таком случае я начинаю.
— А я слушаю.
Что бы ни говорил Петрус, капитан сумел разбудить его любопытство, и теперь он приготовился слушать во все уши.
— Итак, — начал капитан, — у твоего отца, стало быть, ни гроша? Это и неудивительно. Когда мы с ним расстались, он был на грани разорения, а его преданность императору помогла ему лишиться состояния быстрее, чем рулетка.
— Да, верно, именно из-за преданности императору он и лишился пяти шестых своего состояния.
— А последняя, шестая часть?
— Почти полностью ушла на мое образование.
— А ты, не желая окончательно разорять несчастного отца, но мечтая жить барином, наделал долгов… Так? Отвечай!
— Увы!..
— Прибавим к этому какую-нибудь любовь, желание блеснуть в глазах любимой женщины, проехать перед ней в Булонском лесу на красивой лошади, явиться вслед за ней на бал в изящном экипаже?
— Невероятно, крестный, какой у вас острый взгляд моряка!
— Чтобы стать моряком, друг мой, необходимо еще быть великодушным.
Мы поистине несчастны:
Мы рабы своей любви!
— Как, крестный?! Вы знаете наизусть стихи Шенье?
— Почему нет? В молодости я приехал в Париж, потому что хотел увидеть господина Тальма. Мне сказали: "Вы прибыли вовремя, он играет в трагедии господина Шенье «Карл Девятый».
Я сказал: "Посмотрим «Карла Девятого». Во время представления происходит стычка, появляется полицейский, меня уводят в участок, где я остаюсь до следующего утра. Утром мне говорят, что ошиблись, и выставляют за дверь. В результате я уезжаю, чтобы вернуться в Париж лишь тридцать лет спустя. Я спрашиваю, как поживает господин Тальма: «Умер!..» Я полюбопытствовал, где теперь идет «Карл Девятый»: «Запрещен начальством!..» «Ах, дьявольщина! — сказал я. — А мне бы так хотелось досмотреть конец „Карла Девятого“, ведь я успел увидеть только первый акт». «Невозможно, — отвечают мне. — Однако, если желаете прочесть, нет ничего проще». — «Что для этого необходимо?» — «Купите книгу!» И действительно, это оказалось несложно. Я вхожу к книготорговцу. «У вас есть Шенье?» — «Да, сударь, пожалуйста». — «Ладно, — думаю я, — прочту это у себя на корабле». Возвращаюсь на борт, открываю книгу, ищу: нет трагедии!
Одни стихи! Идиллии, мадригалы мадемуазель Камилле. Черт возьми, у меня на борту библиотеки нет, я и прочел моего Шенье, потом перечитал — вот как вышло, что у меня неосторожно вырвалась цитата. Только я оказался одурачен: я купил Шенье, чтобы прочесть «Карла Девятого», а у него такой пьесы, похоже, вообще не было. Ах, эти книготорговцы! Вот флибустьеры!
— Бедный крестный! — рассмеялся Петрус. — Торговцы ни при чем.
— Как это — ни при чем?
— Это ваша ошибка.
— Моя?
— Да.
— Что ты хочешь сказать?
— Трагедию «Карл Девятый» написал Мари-Жозеф Шенье, член Конвента. А вы купили книгу поэта Андре Шенье.
— Ага! Ага! Ага! — воскликнул капитан на все лады.
Вдруг он глубоко задумался, потом продолжал:
— Вот все и разъяснилось, но книготорговцы все равно флибустьеры!
Видя, что крестного не переубедить, и не имея оснований защищать эту почтенную гильдию, Петрус решил не упорствовать и стал ждать, когда Пьер Берто вернется к прежней занимавшей его теме разговора.
— Итак, мы остановились на том, — сказал моряк, — что ты наделал долгов. Так, крестник Петрус?
— Мы действительно остановились на этом, — подтвердил молодой человек.
II. Крестный-американец
На мгновение воцарилась тишина. Пьер Берто пристально посмотрел на крестника, словно хотел увидеть его насквозь. — И какие у нас долги… хотя бы приблизительно?
— Приблизительно? — усмехнулся Петрус.
— Да. Долги, мой мальчик, все равно что грехи, — назидательно произнес капитан, — никогда не знаешь точной цифры.
— Я тем не менее знаю, сколько задолжал, — возразил Петрус.
— Знаешь?
— Да.
— Это доказывает, что ты человек аккуратный, крестник.
Ну и сколько?
Пьер Берто откинулся в кресле и, помаргивая, стал вертеть большими пальцами.
— Мои долги составляют тридцать три тысячи франков, — объявил Петрус.
— Тридцать три тысячи! — вскричал капитан.
— Ага! — хмыкнул Петрус, которого начинали забавлять оригинальные выходки его второго отца, как величал себя моряк. — Вы полагаете, что сумма непомерно огромная?
— Огромная?! Да я не могу взять в толк, как ты до сих пор не умер с голоду, бедный мальчик!.. Тридцать три тысячи франков! Да если бы мне было столько же лет, сколько тебе, и я жил на суше, я задолжал бы в десять раз больше. Да это сущая безделица по сравнению с долгами Цезаря!
— Ни вы, ни я — не Цезарь, дорогой мой крестный. Так что, если позволите, я останусь при своем мнении: сумма огромная.
— Огромная! Да ведь у тебя по сотне тысяч франков в каждом волоске твоей кисти! Ведь я видел твои картины, а я в живописи разбираюсь: я видел и фламандцев, и итальянцев, и испанцев. Ты — художник, у тебя отличная школа.
— Не надо громких слов, крестный! — заскромничал Петрус.
— А я тебе говорю, что у тебя отличная школа, — продолжал настаивать моряк. — А когда человек имеет честь быть великим художником, он не станет писать хуже из-за долга в тридцать три тысячи франков. Это точная цифра. А сам талант представляет собой миллионный капитал, какого черта! Кроме того, по закону, введенному господином де Виллелем, тридцать три тысячи франков составили бы как раз ренту с миллиона.
— Ну, крестный, я должен вам сказать нечто очень важное, — перебил его Петрус.
— Говори, крестник!
— Вы чертовски остроумны!
— Пфф! — только и сказал Пьер Берто.
— Не морщитесь, я знаю весьма порядочных людей, которые были бы счастливы такой оценкой.
— Писаки?
— Ого? Опять недурно!
— Ну, довольно пошутили! Вернемся к твоим долгам.
— Вы настаиваете?
— Да, потому что хочу сделать тебе предложение.
— Касательно моих долгов?
— Совершенно верно.
— Слушаю вас. Вы необыкновенный человек, крестный, от вас всего можно ожидать.
— Вот мое предложение: я прямо сейчас становлюсь твоим единственным кредитором.
— Как, простите?!
— Ты задолжал тридцать три тысячи франков, потому и продаешь мебель, картины, дорогие безделушки, так?
— Увы! — смиренно проговорил Петрус. — Вернее не скажешь.
— Я плачу тридцать три тысячи, и ты оставляешь себе мебель, картины, безделушки.
Петрус серьезно посмотрел на моряка.
— Что вы хотите этим сказать, сударь? — вскинулся он.
— Кажется, я погладил своего крестника против шерсти, — проворчал Пьер Берто. — Прошу прощения, ваше сиятельство граф де Куртеней, я полагал, что разговариваю с сыном своего старого друга Эрбеля.
— Да, да, да, — поспешил загладить свою резкость Петрус. — Да, дорогой крестный, вы говорите с сыном своего доброго друга Эрбеля. А он вам отвечает: занять тридцать три тысячи — еще не все, даже если берешь в долг у крестного; надобно знать, чем будешь отдавать.
— Чем ты мне отдашь долг, крестник? Нет ничего проще:
напишешь мне картину вот по этому эскизу.
И он указал Петрусу на сражение «Прекрасной Терезы»
с «Калипсо».
— Картина должна быть тридцати трех футов в -длину и шестнадцати с половиной футов в высоту , — продолжал он. — Ты изобразишь меня на палубе рядом с твоим отцом в ту минуту, когда я ему говорю: «Я буду крестным твоего первенца, Эрбель, и мы будем квиты».
— Да куда же вы повесите этакую громадину?
— У себя в гостиной.
— Да вы ни за что не найдете дом с гостиной шириной в тридцать три фута.
— Я прикажу выстроить такой дом специально для твоей картины.
— Вы случаем не миллионер, крестный?
— Если бы я был только миллионером, мальчик мой, — снисходительно отвечал Пьер Берто, — я купил бы трехпроцентные бумаги, получал бы от сорока до пятидесяти тысяч ливров ренты и с трудом перебивался бы с хлеба на воду.
— Ох, ох, ох! — бросил Петрус.
— Дорогой друг! — продолжал капитан. — Разреши мне в двух словах рассказать о себе.
— Разумеется!
— Когда я расстался с твоим славным отцом в Рошфоре, я сказал себе: «Ну, Пьер Берто, честным пиратам во Франции больше делать нечего, займемся торговлей!» Я превратил пушки в балласт и стал торговать черным деревом.
— Иными словами, вы торговали черным товаром, дорогой крестный.
— Это называется «черным товаром»? — наивно спросил капитан.
— Думаю, да, — отвечал Петрус.
— Эта торговля кормила меня три или четыре года, и кроме того, я завязал отношения с Южной Америкой. Когда вспыхнуло восстание, губительное для Испании и ее трухлявой и дряхлой нации, я поступил на службу к Боливару. Я угадал в нем великого человека.
— Так вы, значит, один из освободителей Венесуэлы и Новой Гренады, а также основателей Колумбии? — изумился Петрус.
— И горжусь этим, крестник! Но после уничтожения рабства я решил разбогатеть другим способом. Мне показалось, что в окрестностях Квито я видел участок, богатый золотыми самородками. Я тщательно изучил местность, напал на жилу и попросил концессию. Учитывая мои заслуги перед Республикой, мне предоставили упомянутую концессию. Через шесть лет я заработал четыре миллиона и уступил эту разработку за сто тысяч пиастров — иначе говоря, она приносит мне по сто тысяч ливров ежегодно. После этого я вернулся во Францию, где намерен недурно устроиться со своими четырьмя миллионами и жить на пятьсот тысяч ливров ренты. Ты одобряешь мой план, крестник?
— Еще бы!
— Детей у меня нет, родственников — тоже… нет даже внучатых племянников. Жениться я не намерен; что же, по-твоему, мне делать с таким состоянием? А тебе оно принадлежит по праву…
— Капитан!
— Ну вот, опять ты за свое! Тебе оно принадлежит по праву, а ты с самого начала отказываешься от тридцати трех тысяч франков?
— Надеюсь, вы понимаете мои чувства, дорогой крестный.
— Нет, признаться, не понимаю, что тебе не нравится. Я холостяк, я сказочно богат, я твой крестный отец и предлагаю тебе сущую безделицу, а ты отказываешься! Знаешь ли ты, мой мальчик, что впервые за время нашей встречи ты проявил ко мне чудовищную несправедливость?!
— Я не хотел вас обидеть, крестный.
— Хотел ты или нет, — прочувствованно выговорил капитан, — ты глубоко меня огорчил! Ранил в самое сердце!
— Простите меня, дорогой крестный, — не на шутку встревожился Петрус. — Я совсем не ожидал от вас такого предложения и растерялся, когда услышал его, а потому не проявил должной признательности. Приношу вам свои извинения.
— Так ты принимаешь мое предложение?
— Этого я не сказал.
— Если ты откажешься, знаешь что я сделаю?
— Нет.
— Сейчас узнаешь.
Петрус ждал, что будет дальше.
Капитан вынул из внутреннего кармана туго набитый бумажник и раскрыл его.
В бумажнике лежали банковские билеты.
— Я возьму отсюда тридцать три билета — а здесь их две сотни, — скомкаю их, отворю окно и вышвырну на улицу.
— Зачем? — спросил Петрус.
— Чтобы показать тебе, что я делаю с этими бумажками.
И капитан выхватил из бумажника дюжину билетов и скомкал их, словно это не были деньги.
После этого он решительнейшим образом направился к окну.
Петрус его остановил.
— Не надо глупостей, давайте попробуем найти общий язык.
— Тридцать три тысячи или смерть! — пригрозил капитан.
— Не тридцать три, учитывая, что все деньги мне не нужны.
— Тридцать три тысячи франков или…
— Да выслушайте же, черт побери, или я стану ругаться, как матрос. Я вам докажу, что я — сын корсара, тысяча чертей и преисподняя!
— Мальчик сказал «папа»! — вскричал Пьер Берто. — Господь велик! Послушаем твои предложения.
— Да, послушайте. Я испытываю смущение, потому что, как вы сами сказали, дорогой крестный, я наделал долгов.
— На то она и молодость!
— Однако мне не было бы так стыдно, если бы, делая эти безумные траты, я вместе с тем не бездельничал.
— Нельзя же все время работать!
— И я решил снова взяться за дело.
— А как же любовь?
Петрус покраснел.
— Любовь и работа могут идти рука об руку. Словом, я решил усердно потрудиться, как принято говорить.
— Хорошо, давай потрудимся. Но англичанам, или, иначе говоря, кредиторам, надо что-нибудь залить в глотку на то время, пока мы извлечем прибыль из нашей кисти.
— Вот именно!
— Пожалуйста, — молвил капитан, подавая Петрусу свой бумажник. — Вот тебе лейка, мальчик мой. Я тебя не принуждаю, бери сколько хочешь.
— Отлично! — сказал Петрус. — Вы становитесь благоразумным. Я вижу, мы сумеем договориться.
Петрус взял десять тысяч франков и вернул бумажник Пьеру Берто, следившему за ним краем глаза.
— Десять тысяч франков! — хмыкнул капитан. — Да любой кошатник ссудил бы тебя этой суммой под шесть процентов…
Кстати, почему ты мне не предлагаешь процентов?
— Дорогой крестный! Я боялся вас обидеть.
— Отнюдь нет! Я, напротив, хочу выговорить проценты.
— Пожалуйста.
— Я прибыл вчера в Париж с намерением купить дом и обставить его как можно лучше.
— Понимаю.
— Но прежде чем я найду подходящую скорлупку, пройдет не меньше недели.
— Это самое меньшее.
— На меблировку уйдет еще около недели.
— А то и две.
— Пусть будет две, не хочу с тобой спорить; итого — три недели.
— А то и больше.
— Не придирайся к мелочам, не то я заберу свое предложение назад.
— Какое предложение?
— Которое я собирался тебе сделать.
— А почему вы хотите его забрать?
— Я вижу, у тебя такой же задиристый и упрямый характер, как и у меня: мы не уживемся.
— А вы хотели поселиться у меня? — спросил Петрус.
— Знаешь, я со вчерашнего дня живу в гостинице «Гавр»
и уже сыт ею по горло, — признался капитан. — Я собирался тебе сказать: Петрус, дорогой мой крестник, милый мальчик, не найдется ли у тебя комнаты, кабинета, мансарды, достаточно просторных, вроде этой спальни, где я мог бы подвесить свою койку?
Можешь сделать это для бедного капитана Берто Верхолаза?
— Как?! — вскричал Петрус, приходя в восторг от того, что может хоть чем-нибудь быть полезен человеку, с такой простотой предоставившему свой кошелек в его распоряжение.
— Разумеется, если это тебя стеснит хоть в малейшей степени… — продолжал капитан, — ты только скажи!
— И не совестно вам такое говорить?
— Видишь ли, со мной можно не церемониться: что думаешь, то и отвечай. Да или нет?
— Положа руку на сердце говорю вам, дорогой крестный:
ничто не может мне доставить большего удовольствия, чем ваше предложение. Только вот…
— Что?
— …в те дни, когда у меня будет модель… когда у меня сеанс…
— Понял… понял… Свобода! Libertas! — Теперь вы заговорили на арабском.
— Я говорю по-арабски?! Ты разве не помнишь, как господин Журден занимался прозой?
— Ну вот, теперь вы цитируете Мольера. По правде говоря, дорогой крестный, вы иногда пугаете меня своей начитанностью Уж не подменили ли вас в Колумбии? Впрочем, вернемся, если угодно, к вашему желанию.
— Да, к моему желанию, горячему желанию. Я не привык к одиночеству; вокруг меня всегда крутились около двенадцати жизнерадостных шустрых парней, и меня вовсе не прельщает перспектива умереть от
тоски в своей гостинице «Гавр». Я люблю общество, особенно молодежь. Должно быть, ты здесь принимаешь людей искусства, науки. Я обожаю ученых и артистов:
первых — за то, что я их не понимаю, вторых — потому, что понимаю. Видишь ли, крестник, если только моряк не круглый дурак, он знает обо всем понемногу. Он изучал астрономию по Большой Медведице и Полярной звезде, музыку — по свисту ветра в снастях, живопись — по заходам солнца. Итак, мы поговорим об астрономии, музыке, живописи, и ты увидишь, что в самых разных областях я разбираюсь не хуже тех, кто избрал их своей профессией! О, не беспокойся, тебе не придется за меня краснеть, если не считать случайно вырвавшихся чисто мирских выражений. Ну а уж если я чересчур сильно разойдусь, ты мне подашь какой-нибудь условный знак, и я спрячу свой язык под замок.
— Да что вы такое говорите?!
— Правду. Ну, отвечай в последний раз: тебе подходит мое предложение?
— Я с радостью его принимаю.
— Браво! Я самый счастливый из смертных!.. А когда тебе будет нужно побыть одному, когда придут хорошенькие модели или великосветские дамы, я повернусь другим бортом.
— Договорились.
— Ну и хорошо!
Капитан вынул часы.
— Ах ты! Уже половина седьмого! — заметил он.
— Да, — подтвердил Петрус.
— Где ты обычно ужинаешь, мой мальчик?
— Да где придется.
— Ты прав. Умирать с голоду нигде не нужно. В «ПалеРояле» кормят по-прежнему прилично?
— Как в любом ресторане… вы же знаете.
— "Вефур", «Бери», «Прованские братья» — это все и теперь существует?
— Еще как!
— Идем ужинать!
— Вы меня приглашаете поужинать?
— Ну да! Сегодня — я тебя, завтра — ты меня, и мы будем квиты, господин недотрога.
— Позвольте я сменю редингот и перчатки.
— Смени, мальчик, смени.
Петрус двинулся в свою комнату.
— А вот, кстати…
Петрус обернулся.
— Дай мне адрес своего портного. Я хочу одеться по моде.
Он увидел через приотворенную дверь шляпу Петруса.
— Ага! Значит, широких шляп а lа Боливар больше не носят?
— Нет, теперь носят маленькие а lа Мурильо.
— А я свою оставлю в память о великом человеке, которому обязан своим состоянием.
— Это благородно и умно, дорогой крестный.
— Ты смеешься надо мной?
— Ничуть.
— Давай-давай! Я не обидчив, вали на меня что хочешь.
— Приблизительно? — усмехнулся Петрус.
— Да. Долги, мой мальчик, все равно что грехи, — назидательно произнес капитан, — никогда не знаешь точной цифры.
— Я тем не менее знаю, сколько задолжал, — возразил Петрус.
— Знаешь?
— Да.
— Это доказывает, что ты человек аккуратный, крестник.
Ну и сколько?
Пьер Берто откинулся в кресле и, помаргивая, стал вертеть большими пальцами.
— Мои долги составляют тридцать три тысячи франков, — объявил Петрус.
— Тридцать три тысячи! — вскричал капитан.
— Ага! — хмыкнул Петрус, которого начинали забавлять оригинальные выходки его второго отца, как величал себя моряк. — Вы полагаете, что сумма непомерно огромная?
— Огромная?! Да я не могу взять в толк, как ты до сих пор не умер с голоду, бедный мальчик!.. Тридцать три тысячи франков! Да если бы мне было столько же лет, сколько тебе, и я жил на суше, я задолжал бы в десять раз больше. Да это сущая безделица по сравнению с долгами Цезаря!
— Ни вы, ни я — не Цезарь, дорогой мой крестный. Так что, если позволите, я останусь при своем мнении: сумма огромная.
— Огромная! Да ведь у тебя по сотне тысяч франков в каждом волоске твоей кисти! Ведь я видел твои картины, а я в живописи разбираюсь: я видел и фламандцев, и итальянцев, и испанцев. Ты — художник, у тебя отличная школа.
— Не надо громких слов, крестный! — заскромничал Петрус.
— А я тебе говорю, что у тебя отличная школа, — продолжал настаивать моряк. — А когда человек имеет честь быть великим художником, он не станет писать хуже из-за долга в тридцать три тысячи франков. Это точная цифра. А сам талант представляет собой миллионный капитал, какого черта! Кроме того, по закону, введенному господином де Виллелем, тридцать три тысячи франков составили бы как раз ренту с миллиона.
— Ну, крестный, я должен вам сказать нечто очень важное, — перебил его Петрус.
— Говори, крестник!
— Вы чертовски остроумны!
— Пфф! — только и сказал Пьер Берто.
— Не морщитесь, я знаю весьма порядочных людей, которые были бы счастливы такой оценкой.
— Писаки?
— Ого? Опять недурно!
— Ну, довольно пошутили! Вернемся к твоим долгам.
— Вы настаиваете?
— Да, потому что хочу сделать тебе предложение.
— Касательно моих долгов?
— Совершенно верно.
— Слушаю вас. Вы необыкновенный человек, крестный, от вас всего можно ожидать.
— Вот мое предложение: я прямо сейчас становлюсь твоим единственным кредитором.
— Как, простите?!
— Ты задолжал тридцать три тысячи франков, потому и продаешь мебель, картины, дорогие безделушки, так?
— Увы! — смиренно проговорил Петрус. — Вернее не скажешь.
— Я плачу тридцать три тысячи, и ты оставляешь себе мебель, картины, безделушки.
Петрус серьезно посмотрел на моряка.
— Что вы хотите этим сказать, сударь? — вскинулся он.
— Кажется, я погладил своего крестника против шерсти, — проворчал Пьер Берто. — Прошу прощения, ваше сиятельство граф де Куртеней, я полагал, что разговариваю с сыном своего старого друга Эрбеля.
— Да, да, да, — поспешил загладить свою резкость Петрус. — Да, дорогой крестный, вы говорите с сыном своего доброго друга Эрбеля. А он вам отвечает: занять тридцать три тысячи — еще не все, даже если берешь в долг у крестного; надобно знать, чем будешь отдавать.
— Чем ты мне отдашь долг, крестник? Нет ничего проще:
напишешь мне картину вот по этому эскизу.
И он указал Петрусу на сражение «Прекрасной Терезы»
с «Калипсо».
— Картина должна быть тридцати трех футов в -длину и шестнадцати с половиной футов в высоту , — продолжал он. — Ты изобразишь меня на палубе рядом с твоим отцом в ту минуту, когда я ему говорю: «Я буду крестным твоего первенца, Эрбель, и мы будем квиты».
— Да куда же вы повесите этакую громадину?
— У себя в гостиной.
— Да вы ни за что не найдете дом с гостиной шириной в тридцать три фута.
— Я прикажу выстроить такой дом специально для твоей картины.
— Вы случаем не миллионер, крестный?
— Если бы я был только миллионером, мальчик мой, — снисходительно отвечал Пьер Берто, — я купил бы трехпроцентные бумаги, получал бы от сорока до пятидесяти тысяч ливров ренты и с трудом перебивался бы с хлеба на воду.
— Ох, ох, ох! — бросил Петрус.
— Дорогой друг! — продолжал капитан. — Разреши мне в двух словах рассказать о себе.
— Разумеется!
— Когда я расстался с твоим славным отцом в Рошфоре, я сказал себе: «Ну, Пьер Берто, честным пиратам во Франции больше делать нечего, займемся торговлей!» Я превратил пушки в балласт и стал торговать черным деревом.
— Иными словами, вы торговали черным товаром, дорогой крестный.
— Это называется «черным товаром»? — наивно спросил капитан.
— Думаю, да, — отвечал Петрус.
— Эта торговля кормила меня три или четыре года, и кроме того, я завязал отношения с Южной Америкой. Когда вспыхнуло восстание, губительное для Испании и ее трухлявой и дряхлой нации, я поступил на службу к Боливару. Я угадал в нем великого человека.
— Так вы, значит, один из освободителей Венесуэлы и Новой Гренады, а также основателей Колумбии? — изумился Петрус.
— И горжусь этим, крестник! Но после уничтожения рабства я решил разбогатеть другим способом. Мне показалось, что в окрестностях Квито я видел участок, богатый золотыми самородками. Я тщательно изучил местность, напал на жилу и попросил концессию. Учитывая мои заслуги перед Республикой, мне предоставили упомянутую концессию. Через шесть лет я заработал четыре миллиона и уступил эту разработку за сто тысяч пиастров — иначе говоря, она приносит мне по сто тысяч ливров ежегодно. После этого я вернулся во Францию, где намерен недурно устроиться со своими четырьмя миллионами и жить на пятьсот тысяч ливров ренты. Ты одобряешь мой план, крестник?
— Еще бы!
— Детей у меня нет, родственников — тоже… нет даже внучатых племянников. Жениться я не намерен; что же, по-твоему, мне делать с таким состоянием? А тебе оно принадлежит по праву…
— Капитан!
— Ну вот, опять ты за свое! Тебе оно принадлежит по праву, а ты с самого начала отказываешься от тридцати трех тысяч франков?
— Надеюсь, вы понимаете мои чувства, дорогой крестный.
— Нет, признаться, не понимаю, что тебе не нравится. Я холостяк, я сказочно богат, я твой крестный отец и предлагаю тебе сущую безделицу, а ты отказываешься! Знаешь ли ты, мой мальчик, что впервые за время нашей встречи ты проявил ко мне чудовищную несправедливость?!
— Я не хотел вас обидеть, крестный.
— Хотел ты или нет, — прочувствованно выговорил капитан, — ты глубоко меня огорчил! Ранил в самое сердце!
— Простите меня, дорогой крестный, — не на шутку встревожился Петрус. — Я совсем не ожидал от вас такого предложения и растерялся, когда услышал его, а потому не проявил должной признательности. Приношу вам свои извинения.
— Так ты принимаешь мое предложение?
— Этого я не сказал.
— Если ты откажешься, знаешь что я сделаю?
— Нет.
— Сейчас узнаешь.
Петрус ждал, что будет дальше.
Капитан вынул из внутреннего кармана туго набитый бумажник и раскрыл его.
В бумажнике лежали банковские билеты.
— Я возьму отсюда тридцать три билета — а здесь их две сотни, — скомкаю их, отворю окно и вышвырну на улицу.
— Зачем? — спросил Петрус.
— Чтобы показать тебе, что я делаю с этими бумажками.
И капитан выхватил из бумажника дюжину билетов и скомкал их, словно это не были деньги.
После этого он решительнейшим образом направился к окну.
Петрус его остановил.
— Не надо глупостей, давайте попробуем найти общий язык.
— Тридцать три тысячи или смерть! — пригрозил капитан.
— Не тридцать три, учитывая, что все деньги мне не нужны.
— Тридцать три тысячи франков или…
— Да выслушайте же, черт побери, или я стану ругаться, как матрос. Я вам докажу, что я — сын корсара, тысяча чертей и преисподняя!
— Мальчик сказал «папа»! — вскричал Пьер Берто. — Господь велик! Послушаем твои предложения.
— Да, послушайте. Я испытываю смущение, потому что, как вы сами сказали, дорогой крестный, я наделал долгов.
— На то она и молодость!
— Однако мне не было бы так стыдно, если бы, делая эти безумные траты, я вместе с тем не бездельничал.
— Нельзя же все время работать!
— И я решил снова взяться за дело.
— А как же любовь?
Петрус покраснел.
— Любовь и работа могут идти рука об руку. Словом, я решил усердно потрудиться, как принято говорить.
— Хорошо, давай потрудимся. Но англичанам, или, иначе говоря, кредиторам, надо что-нибудь залить в глотку на то время, пока мы извлечем прибыль из нашей кисти.
— Вот именно!
— Пожалуйста, — молвил капитан, подавая Петрусу свой бумажник. — Вот тебе лейка, мальчик мой. Я тебя не принуждаю, бери сколько хочешь.
— Отлично! — сказал Петрус. — Вы становитесь благоразумным. Я вижу, мы сумеем договориться.
Петрус взял десять тысяч франков и вернул бумажник Пьеру Берто, следившему за ним краем глаза.
— Десять тысяч франков! — хмыкнул капитан. — Да любой кошатник ссудил бы тебя этой суммой под шесть процентов…
Кстати, почему ты мне не предлагаешь процентов?
— Дорогой крестный! Я боялся вас обидеть.
— Отнюдь нет! Я, напротив, хочу выговорить проценты.
— Пожалуйста.
— Я прибыл вчера в Париж с намерением купить дом и обставить его как можно лучше.
— Понимаю.
— Но прежде чем я найду подходящую скорлупку, пройдет не меньше недели.
— Это самое меньшее.
— На меблировку уйдет еще около недели.
— А то и две.
— Пусть будет две, не хочу с тобой спорить; итого — три недели.
— А то и больше.
— Не придирайся к мелочам, не то я заберу свое предложение назад.
— Какое предложение?
— Которое я собирался тебе сделать.
— А почему вы хотите его забрать?
— Я вижу, у тебя такой же задиристый и упрямый характер, как и у меня: мы не уживемся.
— А вы хотели поселиться у меня? — спросил Петрус.
— Знаешь, я со вчерашнего дня живу в гостинице «Гавр»
и уже сыт ею по горло, — признался капитан. — Я собирался тебе сказать: Петрус, дорогой мой крестник, милый мальчик, не найдется ли у тебя комнаты, кабинета, мансарды, достаточно просторных, вроде этой спальни, где я мог бы подвесить свою койку?
Можешь сделать это для бедного капитана Берто Верхолаза?
— Как?! — вскричал Петрус, приходя в восторг от того, что может хоть чем-нибудь быть полезен человеку, с такой простотой предоставившему свой кошелек в его распоряжение.
— Разумеется, если это тебя стеснит хоть в малейшей степени… — продолжал капитан, — ты только скажи!
— И не совестно вам такое говорить?
— Видишь ли, со мной можно не церемониться: что думаешь, то и отвечай. Да или нет?
— Положа руку на сердце говорю вам, дорогой крестный:
ничто не может мне доставить большего удовольствия, чем ваше предложение. Только вот…
— Что?
— …в те дни, когда у меня будет модель… когда у меня сеанс…
— Понял… понял… Свобода! Libertas! — Теперь вы заговорили на арабском.
— Я говорю по-арабски?! Ты разве не помнишь, как господин Журден занимался прозой?
— Ну вот, теперь вы цитируете Мольера. По правде говоря, дорогой крестный, вы иногда пугаете меня своей начитанностью Уж не подменили ли вас в Колумбии? Впрочем, вернемся, если угодно, к вашему желанию.
— Да, к моему желанию, горячему желанию. Я не привык к одиночеству; вокруг меня всегда крутились около двенадцати жизнерадостных шустрых парней, и меня вовсе не прельщает перспектива умереть от
тоски в своей гостинице «Гавр». Я люблю общество, особенно молодежь. Должно быть, ты здесь принимаешь людей искусства, науки. Я обожаю ученых и артистов:
первых — за то, что я их не понимаю, вторых — потому, что понимаю. Видишь ли, крестник, если только моряк не круглый дурак, он знает обо всем понемногу. Он изучал астрономию по Большой Медведице и Полярной звезде, музыку — по свисту ветра в снастях, живопись — по заходам солнца. Итак, мы поговорим об астрономии, музыке, живописи, и ты увидишь, что в самых разных областях я разбираюсь не хуже тех, кто избрал их своей профессией! О, не беспокойся, тебе не придется за меня краснеть, если не считать случайно вырвавшихся чисто мирских выражений. Ну а уж если я чересчур сильно разойдусь, ты мне подашь какой-нибудь условный знак, и я спрячу свой язык под замок.
— Да что вы такое говорите?!
— Правду. Ну, отвечай в последний раз: тебе подходит мое предложение?
— Я с радостью его принимаю.
— Браво! Я самый счастливый из смертных!.. А когда тебе будет нужно побыть одному, когда придут хорошенькие модели или великосветские дамы, я повернусь другим бортом.
— Договорились.
— Ну и хорошо!
Капитан вынул часы.
— Ах ты! Уже половина седьмого! — заметил он.
— Да, — подтвердил Петрус.
— Где ты обычно ужинаешь, мой мальчик?
— Да где придется.
— Ты прав. Умирать с голоду нигде не нужно. В «ПалеРояле» кормят по-прежнему прилично?
— Как в любом ресторане… вы же знаете.
— "Вефур", «Бери», «Прованские братья» — это все и теперь существует?
— Еще как!
— Идем ужинать!
— Вы меня приглашаете поужинать?
— Ну да! Сегодня — я тебя, завтра — ты меня, и мы будем квиты, господин недотрога.
— Позвольте я сменю редингот и перчатки.
— Смени, мальчик, смени.
Петрус двинулся в свою комнату.
— А вот, кстати…
Петрус обернулся.
— Дай мне адрес своего портного. Я хочу одеться по моде.
Он увидел через приотворенную дверь шляпу Петруса.
— Ага! Значит, широких шляп а lа Боливар больше не носят?
— Нет, теперь носят маленькие а lа Мурильо.
— А я свою оставлю в память о великом человеке, которому обязан своим состоянием.
— Это благородно и умно, дорогой крестный.
— Ты смеешься надо мной?
— Ничуть.
— Давай-давай! Я не обидчив, вали на меня что хочешь.