Дюма Александр. Виконт де Бражелон, или Десять лет спустя. Том 1

   Лицо д'Артаньяна омрачилось.
   — Понимаю, ваше величество, вы не доверились мне одному и послали еще кого-то, — с упреком сказал он.
   — Не все ли равно, как я узнал? — возразил король.
   — Возможно, — ответил мушкетер, не пытаясь скрыть свое неудовольствие. — Но позволю себе сказать вашему величеству, что не стоило так торопить меня, заставляя двадцать раз рисковать своими костями, чтобы встретить по возвращении таким известием. Ваше величество, когда людям не доверяют или считают их неспособными, им не дают подобных поручений.
   И д'Артаньян по-военному, звякнул шпорами, стряхивая на пол окровавленную пыль.
   Король смотрел на него, втайне радуясь своей первой победе.
   — Господин д'Артаньян, — добавил он через секунду, — я не только знаю, что делается в Бель-Иле, но могу сказать, что Бель-Иль теперь мой.
   — Прекрасно, ваше величество, я ничего больше на спрашиваю, — ответил д'Артаньян. — Прошу отставки!
   — Как отставки?
   — Конечно! Я слишком горд, чтобы есть хлеб короля, не заслужив его или, вернее, заслужив плохо. Прошу, ваше величество, отставки.
   — Ого!
   — Прошу отставки, ваше величество, или я сам уйду!
   — Вы сердитесь, сударь?
   — Еще бы! Черт побери! Я тридцать два часа не схожу с седла, скачу день и ночь, совершаю чудеса быстроты: приезжаю, одеревенев как повешенный, и узнаю, что меня обогнали. Я глупец! Отставку, государь!
   — Господин д'Артаньян, — остановил его Людовик XIV, кладя свою белую руку на плечо мушкетера, — то, что я вам сказал, ничуть не помешает мне исполнить данное обещание. Раз слово дано, оно должно быть сдержано.
   Молодой король подошел к столу и, открыв ящик, вынул сложенную вчетверо бумагу.
   — Вот ваш патент на должность капитана мушкетеров: вы его вполне заслужили, господин д'Артаньян.
   Д'Артаньян поспешно развернул бумагу и два раза перечел ее. Он не верил своим глазам.
   — И этот патент, — продолжал король, — дается вам не только за вашу поездку в Бель-Иль, но и за храброе вмешательство в дело на Гревской площади. Там вы поистине мужественно послужили мне.
   — А, — произнес д'Артаньян, у которого при всем его самообладании краска проступила на щеках. — Вам и это известно, ваше величество?
   — Да. И это.
   — Ваше величество, я хотел сказать, что мне было бы гораздо приятнее получить звание капитана мушкетеров в награду за храбрую атаку во главе своей роты, за уничтожение неприятельской батареи или за взятие города, чем за содействие повешению двух несчастных.
   — Вы говорите правду?
   — Почему ваше величество подозревает меня во лжи?
   — Потому что, насколько я вас знаю, вы не можете раскаиваться в том, что обнажили ради меня шпагу.
   — Вот тут-то ваше величество ошибается, и очень сильно. Да, я раскаиваюсь, что обнажил шпагу, раскаиваюсь из-за тех последствий, к которым это привело. Бедные погибшие люди не были ни вашими врагами, ни моими. И они не защищались.
   Король помолчал.
   — А ваш товарищ тоже раскаивается?
   — Мой товарищ?
   — Да. Вы, кажется, были не один?
   — Не один? Где?
   — На Гревской площади.
   — Нет, ваше величество, нет, — заторопился мушкетер, краснея при мысли, что король мог заподозрить, будто он, д'Артаньян, хотел присвоить славу, которая приходилась на долю Рауля. — Нет, черт побери, не один: как вы сказали, государь, у меня был товарищ, и очень хороший.
   — Молодой человек?
   — Да, ваше величество. Но поздравляю вас: относительно происходящего вне дворца ваше величество осведомлены так же хорошо, как и о внутренней жизни Пале-Рояля. Все эти точные известия доставляет вам господин Кольбер?
   — Господин Кольбер всегда с похвалой говорил мне о вас, и плохо бы ему пришлось, если бы он стал говорить иначе.
   — О, это прекрасно!
   — Но он также хвалил этого молодого человека.
   — И вполне справедливо, — сказал мушкетер.
   — По-видимому, этот молодой человек храбрец, — прибавил Людовик XIV, желая обострить чувство досады, которое он подозревал у д'Артаньяна.
   — Да, ваше величество, храбрец! — повторил мушкетер.
   Он был в восторге, что может обратить внимание короля на Рауля.
   — Вы с ним знакомы?
   — Да, лет двадцать пять, ваше величество.
   — Но ему едва исполнилось двадцать пять лет! — воскликнул король.
   — Ваше величество, я его знаю со дня его рождения.
   — Правда?
   — Ваше величество, — смутился д'Артаньян, — вы спрашиваете меня с недоверием, в котором я вижу постороннее влияние. Господин Кольбер, сообщив вам такие подробные сведения, вероятно, забыл сказать, что этот молодой человек сын моего близкого друга.
   — Виконт де Бражелон?
   — Да, ваше величество. Отец виконта де Бражелона — граф де Ла Фер, который так удачно содействовал реставрации Карла Второго. О, Бражелон из рода храбрецов!
   — Значит, он сын того вельможи, который приехал ко мне или, вернее, к Мазарини от имени короля Карла Второго с предложением заключить с ним союз?
   — Совершенно верно.
   — И этот граф де Ла Фер — храбрец?
   — Государь, этот человек обнажал оружие за вашего отца большее количество раз, чем можно насчитать дней в жизни вашего величества.
   Теперь Людовик XIV закусил губу.
   — Хорошо, господин д'Артаньян, хорошо! И граф де Ла Фер ваш друг?
   — Уже сорок лет, государь. Ваше величество видит, что все это началось не вчера.
   — Вы хотели бы встретить этого молодого человека, господин д'Артаньян?
   — Буду в восторге, ваше величество.
   Король позвонил. Появился лакей.
   — Позовите виконта де Бражелона, — приказал король.
   — Как, он здесь? — спросил д'Артаньян.
   — Он сегодня дежурит в Лувре с отрядом дворян принца Конде.
   Едва успел король договорить, как вошел Рауль.
   Увидев д'Артаньяна, он улыбнулся ему очаровательной улыбкой, свойственной только молодости.
   — Ну, Рауль, — встретил его д'Артаньян, — король позволяет тебе поцеловать меня. Только раньше поблагодари его.
   Рауль поклонился с такой грацией, что король, ценивший все чужие достоинства, если только они не затмевали его собственных, залюбовался красотой, статностью и скромностью Бражелона.
   — Виконт, — обратился к нему Людовик, — я просил принца Конде уступить мне вас и получил его согласие. Итак, с сегодняшнего утра вы сострите при моем дворе. Принц Конде был добрым господином, но, я надеюсь, вы ничего не потеряете от перемены.
   — Да, будь спокоен, Рауль: служить королю неплохо, — заметил д'Артаньян, который, поняв характер Людовика, ловко играл на его самолюбии, конечно, соблюдая меру и приличие; он умел льстить даже под видом насмешки.
   — Ваше величество, — сказал Бражелон тихим мелодичным голосом, стой свободой и непринужденностью, которую он унаследовал от отца, — я не с сегодняшнего дня служу вашему величеству.
   — О да! Вы хотите напомнить мне о происшествии на Гревской площади. В тот день вы действительно хорошо за меня постояли.
   — Ваше величество, я говорю не об этом. Как я могу напоминать о столь ничтожной услуге в присутствии такого человека, как господин д'Артаньян!
   Мне хотелось напомнить о случае, который был в моей жизни важным событием и побудил меня с шестнадцати лет посвятить свою жизнь службе вашему величеству.
   — А что же это за случай? — спросил король. — Скажите.
   — Когда я отправился в свой первый поход и должен был присоединиться к армии принца Конде, граф де Ла Фер провожал меня до Сен-Дени, где покоятся останки короля Людовика Тринадцатого, ожидая преемника, которого, надеюсь, бог не пошлет ему еще долгие годы. Тогда граф предложил мне поклясться прахом наших властителей в том, что я буду служить королевской власти, олицетворенной в вас, государь, буду ей верен и в мыслях, и в словах, и в действиях. Я поклялся, и клятву мою услыхали бог и усопшие короли. За десять лет мне представилось гораздо меньше случаев, чем мне бы хотелось, сдержать свою клятву. Но я всегда был не более как солдат вашего величества и, переходя на службу к вам, меняю не господина, а только гарнизон.
   Рауль умолк, поклонившись.
   Он кончил, но Людовик XIV молчал, задумавшись.
   — Клянусь богом, — вскричал д'Артаньян, — отлично сказано; не правда ли, ваше величество? Как хорошо, как благородно!
   — Да, — прошептал растроганный король, сдерживая свое волнение, не имевшее другой причины, кроме общения с такой возвышенной, благородной натурой, как Рауль. — Да, вы говорите правду, всюду вы служите королю.
   Но, переменив гарнизон, вы получите повышение, которого вполне заслуживаете.
   Рауль понял, что король ничего не хочет прибавить, и потому с присущим ему тактом поклонился и вышел.
   — Вы собираетесь сообщить мне еще что-нибудь, сударь? — спросил король, оставшись опять наедине с д'Артаньяном.
   — Да, ваше величество, это известие я отложил на конец, потому что оно печально и облечет в траур королевские дворы Европы.
   — Что вы хотите сказать?
   — Ваше величество, проезжая через Блуа, я услышал печальную весть.
   — Право, вы меня пугаете, господин д'Артаньян.
   — Мне ее сообщил доезжачий, у которого на рукаве был черный креп.
   — Может быть, мой дядя Гастон Орлеанский…
   — Ваше величество, он скончался.
   — И никто меня не предупредил! — воскликнул король, оскорбленный тем, что ему не сообщили о смерти дяди.
   — Не гневайтесь, ваше величество, — сказал д'Артаньян, — парижские курьеры, да и вообще никакие курьеры в мире не скачут так, как ваш покорный слуга. Посланец из Блуа будет здесь только через два часа, а он едет быстро, ручаюсь вам» я обогнал его уже за Орлеаном.
   — Мой дядя Гастон, — прошептал Людовик, прижимая руку ко лбу и вкладывая в эти три слова самые противоречивые чувства, пробужденные воспоминаниями.
   — Да, ваше величество, — философски заметил мушкетер, отвечая на мысль короля, — прошлое уходит.
   — Правда, сударь, правда. Но у вас, слава богу, есть будущее, и мы постараемся, чтобы оно не было слишком мрачным.
   — Полагаюсь в этом отношении на ваше величество — поклонился д'Артаньян. — А теперь…
   — Да, правда. Я и забыл, что вы сделали сто десять лье. Идите, сударь, позаботьтесь о себе, ведь вы один из моих лучших солдат, а когда отдохнете, возвращайтесь ко мне.
   — Ваше величество, и при вас и вдали от вас я всегда к вашим услугам.
   Д'Артаньян снова поклонился и вышел. Потом, словно приехав всего-навсего из Фонтенбло, он пошел отыскивать в Лувре Бражелона.

Глава 29. ВЛЮБЛЕННЫЙ И ДАМА ЕГО СЕРДЦА

   В Блуаском замке горели свечи у безжизненного тела Гастона Орлеанского, последнего представителя прошлого. Горожане слагали ему эпитафию далеко не хвалебного свойства; вдовствующая герцогиня, забыв, что в юности она так любила покойника, что бежала из отцовского дома, теперь, в двадцати шагах от траурной залы, углубилась в денежные расчеты. Вообще жизнь в замке текла своим чередом. Ни мрачный звон колокола, ни голоса певчих, ни пламя свечей, мерцавшее за оконными стеклами, ни подготовка к погребению не смущали парочку, которая сидела подле уже знакомого нам окна; оно выходило во внутренний двор из комнаты, принадлежавшей к так называемым малым апартаментам.
   Веселый солнечный луч (ибо солнце, по-видимому, мало беспокоилось о потере, понесенной Францией) падал на двух собеседников.
   Он был юноша лет двадцати пяти, маленький, смуглый, с хитрым живым лицом и огромными глазами, затененными длинными ресницами, его большой рот часто улыбался, показывая прекрасные зубы, а острый подбородок обладал редкой подвижностью. Вовремя разговора он нежно наклонялся к молодой девушке, которая, надо сказать, не отстранялась от него с той поспешностью, которой требовали строгие правила приличия.
   Девушку мы знаем, так как уже видели ее однажды у этого самого окна под лучами такого же яркого солнца. Лукавство сочеталось в ней с рассудительностью Она была очаровательна, когда смеялась, и красива, когда становилась серьезной По правде говоря, она чаще бывала очаровательна, чем красива.
   Собеседники были увлечены каким-то полушутливым, полусерьезным спором.
   — Скажите, господин Маликорн, — спросила девушка, — угодно ли вам наконец поговорить разумно?
   — А вы думаете, это легко, Ора? — возразил Маликорн. — Делать то, чего от тебя хотят, когда нельзя делать то, что можешь?
   — Ну, вы, кажется, запутались в словах. Бросьте, мой дорогой, прокурорскую логику.
   — Опять-таки немыслимо: ведь я чиновник. И вы меня упрекаете за то, что я стою ниже вас… Итак, я ничего вам не скажу.
   — Полно, я и не думаю упрекать вас Скажите, что вы собирались сказать. Говорите, я этого хочу.
   — Хорошо, повинуюсь. Герцог умер.
   — Ах, боже мой, вот новость! Откуда вы явились, чтобы сообщить это?
   — Я приехал из Орлеана.
   — И это ваша единственная новость?
   — О нет… Я могу еще сообщить, что принцесса Генриетта Английская едет во Францию, чтобы выйти замуж за брата его величества.
   — Вы положительно невыносимы, Маликорн, с вашими допотопными новостями. Если вы не бросите своей привычки вечно насмехаться, я вас прогоню.
   — Ого!
   — Право, вы выводите меня из терпения.
   — Ну, ну, потерпите.
   — Вы хотите набить себе цену? Я знаю, для чего.
   — Скажите, я отвечу откровенно, если вы угадаете.
   — Вы знаете, что мне хочется получить место фрейлины, о котором я имела глупость просить вас похлопотать, а вы скупитесь использовать свое влияние.
   — Я? — Маликорн опустил глаза, сложил руки и принял лукавый вид. Какое же влияние может иметь бедный чиновник?
   — У вашего отца недаром двадцать тысяч ливров годового дохода, господин Маликорн.
   — Провинциальное состояние, сударыня.
   — Ваш отец недаром посвящен в тайны принца Конде.
   — Это преимущество ограничивается тем, что отец ссужает принца деньгами.
   — Словом, вы недаром самый большой хитрец во всей провинции.
   — Вы мне льстите.
   — Чем?
   — Я утверждаю, что у меня нет никакого влияния, а вы говорите обратное.
   — Ну, так что же мое место, дадут мне его или нет?
   — Дадут.
   — Но когда?
   — Когда вы пожелаете.
   — Где же патент?
   — У меня в кармане.
   Маликорн улыбнулся и вынул из кармана бумагу.
   Монтале схватила ее, точно добычу, и жадно пробежала глазами. Ее лицо постепенно прояснилось.
   — Маликорн, — воскликнула она, кончив чтение, — право, вы добрый человек!
   — Почему?
   — Потому что вы могли заставить меня заплатить за место фрейлины — и не сделали этого.
   Но Маликорн храбро выдержал ее нападение.
   — Я вас не понимаю, — сказал он.
   На этот раз смутилась Монтале.
   — Я открыл вам свои чувства, — продолжал Маликорн. — Вы трижды сказали со смехом, что не любите меня; а один раз без смеха поцеловали меня.
   Это все, что мне нужно.
   — Все? — проговорила кокетка тоном оскорбленной гордости.
   — Да, все, — ответил Маликорн.
   — А!
   В этом восклицании звучал гнев вместо благодарности, какой он мог ждать. Он спокойно покачал головой.
   — Послушайте, Монтале, — начал молодой человек, не заботясь о том, понравится ли его даме такое фамильярное обращение, — не будем спорить на эту тему.
   — Почему?
   — Потому что за время нашего знакомства, которое длится уже год, вы уже двадцать раз выгнали бы меня, если бы я вам не нравился.
   — Скажите пожалуйста! А по какому поводу я выгнала бы вас?
   — Я бывал достаточно дерзок.
   — Что правда, то правда!
   — Не будем ссориться. Итак, раз вы меня не выгнали, то не без причины.
   — Но не потому, что я вас люблю.
   — Согласен. Скажу даже, что в данную минуту вы меня ненавидите.
   — О, вы никогда не говорили большей правды!
   — Хорошо. Я вас тоже.
   — А, принимаю к сведению.
   — Принимайте. Вы меня находите грубым и глупым. Я нахожу, что у вас резкий голос и лицо исказилось от гнева. Сейчас вы скорее выброситесь из окна, чем позволите мне поцеловать кончик вашего пальца. А я охотнее брошусь с колокольни, чем дотронусь до подола вашего платья. Но через пять минут вы меня будете любить, а я вас обожать!
   — Сомневаюсь!
   — А я вам ручаюсь.
   — Какая самоуверенность!
   — А потом, это еще не главная причина. Я вам нужен, Ора, как и вы мне. Когда вам угодно быть веселой, я вас смешу; когда мне хочется быть влюбленным, я на вас смотрю. Я добыл вам место фрейлины, которого вы желали. Вы сделаете сейчас все, что я захочу.
   — Я?
   — Да, вы. Но в данную минуту, милая Ора, заявляю вам, я ничего не хочу; итак, будьте спокойны.
   — Вы ужасный человек, Маликорн. Я так обрадовалась этому месту, а вы мне испортили все удовольствие.
   — Ну, у вас еще есть время. Успеете порадоваться, когда я уйду.
   — Так уходите…
   — Хорошо, но раньше позвольте дать вам совет…
   — Какой?
   — Развеселитесь: когда вы дуетесь, то становитесь безобразной.
   — Грубиян!
   — Надо же говорить правду друг другу.
   — Как вы злы, Маликорн!
   — А вы неблагодарны, Монтале!
   Маликорн облокотился на подоконник.
   Монтале взяла книгу и раскрыла ее.
   Маликорн встал, почистил рукавом шляпу и оправил черный плащ.
   Притворяясь, что читает, Монтале тайком посматривала на него.
   — Теперь он принимает почтительный вид! — с горячностью вскричала она. — Значит, будет дуться неделю.
   — Две, — с поклоном заметил Маликорн.
   Монтале замахнулась на него книгой.
   — Чудовище! — сказала она. — Ах, почему я не мужчина?
   — Что бы вы тогда сделали со мной?
   — Я задушила бы тебя.
   — Ага, отлично! — ответил Маликорн. — Мне кажется, я начинаю желать одной вещи.
   — Чего, демон? Чтобы я задохнулась от злости?
   — Маликорн почтительно вертел в руках шляпу. Вдруг он отбросил ее, схватил молодую, девушку за плечи, привлек к себе и приник к ее губам губами, слишком жаркими для человека, который старался казаться равнодушным.
   Она хотела было закричать, но поцелуй заглушил ее восклицание. Раздраженная и взволнованная, девушка оттолкнула Маликорна к стене.
   — Ну, вот, — философски заметил Маликорн. — Теперь на шесть недель.
   До свидания, сударыня, примите мой почтительный привет.
   И он сделал несколько шагов к выходу.
   — Нет, нет, вы не уйдете! — вскрикнула Монтале, топнув ногой. — Останьтесь, я приказываю.
   — Вы приказываете?
   — Разве я не ваша госпожа?
   — Да, властительница моих чувств и моего ума.
   — Значит, мое достояние — сухой ум и глупые чувства?
   — Берегитесь, Монтале, — остановил ее Маликорн, — я вас знаю: вы можете влюбиться в вашего слугу!
   — Ну да, да, — сказала она, кидаясь к нему на шею скорее с детской беспечностью, нежели со страстью. — Да, да, ведь я же должна поблагодарить вас!
   — За что?
   — За место фрейлины: в нем вся моя будущность.
   — И моя также.
   Монтале посмотрела на него.
   — Как ужасно, — вздохнула она, — что никогда не угадаешь, говорите вы серьезно или шутите.
   — Вполне серьезно. Я еду в Париж; вы едете туда же, мы едем в столицу.
   — Значит, только ради этого вы помогли мне? Эгоист!
   — Что делать, Ора, я не могу жить без вас.
   — По правде сказать, я тоже не могу обойтись без вас. А все-таки надо сознаться, что вы злой человек.
   — Ора, милая Ора, берегитесь, не принимайтесь опять за оскорбления; вы знаете, какое действие они производят на меня. Я буду вас обожать.
   И, еще не кончив говорить, Маликорн снова привлек к себе девушку.
   В это мгновение на лестнице послышались шаги.
   Молодые люди стояли так близко друг к другу, что вошедший увидел бы их обнявшимися, если бы Монтале с силой не оттолкнула Маликорна, который ударился о дверь спиной в то самое мгновение, когда она открылась.
   Послышался громкий возглас, сердитая воркотня.
   Это оказалась г-жа де Сен-Реми. Злополучный Маликорн стукнул ее дверью, которую она открывала.
   — Опять этот бездельник! — закричала старая дама. — Вечно он тут!
   — Ах, извините, — почтительно ответил Маликорн, — вот уже целая долгая неделя, как меня здесь не было.

Глава 30. НАКОНЕЦ ПОЯВЛЯЕТСЯ НАСТОЯЩАЯ ГЕРОИНЯ ЭТОЙ ПОВЕСТИ

   Следом за г-жой де Сен-Реми по лестнице шла Луиза де Лавальер. Она услышала взрыв материнского гнева и, поняв, что его вызвало, с трепетом вошла в комнату. Тут она увидела беднягу Маликорна. Даже самый хладнокровный зритель невольно рассмеялся бы или почувствовал бы сострадание при виде его безнадежной позы.
   Он спрятался за большое кресло, чтобы избежать первого натиска г-жи де Сен-Реми; не надеясь смягчить ее речами, — она говорила громче его и без передышки, — он возлагал все надежды на выразительность своих жестов.
   Почтенная дама ничего не слышала и не видела; она давно невзлюбила Маликорна. Однако ее гнев был так велик, что неминуемо должен был излиться и на сообщницу Маликорна. Очередь дошла до Монтале.
   — А вы, сударыня, должно быть, надеетесь, что я не передам герцогине, что делается у одной из ее фрейлин!
   — О матушка! — воскликнула Луиза. — Ради бога, пощадите!
   — Молчите, сударыня, и не трудитесь напрасно заступаться за недостойных. Уж и того довольно, что вам, честной девушке, вечно приходится видеть такой пример. А вы еще заступаетесь! О, я не потерплю этого!
   — Но, — возмутилась наконец Ора, — не понимаю, почему вы так говорите со мной? Кажется, я не делаю ничего дурного!
   — А этот бездельник, сударыня? — продолжала г-жа де Сен-Реми, указывая на Маликорна. — Его-то что сюда привело? Доброе дело? А?
   — Ни доброе, ни злое; он просто пришел повидаться со мной.
   — Хорошо, хорошо, — пригрозила г-жа де Сен-Реми, — ее королевское высочество все узнает! Герцогиня сама рассудит…
   — Во всяком случае, я не понимаю, почему господин Маликорн не может иметь на меня виды, раз у него честные намерения.
   — Честные намерения? С таким-то лицом! — возмутилась г-жа де Сен-Реми.
   — Благодарю вас, сударыня, от своего лица, — поклонился Маликорн.
   — Пойдем, дитя мое, пойдем! — позвала дочь г-жа де Сен-Реми. — Мы предупредим герцогиню, скажем ей, что в ту самую минуту, когда она оплакивает своего супруга, а мы нашего господина, в старом замке Блуа, в этой обители скорби, находятся люди, которые забавляются и веселятся.
   — О! — в один голос застонали обвиняемые.
   — Фрейлина! И это фрейлина нашей герцогини! — возопила г-жа де Сен-Реми, воздевая руки к небу.
   — В этом вы как раз и ошиблись, — сказала, потеряв терпение, Монтале, — я больше не фрейлина, по крайней мере, не фрейлина герцогини!
   — Вы подаете в отставку, сударыня? Прекрасно! Я могу только порадоваться вашему решению и радуюсь!
   — Я не подаю в отставку, я только перехожу на другое место.
   — У мещан или у судейских чиновников? — презрительно спросила г-жа де Сен-Реми.
   — Знайте, сударыня, что такая девушка, как я, не может служить мещанам или судейским чиновникам. Я перехожу от жалкого двора, где вы прозябаете, ко двору почти королевскому.
   — Ах, к королевскому двору! — воскликнула г-жа де Сен-Реми, пытаясь рассмеяться. — Что вы на это скажете, дочь моя?
   И она повернулась к Луизе, стараясь во что бы то ни стало увести ее от Монтале. Но Луиза, не разделяя желания г-жи де Сен-Реми, примирительно смотрела своими прекрасными ласковыми глазами то на мать, то на Ору.
   — Я не сказала «к королевскому двору», — ответила Монтале, — потому что принцесса Генриетта Английская, которая будет супругой его высочества герцога Филиппа, не королева. Я сказала «к почти королевскому», и не ошиблась, потому что принцесса станет невесткой короля.
   Если бы в крышу замка ударила молния, она бы менее ошеломила г-жу де Сен-Реми, чем последние слова Монтале.
   — При чем тут ее высочество принцесса Генриетта? — пролепетала старая дама.
   — Я хотела сообщить вам, что вступаю в число ее фрейлин, больше ничего.
   — Ее фрейлин? — в один голос закричали г-жа де Сен-Реми и Луиза, первая с отчаянием, вторая с радостью.
   — Да, мадам.
   Госпожа де Сен-Реми опустила голову: удар был слишком силен.
   Но она почти тотчас же выпрямилась, чтобы выпустить в противницу последний снаряд.
   — О, — сказала она, — такие обещания дают нередко. Люди тешат себя безумными надеждами, но в последнее мгновение, когда приходит время исполнить обещание и осуществить эти надежды, влияние, на которое рассчитывали, вдруг рассеивается как дым.
   — Сударыня, влияние моего покровителя несомненно; его обещания равносильны выполнению.
   — А не будет ли нескромностью спросить имя этого покровителя?
   — О, ничуть! Мой покровитель — этот господин, — поклонилась Монтале, указывая на Маликорна, который в продолжение всей этой сцены сохранял самое невозмутимое хладнокровие и самую комическую важность.
   — Господин Маликорн! — воскликнула г-жа де Сен-Реми, разражаясь хохотом. — Человек с таким могуществом, обещания которого равносильны выполнению, — это господин Маликорн?
   Маликорн улыбнулся, а Монтале вместо ответа вынула из кармана патент на должность фрейлины и показала его г-же де Сен-Реми.
   — Вот патент, — сказала она.
   Свершилось! Бросив взгляд на чудесную бумагу, бедная женщина опустила руки, выражение безграничной зависти и отчаяния исказило ее лицо, и, чтобы не упасть в обморок, она опустилась на стул.
   Монтале не злоупотребляла своим торжеством; она была не способна чрезмерно радоваться победе и унижать поверженного врага, особенно когда врагом этим была мать ее подруги.