Страница:
Чары, сковавшие их язык, оставили их тогда, когда северный ветер пронес быструю ладью мимо жилища смерти и громадных плотин, которые защищали Менесов город от разливов; резиденция древних фараонов все приближалась, и, наконец, сверкнули мириады огней, зажженных всюду в честь Нейт. При виде исполинского храма бога Пта, самого древнего здания древнейшей из всех земель, раздались возгласы восторга.
Тысячи фонарей освещали жилище бога; сотни огней горели на пилонах, на зубцах стен и крышах святилища. Между рядами сфинксов, соединявшими все входные ворота с главным строением, пылали яркие факелы, и пустой дом священного быка Аписа озарялся зыбким светом пламени, как меловая скала в красных лучах тропического заката. Над сияющей картиной развевались флаги и вымпелы, вились цветочные венки, звучала музыка, раздавалось громкое пение.
– Великолепно, чудесно! – воскликнула Родопис, потрясенная удивительным зрелищем. – Смотрите, как освещены пестрые колонны и стены и какими фигурами ложится тень обелисков и сфинксов на ровный, желтый камень дворов!
– И как таинственно, – прибавил Крез, – темнеет там, дальше, священная роща бога! Я не видел ничего подобного.
– А я, – серьезно сказал Дарий, – видел вещи еще более поразительные. Вы поймете меня, когда я скажу вам, что я однажды был свидетелем совершения мистерий Нейт.
– Расскажи, расскажи! – воскликнули друзья.
– Сначала Нейтотеп не хотел меня допустить, но когда я обещал ему не показываться и выхлопотать ему освобождение сына, он провел меня на башню, где он изучает звезды, откуда видно далеко вокруг, и сообщил мне, что я увижу мистерию об участи Осириса и супруги его Исиды. Как только он ушел, странные пестрые огни осветили рощу так ярко, что я проник взором в сокровеннейшую ее глубину. Передо мной расстилалось зеркальное озеро, окруженное прекрасными деревьями и яркими цветами. По нему скользили золотые лодки, где в белоснежных одеждах сидели юноши и девушки и пели приятные песни. Никто не направлял лодок, а между тем они, как бы повинуясь волшебной силе, описывали на водной глади замысловатые узоры. Среди этих челнов плыл великолепный большой корабль, украшенный драгоценными камнями. Очаровательный юноша, казалось, один направлял его, и, вообразите, рулем ему служил белый цветок лотоса, который едва касался воды. Посередине корабля покоилась на шелковых подушках чудесной красоты женщина, одетая с царской роскошью, а подле нее сидел исполин-мужчина, в высокой короне, украшенной плющом, со шкурой пантеры за плечами и загнутым на конце посохом в руке. На корме корабля стояла под навесом из плюща, роз и цветов лотоса белоснежная корова с золотыми рогами, одетая пурпурным покрывалом. Мужчина был Осирис, женщина – Исида; мальчик у руля – Гор, сын божественной четы; корова – священное животное бессмертной жены. Все маленькие лодки проплыли мимо большого корабля; хвалебные гимны слышались на каждой при приближении бога и богини, которые бросали прекрасным певцам и певицам цветы и плоды. Вдруг грянул гром, который постепенно превратился в ужасающий грохот, когда страшный мужчина, одетый в кабанью шкуру, Сетх, с косматой рыжей головой и отвратительным лицом, выступил из мрака рощи и, бросившись в озеро с семьюдесятью подобными ему людьми, стал приближаться к кораблю Осириса.
– Быстрее ветра рассеялись лодочки, и цветок лотоса выпал из трепетной руки рулевого мальчика. Ужасное чудовище мгновенно бросилось на Осириса и умертвило его при помощи своих соучастников. Потом труп был положен в погребальный ящик и брошен в озеро, воды которого, как бы волшебством, тотчас унесли плавучий гроб. Исида между тем спаслась в одной из лодок и с распущенными волосами и громким плачем бегала по берегу в сопровождении девушек, также покинувших лодки. Они с трогательными песнями и танцами искали труп убитого, причем девушки сопровождали пляску удивительными движениями и извивами платков из черного виссона. Юноши также не оставались без дела и под пляску и звон погремушек изготовляли драгоценный гроб для своего бога. Кончив работу, они присоединились к женской свите плачущей Исиды и вместе с ней, под звуки жалобных песен, искали вдоль берега исчезнувший труп.
Вдруг запел тихий, невидимый голос, который, постепенно усиливаясь, возвестил, что труп бога унесен волнами Средиземного моря в далекий город Библ [112]. Эта песня, которую стоявший подле меня сын Нейтотепа назвал «ветром молвы», потрясла мне душу и сердце. Услышав радостную весть, Исида сбросила траурные одежды и вместе со своими прекрасными спутницами запела громкую песнь восторга. Молва оказалась справедливой, и богиня нашла у северного прибрежья озера саркофаг и труп супруга. Когда их с пляской перенесли на берег, Исида бросилась к телу возлюбленного, называла Осириса по имени и страстно его целовала, в то время как юноши устроили над ним чудесный погребальный шатер из ветвей, плюща и цветов лотоса. Установив саркофаг, Исида покинула место скорби и пошла искать сына. Она его нашла на восточном берегу озера, где я уже давно заметил очаровательной красоты юношу, который с многочисленными ровесниками упражнялся в военных играх. Это и был подрастающий Гор.
Пока мать любовалась своим прекрасным сыном, раздался новый удар грома, возвестивший вторичное приближение Сетха. Чудовище бросилось на цветущую могилу своей жертвы, вырвало тело из саркофага, разрубило его на четырнадцать частей, разбросало по прибрежью. Вернувшись на могилу, Исида нашла только увядшие цветы и пустой гроб. Но на берегу озера в четырнадцати местах пылали огни чудесных цветов. Осиротевшая богиня поспешила с девушками к этим огням, а юноши пристроились к Гору и вместе с ним направились к противоположному берегу, чтобы сразиться с Сетхом. Я не знал, куда мне смотреть и что слушать. Тут, среди беспрерывных ударов грома и трубной трескотни, происходила жестокая битва, от созерцания которой мне не хотелось оторваться, а там нежные женские голоса сопровождали пленительными песнями чарующие пляски, так как Исида у каждого из внезапно вспыхнувших огней находила какую-нибудь часть тела супруга и выражала свою радость.
Ах, если бы ты видел эти пляски, Зопир! Нет слов описать грацию движений этих девушек, и я не в состоянии рассказать вам, как изящно они то сходились толпой, то мгновенно быстрее стрел разлетались в стройные, прямые ряды. И из их сплетающихся рядов беспрестанно сверкали ослепительные лучи, потому что у каждой танцовщицы между плеч было зеркало, которое при движении отбрасывало световой луч, а как только они останавливались, удваивало число девушек. Когда Исида нашла последнюю часть Осириса, на противоположном берегу озера раздались победные звуки труб и радостные песни. Гор поразил Сетха и спешил для освобождения отца к отворенным воротам подземного мира, которые находились на западной стороне озера под охраной страшной самки гиппопотама. Тогда послышались все ближе и ближе нежные звуки арф и флейт; небесное благозвучие наполнило округу, вся роща осветилась становившимся все ярче и ярче розовым светом, и Осирис, рука об руку с победоносным сыном, выступил из отворенных ворот подземного мира. Исида бросилась в объятия спасенного, восставшего из мертвых супруга, снова вручила прекрасному Гору вместо меча цветок лотоса и рассыпала во все стороны цветы и плоды. Осирис между тем сел под балдахин, обвитый плющом, и принял поклонение всех духов Земли и Аменты [113].
Дарий умолк. Тогда Родопис сказала:
– Мы очень благодарны тебе за приятный рассказ, но ты еще больше нас обяжешь, объяснив нам смысл этого удивительного зрелища, которое, конечно, имеет глубокий смысл.
– Ты не ошибаешься, – ответил Дарий, – но то, что мне известно, я не могу рассказывать, потому что дал в этом клятву Нейтотепу.
– Сказать ли тебе, какой смысл я, по разным намекам Пифагора и Онуфиса, предполагаю в этом представлении? Мне кажется, Исида – щедрая земля; Осирис – влажность или Нил, который ее оплодотворяет; Гор – молодая весна; Сетх – палящая засуха, которая уничтожает Осириса или влажность. Земля, лишенная производительной силы, скорбно ищет любимого супруга, которого и находит на прохладном севере, куда изливается Нил. Наконец, Гор, молодая животворная сила природы, побеждает Сетха, или засуху. Осирис, как и плодородие земли, был лишь в состоянии кажущейся смерти; он возвращается из подземного мира и, вместе с супругой своей, щедрой землей, снова владычествует в благословенной долине Нила.
– И так как убитый бог вел себя в подземном мире весьма похвально, – сказал со смехом Зопир, – то в конце этой поучительной мистерии удостоился поклонения всех жителей Гаместегана, Дузака и Горофмана, или как там называются все эти обители полчищ египетских душ.
– Они называются аменти, – сказал Дарий, улыбаясь веселой выходке Зопира. – Но история божественной четы изображает не только жизнь природы, но жизнь человеческой души, которая, как убитый Осирис, никогда не перестанет жить и после смерти тела.
– Чудесно! Это я приму к сведению, на случай, если придется умирать в Египте. Впрочем, в следующий раз я хочу во что бы то ни стало присутствовать при этом представлении.
– Я разделяю твое желание, – сказала Родопис. – Ведь старость так любопытна!
– Ты сохранишь вечную юность, – возразил ей Дарий. – Твоя речь еще так же прекрасна, как и лицо, и ум столь же ясен, как и глаза твои!
– Извини, если я тебя перебью, – воскликнула Родопис, будто не слыша изысканно лестных слов, – слово «глаза» напомнило мне глазного врача Небенхари, и память моя до того ослабела, что я должна сейчас же, пока не забыла, спросить тебя о нем. Я уже давно ничего не слышу о великом ученом, которому благородная Кассандана так много обязана.
– Несчастный! Еще во время похода к Пелусию он избегал всякого общества и не хотел говорить даже со своим земляком Онуфисом. Он допускал к себе только старого, тощего своего помощника и только от него принимал услуги. После битвы он вдруг переменился. С сияющим лицом явился он к Камбису и просил царя взять его с собой в Саис и позволить ему выбрать в рабы двух человек из тамошних граждан. Камбис не счел себя вправе отказать в чем-либо благодетелю своей матери и дал ему надлежащее полномочие. Прибыв в резиденцию Амазиса, он тотчас отправился в храм Нейт, велел схватить первосвященника, – который, впрочем, был главным вожаком враждебных нам граждан, – и одного ненавистного ему глазного врача и объявил им, что за сожжение каких-то рукописей они осуждаются на пожизненное, унизительнейшее рабство во власти какого-то перса, которому он их продал. Я был при этой сцене и уверяю вас, что египтянин даже и на меня нагнал ужас, когда грозно объявил своим врагам приговор.
Нейтотеп выслушал его, однако же, спокойно и сказал:
– Если ты, безумный сын мой, из-за твоих сожженных рукописей предал отечество, то поступил несправедливо и не умно. Я бережно сохранил все твои драгоценные писания, скрыл их в нашем храме и полный список с них отправил в фиванское книгохранилище. Мы ничего не сожгли, кроме писем Амазиса к твоему отцу и старого дрянного ящика. Псаметих и Петаммон присутствовали при этом сожжении и тут же решили, в награду за твои сочинения и взамен потери бумаг, которые мы для спасения Египта, к сожалению, вынуждены были уничтожить, предоставить тебе в городе мертвых новую наследственную гробницу. На ее стенах ты увидишь прекрасные изображения богов, которым посвятил себя, священнейшие главы «Книги мертвых» и много к тебе относящихся прекрасных изображений.
Врач побледнел. Он осмотрел сначала свои книги, потом роскошную гробницу и тут же объявил обоих рабов своих свободными, – но их все-таки увели как пленников в Мемфис, – и пошел домой, спотыкаясь, как пьяный, и беспрестанно хватаясь рукой за голову. Дома он написал завещание, которым отказал все имение внуку своего старого слуги, Гиба, и лег, сказавшись больным, в постель. На следующее утро его нашли мертвым: он отравился смертоносным соком стрихноса [114].
– Несчастный! – воскликнул Крез. – Ослепленный богами, он изменил отечеству; и, вместо мщения врагам, сам себя довел до отчаяния!
– Жаль его, – проговорила Родопис. – Но смотрите, гребцы уже затягивают ремни. Мы достигли цели; там вас ждут носилки и колесницы. Какая чудесная прогулка! Прощайте, возлюбленные; надеюсь, вы скоро побываете в Наукратисе. Я сейчас же возвращаюсь туда с Силосоном и Феопомпом. Поцелуй за меня сто раз маленькую Пармису и скажи Мелите, чтобы она в полдень никогда не выносила ребенка из дома. Это вредно для глаз. Доброй ночи, Крез, доброй ночи, друзья; прощай, милый сын мой!
Персы, кланяясь, оставили лодку. Бартия обернулся, чтобы еще раз проститься, оступился и упал на помост пристани.
Зопир бросился к другу, который без его помощи быстро вскочил, и, смеясь, заметил:
– Берегись, Бартия! Падать при высадке – худая примета. Со мной случилось как раз то же самое, когда мы в Наукратисе сходили с корабля!
XIII
Тысячи фонарей освещали жилище бога; сотни огней горели на пилонах, на зубцах стен и крышах святилища. Между рядами сфинксов, соединявшими все входные ворота с главным строением, пылали яркие факелы, и пустой дом священного быка Аписа озарялся зыбким светом пламени, как меловая скала в красных лучах тропического заката. Над сияющей картиной развевались флаги и вымпелы, вились цветочные венки, звучала музыка, раздавалось громкое пение.
– Великолепно, чудесно! – воскликнула Родопис, потрясенная удивительным зрелищем. – Смотрите, как освещены пестрые колонны и стены и какими фигурами ложится тень обелисков и сфинксов на ровный, желтый камень дворов!
– И как таинственно, – прибавил Крез, – темнеет там, дальше, священная роща бога! Я не видел ничего подобного.
– А я, – серьезно сказал Дарий, – видел вещи еще более поразительные. Вы поймете меня, когда я скажу вам, что я однажды был свидетелем совершения мистерий Нейт.
– Расскажи, расскажи! – воскликнули друзья.
– Сначала Нейтотеп не хотел меня допустить, но когда я обещал ему не показываться и выхлопотать ему освобождение сына, он провел меня на башню, где он изучает звезды, откуда видно далеко вокруг, и сообщил мне, что я увижу мистерию об участи Осириса и супруги его Исиды. Как только он ушел, странные пестрые огни осветили рощу так ярко, что я проник взором в сокровеннейшую ее глубину. Передо мной расстилалось зеркальное озеро, окруженное прекрасными деревьями и яркими цветами. По нему скользили золотые лодки, где в белоснежных одеждах сидели юноши и девушки и пели приятные песни. Никто не направлял лодок, а между тем они, как бы повинуясь волшебной силе, описывали на водной глади замысловатые узоры. Среди этих челнов плыл великолепный большой корабль, украшенный драгоценными камнями. Очаровательный юноша, казалось, один направлял его, и, вообразите, рулем ему служил белый цветок лотоса, который едва касался воды. Посередине корабля покоилась на шелковых подушках чудесной красоты женщина, одетая с царской роскошью, а подле нее сидел исполин-мужчина, в высокой короне, украшенной плющом, со шкурой пантеры за плечами и загнутым на конце посохом в руке. На корме корабля стояла под навесом из плюща, роз и цветов лотоса белоснежная корова с золотыми рогами, одетая пурпурным покрывалом. Мужчина был Осирис, женщина – Исида; мальчик у руля – Гор, сын божественной четы; корова – священное животное бессмертной жены. Все маленькие лодки проплыли мимо большого корабля; хвалебные гимны слышались на каждой при приближении бога и богини, которые бросали прекрасным певцам и певицам цветы и плоды. Вдруг грянул гром, который постепенно превратился в ужасающий грохот, когда страшный мужчина, одетый в кабанью шкуру, Сетх, с косматой рыжей головой и отвратительным лицом, выступил из мрака рощи и, бросившись в озеро с семьюдесятью подобными ему людьми, стал приближаться к кораблю Осириса.
– Быстрее ветра рассеялись лодочки, и цветок лотоса выпал из трепетной руки рулевого мальчика. Ужасное чудовище мгновенно бросилось на Осириса и умертвило его при помощи своих соучастников. Потом труп был положен в погребальный ящик и брошен в озеро, воды которого, как бы волшебством, тотчас унесли плавучий гроб. Исида между тем спаслась в одной из лодок и с распущенными волосами и громким плачем бегала по берегу в сопровождении девушек, также покинувших лодки. Они с трогательными песнями и танцами искали труп убитого, причем девушки сопровождали пляску удивительными движениями и извивами платков из черного виссона. Юноши также не оставались без дела и под пляску и звон погремушек изготовляли драгоценный гроб для своего бога. Кончив работу, они присоединились к женской свите плачущей Исиды и вместе с ней, под звуки жалобных песен, искали вдоль берега исчезнувший труп.
Вдруг запел тихий, невидимый голос, который, постепенно усиливаясь, возвестил, что труп бога унесен волнами Средиземного моря в далекий город Библ [112]. Эта песня, которую стоявший подле меня сын Нейтотепа назвал «ветром молвы», потрясла мне душу и сердце. Услышав радостную весть, Исида сбросила траурные одежды и вместе со своими прекрасными спутницами запела громкую песнь восторга. Молва оказалась справедливой, и богиня нашла у северного прибрежья озера саркофаг и труп супруга. Когда их с пляской перенесли на берег, Исида бросилась к телу возлюбленного, называла Осириса по имени и страстно его целовала, в то время как юноши устроили над ним чудесный погребальный шатер из ветвей, плюща и цветов лотоса. Установив саркофаг, Исида покинула место скорби и пошла искать сына. Она его нашла на восточном берегу озера, где я уже давно заметил очаровательной красоты юношу, который с многочисленными ровесниками упражнялся в военных играх. Это и был подрастающий Гор.
Пока мать любовалась своим прекрасным сыном, раздался новый удар грома, возвестивший вторичное приближение Сетха. Чудовище бросилось на цветущую могилу своей жертвы, вырвало тело из саркофага, разрубило его на четырнадцать частей, разбросало по прибрежью. Вернувшись на могилу, Исида нашла только увядшие цветы и пустой гроб. Но на берегу озера в четырнадцати местах пылали огни чудесных цветов. Осиротевшая богиня поспешила с девушками к этим огням, а юноши пристроились к Гору и вместе с ним направились к противоположному берегу, чтобы сразиться с Сетхом. Я не знал, куда мне смотреть и что слушать. Тут, среди беспрерывных ударов грома и трубной трескотни, происходила жестокая битва, от созерцания которой мне не хотелось оторваться, а там нежные женские голоса сопровождали пленительными песнями чарующие пляски, так как Исида у каждого из внезапно вспыхнувших огней находила какую-нибудь часть тела супруга и выражала свою радость.
Ах, если бы ты видел эти пляски, Зопир! Нет слов описать грацию движений этих девушек, и я не в состоянии рассказать вам, как изящно они то сходились толпой, то мгновенно быстрее стрел разлетались в стройные, прямые ряды. И из их сплетающихся рядов беспрестанно сверкали ослепительные лучи, потому что у каждой танцовщицы между плеч было зеркало, которое при движении отбрасывало световой луч, а как только они останавливались, удваивало число девушек. Когда Исида нашла последнюю часть Осириса, на противоположном берегу озера раздались победные звуки труб и радостные песни. Гор поразил Сетха и спешил для освобождения отца к отворенным воротам подземного мира, которые находились на западной стороне озера под охраной страшной самки гиппопотама. Тогда послышались все ближе и ближе нежные звуки арф и флейт; небесное благозвучие наполнило округу, вся роща осветилась становившимся все ярче и ярче розовым светом, и Осирис, рука об руку с победоносным сыном, выступил из отворенных ворот подземного мира. Исида бросилась в объятия спасенного, восставшего из мертвых супруга, снова вручила прекрасному Гору вместо меча цветок лотоса и рассыпала во все стороны цветы и плоды. Осирис между тем сел под балдахин, обвитый плющом, и принял поклонение всех духов Земли и Аменты [113].
Дарий умолк. Тогда Родопис сказала:
– Мы очень благодарны тебе за приятный рассказ, но ты еще больше нас обяжешь, объяснив нам смысл этого удивительного зрелища, которое, конечно, имеет глубокий смысл.
– Ты не ошибаешься, – ответил Дарий, – но то, что мне известно, я не могу рассказывать, потому что дал в этом клятву Нейтотепу.
– Сказать ли тебе, какой смысл я, по разным намекам Пифагора и Онуфиса, предполагаю в этом представлении? Мне кажется, Исида – щедрая земля; Осирис – влажность или Нил, который ее оплодотворяет; Гор – молодая весна; Сетх – палящая засуха, которая уничтожает Осириса или влажность. Земля, лишенная производительной силы, скорбно ищет любимого супруга, которого и находит на прохладном севере, куда изливается Нил. Наконец, Гор, молодая животворная сила природы, побеждает Сетха, или засуху. Осирис, как и плодородие земли, был лишь в состоянии кажущейся смерти; он возвращается из подземного мира и, вместе с супругой своей, щедрой землей, снова владычествует в благословенной долине Нила.
– И так как убитый бог вел себя в подземном мире весьма похвально, – сказал со смехом Зопир, – то в конце этой поучительной мистерии удостоился поклонения всех жителей Гаместегана, Дузака и Горофмана, или как там называются все эти обители полчищ египетских душ.
– Они называются аменти, – сказал Дарий, улыбаясь веселой выходке Зопира. – Но история божественной четы изображает не только жизнь природы, но жизнь человеческой души, которая, как убитый Осирис, никогда не перестанет жить и после смерти тела.
– Чудесно! Это я приму к сведению, на случай, если придется умирать в Египте. Впрочем, в следующий раз я хочу во что бы то ни стало присутствовать при этом представлении.
– Я разделяю твое желание, – сказала Родопис. – Ведь старость так любопытна!
– Ты сохранишь вечную юность, – возразил ей Дарий. – Твоя речь еще так же прекрасна, как и лицо, и ум столь же ясен, как и глаза твои!
– Извини, если я тебя перебью, – воскликнула Родопис, будто не слыша изысканно лестных слов, – слово «глаза» напомнило мне глазного врача Небенхари, и память моя до того ослабела, что я должна сейчас же, пока не забыла, спросить тебя о нем. Я уже давно ничего не слышу о великом ученом, которому благородная Кассандана так много обязана.
– Несчастный! Еще во время похода к Пелусию он избегал всякого общества и не хотел говорить даже со своим земляком Онуфисом. Он допускал к себе только старого, тощего своего помощника и только от него принимал услуги. После битвы он вдруг переменился. С сияющим лицом явился он к Камбису и просил царя взять его с собой в Саис и позволить ему выбрать в рабы двух человек из тамошних граждан. Камбис не счел себя вправе отказать в чем-либо благодетелю своей матери и дал ему надлежащее полномочие. Прибыв в резиденцию Амазиса, он тотчас отправился в храм Нейт, велел схватить первосвященника, – который, впрочем, был главным вожаком враждебных нам граждан, – и одного ненавистного ему глазного врача и объявил им, что за сожжение каких-то рукописей они осуждаются на пожизненное, унизительнейшее рабство во власти какого-то перса, которому он их продал. Я был при этой сцене и уверяю вас, что египтянин даже и на меня нагнал ужас, когда грозно объявил своим врагам приговор.
Нейтотеп выслушал его, однако же, спокойно и сказал:
– Если ты, безумный сын мой, из-за твоих сожженных рукописей предал отечество, то поступил несправедливо и не умно. Я бережно сохранил все твои драгоценные писания, скрыл их в нашем храме и полный список с них отправил в фиванское книгохранилище. Мы ничего не сожгли, кроме писем Амазиса к твоему отцу и старого дрянного ящика. Псаметих и Петаммон присутствовали при этом сожжении и тут же решили, в награду за твои сочинения и взамен потери бумаг, которые мы для спасения Египта, к сожалению, вынуждены были уничтожить, предоставить тебе в городе мертвых новую наследственную гробницу. На ее стенах ты увидишь прекрасные изображения богов, которым посвятил себя, священнейшие главы «Книги мертвых» и много к тебе относящихся прекрасных изображений.
Врач побледнел. Он осмотрел сначала свои книги, потом роскошную гробницу и тут же объявил обоих рабов своих свободными, – но их все-таки увели как пленников в Мемфис, – и пошел домой, спотыкаясь, как пьяный, и беспрестанно хватаясь рукой за голову. Дома он написал завещание, которым отказал все имение внуку своего старого слуги, Гиба, и лег, сказавшись больным, в постель. На следующее утро его нашли мертвым: он отравился смертоносным соком стрихноса [114].
– Несчастный! – воскликнул Крез. – Ослепленный богами, он изменил отечеству; и, вместо мщения врагам, сам себя довел до отчаяния!
– Жаль его, – проговорила Родопис. – Но смотрите, гребцы уже затягивают ремни. Мы достигли цели; там вас ждут носилки и колесницы. Какая чудесная прогулка! Прощайте, возлюбленные; надеюсь, вы скоро побываете в Наукратисе. Я сейчас же возвращаюсь туда с Силосоном и Феопомпом. Поцелуй за меня сто раз маленькую Пармису и скажи Мелите, чтобы она в полдень никогда не выносила ребенка из дома. Это вредно для глаз. Доброй ночи, Крез, доброй ночи, друзья; прощай, милый сын мой!
Персы, кланяясь, оставили лодку. Бартия обернулся, чтобы еще раз проститься, оступился и упал на помост пристани.
Зопир бросился к другу, который без его помощи быстро вскочил, и, смеясь, заметил:
– Берегись, Бартия! Падать при высадке – худая примета. Со мной случилось как раз то же самое, когда мы в Наукратисе сходили с корабля!
XIII
Во время вышеописанной прогулки по Нилу возвратился в Мемфис Прексасп, ездивший, по поручению Камбиса, послом к эфиопам. Он превозносил рост и силу этих людей, изображал путь к ним непроходимым для значительной армии и рассказывал разные удивительнейшие вещи.
Эфиопы избирали царем самого красивого и сильного мужчину в племени и повиновались ему беспрекословно. Многие доживали у них до ста двадцати лет, и были нередки примеры еще более продолжительной жизни. Пищей им служило вареное мясо, а питьем – свежее молоко. Они умывались из ключа, вода которого пахла фиалками, сообщала коже особенный блеск и была так легка, что дерево тонуло в ней. Пленники у них ходили в золотых оковах, потому что медь являлась редкостью и была слишком дорога. Покойников они обмазывали гипсом, обливали стекловидной массой и, в виде колонн, держали их в домах в течение года; а потом приносили в честь усопших жертвы и расставляли их по городу длинными рядами.
Царь того необыкновенного народа принял дары Камбиса с насмешкой, сказав, что в дружбе его персы, без сомнения, нисколько не нуждаются и Прексасп прислан только затем, чтобы разведать Эфиопию. Если бы владыка Азии был честен, он удовольствовался бы своим обширным царством и не замышлял покорить народ, который его ничем не оскорбил. «Отнеси царю твоему этот лук, – сказал он, – и посоветуй ему идти на нас войной только тогда, когда персы научатся натягивать подобное оружие с такой же легкостью, как мы. Впрочем, пусть Камбис благодарит богов, что эфиопам не пришло в голову расширять свои владения завоеванием чужих земель!»
При этих словах он натянул лук и передал его Прексаспу. Огромный лук этот из черного дерева Прексасп и представил теперь своему повелителю.
Камбис осмеял хвастуна-африканца, пригласил вельмож собраться на следующее утро для испытания лука и наградил Прексаспа за трудный путь и добросовестное исполнение поручения. Спать он по обыкновению лег пьяный и спал беспокойным сном. Перед пробуждением ему приснилось, что Бартия сидит на персидском престоле и головой касается неба.
Этот сон, для истолкования которого он не нуждался ни в мобедах, ни в халдеях, возбудил в нем сначала гнев, а потом раздумье.
Лежа без сна, он спрашивал себя:
– Разве ты не дал брату поводов к мщенью? Разве он забыл, что ты его, безвинного, бросил в темницу и приговорил к смерти? Если бы он поднял на меня руку, разве не стали бы на его сторону все Ахемениды? Да и что я сделал, чтобы заслужить любовь этих продажных царедворцев? И что сделаю в будущем для приобретения этой любви? Разве со времени смерти Нитетис и бегства этого удивительного эллина есть хоть один человек, которому я мог бы довериться, на чью привязанность мог бы рассчитывать?
Эти вопросы до такой степени взволновали его пылающую кровь, что он вскочил с постели и воскликнул:
– Любовь меня отвергает, и я не хочу знать любви! Другие могут действовать кротостью, но я должен быть строг, иначе попаду в руки тех, которые меня ненавидят за то, что я был справедлив и великое зло преследовал тяжкими карами. В глаза они мне льстят, а за спиной проклинают. Сами боги мне враждебны; они отнимают у меня все, что я люблю, и отказывают мне даже в наследнике и в подобающей воинской славе! Разве Бартия настолько лучше меня, что все, чего я лишен, ему дается сторицей? Любовь, дружба, слава, дети – все стекается к нему, как реки к морю; а мое сердце иссыхает в пустыне! Но я – еще царь; я еще могу и желаю показать ему, кто из нас сильнее, даром что голова его упирается в небо! Только один человек должен быть велик в Персии! Он или я, я или он! На этих же днях я его отправлю назад в Азию, сатрапом в Бактрию. Там пусть сколько хочет заслушивается песен жены и забавляется пестованием ребенка; а я, между тем, в войне с эфиопами приобрету уже безраздельную славу. Эй, слуги! Платье и добрую утреннюю чашу! Я покажу персам, что гожусь в цари Эфиопии и всех их превосхожу в стрельбе из лука. Еще чашу! Я натяну этот лук, хотя бы тетивой его был корабельный канат, а деревом – целый кедр!
После этих слов он одним махом осушил огромный кубок вина и, в полном сознании своей исполинской силы, уверенный в успехе, отправился в дворцовый сад, где ожидавшие вельможи приветствовали его громкими возгласами и поклонились ему до земли.
Среди подстриженных изгородей и прямых аллей возвышалась наскоро построенная колоннада. Пурпурные шнурки были натянуты между колонн, и с них, на золотых и серебряных кольцах, ниспадали куски красной, желтой и синей материи. Для отдыха были поставлены широким кругом скамейки из золоченого дерева; проворные виночерпии разносили и подавали собравшимся вино в великолепных сосудах.
По знаку царя Ахемениды поднялись с земли.
Взор Камбиса скользнул по их рядам и блеснул радостью, заметив отсутствие брата. Подойдя к царю, Прексасп подал ему эфиопский лук и показал установленную в некотором отдалении мишень. Камбис осмеял ее излишне большие размеры, взвесил лук правой рукой и пригласил своих верных слуг прежде него попытать счастья, причем передал оружие старику Гистаспу, как знатнейшему из Ахеменидов.
Пока этот старец, а потом представители шести других знатнейших фамилий Персии напрасно старались натянуть непомерно тугое оружие, царь осушал кубок за кубком и становился тем веселее, что предложенная эфиопом задача для всех оказалась неразрешимой. Наконец очередь дошла до Дария, который славился своим искусством в стрельбе, но, несмотря на все усилия, ему только на палец удалось согнуть твердое, как железо, дерево. В награду за успех царь благосклонно кивнул ему и, окинув торжествующим взглядом толпу своих вельмож и родственников, воскликнул:
– Подай мне лук, Дарий! Я покажу, что только один человек в Персии достоин имени «царя», только один может состязаться с эфиопами; только один в силах натянуть этот лук!
Могучей рукой взял он тяжелый лук; левой сжал его дугу из эбенового дерева, а правой толстую в палец тетиву из львиной кишки; глубоко перевел дух, согнул свою крепкую спину и стал тянуть тетиву. Он непомерно напрягал все силы, так что его суставы трещали и жилы на лбу, казалось, готовы были лопнуть, не постыдился даже действовать ногами, чтобы хоть с их помощью достигнуть цели. Однако же все было напрасно. После четверти часа неимоверного напряжения силы его ослабли, дерево, которое он согнул больше, чем Дарий, подалось назад, и дальнейшие попытки царя не привели ни к чему. Наконец он с яростью бросил лук на землю и вскричал:
– Эфиоп лгал! Никакой смертный не натягивал этого лука! Что моя рука не в силах была сделать, того не сделает ничья рука! Через три дня мы выступаем в Эфиопию. Там я вызову обманщика на единоборство и покажу вам, кто из нас сильнее. Подними лук, Прексасп, и береги его хорошенько, потому что я предполагаю удавить черного лжеца этой тетивой. А дерево это, точно, крепче железа! Человека, который был бы в состоянии его согнуть, я бы охотно признал своим господином, потому что такой человек был бы в самом деле лучше меня!
Едва успел он произнести эти слова, как Бартия вступил в круг собравшихся вельмож. Богатые одежды его изящно обнимали стройный стан, черты сияли счастьем и сознанием силы. Приветливо улыбаясь, прошел он сквозь ряды Ахеменидов, которые радостно любовались прекрасным юношей, подошел прямо к брату, поцеловал его одежду и воскликнул, открыто и весело смотря в его угрюмые очи:
– Я немного опоздал и прошу извинения твоего, державный повелитель и брат мой. Или, может быть, я пришел вовремя? В самом деле, в мишени нет ни одной стрелы, значит, ты, лучший стрелок в мире, еще не испытывал своей силы! Ты смотришь на меня вопросительно: признаюсь, меня задержал наш ребенок. Девочка сегодня в первый раз смеялась и была так мила с матерью, что я забыл время. Смейтесь над моей глупостью; я и сам знаю, что виноват. Посмотри, пожалуйста, девчонка, в самом деле, оторвала у меня звезду от цепи; но я надеюсь, милый брат, что ты мне подаришь новую, если я посажу стрелу в самое сердце мишени. Начинать ли мне испытание, или ты, государь, сам начнешь?
– Дай ему лук, Прексасп, – проговорил Камбис, не удостаивая юношу ни одним взглядом.
Когда Бартия взял лук и внимательно стал его рассматривать, царь насмешливо усмехнулся и воскликнул:
– Клянусь Митрой, мне кажется, ты стараешься обольстить это оружие, как сердца людей, приятными взглядами! Отдай лук Прексаспу. С красивыми женщинами и смеющимися детьми играть легче, чем с этим оружием, которое посрамило силу истинных мужчин!
При этих словах, сказанных тоном самой горькой насмешки, Бартия покраснел от гнева и негодования; молча поднял он с земли исполинскую стрелу, встал против мишени, собрал все силы, с почти нечеловеческим напряжением натянул тетиву, согнул дугу лука и спустил пернатую стрелу, железное острие которой глубоко вонзилось в середину мишени, а древко с треском расщепилось.
При этом поразительном доказательстве силы большинство Ахеменидов разразилось восторженными криками, а ближайшие друзья победителя побледнели и безмолвно смотрели то на дрожащего от бешенства царя, то на Бартию, сиявшего гордостью и сознанием подвига.
Камбис был страшен. Он чувствовал, как будто стрела, дрожавшая в мишени, пронзила его собственное сердце, его достоинство, силу и честь. Искры сверкали у него перед глазами, в его ушах шумела буря, щеки его пылали, и правая рука судорожно сжимала руку стоявшего подле него Прексаспа. Тот ясно понял, что выражало давление царской десницы и тихо прошептал: «Несчастный Бартия!»
Наконец, царю удалось совладать с собой. Молча бросил он брату золотую цепь, приказал вельможам следовать за собой и ушел из сада. В своих покоях он порывисто ходил взад и вперед и заливал свое бешенство вином. Вдруг он, казалось, на что-то решился, велел всем придворным, кроме Прексаспа, выйти и, оставшись с ним наедине, вскричал хриплым голосом, с блуждающим, опьяненным взглядом:
– Такую жизнь нет сил выносить! Спровадь врага моего со света, и я назову тебя моим другом и благодетелем!
Прексасп затрепетал, пал ниц перед владыкой и с умоляющим видом простер к нему руки. Но Камбис был слишком пьян и слишком ослеплен ненавистью, чтобы понять это движение царедворца. Он вообразил, что посол хочет выразить поклоном свою преданность, велел ему подняться и прошептал, как бы боясь услышать свои собственные слова:
– Действуй быстро и тайно! Никто, кроме тебя и меня, не должен знать о смерти выскочки. Головой ответишь, если узнают. Ступай и, когда исполнишь, возьми из казны сколько хочешь. Но будь осторожен: у мальчика сильная рука и он мастер находить друзей. Когда он станет прельщать тебя сладкими речами, вспомни о своей жене и о своих детях!
Тут он выпил еще полный кубок неразбавленного вина, шатаясь подошел к дверям покоя и, уже стоя спиной к Прексаспу, с угрожающим видом подняв кулак, проговорил хриплым голосом и заплетающимся языком, как бы обращаясь к самому себе:
– Горе тебе и твоим родным, если бабий герой, счастливчик, вор моей чести, останется жить!
Он давно уже вышел из залы, а Прексасп все еще неподвижно стоял на прежнем месте. Честолюбивый, но не бесчестный слуга деспотов был подавлен данным ему страшным поручением. Он знал, что в случае отказа исполнить преступный план царя его и его близких ждет смерть или немилость. Но он любил Бартию, и все существо его возмущалось при одной мысли о совершении тайного убийства. Упорная борьба происходила в его сознании и продолжалась, когда он уже давно оставил дворец. На пути к дому ему встретились Крез и Дарий. Он спрятался от них за выступ ворот одного большого египетского дома, вообразив, что они прочтут преступление на его лице. Проходя мимо, Крез говорил:
– Я строго разбранил Бартию за его неуместное молодечество, и мы должны благодарить богов, что Камбис, в припадке ярости, не наложил на него руки. Теперь он, по моему совету, уехал вместе с женой в Саис. На этих днях ему не следует показываться, потому что при взгляде на него гнев опять может вспыхнуть; а у властителя всегда найдутся бессовестные слуги…
Эфиопы избирали царем самого красивого и сильного мужчину в племени и повиновались ему беспрекословно. Многие доживали у них до ста двадцати лет, и были нередки примеры еще более продолжительной жизни. Пищей им служило вареное мясо, а питьем – свежее молоко. Они умывались из ключа, вода которого пахла фиалками, сообщала коже особенный блеск и была так легка, что дерево тонуло в ней. Пленники у них ходили в золотых оковах, потому что медь являлась редкостью и была слишком дорога. Покойников они обмазывали гипсом, обливали стекловидной массой и, в виде колонн, держали их в домах в течение года; а потом приносили в честь усопших жертвы и расставляли их по городу длинными рядами.
Царь того необыкновенного народа принял дары Камбиса с насмешкой, сказав, что в дружбе его персы, без сомнения, нисколько не нуждаются и Прексасп прислан только затем, чтобы разведать Эфиопию. Если бы владыка Азии был честен, он удовольствовался бы своим обширным царством и не замышлял покорить народ, который его ничем не оскорбил. «Отнеси царю твоему этот лук, – сказал он, – и посоветуй ему идти на нас войной только тогда, когда персы научатся натягивать подобное оружие с такой же легкостью, как мы. Впрочем, пусть Камбис благодарит богов, что эфиопам не пришло в голову расширять свои владения завоеванием чужих земель!»
При этих словах он натянул лук и передал его Прексаспу. Огромный лук этот из черного дерева Прексасп и представил теперь своему повелителю.
Камбис осмеял хвастуна-африканца, пригласил вельмож собраться на следующее утро для испытания лука и наградил Прексаспа за трудный путь и добросовестное исполнение поручения. Спать он по обыкновению лег пьяный и спал беспокойным сном. Перед пробуждением ему приснилось, что Бартия сидит на персидском престоле и головой касается неба.
Этот сон, для истолкования которого он не нуждался ни в мобедах, ни в халдеях, возбудил в нем сначала гнев, а потом раздумье.
Лежа без сна, он спрашивал себя:
– Разве ты не дал брату поводов к мщенью? Разве он забыл, что ты его, безвинного, бросил в темницу и приговорил к смерти? Если бы он поднял на меня руку, разве не стали бы на его сторону все Ахемениды? Да и что я сделал, чтобы заслужить любовь этих продажных царедворцев? И что сделаю в будущем для приобретения этой любви? Разве со времени смерти Нитетис и бегства этого удивительного эллина есть хоть один человек, которому я мог бы довериться, на чью привязанность мог бы рассчитывать?
Эти вопросы до такой степени взволновали его пылающую кровь, что он вскочил с постели и воскликнул:
– Любовь меня отвергает, и я не хочу знать любви! Другие могут действовать кротостью, но я должен быть строг, иначе попаду в руки тех, которые меня ненавидят за то, что я был справедлив и великое зло преследовал тяжкими карами. В глаза они мне льстят, а за спиной проклинают. Сами боги мне враждебны; они отнимают у меня все, что я люблю, и отказывают мне даже в наследнике и в подобающей воинской славе! Разве Бартия настолько лучше меня, что все, чего я лишен, ему дается сторицей? Любовь, дружба, слава, дети – все стекается к нему, как реки к морю; а мое сердце иссыхает в пустыне! Но я – еще царь; я еще могу и желаю показать ему, кто из нас сильнее, даром что голова его упирается в небо! Только один человек должен быть велик в Персии! Он или я, я или он! На этих же днях я его отправлю назад в Азию, сатрапом в Бактрию. Там пусть сколько хочет заслушивается песен жены и забавляется пестованием ребенка; а я, между тем, в войне с эфиопами приобрету уже безраздельную славу. Эй, слуги! Платье и добрую утреннюю чашу! Я покажу персам, что гожусь в цари Эфиопии и всех их превосхожу в стрельбе из лука. Еще чашу! Я натяну этот лук, хотя бы тетивой его был корабельный канат, а деревом – целый кедр!
После этих слов он одним махом осушил огромный кубок вина и, в полном сознании своей исполинской силы, уверенный в успехе, отправился в дворцовый сад, где ожидавшие вельможи приветствовали его громкими возгласами и поклонились ему до земли.
Среди подстриженных изгородей и прямых аллей возвышалась наскоро построенная колоннада. Пурпурные шнурки были натянуты между колонн, и с них, на золотых и серебряных кольцах, ниспадали куски красной, желтой и синей материи. Для отдыха были поставлены широким кругом скамейки из золоченого дерева; проворные виночерпии разносили и подавали собравшимся вино в великолепных сосудах.
По знаку царя Ахемениды поднялись с земли.
Взор Камбиса скользнул по их рядам и блеснул радостью, заметив отсутствие брата. Подойдя к царю, Прексасп подал ему эфиопский лук и показал установленную в некотором отдалении мишень. Камбис осмеял ее излишне большие размеры, взвесил лук правой рукой и пригласил своих верных слуг прежде него попытать счастья, причем передал оружие старику Гистаспу, как знатнейшему из Ахеменидов.
Пока этот старец, а потом представители шести других знатнейших фамилий Персии напрасно старались натянуть непомерно тугое оружие, царь осушал кубок за кубком и становился тем веселее, что предложенная эфиопом задача для всех оказалась неразрешимой. Наконец очередь дошла до Дария, который славился своим искусством в стрельбе, но, несмотря на все усилия, ему только на палец удалось согнуть твердое, как железо, дерево. В награду за успех царь благосклонно кивнул ему и, окинув торжествующим взглядом толпу своих вельмож и родственников, воскликнул:
– Подай мне лук, Дарий! Я покажу, что только один человек в Персии достоин имени «царя», только один может состязаться с эфиопами; только один в силах натянуть этот лук!
Могучей рукой взял он тяжелый лук; левой сжал его дугу из эбенового дерева, а правой толстую в палец тетиву из львиной кишки; глубоко перевел дух, согнул свою крепкую спину и стал тянуть тетиву. Он непомерно напрягал все силы, так что его суставы трещали и жилы на лбу, казалось, готовы были лопнуть, не постыдился даже действовать ногами, чтобы хоть с их помощью достигнуть цели. Однако же все было напрасно. После четверти часа неимоверного напряжения силы его ослабли, дерево, которое он согнул больше, чем Дарий, подалось назад, и дальнейшие попытки царя не привели ни к чему. Наконец он с яростью бросил лук на землю и вскричал:
– Эфиоп лгал! Никакой смертный не натягивал этого лука! Что моя рука не в силах была сделать, того не сделает ничья рука! Через три дня мы выступаем в Эфиопию. Там я вызову обманщика на единоборство и покажу вам, кто из нас сильнее. Подними лук, Прексасп, и береги его хорошенько, потому что я предполагаю удавить черного лжеца этой тетивой. А дерево это, точно, крепче железа! Человека, который был бы в состоянии его согнуть, я бы охотно признал своим господином, потому что такой человек был бы в самом деле лучше меня!
Едва успел он произнести эти слова, как Бартия вступил в круг собравшихся вельмож. Богатые одежды его изящно обнимали стройный стан, черты сияли счастьем и сознанием силы. Приветливо улыбаясь, прошел он сквозь ряды Ахеменидов, которые радостно любовались прекрасным юношей, подошел прямо к брату, поцеловал его одежду и воскликнул, открыто и весело смотря в его угрюмые очи:
– Я немного опоздал и прошу извинения твоего, державный повелитель и брат мой. Или, может быть, я пришел вовремя? В самом деле, в мишени нет ни одной стрелы, значит, ты, лучший стрелок в мире, еще не испытывал своей силы! Ты смотришь на меня вопросительно: признаюсь, меня задержал наш ребенок. Девочка сегодня в первый раз смеялась и была так мила с матерью, что я забыл время. Смейтесь над моей глупостью; я и сам знаю, что виноват. Посмотри, пожалуйста, девчонка, в самом деле, оторвала у меня звезду от цепи; но я надеюсь, милый брат, что ты мне подаришь новую, если я посажу стрелу в самое сердце мишени. Начинать ли мне испытание, или ты, государь, сам начнешь?
– Дай ему лук, Прексасп, – проговорил Камбис, не удостаивая юношу ни одним взглядом.
Когда Бартия взял лук и внимательно стал его рассматривать, царь насмешливо усмехнулся и воскликнул:
– Клянусь Митрой, мне кажется, ты стараешься обольстить это оружие, как сердца людей, приятными взглядами! Отдай лук Прексаспу. С красивыми женщинами и смеющимися детьми играть легче, чем с этим оружием, которое посрамило силу истинных мужчин!
При этих словах, сказанных тоном самой горькой насмешки, Бартия покраснел от гнева и негодования; молча поднял он с земли исполинскую стрелу, встал против мишени, собрал все силы, с почти нечеловеческим напряжением натянул тетиву, согнул дугу лука и спустил пернатую стрелу, железное острие которой глубоко вонзилось в середину мишени, а древко с треском расщепилось.
При этом поразительном доказательстве силы большинство Ахеменидов разразилось восторженными криками, а ближайшие друзья победителя побледнели и безмолвно смотрели то на дрожащего от бешенства царя, то на Бартию, сиявшего гордостью и сознанием подвига.
Камбис был страшен. Он чувствовал, как будто стрела, дрожавшая в мишени, пронзила его собственное сердце, его достоинство, силу и честь. Искры сверкали у него перед глазами, в его ушах шумела буря, щеки его пылали, и правая рука судорожно сжимала руку стоявшего подле него Прексаспа. Тот ясно понял, что выражало давление царской десницы и тихо прошептал: «Несчастный Бартия!»
Наконец, царю удалось совладать с собой. Молча бросил он брату золотую цепь, приказал вельможам следовать за собой и ушел из сада. В своих покоях он порывисто ходил взад и вперед и заливал свое бешенство вином. Вдруг он, казалось, на что-то решился, велел всем придворным, кроме Прексаспа, выйти и, оставшись с ним наедине, вскричал хриплым голосом, с блуждающим, опьяненным взглядом:
– Такую жизнь нет сил выносить! Спровадь врага моего со света, и я назову тебя моим другом и благодетелем!
Прексасп затрепетал, пал ниц перед владыкой и с умоляющим видом простер к нему руки. Но Камбис был слишком пьян и слишком ослеплен ненавистью, чтобы понять это движение царедворца. Он вообразил, что посол хочет выразить поклоном свою преданность, велел ему подняться и прошептал, как бы боясь услышать свои собственные слова:
– Действуй быстро и тайно! Никто, кроме тебя и меня, не должен знать о смерти выскочки. Головой ответишь, если узнают. Ступай и, когда исполнишь, возьми из казны сколько хочешь. Но будь осторожен: у мальчика сильная рука и он мастер находить друзей. Когда он станет прельщать тебя сладкими речами, вспомни о своей жене и о своих детях!
Тут он выпил еще полный кубок неразбавленного вина, шатаясь подошел к дверям покоя и, уже стоя спиной к Прексаспу, с угрожающим видом подняв кулак, проговорил хриплым голосом и заплетающимся языком, как бы обращаясь к самому себе:
– Горе тебе и твоим родным, если бабий герой, счастливчик, вор моей чести, останется жить!
Он давно уже вышел из залы, а Прексасп все еще неподвижно стоял на прежнем месте. Честолюбивый, но не бесчестный слуга деспотов был подавлен данным ему страшным поручением. Он знал, что в случае отказа исполнить преступный план царя его и его близких ждет смерть или немилость. Но он любил Бартию, и все существо его возмущалось при одной мысли о совершении тайного убийства. Упорная борьба происходила в его сознании и продолжалась, когда он уже давно оставил дворец. На пути к дому ему встретились Крез и Дарий. Он спрятался от них за выступ ворот одного большого египетского дома, вообразив, что они прочтут преступление на его лице. Проходя мимо, Крез говорил:
– Я строго разбранил Бартию за его неуместное молодечество, и мы должны благодарить богов, что Камбис, в припадке ярости, не наложил на него руки. Теперь он, по моему совету, уехал вместе с женой в Саис. На этих днях ему не следует показываться, потому что при взгляде на него гнев опять может вспыхнуть; а у властителя всегда найдутся бессовестные слуги…