Страница:
Даярам содрогнулся, увидев рядом с черной щелью тяжелую, хорошо обтесанную плиту, точно пригнанную по размерам отверстия.
Ее должны были смазать глиной и вдвинуть ребром в ход, оставив над плитой лишь узкое пространство, едва достаточное, чтобы просунуть руку. Верхний край выступа образовывал полку, на которую ставилась ежедневная порция пищи и воды. Узник мог достать пищу рукой, но отверстие для руки имело внутренний выступ и поэтому изгибалось под прямым углом. Даже то ничтожное количество света, которое могло проникнуть в тупик подземелья, если кто-нибудь входил в нижний храм со светильником, совершенно не попадало в камеру узника.
Настоятель подошел к Даяраму и снял с него покрывало. Художник остался совершенно обнаженным. Все волосы на его теле были выбриты, произведены очистительные омовения. В подземелье было не очень холодно, но Даярама била дрожь. С опущенной головой он подходил по очереди к каждому из сопровождавших его лам. Монах шептал какую-то молитву и, окончив, слегка толкал испытуемого по направлению к темнице. Последним был настоятель. Он брызнул на Даярама водой из священного озера Манасаровар и вдруг закричал, отворачивая лицо и делая обеими руками отстраняющий жест. Художник, заранее предупрежденный, опустился на колени – страшная минута настала. Он осмотрелся тревожно ищущим взглядом, пока не встретился с глазами своего учителя. Исходившая из них ободряющая сила придала Даяраму решимости.
Ламы запели гимн своими низкими ревущими голосами и все разом протянули к нему руки. Гуру сделал едва заметный знак. С тоской и страхом Даярам простерся на полу, повернулся на бок и протиснулся в узкий лаз. Его высокая грудь с развитыми мускулами не пролезала. Он должен был выдохнуть воздух и сжать плечи. Пока он проскользнул в непроглядный мрак камеры, теснящая тяжесть каменного хода показалась ужасной западней. Даярам обернулся, и светящийся прямоугольник отверстия почудился ему таким невероятно узким, что нечего было думать выбраться обратно. Слепой, животный ужас затемнил сознание Даярама. Он хотел закричать. Но, как в кошмарном сне, из сжатого горла вырвался лишь невнятный вопль.
Даярам лег на бок, чтобы вылезти обратно, отказываясь навсегда от своего безумного опыта. Где ему, жалкому и слабому, тягаться с гигантами духа, проводившими здесь многие годы. Да и были ли такие люди на самом деле? Может быть, это всего лишь легенды? Свет погас. Даярам принялся шарить руками, чтобы нащупать края лаза, и вдруг почувствовал легкий толчок в темя. Это вдвинулась тяжелая плита, отрезав всякую возможность возвращения. Даярам стал биться о камень, но он ничем не отличался по абсолютной недвижности от окружающих гладких стен. Неописуемый страх заживо погребенного потряс все тело Даярама. Его пронзила мысль: гуру ничего не сказал ему о сроке испытания! Как учитель, даже с его необыкновенной мудростью, узнает, когда надо освободить его? Ему придется провести в этой западне целые годы и умереть, так и не увидев света. Эта мысль приводила художника в исступление, он судорожно ловил ртом воздух, чувствуя, что задыхается в своей каменной могиле. Наконец он упал, полумертвый от утомления, и забылся в полусне-полуобмороке.
Очнувшись, Даярам долго лежал в оцепенении. И потом принялся ощупывать свою темницу.
Потребовалось много времени, чтобы определить форму камеры – лежащее яйцо с очень тщательно выглаженными стенками. В центре углубленного пола был сток – узкий колодец. С верхней стороны яйца, по-видимому, существовала вентиляционная труба, потому что воздух камеры был достаточно свеж и лишен запаха. Во мраке художник нащупал циновку и долго ползал по полу, пока не нашел места, где можно было лечь, не скатываясь к центру. По запаху глины Даярам разыскал отверстие для руки и пролил почти всю воду и жидкую кашу из цзамбы, пока втаскивал через коленчатый ход чашку и низкий медный чайник. Прежде чем поставить посуду на полку, Даярам проделал несколько упражнений, пока не научился проносить сосуды без наклона.
Даярама одолевали мучительные приступы животного страха и звуковых галлюцинаций. Лежа в полузабытьи, он вдруг вскакивал, «услышав» чьи-то голоса. Иногда его окликали люди из его прошлого, а чаще всего чудились отдаленные вопли и призывы о помощи, как будто проникавшие сквозь толщу каменных стен. Даярам прислушивался, с ужасом думая, что монастырь горит и он будет погребен навсегда под пеплом пожарища. Потом его измучила музыка, начинавшаяся тихим перебором струн вины или негромкой песней из отдаленного конца темницы. Постепенно музыка становилась все громче – целый оркестр играл под сводом подземелья, не давая ни минуты покоя. Может быть, он стал слышать звуки, наполняющие небесное пространство, которые обычные люди не воспринимают?
Чтобы прекратить музыку, он кричал что-нибудь, говорил или принимался петь. Но по мере того как шло ничем не отмеченное время во мраке и абсолютной тишине, звук собственного голоса становился все более странным. Даярам перестал говорить с собой, и как-то незаметно прекратились слуховые галлюцинации. Художник начал понимать цель жестокого заключения. Надо было оторвать человека, полностью связанного с окружающим миром, от всех ощущений, наполнявших его ум. Даже чувство проходящего времени исчезало – секунды, часы, минуты, дни, ночи ничем не отличались от всего предыдущего, растворенного в бесформенном мраке. Время остановилось! И заключенному здесь человеку казалось, что он стоит у самой грани бытия, заглядывая за эту завесу с причудливыми узорами, что соткана Майей, миражем жизни из всех чувств человека в его единстве с природой. По замыслу древних аскетов, узник должен очиститься от всего, что мешало ему отойти от суетной жизни. Так, чтобы отполированная, как зеркало, душа могла отразить всю глубину космоса.
Увы, это была лишь иллюзия. Человек и окружающий его мир едины! Искусственный их разрыв не создавал никакого величия, не наделял сверхчеловеческими силами, ибо части никогда не могут быть больше целого, и осколок, каким бы твердым он ни был, никогда не превзойдет стойкости целого кристалла. Начальные этапы заключения, вероятно, были хорошей школой самодисциплины и углубленных раздумий… Но вопрос, сколько может продлиться этот начальный этап, чтобы не причинить реального повреждения психике?
Художник ничего не знал о новейших открытиях западной науки, которая после долгого игнорирования всерьез взялась за изучение психофизиологии. Добровольцы-студенты надевали водолазные маски с воздушными шлангами и погружались в бассейны с водой температуры, равной человеческому телу. Изолированные от всех обычных чувственных связей с внешним миром, люди вскоре не были в состоянии различить верх и низ, определить, что вверху – голова или ноги. Человек ничего не чувствовал и погружался в глубокий покой, а затем сон. Просыпаясь, он обнаруживал, что его мысли повторяются снова и снова, потому что никакие ощущения не изменяли их направления. Затем мысли делались беспорядочными, реальность и галлюцинации становились неразделимы, всякая ориентация утрачивалась. В общем, психическое состояние походило на шизофрению с неспособностью сосредоточиться, решить простейшую задачу, и это продолжалось несколько дней после окончания опыта.
Тибетское испытание тьмой не уничтожало естественных ощущений тела – тяжести, ориентации верха-низа, мускульных усилий и чувств – и потому не лишало Даярама возможности сосредоточиться, обостряя до предела его воображение.
По мере того как уходили страхи, призраки звуков и телесных ощущений, внутреннее зрение становилось все ярче, и вместе с ним все тревоги и надежды продолжали жить в душе художника. Самое большое место в видениях занимала Тиллоттама.
Внимательная и настороженная, точно лань в лесу, в своем черном сари у залитого солнцем львиного павильона. Ответившая ему лишь нэтрой – глазами, в которых печаль о прошлом и радость встречи.
Или отрешенная сайга от себя богиня, апсара, в полумраке святилища, под уходящими в темную высоту колоннами, танцующая загадку жизни. Точные движения гибких рук, зовущие и молящие об истине. Черная коса, змеей свивающаяся на полу, в изгибах тела страстная дрожь, пробегающая под блестящей бронзовой кожей, огромные, устремленные в неведомое глаза.
«Танцует и плачет правда жизни!» – сказала ему Тиллоттама, и действительно, неподдельное глубокое чувство всех оттенков жизни было в каждом отточенном движении ее танца.
Горькая печаль охватывала художника. Он гнал от себя эти ревнивые мысли, но богатое воображение художника услужливо рисовало ему картины Тиллоттамы – купленной рабыни по меньшей мере двух хозяев – мусульманина и американца. Кусочек фильма, увиденный в тот роковой вечер, развертывался в бесконечную эпопею, жестоко муча Даярама, и он начинал ненавидеть женщину, причинившую ему столько страданий. Он готов был проклясть тот жаркий полдневный час, когда он встретился с ней в Кхаджурахо.
Что нужно ему? Редчайшее счастье выпало ему – встретить ее на земле, и она ответила ему надеждой и доверием! Но вмешалось что-то ужасное. Ни он сам, ни она, ни всемогущие боги – никто не властен над прошлым. Но не все ли равно ему, что ушло и еще уйдет в прошлое, если рядом великое счастье? Почему, как только он потянется к ней, переполненный любовью, какой-то ужасный демон отравит ему кровь, причинит ему такую боль, что он готов бежать куда глаза глядят, лишь бы забыть? Это страстное желание забыть и привело его сюда, в каменную клетку!
Даярам не знал, когда приносят пищу – днем, вечером или ночью, не смог проследить, через какие промежутки времени, и потому не имел никакого представления, сколько времени прошло во мраке и абсолютном молчании. Может, он останется здесь навсегда и никогда больше не увидит цветов и света мира, не услышит голоса жизни, не почувствует радость борьбы и творчества. А Тиллоттама?
Внезапно пришло новое. Впервые Даярам подумал о ней не через себя, не через свою любовь и ревность, а так, как если бы он сам оказался на месте Тиллоттамы. Эти новые мысли не исчезали, а возвращались снова, и он понял то направление его чувств и мыслей, которое вело к победе над собой.
До сих пор он смотрел на нее, как на будущую собственность, которую надо отнять у другого владельца, отнять так, чтобы быть исключительным, абсолютным обладателем любимой в ее прошлом, настоящем и будущем. И ярость собственника, не властного над прошлым, не имела границ. Но Тиллоттама не вещь, она идет по своему пути. Помочь ей, оградить от страданий и унижения, каких так много угадывалось за ее необычной судьбой… Если он не совладает с низкой своей душой, то он не будет ее возлюбленным, и пусть так! Но любить ее, как свою радость художника, никакие силы неба и ада не смогут ему помешать!
Даярам вскочил. Впервые за все это время давившая его безысходность свалилась с него, как ноша с поднимающегося на кручу путника. Нагой и беспомощный, замурованный в подземелье, он стоял во мраке, с надеждой глядя невидящими глазами. И постепенно бездонная глупость его поступков обрисовалась перед ним с унизительной ясностью.
Как мальчишка, он убежал, укрылся в чистоте и свободе гор, оставив девушку во власти грубых и жадных дельцов, для которых она лишь инструмент наживы, удачно служащий их чувственным утехам.
Презренный раб низких страстей. Надо удивляться, что нашел в нем мудрый Витаркананда, столько времени провозившийся с ним, чтобы научить тому, что он должен был понять сам с первого же часа выздоровления.
Новая сила появилась в нем. Горький стыд охватывал Даярама, когда он вспоминал, как долго он занимался только собой, своими переживаниями. Тревога все росла. Что делается там с Тиллоттамой? Что подумала она о нем? Кто он – жалкий трус, обещавший так много и ничего не добившийся, подло бежавший!.. А он в лунном очаровании Кхаджурахо еще казался себе подобным героям древности!
Амрита-Тиллоттама, украденная со своей родины… Даярам вспоминал зеркальные лагуны траванкурских поселений, могучие пальмы, склоняющиеся перед лазурным простором океана, синие камни Кардамоновых гор, веселый разгул морского ветра и мужественно-грустные песни малабарских рыбаков. Легкие белые одеяния женщин, их веселые открытые лица.
А Тиллоттама – в Лахоре! Вряд ли эта гангстерская кинофирма находится на широком проспекте Мэл. Скорее она приютилась на Анаркали или спряталась еще дальше, где-нибудь за Стеной. Узкие темные улицы, пропахшие кухней, гниющими фруктами и нечистотами, с миллионами мух, в духоте и гаме. Женщины в широких покрывалах, скрывающих их с головы до пят, бредут серединой улицы, и им уступают дорогу, точно прокаженным, ибо никакой правоверный не позволит себе коснуться чужой женщины даже случайно. Где-то среди этих сотен тысяч чужих людей живет одинокой пленницей самая прекрасная девушка Индии. Наступает лето, невыносимое в Лахоре, с его изнуряющей духотой, а Тиллоттама должна вернуться туда. Даярам поклялся, что он не будет более ждать ни минуты. Как только его выпустят, он кинется разыскивать девушку, и свой осенний праздник Онам в сентябре этого года Тиллоттама встретит на родном малабарском побережье!
Если его выпустят? А если не выпустят? Или освободят через несколько лет? По какому безумному порыву попал он сюда, в первозданный мрак, будто в самый тамас – пучину бездеятельной инерции, противостоящей активному началу природы – Пракрити? Да, много столетий бичом Индии был глубокий индивидуализм духовных поисков, ритуалов, путей в жизни. И он, тридцатилетний образованный человек современной Индии, пошел тем же старинным путем. Там, в настоящей жизни, есть верные друзья, товарищи. Не одинокому, а окруженному друзьями – вот как надо было освобождать Тиллоттаму. Один Анарендра стоит нескольких человек, а ведь есть еще Сешагирирао – инженер-химик, автомеханик Арвинд – самые закадычные друзья, и к ним он обратится в первую очередь. Все вместе они разработают план. О боги, он дальше от них, чем если бы был в Америке!
С нараставшей тревогой думал Даярам о беззащитности Тиллоттамы. То, что казалось грозной силой для поклонника красоты, что могло бы действительно быть повернуто на подчинение и беду мужчины, то у такой девушки, как Тиллоттама, оборачивалось великой уязвимостью. Она, словно травинка, не может уйти от топчущих ее ног на краю неогороженного сада. Стремление освободиться загорелось в нем с еще большей силой. Обламывая ногти, Даярам царапал засохшую глину, стараясь раскачать плиту-заслонку, чувствуя, что сойдет с ума. Простершись на вогнутом каменном полу, он в тысячный раз старался сосредоточить всю волю, чтобы передать Витаркананде свое безумное желание покинуть темницу. Дыша глубоко и медленно, Даярам вкладывал в каждый удар сердца призыв к гуру. От сосредоточения воли и размеренных повторений мысли кружилась голова, странное оцепенение ползло вверх по ногам. Художник впал в забытье. Окружавший его мрак исчез, он лежал в сером сумеречном свете и слышал все повышающийся звенящий звук. Даярам понял, что умирает. Веселое лицо Тиллоттамы склонилось над ним, в ее печальных глазах он прочитал бесконечное сострадание.
Глава 6
Ее должны были смазать глиной и вдвинуть ребром в ход, оставив над плитой лишь узкое пространство, едва достаточное, чтобы просунуть руку. Верхний край выступа образовывал полку, на которую ставилась ежедневная порция пищи и воды. Узник мог достать пищу рукой, но отверстие для руки имело внутренний выступ и поэтому изгибалось под прямым углом. Даже то ничтожное количество света, которое могло проникнуть в тупик подземелья, если кто-нибудь входил в нижний храм со светильником, совершенно не попадало в камеру узника.
Настоятель подошел к Даяраму и снял с него покрывало. Художник остался совершенно обнаженным. Все волосы на его теле были выбриты, произведены очистительные омовения. В подземелье было не очень холодно, но Даярама била дрожь. С опущенной головой он подходил по очереди к каждому из сопровождавших его лам. Монах шептал какую-то молитву и, окончив, слегка толкал испытуемого по направлению к темнице. Последним был настоятель. Он брызнул на Даярама водой из священного озера Манасаровар и вдруг закричал, отворачивая лицо и делая обеими руками отстраняющий жест. Художник, заранее предупрежденный, опустился на колени – страшная минута настала. Он осмотрелся тревожно ищущим взглядом, пока не встретился с глазами своего учителя. Исходившая из них ободряющая сила придала Даяраму решимости.
Ламы запели гимн своими низкими ревущими голосами и все разом протянули к нему руки. Гуру сделал едва заметный знак. С тоской и страхом Даярам простерся на полу, повернулся на бок и протиснулся в узкий лаз. Его высокая грудь с развитыми мускулами не пролезала. Он должен был выдохнуть воздух и сжать плечи. Пока он проскользнул в непроглядный мрак камеры, теснящая тяжесть каменного хода показалась ужасной западней. Даярам обернулся, и светящийся прямоугольник отверстия почудился ему таким невероятно узким, что нечего было думать выбраться обратно. Слепой, животный ужас затемнил сознание Даярама. Он хотел закричать. Но, как в кошмарном сне, из сжатого горла вырвался лишь невнятный вопль.
Даярам лег на бок, чтобы вылезти обратно, отказываясь навсегда от своего безумного опыта. Где ему, жалкому и слабому, тягаться с гигантами духа, проводившими здесь многие годы. Да и были ли такие люди на самом деле? Может быть, это всего лишь легенды? Свет погас. Даярам принялся шарить руками, чтобы нащупать края лаза, и вдруг почувствовал легкий толчок в темя. Это вдвинулась тяжелая плита, отрезав всякую возможность возвращения. Даярам стал биться о камень, но он ничем не отличался по абсолютной недвижности от окружающих гладких стен. Неописуемый страх заживо погребенного потряс все тело Даярама. Его пронзила мысль: гуру ничего не сказал ему о сроке испытания! Как учитель, даже с его необыкновенной мудростью, узнает, когда надо освободить его? Ему придется провести в этой западне целые годы и умереть, так и не увидев света. Эта мысль приводила художника в исступление, он судорожно ловил ртом воздух, чувствуя, что задыхается в своей каменной могиле. Наконец он упал, полумертвый от утомления, и забылся в полусне-полуобмороке.
Очнувшись, Даярам долго лежал в оцепенении. И потом принялся ощупывать свою темницу.
Потребовалось много времени, чтобы определить форму камеры – лежащее яйцо с очень тщательно выглаженными стенками. В центре углубленного пола был сток – узкий колодец. С верхней стороны яйца, по-видимому, существовала вентиляционная труба, потому что воздух камеры был достаточно свеж и лишен запаха. Во мраке художник нащупал циновку и долго ползал по полу, пока не нашел места, где можно было лечь, не скатываясь к центру. По запаху глины Даярам разыскал отверстие для руки и пролил почти всю воду и жидкую кашу из цзамбы, пока втаскивал через коленчатый ход чашку и низкий медный чайник. Прежде чем поставить посуду на полку, Даярам проделал несколько упражнений, пока не научился проносить сосуды без наклона.
Даярама одолевали мучительные приступы животного страха и звуковых галлюцинаций. Лежа в полузабытьи, он вдруг вскакивал, «услышав» чьи-то голоса. Иногда его окликали люди из его прошлого, а чаще всего чудились отдаленные вопли и призывы о помощи, как будто проникавшие сквозь толщу каменных стен. Даярам прислушивался, с ужасом думая, что монастырь горит и он будет погребен навсегда под пеплом пожарища. Потом его измучила музыка, начинавшаяся тихим перебором струн вины или негромкой песней из отдаленного конца темницы. Постепенно музыка становилась все громче – целый оркестр играл под сводом подземелья, не давая ни минуты покоя. Может быть, он стал слышать звуки, наполняющие небесное пространство, которые обычные люди не воспринимают?
Чтобы прекратить музыку, он кричал что-нибудь, говорил или принимался петь. Но по мере того как шло ничем не отмеченное время во мраке и абсолютной тишине, звук собственного голоса становился все более странным. Даярам перестал говорить с собой, и как-то незаметно прекратились слуховые галлюцинации. Художник начал понимать цель жестокого заключения. Надо было оторвать человека, полностью связанного с окружающим миром, от всех ощущений, наполнявших его ум. Даже чувство проходящего времени исчезало – секунды, часы, минуты, дни, ночи ничем не отличались от всего предыдущего, растворенного в бесформенном мраке. Время остановилось! И заключенному здесь человеку казалось, что он стоит у самой грани бытия, заглядывая за эту завесу с причудливыми узорами, что соткана Майей, миражем жизни из всех чувств человека в его единстве с природой. По замыслу древних аскетов, узник должен очиститься от всего, что мешало ему отойти от суетной жизни. Так, чтобы отполированная, как зеркало, душа могла отразить всю глубину космоса.
Увы, это была лишь иллюзия. Человек и окружающий его мир едины! Искусственный их разрыв не создавал никакого величия, не наделял сверхчеловеческими силами, ибо части никогда не могут быть больше целого, и осколок, каким бы твердым он ни был, никогда не превзойдет стойкости целого кристалла. Начальные этапы заключения, вероятно, были хорошей школой самодисциплины и углубленных раздумий… Но вопрос, сколько может продлиться этот начальный этап, чтобы не причинить реального повреждения психике?
Художник ничего не знал о новейших открытиях западной науки, которая после долгого игнорирования всерьез взялась за изучение психофизиологии. Добровольцы-студенты надевали водолазные маски с воздушными шлангами и погружались в бассейны с водой температуры, равной человеческому телу. Изолированные от всех обычных чувственных связей с внешним миром, люди вскоре не были в состоянии различить верх и низ, определить, что вверху – голова или ноги. Человек ничего не чувствовал и погружался в глубокий покой, а затем сон. Просыпаясь, он обнаруживал, что его мысли повторяются снова и снова, потому что никакие ощущения не изменяли их направления. Затем мысли делались беспорядочными, реальность и галлюцинации становились неразделимы, всякая ориентация утрачивалась. В общем, психическое состояние походило на шизофрению с неспособностью сосредоточиться, решить простейшую задачу, и это продолжалось несколько дней после окончания опыта.
Тибетское испытание тьмой не уничтожало естественных ощущений тела – тяжести, ориентации верха-низа, мускульных усилий и чувств – и потому не лишало Даярама возможности сосредоточиться, обостряя до предела его воображение.
По мере того как уходили страхи, призраки звуков и телесных ощущений, внутреннее зрение становилось все ярче, и вместе с ним все тревоги и надежды продолжали жить в душе художника. Самое большое место в видениях занимала Тиллоттама.
Внимательная и настороженная, точно лань в лесу, в своем черном сари у залитого солнцем львиного павильона. Ответившая ему лишь нэтрой – глазами, в которых печаль о прошлом и радость встречи.
Или отрешенная сайга от себя богиня, апсара, в полумраке святилища, под уходящими в темную высоту колоннами, танцующая загадку жизни. Точные движения гибких рук, зовущие и молящие об истине. Черная коса, змеей свивающаяся на полу, в изгибах тела страстная дрожь, пробегающая под блестящей бронзовой кожей, огромные, устремленные в неведомое глаза.
«Танцует и плачет правда жизни!» – сказала ему Тиллоттама, и действительно, неподдельное глубокое чувство всех оттенков жизни было в каждом отточенном движении ее танца.
Горькая печаль охватывала художника. Он гнал от себя эти ревнивые мысли, но богатое воображение художника услужливо рисовало ему картины Тиллоттамы – купленной рабыни по меньшей мере двух хозяев – мусульманина и американца. Кусочек фильма, увиденный в тот роковой вечер, развертывался в бесконечную эпопею, жестоко муча Даярама, и он начинал ненавидеть женщину, причинившую ему столько страданий. Он готов был проклясть тот жаркий полдневный час, когда он встретился с ней в Кхаджурахо.
Что нужно ему? Редчайшее счастье выпало ему – встретить ее на земле, и она ответила ему надеждой и доверием! Но вмешалось что-то ужасное. Ни он сам, ни она, ни всемогущие боги – никто не властен над прошлым. Но не все ли равно ему, что ушло и еще уйдет в прошлое, если рядом великое счастье? Почему, как только он потянется к ней, переполненный любовью, какой-то ужасный демон отравит ему кровь, причинит ему такую боль, что он готов бежать куда глаза глядят, лишь бы забыть? Это страстное желание забыть и привело его сюда, в каменную клетку!
Даярам не знал, когда приносят пищу – днем, вечером или ночью, не смог проследить, через какие промежутки времени, и потому не имел никакого представления, сколько времени прошло во мраке и абсолютном молчании. Может, он останется здесь навсегда и никогда больше не увидит цветов и света мира, не услышит голоса жизни, не почувствует радость борьбы и творчества. А Тиллоттама?
Внезапно пришло новое. Впервые Даярам подумал о ней не через себя, не через свою любовь и ревность, а так, как если бы он сам оказался на месте Тиллоттамы. Эти новые мысли не исчезали, а возвращались снова, и он понял то направление его чувств и мыслей, которое вело к победе над собой.
До сих пор он смотрел на нее, как на будущую собственность, которую надо отнять у другого владельца, отнять так, чтобы быть исключительным, абсолютным обладателем любимой в ее прошлом, настоящем и будущем. И ярость собственника, не властного над прошлым, не имела границ. Но Тиллоттама не вещь, она идет по своему пути. Помочь ей, оградить от страданий и унижения, каких так много угадывалось за ее необычной судьбой… Если он не совладает с низкой своей душой, то он не будет ее возлюбленным, и пусть так! Но любить ее, как свою радость художника, никакие силы неба и ада не смогут ему помешать!
Даярам вскочил. Впервые за все это время давившая его безысходность свалилась с него, как ноша с поднимающегося на кручу путника. Нагой и беспомощный, замурованный в подземелье, он стоял во мраке, с надеждой глядя невидящими глазами. И постепенно бездонная глупость его поступков обрисовалась перед ним с унизительной ясностью.
Как мальчишка, он убежал, укрылся в чистоте и свободе гор, оставив девушку во власти грубых и жадных дельцов, для которых она лишь инструмент наживы, удачно служащий их чувственным утехам.
Презренный раб низких страстей. Надо удивляться, что нашел в нем мудрый Витаркананда, столько времени провозившийся с ним, чтобы научить тому, что он должен был понять сам с первого же часа выздоровления.
Новая сила появилась в нем. Горький стыд охватывал Даярама, когда он вспоминал, как долго он занимался только собой, своими переживаниями. Тревога все росла. Что делается там с Тиллоттамой? Что подумала она о нем? Кто он – жалкий трус, обещавший так много и ничего не добившийся, подло бежавший!.. А он в лунном очаровании Кхаджурахо еще казался себе подобным героям древности!
Амрита-Тиллоттама, украденная со своей родины… Даярам вспоминал зеркальные лагуны траванкурских поселений, могучие пальмы, склоняющиеся перед лазурным простором океана, синие камни Кардамоновых гор, веселый разгул морского ветра и мужественно-грустные песни малабарских рыбаков. Легкие белые одеяния женщин, их веселые открытые лица.
А Тиллоттама – в Лахоре! Вряд ли эта гангстерская кинофирма находится на широком проспекте Мэл. Скорее она приютилась на Анаркали или спряталась еще дальше, где-нибудь за Стеной. Узкие темные улицы, пропахшие кухней, гниющими фруктами и нечистотами, с миллионами мух, в духоте и гаме. Женщины в широких покрывалах, скрывающих их с головы до пят, бредут серединой улицы, и им уступают дорогу, точно прокаженным, ибо никакой правоверный не позволит себе коснуться чужой женщины даже случайно. Где-то среди этих сотен тысяч чужих людей живет одинокой пленницей самая прекрасная девушка Индии. Наступает лето, невыносимое в Лахоре, с его изнуряющей духотой, а Тиллоттама должна вернуться туда. Даярам поклялся, что он не будет более ждать ни минуты. Как только его выпустят, он кинется разыскивать девушку, и свой осенний праздник Онам в сентябре этого года Тиллоттама встретит на родном малабарском побережье!
Если его выпустят? А если не выпустят? Или освободят через несколько лет? По какому безумному порыву попал он сюда, в первозданный мрак, будто в самый тамас – пучину бездеятельной инерции, противостоящей активному началу природы – Пракрити? Да, много столетий бичом Индии был глубокий индивидуализм духовных поисков, ритуалов, путей в жизни. И он, тридцатилетний образованный человек современной Индии, пошел тем же старинным путем. Там, в настоящей жизни, есть верные друзья, товарищи. Не одинокому, а окруженному друзьями – вот как надо было освобождать Тиллоттаму. Один Анарендра стоит нескольких человек, а ведь есть еще Сешагирирао – инженер-химик, автомеханик Арвинд – самые закадычные друзья, и к ним он обратится в первую очередь. Все вместе они разработают план. О боги, он дальше от них, чем если бы был в Америке!
С нараставшей тревогой думал Даярам о беззащитности Тиллоттамы. То, что казалось грозной силой для поклонника красоты, что могло бы действительно быть повернуто на подчинение и беду мужчины, то у такой девушки, как Тиллоттама, оборачивалось великой уязвимостью. Она, словно травинка, не может уйти от топчущих ее ног на краю неогороженного сада. Стремление освободиться загорелось в нем с еще большей силой. Обламывая ногти, Даярам царапал засохшую глину, стараясь раскачать плиту-заслонку, чувствуя, что сойдет с ума. Простершись на вогнутом каменном полу, он в тысячный раз старался сосредоточить всю волю, чтобы передать Витаркананде свое безумное желание покинуть темницу. Дыша глубоко и медленно, Даярам вкладывал в каждый удар сердца призыв к гуру. От сосредоточения воли и размеренных повторений мысли кружилась голова, странное оцепенение ползло вверх по ногам. Художник впал в забытье. Окружавший его мрак исчез, он лежал в сером сумеречном свете и слышал все повышающийся звенящий звук. Даярам понял, что умирает. Веселое лицо Тиллоттамы склонилось над ним, в ее печальных глазах он прочитал бесконечное сострадание.
Глава 6
Сады Кашмира
Даярам лежал на чем-то необычно мягком, с повязкой на глазах. Он протянул руку, чтобы сорвать ее, но кто-то ласково удержал его:
– Подожди, Даярам, скоро наступят сумерки, и тогда тебе можно будет смотреть. А пока поешь.
Подали чашку сливок, показавшихся невыразимо вкусными. Живой голос учителя рядом, удобство ложа – какое блаженство! Но сомнение все же не давало покоя Даяраму.
– Учитель, как же я ничего не слышал и не чувствовал, когда меня освобождали? Или я, – в страшной тревоге Рамамурти сел, – я сплю?
– Ты не спишь сейчас, но когда мы открывали темницу, я погрузил тебя в Йога-Нидру – глубочайший сон без видений. Потрясение могло оказаться слишком большим!
– Сколько же я пробыл в подземелье, гуру?
– Двадцать восемь дней.
– Только всего? Я был твердо убежден, что пробыл во тьме не меньше года! Ты услышал мой призыв, учитель! – со слезами благодарности прошептал Даярам.
– Срок твоего испытания был определен мной в месяц, так что осталось совсем немного. Но ты сумел передать мне свои чувства, достигнув, как видишь, большой силы. Правда, ты сделал это в великом порыве любви, а не сосредоточением освобождения. Потому твое достижение было лишь мгновенным, а затем ушло безвозвратно. Но не волнуйся, два дня тебе надо провести в келье, привыкая к миру.
– Два дня! – вскричал Даярам, приподнимаясь.
Он не видел нахмурившегося лица Витаркананды, но по долгому молчанию, сопровождавшемуся размеренным дыханием, понял, что тот размышляет.
– Учитель, – робко начал он, но гуру нажатием руки на грудь приказал ему лежать, поднялся и вышел.
Бесконечно много времени лежал Даярам, но что значило это ожидание в сравнении с безнадежным полубытием во мраке!
Незаметно Витаркананда снова появился в комнате. Приложив к губам Даярама небольшую чашку, он приказал выпить и лежать, не двигаясь и не разговаривая. Вяжущее, густое и сладковатое питье вызвало мучительное чувство жара, покалывания, необъяснимого стеснения, которое распространилось из-под ребер по всему телу. Невольный стон вырвался из стиснутых челюстей Даярама.
– Что это за средство? – едва спросил он.
– Всего лишь настойка одного гималайского кустарника, известная уже много веков в книге тибетской медицины Жуд-Ши, которая всего лишь перевод вашей Аюр-Веды, – сказал гуру, пристально следя за поведением ученика. – Хорошо! – одобрил гуру. – Теперь это.
Одна за другой в рот художника были положены две пилюли, и он запил их молоком. Жгучее стеснение прошло, в теле появилась небывалая энергия, голова стала ясной и холодной. Гуру положил руку на сердце Даярама, приказал плотно зажмурить глаза и сорвал повязку. Свет пробился сквозь веки, вызвав ощущение удара.
– Встань, открой глаза! – послышался голос учителя.
Даярам поспешно привстал, в самый мозг его ворвался невыносимый свет. Он успел увидеть бороду учителя, стену комнаты и свалился ничком в сильнейшем головокружении. Витаркананда сидел около постели, оглаживая длинную бороду. Даярам сел и стал впивать в себя чудесный свет полутемной комнаты. Он видел, теперь уже не было сомнения, он вернулся в мир видимых вещей!
Профессор наблюдал за ним, доброжелательный и спокойный.
– Теперь ты видишь сам, что подземелье назначено для души туповатой и апатичной, чтобы сделать ее более чуткой и тонкой. А у таких, как ты, вынуть чувство красоты мира – значило бы опустошить душу. Продолжительное пребывание во мраке убило бы твое «я». Слишком мала бы оказалась ступень самосовершенствования и слишком дорогой цена, какой она была бы достигнута. Теперь ты знаешь, что твоя дорога ведет в мир людей, прекрасный и страдающий, светлый и темный, радостный и несчастный.
Служи ему силой таланта, бескорыстно и беззаветно, не давая властвовать над собой злобе, зависти и жадности, но помни, что слепая доброта может причинить немало плохого. Знай, кому и зачем ты делаешь добро!
Помни, что я тебе говорил о порогах. Никогда не переступай их, ни порога бессмысленности, ни познания, которое превращается в тупое нагромождение фактов, ни других порогов, которые мы часто переступаем в обычной жизни, гонясь за дешевкой, едой, пошлым удовольствием смеха, бесполезной умственной игры и так далее. Тебе следует особо опасаться порога низкой чувственности. – Художник слушал учителя, склонив голову, как древний герой, готовившийся к подвигу, внимал бы своему посвящению. Витаркананда угадал мысли Даярама. – Самый великий подвиг искусства – вырвать прекрасное из жизни, подчас враждебной, хмурой и некрасивой, вложить гигантский труд в создание подлинной, безусловной, каждому понятной, каждого возвышающей красоты. Мало этого, тебе придется бороться со все распространяющимся влиянием бездельников, думающих ловким трюком, фокусом, удивляющей безвкусных глупцов выдумкой подменить настоящее искусство. Они будут отвергать твои искания, глумиться над твоим идеалом. Сами неспособные на подвижнический труд настоящего художника, они будут каждый найденный ими прием, отдельное сочетание двух красок, набор мазков или удачно найденную светотень объявлять открытием, называть элементом мира, не понимая, что в нашем ощущении природы и жизни нет ничего простого. Что везде и во всем – сложнейший узор ткани Майи, что наше чувство красоты уходит в глубину сотен прошедших тысячелетий, в которых формировалась душа человека! Отразить эту сложность может лишь подлинное искусство через великий труд. Ты должен идти в мир не только как творец, но и воин… Но я еще скажу тебе свое напутствие, а сейчас лежи, думай, возвращайся к жизни.
Витаркананда удалился, отдернув занавесь. Оконная прорезь в толстой стене открывала вид на склоны ущелья. Закатные тени превратили их в синие стены с красно-золотыми ребрами скал. Острые, как зубья, синие пики вонзались в палевое сияющее небо.
Даярам встал, обошел келью – большую комнату с двумя мягкими сиденьями, занавесью, низким столом, заваленным связками рукописных листов, стянутых желтыми шелковыми шнурами и потемневшими дощечками. Витаркананда уложил его в собственном жилье. Легкие шаги гуру прервали мысли Даярама.
– Скоро стемнеет, и мы выйдем с тобой на верх башни, где ты займешься дыхательными упражнениями.
– Я уже могу. Силы вернулись, под сердцем нет пустоты, и голова не кружится, – бодро откликнулся Даярам.
– Пока не стемнеет – нельзя. Твое слишком скорое освобождение подрывает веру в могущество древнего испытания. Я обещал нашим хозяевам, что тебя в монастыре никто не увидит. На рассвете две быстрые лошади с проводником будут ждать тебя внизу у реки, где мы видели респов. Ты дойдешь туда один, и вы перевалите через Ладакхский хребет в долину Инда. Проводник знает, где выйти на сринагарскую дорогу западнее Леха. Там расположился лагерь геологической экспедиции. У них есть геликоптер. За хорошую цену летающее железо доставит тебя если не в Сринагар, то до автомобильной дороги… Ты хочешь сказать?
– Да, учитель! – Даярам потупился.
– Знаю о чем. Но об этом после. Расставаясь с тобой, на этот раз надолго, я должен передать тебе то, что поможет и в твоей работе, и в пути к ней, твоей Тиллоттаме. Не бойся страдания. Ты обладаешь сильной душой, а потому и страдаешь сильнее других и стараешься всячески избежать этого. Но страдание ведет к высотам, и весь мир благодаря ему становится лучше. Только, как и все в жизни, страдание должно иметь меру, иначе оно обратится гибелью души и станет источником зла. Сейчас нет меры страдания в этом мире, – Витаркананда показал на хребет, заслонивший долину Инда, и сложил обе руки чашей, – если бы я зачерпнул чувства живущих в той долине людей, то поднял бы к небу полную чашу человеческого горя. Если бы учесть и сложить горести и радости всего человечества, то получился бы итог настолько печальный, что ты, молодой, сильный, даже не смог бы в него поверить!
Женщины всегда страдали больше мужчин. С тех пор как военные государства одержали верх над всеми другими формами общества, женщину лицемерно славили, а на деле гнали, презирали и угнетали, хотя бы за то, что она лучше, нежнее и открыта природе больше мужчины.
Мы возмущаемся позорными для христианской религии временами европейского Средневековья, когда женщин мучили ужасными пытками и жгли на кострах, называя ведьмами. Но у нас самих, в нашей собственной истории, разве не было страшного обычая топить новорожденных девочек в Ганге? Да, это так, не ужасайся, Даярам! Ты сам уже постиг, что прошлое непоправимо, его можно лишь забыть, понять, но слова о прощении здесь лишь пустой звук, ибо над Кармой не властны даже высшие боги, и что вошло в мировой механизм судьбы и воздаяния, не может быть вынуто оттуда. А чем лучше европейских костров наше Сати? В древних легендах воспета любовь женщин, покончивших с собой на костре мужа – немногих настолько храбрых, фанатичных или обезумевших от горя, что они решились на столь ужасную гибель, оставив детей и родных, вместо того чтобы нести через жизнь память любимого. Случаи эти польстили ревнивому чувству собственников, никак не мирившихся с мыслью оставить принадлежавших им красавиц жить после себя, чтобы они любили еще кого-то. Только так, Даярам, других чувств тут не было!
И во время мусульманского завоевания Индии, после того как тысячи героинь покончили с собой, бросаясь в пламя горевших, осажденных городов, чтобы не достаться победителю, Сати вошло в обычай. Сначала это была мода, установленная принцами крови, магараджами, потом распространившаяся как признак хорошего тона на другие касты и слои населения от брахманов до шудр. И как всегда и везде, чтобы оправдать зверский обычай и доказать его древнее происхождение из Вед, нашлись «ученые» фальсификаторы. Неведомый негодяй изменил всего две буквы санскритского слова и обрек на огонь несчетное число невинных женщин. Там, где в Ведах сказано было, что на похоронах мужа жена должна идти во главе, впереди – «агре», он изменил на «агни» – огонь!
Иногда мне кажется, что человечество забыло с тех самых пор, как кончился матриархат и поклонение женщине-матери, что она не только возлюбленная, не только мать, рождающая ребенка! Она воспитательница человека, ребенка и мужчины тоже. Вспомни о глубине «медного кувшина», и станет ясно, что воспитать человека – это главная задача для всего будущего Земли, более важная, чем достижение материального благополучия. И в этой задаче красота – одна из главных сил, если только люди научатся правильно понимать и ценить ее, также и пользоваться ею. Вот почему я хочу всячески помочь тебе – ты сначала будешь бороться против тех, кто опорочивает и принижает красоту, а после – создавать ее для всех и для будущего.
– Подожди, Даярам, скоро наступят сумерки, и тогда тебе можно будет смотреть. А пока поешь.
Подали чашку сливок, показавшихся невыразимо вкусными. Живой голос учителя рядом, удобство ложа – какое блаженство! Но сомнение все же не давало покоя Даяраму.
– Учитель, как же я ничего не слышал и не чувствовал, когда меня освобождали? Или я, – в страшной тревоге Рамамурти сел, – я сплю?
– Ты не спишь сейчас, но когда мы открывали темницу, я погрузил тебя в Йога-Нидру – глубочайший сон без видений. Потрясение могло оказаться слишком большим!
– Сколько же я пробыл в подземелье, гуру?
– Двадцать восемь дней.
– Только всего? Я был твердо убежден, что пробыл во тьме не меньше года! Ты услышал мой призыв, учитель! – со слезами благодарности прошептал Даярам.
– Срок твоего испытания был определен мной в месяц, так что осталось совсем немного. Но ты сумел передать мне свои чувства, достигнув, как видишь, большой силы. Правда, ты сделал это в великом порыве любви, а не сосредоточением освобождения. Потому твое достижение было лишь мгновенным, а затем ушло безвозвратно. Но не волнуйся, два дня тебе надо провести в келье, привыкая к миру.
– Два дня! – вскричал Даярам, приподнимаясь.
Он не видел нахмурившегося лица Витаркананды, но по долгому молчанию, сопровождавшемуся размеренным дыханием, понял, что тот размышляет.
– Учитель, – робко начал он, но гуру нажатием руки на грудь приказал ему лежать, поднялся и вышел.
Бесконечно много времени лежал Даярам, но что значило это ожидание в сравнении с безнадежным полубытием во мраке!
Незаметно Витаркананда снова появился в комнате. Приложив к губам Даярама небольшую чашку, он приказал выпить и лежать, не двигаясь и не разговаривая. Вяжущее, густое и сладковатое питье вызвало мучительное чувство жара, покалывания, необъяснимого стеснения, которое распространилось из-под ребер по всему телу. Невольный стон вырвался из стиснутых челюстей Даярама.
– Что это за средство? – едва спросил он.
– Всего лишь настойка одного гималайского кустарника, известная уже много веков в книге тибетской медицины Жуд-Ши, которая всего лишь перевод вашей Аюр-Веды, – сказал гуру, пристально следя за поведением ученика. – Хорошо! – одобрил гуру. – Теперь это.
Одна за другой в рот художника были положены две пилюли, и он запил их молоком. Жгучее стеснение прошло, в теле появилась небывалая энергия, голова стала ясной и холодной. Гуру положил руку на сердце Даярама, приказал плотно зажмурить глаза и сорвал повязку. Свет пробился сквозь веки, вызвав ощущение удара.
– Встань, открой глаза! – послышался голос учителя.
Даярам поспешно привстал, в самый мозг его ворвался невыносимый свет. Он успел увидеть бороду учителя, стену комнаты и свалился ничком в сильнейшем головокружении. Витаркананда сидел около постели, оглаживая длинную бороду. Даярам сел и стал впивать в себя чудесный свет полутемной комнаты. Он видел, теперь уже не было сомнения, он вернулся в мир видимых вещей!
Профессор наблюдал за ним, доброжелательный и спокойный.
– Теперь ты видишь сам, что подземелье назначено для души туповатой и апатичной, чтобы сделать ее более чуткой и тонкой. А у таких, как ты, вынуть чувство красоты мира – значило бы опустошить душу. Продолжительное пребывание во мраке убило бы твое «я». Слишком мала бы оказалась ступень самосовершенствования и слишком дорогой цена, какой она была бы достигнута. Теперь ты знаешь, что твоя дорога ведет в мир людей, прекрасный и страдающий, светлый и темный, радостный и несчастный.
Служи ему силой таланта, бескорыстно и беззаветно, не давая властвовать над собой злобе, зависти и жадности, но помни, что слепая доброта может причинить немало плохого. Знай, кому и зачем ты делаешь добро!
Помни, что я тебе говорил о порогах. Никогда не переступай их, ни порога бессмысленности, ни познания, которое превращается в тупое нагромождение фактов, ни других порогов, которые мы часто переступаем в обычной жизни, гонясь за дешевкой, едой, пошлым удовольствием смеха, бесполезной умственной игры и так далее. Тебе следует особо опасаться порога низкой чувственности. – Художник слушал учителя, склонив голову, как древний герой, готовившийся к подвигу, внимал бы своему посвящению. Витаркананда угадал мысли Даярама. – Самый великий подвиг искусства – вырвать прекрасное из жизни, подчас враждебной, хмурой и некрасивой, вложить гигантский труд в создание подлинной, безусловной, каждому понятной, каждого возвышающей красоты. Мало этого, тебе придется бороться со все распространяющимся влиянием бездельников, думающих ловким трюком, фокусом, удивляющей безвкусных глупцов выдумкой подменить настоящее искусство. Они будут отвергать твои искания, глумиться над твоим идеалом. Сами неспособные на подвижнический труд настоящего художника, они будут каждый найденный ими прием, отдельное сочетание двух красок, набор мазков или удачно найденную светотень объявлять открытием, называть элементом мира, не понимая, что в нашем ощущении природы и жизни нет ничего простого. Что везде и во всем – сложнейший узор ткани Майи, что наше чувство красоты уходит в глубину сотен прошедших тысячелетий, в которых формировалась душа человека! Отразить эту сложность может лишь подлинное искусство через великий труд. Ты должен идти в мир не только как творец, но и воин… Но я еще скажу тебе свое напутствие, а сейчас лежи, думай, возвращайся к жизни.
Витаркананда удалился, отдернув занавесь. Оконная прорезь в толстой стене открывала вид на склоны ущелья. Закатные тени превратили их в синие стены с красно-золотыми ребрами скал. Острые, как зубья, синие пики вонзались в палевое сияющее небо.
Даярам встал, обошел келью – большую комнату с двумя мягкими сиденьями, занавесью, низким столом, заваленным связками рукописных листов, стянутых желтыми шелковыми шнурами и потемневшими дощечками. Витаркананда уложил его в собственном жилье. Легкие шаги гуру прервали мысли Даярама.
– Скоро стемнеет, и мы выйдем с тобой на верх башни, где ты займешься дыхательными упражнениями.
– Я уже могу. Силы вернулись, под сердцем нет пустоты, и голова не кружится, – бодро откликнулся Даярам.
– Пока не стемнеет – нельзя. Твое слишком скорое освобождение подрывает веру в могущество древнего испытания. Я обещал нашим хозяевам, что тебя в монастыре никто не увидит. На рассвете две быстрые лошади с проводником будут ждать тебя внизу у реки, где мы видели респов. Ты дойдешь туда один, и вы перевалите через Ладакхский хребет в долину Инда. Проводник знает, где выйти на сринагарскую дорогу западнее Леха. Там расположился лагерь геологической экспедиции. У них есть геликоптер. За хорошую цену летающее железо доставит тебя если не в Сринагар, то до автомобильной дороги… Ты хочешь сказать?
– Да, учитель! – Даярам потупился.
– Знаю о чем. Но об этом после. Расставаясь с тобой, на этот раз надолго, я должен передать тебе то, что поможет и в твоей работе, и в пути к ней, твоей Тиллоттаме. Не бойся страдания. Ты обладаешь сильной душой, а потому и страдаешь сильнее других и стараешься всячески избежать этого. Но страдание ведет к высотам, и весь мир благодаря ему становится лучше. Только, как и все в жизни, страдание должно иметь меру, иначе оно обратится гибелью души и станет источником зла. Сейчас нет меры страдания в этом мире, – Витаркананда показал на хребет, заслонивший долину Инда, и сложил обе руки чашей, – если бы я зачерпнул чувства живущих в той долине людей, то поднял бы к небу полную чашу человеческого горя. Если бы учесть и сложить горести и радости всего человечества, то получился бы итог настолько печальный, что ты, молодой, сильный, даже не смог бы в него поверить!
Женщины всегда страдали больше мужчин. С тех пор как военные государства одержали верх над всеми другими формами общества, женщину лицемерно славили, а на деле гнали, презирали и угнетали, хотя бы за то, что она лучше, нежнее и открыта природе больше мужчины.
Мы возмущаемся позорными для христианской религии временами европейского Средневековья, когда женщин мучили ужасными пытками и жгли на кострах, называя ведьмами. Но у нас самих, в нашей собственной истории, разве не было страшного обычая топить новорожденных девочек в Ганге? Да, это так, не ужасайся, Даярам! Ты сам уже постиг, что прошлое непоправимо, его можно лишь забыть, понять, но слова о прощении здесь лишь пустой звук, ибо над Кармой не властны даже высшие боги, и что вошло в мировой механизм судьбы и воздаяния, не может быть вынуто оттуда. А чем лучше европейских костров наше Сати? В древних легендах воспета любовь женщин, покончивших с собой на костре мужа – немногих настолько храбрых, фанатичных или обезумевших от горя, что они решились на столь ужасную гибель, оставив детей и родных, вместо того чтобы нести через жизнь память любимого. Случаи эти польстили ревнивому чувству собственников, никак не мирившихся с мыслью оставить принадлежавших им красавиц жить после себя, чтобы они любили еще кого-то. Только так, Даярам, других чувств тут не было!
И во время мусульманского завоевания Индии, после того как тысячи героинь покончили с собой, бросаясь в пламя горевших, осажденных городов, чтобы не достаться победителю, Сати вошло в обычай. Сначала это была мода, установленная принцами крови, магараджами, потом распространившаяся как признак хорошего тона на другие касты и слои населения от брахманов до шудр. И как всегда и везде, чтобы оправдать зверский обычай и доказать его древнее происхождение из Вед, нашлись «ученые» фальсификаторы. Неведомый негодяй изменил всего две буквы санскритского слова и обрек на огонь несчетное число невинных женщин. Там, где в Ведах сказано было, что на похоронах мужа жена должна идти во главе, впереди – «агре», он изменил на «агни» – огонь!
Иногда мне кажется, что человечество забыло с тех самых пор, как кончился матриархат и поклонение женщине-матери, что она не только возлюбленная, не только мать, рождающая ребенка! Она воспитательница человека, ребенка и мужчины тоже. Вспомни о глубине «медного кувшина», и станет ясно, что воспитать человека – это главная задача для всего будущего Земли, более важная, чем достижение материального благополучия. И в этой задаче красота – одна из главных сил, если только люди научатся правильно понимать и ценить ее, также и пользоваться ею. Вот почему я хочу всячески помочь тебе – ты сначала будешь бороться против тех, кто опорочивает и принижает красоту, а после – создавать ее для всех и для будущего.