Страница:
Крупные звезды, мигавшие над высокой травой у горизонта, затемнились. Там обрисовались черные, быстро двигавшиеся утесы – передовая часть стада, составленная из самых крупных самцов, пролагавших дорогу для всех остальных. Такие же отборные и мудрые слоны замыкали вдали арьергард стада, растянувшегося на несколько тысяч шагов.
Необычайная высота приближавшихся животных привлекла внимание Селезнева. Владыки степей принадлежали к особому роду вымерших слонов, которому ученые, потомки пещерных охотников, пораженные величественным обликом животного, дали имя «архидискодон меридионалис», или «южный слон».
Селезнев знал, что современные африканские слоны более высоконоги, короткохоботны, чем питающиеся травой лесные индийские слоны. Архидискодоны были еще выше, чем африканцы. Их головы с толстенными бивнями и покатыми лбами раскачивались на высоте шести метров. Правда, это шли самые могучие вожаки, однако и поспешавшее за ними полчище высилось в темноте крутой черной стеной и напоминало скорее ряды средневековых осадных башен, чем живых существ.
Архидискодоны мчались прямо на каменный круг. Никогда еще степные крепости не имели дела с подобным скопищем. Предводитель пещерных охотников – гигант с сильной проседью в густой гриве своих волос и бороде – недолго хмурился в раздумье. Да у него и оставалось лишь несколько секунд.
По безмолвному знаку, поданному им, все охотники отступили к центру и присели за второй ряд камней, нагроможденных между главными глыбами. Присели и превратились в недвижные изваяния, так, как это умеют делать все дикие животные в ожидании решающей минуты. Слоны поднялись на холм, почуяли людей и превратились в бесшумные черные тени. Высоченные архидискодоны заслонили полнеба. Половина каменного кольца вдруг стала черной глухой стеной без всяких просветов. Это значило, что напротив каждого из узких проходов между глыбами стало по слону. Гиганты были так высоки, что их головы оказались выше уровня каменной ограды, но опущенные и с шумом втягивающие воздух хоботы не могли дотянуться до людей.
Селезнев, не отрываясь, смотрел в маленькие, отблескивавшие красными огоньками глазки высившегося над ним слона. Архидискодоны замерли, так же как и охотники, ни малейшим вздохом не выдававшие своего волнения.
Селезневу показалось, что он прочитал в глазах слона не злобу и не удивление, а лишь сдобренное юмором любопытство. Стоявший слева архидискодон вдруг отступил, нагнул голову и надавил лбом и бивнями на вертикальную глыбу внешнего частокола. Тотчас, подражая ему, еще три слона склонили головы и навалились всей тяжестью своих горообразных тел на другие камни. Селезнев не знал, насколько глубоко были врыты главные глыбы, потому что каменный круг был создан предыдущими поколениями жителей скал. Сейчас от суммы затраченной прежде работы зависело все. Если хоть одна из глыб уступит усилиям слонов, то слоны сокрушат преграду, и тогда вряд ли кто-нибудь спасется… Оглушительно затрубил левый гигант, снова сжимаясь в исполинский черный ком и напирая на глыбу. Ему отозвались все стоявшие перед оградой. Слон, глядевший на Селезнева, обдал его горячим дыханием, отзывавшимся запахом росших в степи густолиственных деревьев.
Топот стада затих – внутренним зрением Селезнев видел, как сгрудились перед холмом сотни слонов, остановленные препятствием.
Отошедшие в неведомые дали предки знали слонов и предвидели, что с ними придется иметь дело. И они, мужественные охотники и добросовестные строители, не пожалели труда, опустив основание глыб в глубокие ямы и тщательно уплотнив землю. Ни одна из столбовидных глыб даже не пошатнулась. Мгновения шли, и сердце Селезнева стало наполняться горделивой радостью. Он еще не был уверен в том, что архидискодоны не придумают соединить свои усилия и навалиться на какую-нибудь глыбу втроем или вчетвером. Но то ли у вожаков стада не хватало соображения, то ли они сочли дело нестоящим, смекнув, что препятствие проще обойти, во всяком случае, исполины отошли и еще несколько мгновений постояли в раздумье. Внезапно тишину прорезал высокий трубный звук – сигнал, поданный тем самым слоном, с которым переглядывался Селезнев. Тотчас передовая группа, состоявшая примерно из двух десятков самцов, разделилась, огибая каменный круг справа и слева. Разделилось и пришедшее в движение стадо, обтекая человеческую крепость, как река обтекает не поддавшийся ей утес. Иногда один-два слона черными стенами вырастали перед проходами. Вытягивая хоботы, они с шумом всасывали воздух. Еще раз прозвучали хриплые трубы. Это подошел замыкающий шествие отряд самцов-охранителей. В отдалении за спинами охотников им откликнулись передовые. Очевидно, архидискодоны сообщали друг другу, что опасности в каменном кольце нет, и арьергард быстро прошел правой стороной. Осторожные охотники выжидали, пока не замолкла тяжелая поступь. Лишь тогда люди разразились торжествующими воплями, далеко разнесшимися по степи и поднявшимися к звездным небесам как слава уму человека и трудам предков…
Странные переживания, составление связных картин из отрывочных видений, то назойливо повторявших одни и те же незначительные детали, то быстро проносившихся целым сонмом образов, пропадавших из-за невозможности их осмыслить, – все это предельно утомило Селезнева, и его сильная нервная система стала сдавать.
Гирин решил прекратить опыты, считая, что Селезнев, поняв свои эйдетические галлюцинации, навсегда избавится от них. Ученому было горестно замкнуть таинственное окно, чудесно приоткрывшееся в прошлое, но опасение за психическое здоровье человека не позволяло ему продолжать опыты.
Селезнев умолял Гирина продолжать, мечтая еще раз пережить неслыханные приключения за завесой прошлых времен.
Доктор остался непреклонен. И все же Селезневу удалось еще раз посетить призрачный мир прошлого.
По недосмотру ли Сергея или по умыслу кого-то из присутствовавших на опытах пропал протокол пробы нового препарата с 8-ибогаином, по предложению Гирина биохимически стимулировавшего памятные узлы наследственной информации. Именно после этого опыта видения Селезнева из отрывочных, быстро мелькавших и изменявшихся образов стали протяженными и приобретали последовательность, позволявшую представить целостное событие.
Иван Родионович был разгневан. Селезнев впервые видел, как его добрые внимательные глаза приобрели жесткое, отчужденное выражение. Гирин не терпел бессмысленной работы, вызванной небрежностью или забывчивостью.
– В нашей жизни и без того слишком много нудных, обязательных и неизбежных дел, отвлекающих нас от познания, от творчества. Если мы будем по собственной разболтанности увеличивать их количество, повторяя уже сделанное, переделывая неточное, поправляя испорченное, то вряд ли мы далеко уйдем за короткую жизнь.
Сергей клялся, что протокол стащили враги, с такой убежденностью, что Гирин в конце концов покачал головой:
– Как это вас воспитали? Четверть века не прожил, а ему повсюду видятся враги.
Несмотря на все уважение к учителю, Сергей не смог удержаться от иронии:
– И вы думаете, у вас их нет?
– Убежден и могу доказать.
– Докажите, пожалуйста.
– Извольте. Беспричинный враг – это патология, садизм, которые легко распознать, особенно нам, психологам, и все же это редкое явление. Следовательно, надо считаться с врагами, явными или тайными, которые имеют причину быть ими. Главная причина враждебности между людьми, непосредственно не связанными, а тем более связанными, – зависть. Увы, самая примитивная, мещанская, буржуазная, как хотите ее называйте, но зависть остается основным бичом в человеческих отношениях. Случайно я явился на свет с очень слаборазвитым чувством зависти – это не моя заслуга, так же как и моя память, кажущаяся невероятной. Воспитанием я совсем изжил зависть. Следовательно, я не враг никому по этой линии.
– А противники по науке? А завистники ваших способностей?
– Ну, эти всегда есть и будут, но сфера их деятельности ограничена. Я веду исследования в той области, которая еще совсем не разработана и почти никого не привлекает, не обещая карьеры и успеха. Чтобы воспрепятствовать мне, надо понимать, что делается, а понимают лишь настоящие ученые, они, кстати, и не способны на личную зависть.
– Так ли уж много подобных людей?
– Не так уж и мало. Дельцов от науки, блестящих, умеющих себя показать, пошуметь, – этих, к сожалению, еще многовато, но ведь и они не бесполезны. Они тоже движут науку, как и незаметные тяжеловозы – собиратели фактов и мелких открытий, каких большинство. Для дельцов я не представляю никакого интереса: диссертацию не оформляю, квартиры не прошу, лаборатория – в подвале, зариться некому, мои помощники добровольные, штатных единиц не занимают. Откуда же ваши мнимые враги?
– Все равно они завидуют, что вы такой… свободный. Что вы не гонитесь ни за чем, разве это не завидно?
– Вы непобедимый спорщик, Сергей, мне следовало бы запомнить, – развеселился Гирин. – Что ж, приступим к мартышкиной работе. Рискнем еще раз побеспокоить Иннокентия Ефимовича.
Усаживаясь в удобное кресло в темной камере, Селезнев волновался больше обычного. Может быть, потому, что это его последнее путешествие в мир необычайных видений, которые доктор Гирин проявил, как на фотоснимке, тем самым введя его в не доступные никому другому переживания.
Больше ничего не будет, он и сам это знал, утратив способность к галлюцинациям между опытами. Теперь возможность что-нибудь увидеть зависит только от снадобий – желтоватого порошка в приземистой склянке, синеватой жидкости в длинных запаянных ампулах. Вытяжки из кактуса, экстракта грибов и кто его знает еще каких лекарств, куда более волшебных, чем колдовские зелья.
В этот последний вечер свидания с прошлым в лабораторию пришли друзья Селезнева, геологи Андреев и Турищев. Дочь охотника Ирина ушла на художественную гимнастику вместе с Ритой.
Андреев с самого начала интересовался опытами, считая, что он и Гирин идут сходными путями – искания отпечатков прошлого в земной коре и в человеке.
Друзьям пришлось разойтись по домам, не дождавшись конца опыта. На этот раз действие препарата оказалось особенно длительным, и видения охотника не прекращались несколько часов. Гирин объяснил казус кумулятивным действием препаратов, накопившихся в организме, что было лишним тревожным сигналом к прекращению опытов.
Лишь к двум часам ночи Вера кончила стенографировать первые впечатления Селезнева. Чтобы успокоить психическое возбуждение, Гирин дал сибиряку дозу хлорпромазина, сам отвез его на такси к Андрееву, снабдил снотворным и, усталый, отправился домой. Селезнев обещал приехать назавтра для подробного рассказа.
Ученого одолевала печаль. Сегодня он навсегда простился с первой реальной возможностью исследования памяти поколений. Может пройти вся его жизнь, и он более ни разу не встретится с такой счастливой случайностью. Если встретится, эксперимент может не получиться, а если выйдет, то обладатель эйдетической памяти может оказаться на низком уровне развития или малоспособным и не передать свои видения так точно и ясно, как это сделал Селезнев. Да, вернее всего, что окно, на миг открывшееся в прошлое, более уже не откроется ему, Гирину! Что ж, он опубликует данные опыта, привлечет внимание других исследователей, молодежи. Случаи проявления памяти поколений будут тщательно изучаться… Коллективы исследователей и множество случаев, не пропущенных по невежеству, а цепко ухваченных внимательными учеными, раскроют дорогу и сделают доступным человеку зеркало прошлых времен, спрятанное в его собственном организме…
«Разве это не есть лучшая награда искателю? Нет, не лучшая, – отвечал сам себе Гирин. – Лучшая была бы – пять, десять Селезневых! Потому что длительность зрелой жизни бесконечно мала не только перед необъятностью знания, но и для неутомимых поисков ученого. Если он утомляется в пути, то, значит, началось духовное умирание исследователя, как бы велики ни были его прежние достижения и заслуги. Да, красиво сказал французский математик Пуанкаре: «Мысль – это только молния среди бесконечно долгой ночи, но эта молния – все!» Красиво, печально и верно для его времени. Но теперь нам виднее, что впереди будут миллионы и миллиарды молний, которые заставят отступить бесконечную ночь и, сливаясь воедино, придадут мощь бессмертия череде познающих вселенную поколений».
Гирин любил самоутешение. И на этот раз он заснул с радостью хорошо исполненной работы.
А Селезнев не мог спать, несмотря на лекарство. Последние видения охотника показались ему очень ясными. Впервые не звери, а люди были видимы отчетливо и вблизи, а не как-то стерто и смутно, словно мельком замеченные прохожие.
Они были совсем другие, чем рисовало ему своих отдаленных предков собственное воображение и книги ученых-идеалистов. Псевдоученых, как стал считать теперь Селезнев. Как же иначе было назвать людей, которые не смогли взглянуть на предмет своего изучения с разных сторон, отрешиться от наивного перенесения страхов кабинетного горожанина на своих предков. Не сумели сообразить, что изучение сохранившихся до настоящего времени диких племен, поставленных историей в стороне от главной дороги человечества, удалившихся или, вернее, загнанных в самые бесплодные углы планеты и потому зачахших в голоде, болезнях и суеверии, практически ничего не дает для представления о наших подлинных предках. Тех предков, которые пошли путем разума и взаимопомощи, от мозговитого зверя к человеку-творцу, переделывателю окружающего мира, от стада к обществу.
Если бы любители рисовать древних людей запуганными, вечно голодными, покрытыми паразитами и грязью хоть немного задумались бы о том, что человеческие дети растут очень медленно. Для того чтобы вырастить полноценного, здорового, умного и сильного человека, требуется так много времени и так много забот, что в обстановке дикой жизни его родители не могут не быть героями, богатырями с высоким уровнем способностей и физического совершенства. Лишь десятки тысячелетий позднее, когда род человеческий невероятно размножился, он мог позволить себе дурную «роскошь» массовой детской смертности и выживания лишь малого процента наиболее здоровых, как бы автоматически компенсирующего неспособность родителей создать нормальные условия роста и воспитания своих чад. Так было в эпохи Средневековья, особенно раннего капитализма или до недавнего времени – в колониях. Триста веков назад каждая человеческая жизнь, несмотря на подстерегавшую кругом смерть (а может быть, именно поэтому), была драгоценным цветком, бережно хранимым всеми членами племени жителей скалистых холмов. Слишком мало их было, и слишком нужны были обществу ум, умение или отвага, ловкость или сила каждого мужчины, каждой женщины.
Еще из прежних видений Селезнев вынес в себе ощущение избытка силы и предприимчивости. «На всякое дело отважным», как говорили о себе герои Гомера. И все же ему показалось удивительным обилие удобных приспособлений, облегчавших жизнь в пещерах. Ковры, ширмы и перегородки из палок, шкур или плетенных из травы циновок, уютные уголки для ребят, тщательно соблюдавшаяся чистота, любовь к купанию, умение укорачивать волосы и бороды, отчетливо выраженное стремление к красоте, отраженное не только в украшениях на посуде и оружии, не только в картинах, испещривших все сколько-нибудь удобные поверхности стен и скал, но и в одежде, искусно подобранной по цвету меха и кожи, бусах из скорлупы страусовых яиц, зубов, мягких кристаллов слюды, гипса или кальцита. Пожилые женщины носили короткие туники из темного гладкого меха, осанистые молодые матери щеголяли в юбочках из разноцветных полос меха, девушки, прямые как копья, предпочитали пестроту леопардовой шкуры. В жаркие дни женщины шуршали юбками из длинной травы, которые они ухитрялись составлять из разноцветных пучков. Мужчины любили длинношерстный мех рыси, волка, медведя, придававший им особенно боевой и могучий вид, а дети бегали голыми даже в очень холодную погоду.
К умершим они относились с большим почтением, укладывая покойников на пышные ложа из цветов.
Жители скал подолгу возились с оружием и, опьяняясь видом нарисованных на стенах картин, тренировались, бросая копья в изображения животных, чтобы держать руку и глаз в постоянной готовности к любому сражению с хищниками или на охоте.
Селезнев удивлялся малому числу глубоких стариков и понял причину, увидев, как настойчиво они кидались в бой на охоте, предпочитая гибель в сражении томительному увяданию старости. Племя было вынуждено охранять старых женщин и мужчин, чтобы они могли вести долгое и тщательное воспитание детей, ибо житель скал, чтобы стать полноценным членом племени, должен был овладеть в совершенстве многими искусствами и умениями, мужчины и женщины в равной степени, но в разных направлениях. Человек создан с большим запасом прочности и способен на очень высокие перегрузки. В дикости он жил как зрелый индивид всего несколько лет, отдавая все силы. Как отражение приспособленности к прошлой жизни – наше стремление к интенсивности переживаний, к полноте ощущений, ныне существующей лишь в книгах, фильмах, в науке и на войне.
Исполненная напряжения жизнь не замирала и с окончанием большой охоты, когда по цепочке каменных укреплений люди тащили из степи запасы мяса, съедобных корней и плодов, накопляя пищу на время перекочевок животных или засушливого, подверженного пожарам периода. Сытые и усталые, люди восстанавливали силы длительным отдыхом, занимаясь домашними делами и предаваясь бесконечным рассказам. В племени было много талантливых рассказчиков, вокруг них всегда собирались группы слушателей, сверкавших глазами и зубами и разражавшихся громкими возгласами восхищения, интереса или сочувствия. Жизнь требовала сметливости, догадки, и люди отвечали этим требованиям, всегда внимательные, трезво и спокойно относящиеся к бесчисленным опасностям существования, закаленные, выносливые и могучие. Сверх того жители скал отличались интересом и любопытством ко всему на свете, ценили красивое, неся в себе непогрешимый вкус в украшении постоянно сопутствующих человеку предметов. Селезнев не заметил никаких татуировок, протыкания носов или губ – вероятно, они еще не деградировали до этого.
Мужественные, широколобые, с твердыми челюстями и прямыми широковатыми носами, головы мужчин украшали перья, иссиня-черным гривам женщин очень шли красные, желтые, синие и белые цветы, всегда свежие, соответствовавшие кристальной чистоте ярких, чаще всего серых глаз.
Селезнев вышел из пещеры и остановился на скалистом уступе, щурясь от сияющего простора степи, уходившей далеко за горизонт. Уступ круто обрывался вниз, слегка нависая над развалом камней у подножия. Он протягивался насколько хватал глаз вдоль хребта. Там и сям на уступе виднелись его соплеменники, занятые разными делами. В углублении обрыва несколько детей примерно десятилетнего возраста слушали наставления двух людей с сильной проседью в волосах и бородах.
Твердые мускулы перекатывались под кожей при каждом движении стариков.
Учитель привлек к своим коленям нагого мальчугана с заткнутым за ухом пером филина и повернул ребенка боком к своей аудитории, объясняя особенности устройства человека в сравнении со зверями. Селезнев с любопытством следил за его жестами и рисунками на песке, которые он делал концом легкого копья. Старый охотник объяснял огромную невыгоду вертикальной походки человека при сражении с опасными зверями. У зверя сверху твердая, из костей и мускулов спина, а спереди зубастая пасть. У человека самое уязвимое место – живот – на одном уровне с зубами хищника. В сражении люди сгибаются, наклоняясь вперед. Достаточно одному ядовитому когтю войти во внутренности, чтобы человек навсегда удалился в неведомые голубые просторы, откуда никто вернуться не может.
Но согнутое положение неустойчиво, потому что у человека всего две ноги и он падает гораздо легче, чем зверь. Вот почему, для того чтобы стать настоящим охотником, надо выучиться в совершенстве владеть оружием, ибо преимущество человека – в оружии, как бы силен он ни был. Но оружием нельзя хорошо владеть, не владея собственным телом, вот для чего нужны нескончаемые занятия и состязания в ловкости, выносливости и терпении…
Селезнев прошел мимо детей, жадно слушавших наставника, и медленно пошел по уступу, направляясь к островку густого леса, синевшего на востоке на расстоянии не меньше двадцати тысяч шагов. Смутное ожидание томило его и заставляло ускорять и без того быстрые шаги, переходя на бег там, где позволяла местность.
На выступе поперечного отрога Селезнев увидел мужчину, неподвижного, как камень, устремившего взгляд в степную даль. Ближе к тропе, в нише, ранее служившей гнездом грифу, сидела совсем юная девушка в такой же неподвижности, глядя перед собой широко раскрытыми глазами. Селезнев знал, что жители скал нередко уединялись для размышлений и переживаний. Это называлось «спрашивать небо и землю». Считалось, что человека в такие моменты нельзя беспокоить. Охотник сдержал свою стремительность и пошел бесшумным скрадом, но девушка внезапно обернулась в его сторону. Улыбка, открытая и доверчивая, сделала ее лицо детским, лукавым и ласковым – последнее, что видел Селезнев, поворачивая в небольшое ущельице. Эта улыбка действительно стала последним приветом древнего народа, жившего в неведомых горах триста или четыреста веков назад… Здесь связность видения нарушилась. Охотник сразу увидел себя далеко от места обитания племени, на окраине густого тропического леса, вплотную подходившего к пониженной конечности горной гряды. Белые склоны рассекались короткими ущельями. Черные зияния в глубине ущелий, возможно, были пещерами. Прелый запах влажной чащобы поднимался со дна ущелий, где теснились широколиственные деревья. Жители скал не любили этих мест, особенно опасных для одинокого охотника. Селезнев остановился, втягивая ноздрями теплый воздух. Ни одной струйки резкого запаха хищника не донес ветерок, едва скользивший по приземистым верхушкам зарослей. Охотник пошел вдоль подножия, лавируя между глыбами известняка.
Обогнув два или три выступа, охотник замер. На пологом скате, полумесяцем врезанном в склон и обставленном, будто стражами, каменными треугольниками разрезанного промоинами обрыва, в завихренном воздухе слышался совсем незнакомый запах, ничем не напоминавший ни хищника, ни травоядное.
Заскрежетали мелкие камни под тяжелой и беспечной поступью. Из-за треугольной скалы появилось невиданное существо, не человек и не зверь, а гигантская обезьяна, сходная с человеком по прямой посадке головы и широким, несогнутым плечам. Растопырив пальцы толщиной с древко копья, гигант уперся ими в камень и встал вертикально, оказавшись ростом с хорошего слона, в два раза выше Селезнева. Изумление – не страх, а именно удивление припаяло охотника к месту. Светло-серая короткая шерсть покрывала могучее тело с грудью более объемистой, чем у носорога. Руки очень толстые, недлинные. «Оно и понятно, – сообразил Селезнев, – этакая штука не может лазить по деревьям». Ноги исполина не были видны из-за камней, но они не могли бы выдержать тяжести зверя, будучи такими же длинными, как у человека. Зверь раскачивался из стороны в сторону, подобно слону, и втягивал воздух с угрожающим шумом, походившим на сдержанный рев.
Затаив дыхание, Селезнев в упор смотрел на чудовище. Он не боялся. Разведанная дорога давала возможность бежать назад. Не было сомнения, что гигантская обезьяна не может сравниться с человеком в скорости бега.
Спокойно рассматривал охотник животное, потом определенное палеонтологами как представитель группы исполинских антропоидных обезьян – гигантопитеков, или мегантропов. Сейчас они известны преимущественно в Южном Китае по незначительным обломкам костей, громадной нижней челюсти и коренным зубам, в восемь раз большим, чем зубы гориллы.
Маленькие, утопленные под надбровными дугами глаза изучали человека настороженно, но без признаков ярости. Тяжелая голова, раскачивавшаяся над Селезневым, походила на грубо обтесанную гранитную глыбу – так массивны были выступы костей под сморщенной сероватой кожей безволосой морды. В животе обезьяны громко заурчало, и охотник усмехнулся про себя, вспомнив о недавнем уроке старого жителя скал. Да, вырасти до таких размеров, тогда действительно не нужно оберегать живот в бою – толстые, будто гранитные плиты, мышцы заставят мячиком отскочить ударившего в них буйвола. Впрочем, никому не удастся прикоснуться к ним – бревнообразные руки гигантопитека одним махом сломают хребет любому противнику, за исключением разве архидискодона или нанкуса, который достанет обезьяну издалека своими неимоверно длинными бивнями, но вряд ли скрещиваются пути слонов с этой ветвью человекообразных, которым особо благоприятные условия жизни и питания позволили развиться в исполинов. Они как бы выбрали силу, а не мозг, просуществовали меньше других антропоидов и, видимо, никогда не были очень многочисленны.
И, однако, стоя перед четырехметровым гигантом, Селезнев не мог не восхищаться громадной силой и боевым могуществом, заключенными в страшной обезьянище. Без оружия и без большого ума несколько гигантопитеков могли сокрушить любых хищников. Каждый мог свернуть шею саблезубу, как цыпленку дрофы. Такая сила не могла не быть заманчивой. Охотник с одобрением подмигнул отдаленному собрату, выпрямившемуся во весь рост и потому еще более походившему на человека. И лишь несколько часов спустя, обдумывая видение в удобной постели московской квартиры, Селезнев сообразил, что оборотной стороной огромных размеров была необходимость поедания массы пищи. Следовательно, гигантопитеки, будучи вегетарианцами, могли существовать лишь там, где имелись в изобилии плоды, и потому были привязаны к ограниченным местам обитания.
Необычайная высота приближавшихся животных привлекла внимание Селезнева. Владыки степей принадлежали к особому роду вымерших слонов, которому ученые, потомки пещерных охотников, пораженные величественным обликом животного, дали имя «архидискодон меридионалис», или «южный слон».
Селезнев знал, что современные африканские слоны более высоконоги, короткохоботны, чем питающиеся травой лесные индийские слоны. Архидискодоны были еще выше, чем африканцы. Их головы с толстенными бивнями и покатыми лбами раскачивались на высоте шести метров. Правда, это шли самые могучие вожаки, однако и поспешавшее за ними полчище высилось в темноте крутой черной стеной и напоминало скорее ряды средневековых осадных башен, чем живых существ.
Архидискодоны мчались прямо на каменный круг. Никогда еще степные крепости не имели дела с подобным скопищем. Предводитель пещерных охотников – гигант с сильной проседью в густой гриве своих волос и бороде – недолго хмурился в раздумье. Да у него и оставалось лишь несколько секунд.
По безмолвному знаку, поданному им, все охотники отступили к центру и присели за второй ряд камней, нагроможденных между главными глыбами. Присели и превратились в недвижные изваяния, так, как это умеют делать все дикие животные в ожидании решающей минуты. Слоны поднялись на холм, почуяли людей и превратились в бесшумные черные тени. Высоченные архидискодоны заслонили полнеба. Половина каменного кольца вдруг стала черной глухой стеной без всяких просветов. Это значило, что напротив каждого из узких проходов между глыбами стало по слону. Гиганты были так высоки, что их головы оказались выше уровня каменной ограды, но опущенные и с шумом втягивающие воздух хоботы не могли дотянуться до людей.
Селезнев, не отрываясь, смотрел в маленькие, отблескивавшие красными огоньками глазки высившегося над ним слона. Архидискодоны замерли, так же как и охотники, ни малейшим вздохом не выдававшие своего волнения.
Селезневу показалось, что он прочитал в глазах слона не злобу и не удивление, а лишь сдобренное юмором любопытство. Стоявший слева архидискодон вдруг отступил, нагнул голову и надавил лбом и бивнями на вертикальную глыбу внешнего частокола. Тотчас, подражая ему, еще три слона склонили головы и навалились всей тяжестью своих горообразных тел на другие камни. Селезнев не знал, насколько глубоко были врыты главные глыбы, потому что каменный круг был создан предыдущими поколениями жителей скал. Сейчас от суммы затраченной прежде работы зависело все. Если хоть одна из глыб уступит усилиям слонов, то слоны сокрушат преграду, и тогда вряд ли кто-нибудь спасется… Оглушительно затрубил левый гигант, снова сжимаясь в исполинский черный ком и напирая на глыбу. Ему отозвались все стоявшие перед оградой. Слон, глядевший на Селезнева, обдал его горячим дыханием, отзывавшимся запахом росших в степи густолиственных деревьев.
Топот стада затих – внутренним зрением Селезнев видел, как сгрудились перед холмом сотни слонов, остановленные препятствием.
Отошедшие в неведомые дали предки знали слонов и предвидели, что с ними придется иметь дело. И они, мужественные охотники и добросовестные строители, не пожалели труда, опустив основание глыб в глубокие ямы и тщательно уплотнив землю. Ни одна из столбовидных глыб даже не пошатнулась. Мгновения шли, и сердце Селезнева стало наполняться горделивой радостью. Он еще не был уверен в том, что архидискодоны не придумают соединить свои усилия и навалиться на какую-нибудь глыбу втроем или вчетвером. Но то ли у вожаков стада не хватало соображения, то ли они сочли дело нестоящим, смекнув, что препятствие проще обойти, во всяком случае, исполины отошли и еще несколько мгновений постояли в раздумье. Внезапно тишину прорезал высокий трубный звук – сигнал, поданный тем самым слоном, с которым переглядывался Селезнев. Тотчас передовая группа, состоявшая примерно из двух десятков самцов, разделилась, огибая каменный круг справа и слева. Разделилось и пришедшее в движение стадо, обтекая человеческую крепость, как река обтекает не поддавшийся ей утес. Иногда один-два слона черными стенами вырастали перед проходами. Вытягивая хоботы, они с шумом всасывали воздух. Еще раз прозвучали хриплые трубы. Это подошел замыкающий шествие отряд самцов-охранителей. В отдалении за спинами охотников им откликнулись передовые. Очевидно, архидискодоны сообщали друг другу, что опасности в каменном кольце нет, и арьергард быстро прошел правой стороной. Осторожные охотники выжидали, пока не замолкла тяжелая поступь. Лишь тогда люди разразились торжествующими воплями, далеко разнесшимися по степи и поднявшимися к звездным небесам как слава уму человека и трудам предков…
Странные переживания, составление связных картин из отрывочных видений, то назойливо повторявших одни и те же незначительные детали, то быстро проносившихся целым сонмом образов, пропадавших из-за невозможности их осмыслить, – все это предельно утомило Селезнева, и его сильная нервная система стала сдавать.
Гирин решил прекратить опыты, считая, что Селезнев, поняв свои эйдетические галлюцинации, навсегда избавится от них. Ученому было горестно замкнуть таинственное окно, чудесно приоткрывшееся в прошлое, но опасение за психическое здоровье человека не позволяло ему продолжать опыты.
Селезнев умолял Гирина продолжать, мечтая еще раз пережить неслыханные приключения за завесой прошлых времен.
Доктор остался непреклонен. И все же Селезневу удалось еще раз посетить призрачный мир прошлого.
По недосмотру ли Сергея или по умыслу кого-то из присутствовавших на опытах пропал протокол пробы нового препарата с 8-ибогаином, по предложению Гирина биохимически стимулировавшего памятные узлы наследственной информации. Именно после этого опыта видения Селезнева из отрывочных, быстро мелькавших и изменявшихся образов стали протяженными и приобретали последовательность, позволявшую представить целостное событие.
Иван Родионович был разгневан. Селезнев впервые видел, как его добрые внимательные глаза приобрели жесткое, отчужденное выражение. Гирин не терпел бессмысленной работы, вызванной небрежностью или забывчивостью.
– В нашей жизни и без того слишком много нудных, обязательных и неизбежных дел, отвлекающих нас от познания, от творчества. Если мы будем по собственной разболтанности увеличивать их количество, повторяя уже сделанное, переделывая неточное, поправляя испорченное, то вряд ли мы далеко уйдем за короткую жизнь.
Сергей клялся, что протокол стащили враги, с такой убежденностью, что Гирин в конце концов покачал головой:
– Как это вас воспитали? Четверть века не прожил, а ему повсюду видятся враги.
Несмотря на все уважение к учителю, Сергей не смог удержаться от иронии:
– И вы думаете, у вас их нет?
– Убежден и могу доказать.
– Докажите, пожалуйста.
– Извольте. Беспричинный враг – это патология, садизм, которые легко распознать, особенно нам, психологам, и все же это редкое явление. Следовательно, надо считаться с врагами, явными или тайными, которые имеют причину быть ими. Главная причина враждебности между людьми, непосредственно не связанными, а тем более связанными, – зависть. Увы, самая примитивная, мещанская, буржуазная, как хотите ее называйте, но зависть остается основным бичом в человеческих отношениях. Случайно я явился на свет с очень слаборазвитым чувством зависти – это не моя заслуга, так же как и моя память, кажущаяся невероятной. Воспитанием я совсем изжил зависть. Следовательно, я не враг никому по этой линии.
– А противники по науке? А завистники ваших способностей?
– Ну, эти всегда есть и будут, но сфера их деятельности ограничена. Я веду исследования в той области, которая еще совсем не разработана и почти никого не привлекает, не обещая карьеры и успеха. Чтобы воспрепятствовать мне, надо понимать, что делается, а понимают лишь настоящие ученые, они, кстати, и не способны на личную зависть.
– Так ли уж много подобных людей?
– Не так уж и мало. Дельцов от науки, блестящих, умеющих себя показать, пошуметь, – этих, к сожалению, еще многовато, но ведь и они не бесполезны. Они тоже движут науку, как и незаметные тяжеловозы – собиратели фактов и мелких открытий, каких большинство. Для дельцов я не представляю никакого интереса: диссертацию не оформляю, квартиры не прошу, лаборатория – в подвале, зариться некому, мои помощники добровольные, штатных единиц не занимают. Откуда же ваши мнимые враги?
– Все равно они завидуют, что вы такой… свободный. Что вы не гонитесь ни за чем, разве это не завидно?
– Вы непобедимый спорщик, Сергей, мне следовало бы запомнить, – развеселился Гирин. – Что ж, приступим к мартышкиной работе. Рискнем еще раз побеспокоить Иннокентия Ефимовича.
Усаживаясь в удобное кресло в темной камере, Селезнев волновался больше обычного. Может быть, потому, что это его последнее путешествие в мир необычайных видений, которые доктор Гирин проявил, как на фотоснимке, тем самым введя его в не доступные никому другому переживания.
Больше ничего не будет, он и сам это знал, утратив способность к галлюцинациям между опытами. Теперь возможность что-нибудь увидеть зависит только от снадобий – желтоватого порошка в приземистой склянке, синеватой жидкости в длинных запаянных ампулах. Вытяжки из кактуса, экстракта грибов и кто его знает еще каких лекарств, куда более волшебных, чем колдовские зелья.
В этот последний вечер свидания с прошлым в лабораторию пришли друзья Селезнева, геологи Андреев и Турищев. Дочь охотника Ирина ушла на художественную гимнастику вместе с Ритой.
Андреев с самого начала интересовался опытами, считая, что он и Гирин идут сходными путями – искания отпечатков прошлого в земной коре и в человеке.
Друзьям пришлось разойтись по домам, не дождавшись конца опыта. На этот раз действие препарата оказалось особенно длительным, и видения охотника не прекращались несколько часов. Гирин объяснил казус кумулятивным действием препаратов, накопившихся в организме, что было лишним тревожным сигналом к прекращению опытов.
Лишь к двум часам ночи Вера кончила стенографировать первые впечатления Селезнева. Чтобы успокоить психическое возбуждение, Гирин дал сибиряку дозу хлорпромазина, сам отвез его на такси к Андрееву, снабдил снотворным и, усталый, отправился домой. Селезнев обещал приехать назавтра для подробного рассказа.
Ученого одолевала печаль. Сегодня он навсегда простился с первой реальной возможностью исследования памяти поколений. Может пройти вся его жизнь, и он более ни разу не встретится с такой счастливой случайностью. Если встретится, эксперимент может не получиться, а если выйдет, то обладатель эйдетической памяти может оказаться на низком уровне развития или малоспособным и не передать свои видения так точно и ясно, как это сделал Селезнев. Да, вернее всего, что окно, на миг открывшееся в прошлое, более уже не откроется ему, Гирину! Что ж, он опубликует данные опыта, привлечет внимание других исследователей, молодежи. Случаи проявления памяти поколений будут тщательно изучаться… Коллективы исследователей и множество случаев, не пропущенных по невежеству, а цепко ухваченных внимательными учеными, раскроют дорогу и сделают доступным человеку зеркало прошлых времен, спрятанное в его собственном организме…
«Разве это не есть лучшая награда искателю? Нет, не лучшая, – отвечал сам себе Гирин. – Лучшая была бы – пять, десять Селезневых! Потому что длительность зрелой жизни бесконечно мала не только перед необъятностью знания, но и для неутомимых поисков ученого. Если он утомляется в пути, то, значит, началось духовное умирание исследователя, как бы велики ни были его прежние достижения и заслуги. Да, красиво сказал французский математик Пуанкаре: «Мысль – это только молния среди бесконечно долгой ночи, но эта молния – все!» Красиво, печально и верно для его времени. Но теперь нам виднее, что впереди будут миллионы и миллиарды молний, которые заставят отступить бесконечную ночь и, сливаясь воедино, придадут мощь бессмертия череде познающих вселенную поколений».
Гирин любил самоутешение. И на этот раз он заснул с радостью хорошо исполненной работы.
А Селезнев не мог спать, несмотря на лекарство. Последние видения охотника показались ему очень ясными. Впервые не звери, а люди были видимы отчетливо и вблизи, а не как-то стерто и смутно, словно мельком замеченные прохожие.
Они были совсем другие, чем рисовало ему своих отдаленных предков собственное воображение и книги ученых-идеалистов. Псевдоученых, как стал считать теперь Селезнев. Как же иначе было назвать людей, которые не смогли взглянуть на предмет своего изучения с разных сторон, отрешиться от наивного перенесения страхов кабинетного горожанина на своих предков. Не сумели сообразить, что изучение сохранившихся до настоящего времени диких племен, поставленных историей в стороне от главной дороги человечества, удалившихся или, вернее, загнанных в самые бесплодные углы планеты и потому зачахших в голоде, болезнях и суеверии, практически ничего не дает для представления о наших подлинных предках. Тех предков, которые пошли путем разума и взаимопомощи, от мозговитого зверя к человеку-творцу, переделывателю окружающего мира, от стада к обществу.
Если бы любители рисовать древних людей запуганными, вечно голодными, покрытыми паразитами и грязью хоть немного задумались бы о том, что человеческие дети растут очень медленно. Для того чтобы вырастить полноценного, здорового, умного и сильного человека, требуется так много времени и так много забот, что в обстановке дикой жизни его родители не могут не быть героями, богатырями с высоким уровнем способностей и физического совершенства. Лишь десятки тысячелетий позднее, когда род человеческий невероятно размножился, он мог позволить себе дурную «роскошь» массовой детской смертности и выживания лишь малого процента наиболее здоровых, как бы автоматически компенсирующего неспособность родителей создать нормальные условия роста и воспитания своих чад. Так было в эпохи Средневековья, особенно раннего капитализма или до недавнего времени – в колониях. Триста веков назад каждая человеческая жизнь, несмотря на подстерегавшую кругом смерть (а может быть, именно поэтому), была драгоценным цветком, бережно хранимым всеми членами племени жителей скалистых холмов. Слишком мало их было, и слишком нужны были обществу ум, умение или отвага, ловкость или сила каждого мужчины, каждой женщины.
Еще из прежних видений Селезнев вынес в себе ощущение избытка силы и предприимчивости. «На всякое дело отважным», как говорили о себе герои Гомера. И все же ему показалось удивительным обилие удобных приспособлений, облегчавших жизнь в пещерах. Ковры, ширмы и перегородки из палок, шкур или плетенных из травы циновок, уютные уголки для ребят, тщательно соблюдавшаяся чистота, любовь к купанию, умение укорачивать волосы и бороды, отчетливо выраженное стремление к красоте, отраженное не только в украшениях на посуде и оружии, не только в картинах, испещривших все сколько-нибудь удобные поверхности стен и скал, но и в одежде, искусно подобранной по цвету меха и кожи, бусах из скорлупы страусовых яиц, зубов, мягких кристаллов слюды, гипса или кальцита. Пожилые женщины носили короткие туники из темного гладкого меха, осанистые молодые матери щеголяли в юбочках из разноцветных полос меха, девушки, прямые как копья, предпочитали пестроту леопардовой шкуры. В жаркие дни женщины шуршали юбками из длинной травы, которые они ухитрялись составлять из разноцветных пучков. Мужчины любили длинношерстный мех рыси, волка, медведя, придававший им особенно боевой и могучий вид, а дети бегали голыми даже в очень холодную погоду.
К умершим они относились с большим почтением, укладывая покойников на пышные ложа из цветов.
Жители скал подолгу возились с оружием и, опьяняясь видом нарисованных на стенах картин, тренировались, бросая копья в изображения животных, чтобы держать руку и глаз в постоянной готовности к любому сражению с хищниками или на охоте.
Селезнев удивлялся малому числу глубоких стариков и понял причину, увидев, как настойчиво они кидались в бой на охоте, предпочитая гибель в сражении томительному увяданию старости. Племя было вынуждено охранять старых женщин и мужчин, чтобы они могли вести долгое и тщательное воспитание детей, ибо житель скал, чтобы стать полноценным членом племени, должен был овладеть в совершенстве многими искусствами и умениями, мужчины и женщины в равной степени, но в разных направлениях. Человек создан с большим запасом прочности и способен на очень высокие перегрузки. В дикости он жил как зрелый индивид всего несколько лет, отдавая все силы. Как отражение приспособленности к прошлой жизни – наше стремление к интенсивности переживаний, к полноте ощущений, ныне существующей лишь в книгах, фильмах, в науке и на войне.
Исполненная напряжения жизнь не замирала и с окончанием большой охоты, когда по цепочке каменных укреплений люди тащили из степи запасы мяса, съедобных корней и плодов, накопляя пищу на время перекочевок животных или засушливого, подверженного пожарам периода. Сытые и усталые, люди восстанавливали силы длительным отдыхом, занимаясь домашними делами и предаваясь бесконечным рассказам. В племени было много талантливых рассказчиков, вокруг них всегда собирались группы слушателей, сверкавших глазами и зубами и разражавшихся громкими возгласами восхищения, интереса или сочувствия. Жизнь требовала сметливости, догадки, и люди отвечали этим требованиям, всегда внимательные, трезво и спокойно относящиеся к бесчисленным опасностям существования, закаленные, выносливые и могучие. Сверх того жители скал отличались интересом и любопытством ко всему на свете, ценили красивое, неся в себе непогрешимый вкус в украшении постоянно сопутствующих человеку предметов. Селезнев не заметил никаких татуировок, протыкания носов или губ – вероятно, они еще не деградировали до этого.
Мужественные, широколобые, с твердыми челюстями и прямыми широковатыми носами, головы мужчин украшали перья, иссиня-черным гривам женщин очень шли красные, желтые, синие и белые цветы, всегда свежие, соответствовавшие кристальной чистоте ярких, чаще всего серых глаз.
Селезнев вышел из пещеры и остановился на скалистом уступе, щурясь от сияющего простора степи, уходившей далеко за горизонт. Уступ круто обрывался вниз, слегка нависая над развалом камней у подножия. Он протягивался насколько хватал глаз вдоль хребта. Там и сям на уступе виднелись его соплеменники, занятые разными делами. В углублении обрыва несколько детей примерно десятилетнего возраста слушали наставления двух людей с сильной проседью в волосах и бородах.
Твердые мускулы перекатывались под кожей при каждом движении стариков.
Учитель привлек к своим коленям нагого мальчугана с заткнутым за ухом пером филина и повернул ребенка боком к своей аудитории, объясняя особенности устройства человека в сравнении со зверями. Селезнев с любопытством следил за его жестами и рисунками на песке, которые он делал концом легкого копья. Старый охотник объяснял огромную невыгоду вертикальной походки человека при сражении с опасными зверями. У зверя сверху твердая, из костей и мускулов спина, а спереди зубастая пасть. У человека самое уязвимое место – живот – на одном уровне с зубами хищника. В сражении люди сгибаются, наклоняясь вперед. Достаточно одному ядовитому когтю войти во внутренности, чтобы человек навсегда удалился в неведомые голубые просторы, откуда никто вернуться не может.
Но согнутое положение неустойчиво, потому что у человека всего две ноги и он падает гораздо легче, чем зверь. Вот почему, для того чтобы стать настоящим охотником, надо выучиться в совершенстве владеть оружием, ибо преимущество человека – в оружии, как бы силен он ни был. Но оружием нельзя хорошо владеть, не владея собственным телом, вот для чего нужны нескончаемые занятия и состязания в ловкости, выносливости и терпении…
Селезнев прошел мимо детей, жадно слушавших наставника, и медленно пошел по уступу, направляясь к островку густого леса, синевшего на востоке на расстоянии не меньше двадцати тысяч шагов. Смутное ожидание томило его и заставляло ускорять и без того быстрые шаги, переходя на бег там, где позволяла местность.
На выступе поперечного отрога Селезнев увидел мужчину, неподвижного, как камень, устремившего взгляд в степную даль. Ближе к тропе, в нише, ранее служившей гнездом грифу, сидела совсем юная девушка в такой же неподвижности, глядя перед собой широко раскрытыми глазами. Селезнев знал, что жители скал нередко уединялись для размышлений и переживаний. Это называлось «спрашивать небо и землю». Считалось, что человека в такие моменты нельзя беспокоить. Охотник сдержал свою стремительность и пошел бесшумным скрадом, но девушка внезапно обернулась в его сторону. Улыбка, открытая и доверчивая, сделала ее лицо детским, лукавым и ласковым – последнее, что видел Селезнев, поворачивая в небольшое ущельице. Эта улыбка действительно стала последним приветом древнего народа, жившего в неведомых горах триста или четыреста веков назад… Здесь связность видения нарушилась. Охотник сразу увидел себя далеко от места обитания племени, на окраине густого тропического леса, вплотную подходившего к пониженной конечности горной гряды. Белые склоны рассекались короткими ущельями. Черные зияния в глубине ущелий, возможно, были пещерами. Прелый запах влажной чащобы поднимался со дна ущелий, где теснились широколиственные деревья. Жители скал не любили этих мест, особенно опасных для одинокого охотника. Селезнев остановился, втягивая ноздрями теплый воздух. Ни одной струйки резкого запаха хищника не донес ветерок, едва скользивший по приземистым верхушкам зарослей. Охотник пошел вдоль подножия, лавируя между глыбами известняка.
Обогнув два или три выступа, охотник замер. На пологом скате, полумесяцем врезанном в склон и обставленном, будто стражами, каменными треугольниками разрезанного промоинами обрыва, в завихренном воздухе слышался совсем незнакомый запах, ничем не напоминавший ни хищника, ни травоядное.
Заскрежетали мелкие камни под тяжелой и беспечной поступью. Из-за треугольной скалы появилось невиданное существо, не человек и не зверь, а гигантская обезьяна, сходная с человеком по прямой посадке головы и широким, несогнутым плечам. Растопырив пальцы толщиной с древко копья, гигант уперся ими в камень и встал вертикально, оказавшись ростом с хорошего слона, в два раза выше Селезнева. Изумление – не страх, а именно удивление припаяло охотника к месту. Светло-серая короткая шерсть покрывала могучее тело с грудью более объемистой, чем у носорога. Руки очень толстые, недлинные. «Оно и понятно, – сообразил Селезнев, – этакая штука не может лазить по деревьям». Ноги исполина не были видны из-за камней, но они не могли бы выдержать тяжести зверя, будучи такими же длинными, как у человека. Зверь раскачивался из стороны в сторону, подобно слону, и втягивал воздух с угрожающим шумом, походившим на сдержанный рев.
Затаив дыхание, Селезнев в упор смотрел на чудовище. Он не боялся. Разведанная дорога давала возможность бежать назад. Не было сомнения, что гигантская обезьяна не может сравниться с человеком в скорости бега.
Спокойно рассматривал охотник животное, потом определенное палеонтологами как представитель группы исполинских антропоидных обезьян – гигантопитеков, или мегантропов. Сейчас они известны преимущественно в Южном Китае по незначительным обломкам костей, громадной нижней челюсти и коренным зубам, в восемь раз большим, чем зубы гориллы.
Маленькие, утопленные под надбровными дугами глаза изучали человека настороженно, но без признаков ярости. Тяжелая голова, раскачивавшаяся над Селезневым, походила на грубо обтесанную гранитную глыбу – так массивны были выступы костей под сморщенной сероватой кожей безволосой морды. В животе обезьяны громко заурчало, и охотник усмехнулся про себя, вспомнив о недавнем уроке старого жителя скал. Да, вырасти до таких размеров, тогда действительно не нужно оберегать живот в бою – толстые, будто гранитные плиты, мышцы заставят мячиком отскочить ударившего в них буйвола. Впрочем, никому не удастся прикоснуться к ним – бревнообразные руки гигантопитека одним махом сломают хребет любому противнику, за исключением разве архидискодона или нанкуса, который достанет обезьяну издалека своими неимоверно длинными бивнями, но вряд ли скрещиваются пути слонов с этой ветвью человекообразных, которым особо благоприятные условия жизни и питания позволили развиться в исполинов. Они как бы выбрали силу, а не мозг, просуществовали меньше других антропоидов и, видимо, никогда не были очень многочисленны.
И, однако, стоя перед четырехметровым гигантом, Селезнев не мог не восхищаться громадной силой и боевым могуществом, заключенными в страшной обезьянище. Без оружия и без большого ума несколько гигантопитеков могли сокрушить любых хищников. Каждый мог свернуть шею саблезубу, как цыпленку дрофы. Такая сила не могла не быть заманчивой. Охотник с одобрением подмигнул отдаленному собрату, выпрямившемуся во весь рост и потому еще более походившему на человека. И лишь несколько часов спустя, обдумывая видение в удобной постели московской квартиры, Селезнев сообразил, что оборотной стороной огромных размеров была необходимость поедания массы пищи. Следовательно, гигантопитеки, будучи вегетарианцами, могли существовать лишь там, где имелись в изобилии плоды, и потому были привязаны к ограниченным местам обитания.