Эмар Густав. Искатель следов

   Между тем монах и ранчеро ловко приблизились к молодому человеку, выжидая удобной минуты броситься на него.
   Странное и мрачное зрелище представляли собой эти пятеро мужчин, готовые каждую минуту пустить в дело оружие и только выжидавшие удобного момента, чтобы кинуться на своих врагов.
   В комнате на минуту воцарилось торжественное молчание. Нет надобности говорить, что находившиеся в ранчо люди не раз видели перед собою смерть и привыкли смело смотреть ей в глаза, а между тем у каждого из них сердце трепетно билось в груди, потому что они знали, что борьба будет не на жизнь, а на смерть — пощады ждать нечего.
   Наконец дон Пабло прервал молчание.
   — Берегитесь, Красный Кедр, — сказал он, — я пришел к вам один и не крадучись… Я два раза просил вас отдать мне сестру, но вы не хотите сделать этого… Берегитесь!
   — Я как собаку продам твою сестру апачам! — заревел в ответ скваттер. — А ты, проклятый, выйдешь отсюда только мертвым. Будь я трижды проклят, если я не проткну твое сердце вот этим ножом!
   — Этот негодяй совсем сошел с ума, — произнес в ответ молодой человек.
   Затем он отступил на шаг и остановился.
   — Слушайте, — сказал дон Пабло, — я ухожу, но мы еще встретимся, и тогда, горе вам, я уже не стану щадить вас!.. Прощайте!
   — О, нет! Вы не уйдете отсюда, милейший мой! — вскричал скваттер, к которому вернулась вся его смелость и бахвальство. — Или вы не слыхали, как я сейчас только говорил, что убью вас.
   Молодой человек бросил на скваттера презрительный взгляд и, скрестив на груди руки, сказал ему всего только одно слово:
   — Попробуйте!
   Красный Кедр испустил крик бешенства и бросился на дона Пабло.
   Последний спокойно ждал нападения врага и в ту минуту, когда скваттер очутился близ него, он быстро сорвал свой плащ и набросил его на голову своего врага, который с ревом покатился на землю, не в силах освободиться от плаща, затруднявшего ему даже дыхание.
   Одним прыжком молодой человек перескочил через стол и, не обращая внимания на Красного Кедра, направился к двери.
   Но брат Амбросио бросился на него с поднятым ножом.
   Дон Пабло схватил за руку нападавшего и сжал ее с такой силой, какой негодяй не мог даже и подозревать… Монах разжал пальцы и с криком боли выронил нож из рук.
   Дон Пабло поднял его и, сжимая горло бандита, сказал:
   — Слушай, подлый разбойник, твоя жизнь в моих руках… Ты предал моего отца, который относился к тебе так хорошо и даже принял тебя в свой дом. Ты позоришь надетую на тебе одежду монаха своими сношениями с негодяями и совершаешь вместе с ними гнусные преступления… Я мог бы убить тебя сейчас же и, пожалуй, мне так бы и следовало поступить, но убить тебя теперь — значит, отнять добычу у палача, которому ты принадлежишь, и избавить тебя от ожидающей тебя гарроты⁷⁷, а тебе не миновать этой казни… Эта одежда, которую ты недостоин носить, спасает тебя от смерти, но я все-таки хочу оставить тебе навсегда напоминание об этом дне.
   И приставив острие ножа к бледному лицу монаха, он провел им крест-накрест по его лицу, стараясь не погружать лезвие глубоко в тело.
   — До свиданья! — прибавил он угрожающим голосом, отбрасывая с отвращением нож в сторону.
   Андреc Гарот не осмелился вступиться за своих друзей. Строгий взгляд индейского вождя приковал его к месту.
   Вслед за тем дон Пабло и Курумилла выбежали из комнаты и исчезли.
   Вскоре послышался топот лошадиных копыт, быстро удалявшийся от Санта-Фе.
   Благодаря стараниям ранчеро Красному Кедру удалось наконец освободиться от душившего его плаща.
   Когда три сообщника остались одни, страшное бешенство и смертельная ненависть исказили их лица.
   — О! — рычал скваттер, скрежеща зубами и поднимая кулак кверху. — Я отомщу!..
   — И я! — прохрипел брат Амбросио, вытирая струившуюся по лицу кровь.
   «Гм! Что не говори, — подумал про себя Андреc Гарот, — а эти Сарате бедовый народ… Но, карай, надо признаться, дон Пабло жестокий человек!»
   Достойный ранчеро был единственным человеком, который по счастливой случайности вышел целым и невредимым из этой роковой встречи.

ГЛАВА III. Охотники

   В двух лье от Санта-Фе, на поляне, на берегу маленькой речки, огибавшей город, в тот же вечер сидел человек перед большим костром, который он поддерживал с величайшей заботливостью, весь погрузившись в приготовление ужина.
   Но какой скромный был этот ужин! Он состоял из бизоньего горба, нескольких штук картофелин и маисовых лепешек, испеченных в золе, и все это запивалось пульке.
   Ночь была темная, небо покрылось густыми, тяжелыми облаками, сквозь которые по временам пробивался бледный луч луны, смутно освещая равнину, окутанную густыми парами тумана, которые в экваториальных странах поднимаются от земли после жаркого дня.
   Ветер яростно ревел в верхушках деревьев, ветви жалобно стонали; в лесной чаще мяуканье дикой кошки сливалось с воем канадских барсуков и ревом пумы и ягуара.
   Вдруг в лесу послышался конский топот, и два всадника выехали на поляну.
   При виде их охотник вскрикнул от радости и поспешил к ним навстречу.
   Всадники были — дон Пабло Сарате и Курумилла.
   — Слава Богу! — проговорил охотник. — Наконец-то вы явились, а то меня начало уже беспокоить ваше долгое отсутствие.
   — Как видите, со мною ничего не случилось, — отвечал молодой человек, дружески пожимая руку охотника.
   Дон Пабло спрыгнул на землю и, разговаривая с Валентином, расседлал сначала свою лошадь, а потом и лошадь Курумиллы.
   Индейский вождь в это время занимался приготовлением ужина.
   — Идемте скорее ужинать! — весело проговорил охотник. — У вас должен быть прекрасный аппетит… Я просто умираю с голода… За ужином вы мне расскажете обо всем, что с вами случилось.
   Дон Пабло, Валентин и Курумилла сели за стол, т. е. уселись на траву перед огнем и с жадностью принялись за свою скудную трапезу.
   Жизнь в пустыне имеет ту особенность, что там приходится вести скорее физическую, чем нравственную борьбу, и потому в каком бы положении ни находился человек, он никогда почти не изменяет, так сказать, обычного режима своей жизни… Он знает и всегда помнит, что ему необходимо поддерживать свои силы, чтобы быть готовым ко всему и поэтому там никакое душевное волнение не мешает пить, есть и спать.
   — Теперь, — сказал Валентин через несколько минут, — расскажите мне, что вы сделали? Мне кажется, что вы пробыли дольше, чем нужно, в этом проклятом городишке.
   — Вы правы, друг мой: по некоторым причинам я принужден был там остаться дольше, чем рассчитывал.
   — Говорите все по порядку, потому что иначе я не узнаю всего, что мне хочется знать.
   — Хорошо, друг мой.
   — Мы с вождем закурим индейские трубки, а вы сделаете себе сигаретку. Затем мы сядем спиной с огню, чтобы видеть, что делается вокруг нас, и таким образом нам нечего будет бояться… Что скажете вы на это, дон Пабло?
   — Вы всегда правы, друг… Ваша неистощимая веселость, ваша добродушная беззаботность возвращают мне мужество, и я опять делаюсь совершенно другим человеком.
   — Гм! — сказал Валентин. — Я очень рад это слышать от вас… Положение наше серьезно, это правда, но все-таки далеко не безнадежно… Нам с вождем не раз приходилось попадать в такие переделки, когда жизнь наша висела на волоске, и, несмотря на это, нам всегда удавалось с честью выходить из этого положения… Правда, вождь?
   — Да, — лаконично отвечал индеец, сильно затягиваясь и выпуская клубы синего дыма.
   — Но теперь совсем другое дело… Я поклялся спасти вашего отца и сестру, дон Пабло, — и я спасу их, или мое тело сделается добычей диких зверей и хищных птиц прерии. Но только предоставьте мне полную свободу действовать по-своему… Видели вы отца Серафима?
   — Да, я виделся с ним. Наш бедный друг все еще очень слаб и бледен, хотя рана его почти совсем зарубцевалась… Несмотря на свою слабость, он, не обращая внимания на свои страдания и черпая силы в безграничной любви к ближнему, сделал все, о чем мы его просили. Он уже целую неделю живет вместе с моим отцом и покидает его только тогда, когда уходит к судьям… Он видел генерал-губернатора, епископа, одним словом, обегал всех влиятельных лиц, сделал все, что только от него зависело, но, к несчастью, до сих пор все его усилия не принесли никакой пользы.
   — Терпение! — заметил охотник с загадочной улыбкой.
   — Отец Серафим думает, что отца не позже чем через два дня переведут в ратушу. Губернатор хочет как можно скорее покончить с этим делом, это его собственное выражение, и «мы не должны терять ни минуты» — сказал мне отец Серафим.
   — Два дня — много времени, мой милый, в это время может произойти немало перемен.
   — Это правда, но тут дело идет о моем отце, и мне делается страшно при одной мысли об этом.
   — Хорошо сказано, дон Пабло, мне нравятся ваши слова… Но еще раз повторяю вам, успокойтесь, все идет хорошо.
   — Но мне кажется, что это все-таки не мешает нам принять некоторые предосторожности. Подумайте только, что для нас это вопрос жизни и смерти, и поэтому мы должны торопиться. Сколько раз расстраивались самые остроумно составленные планы и разрушались самые хитрые комбинации!.. Неужели вы не боитесь, что в самую решающую минуту какой-нибудь несчастный случай не разрушит наши замыслы?
   — Мы ведем адскую игру, дружище, — отвечал холодно Валентин, — мы пользуемся случаем, то есть самой величайшей силой, какая только существует на свете…
   Молодой человек задумчиво опустил голову, видимо, побежденный этими словами.
   С минуту охотник с выражением любопытства и сострадания смотрел на молодого мексиканца, а затем продолжал ласковым голосом:
   — Выслушайте меня, дон Пабло Сарате, я обещал вам спасти вашего отца и спасу его… Я только хочу, чтобы он вышел из тюрьмы, где он находится в настоящее время, так, как должен выйти из нее такой человек, — среди белого дня, привествуемый громкими криками толпы, — а не бежал из нее ночью, пользуясь темнотой, как преступник. Pardieu! Неужели вы думаете, что мне трудно было бы пробраться в город и устроить побег вашего отца, подпилив решетку тюрьмы или подкупив тюремщика? Я не хочу поступать таким образом, да и сам дон Мигель не согласился бы на такое бегство, подлое и постыдное… Этого не допускает его общественное положение, друг мой. Ваш отец выйдет из тюрьмы, но об этом его будет просить сам губернатор и все власти Санта-Фе. Поэтому соберитесь с мужеством и не сомневайтесь в человеке, дружба и опытность которого должны были бы, наоборот, успокоить вас.
   Молодой человек с нарастающим интересом прислушивался к словам Валентина, и когда тот кончил, он протянул ему руку и сказал:
   — Простите меня, друг… Я знаю, как вы преданы нашей семье, но я страдаю, а горе делает человека несправедливым, простите меня!
   — Об этом не стоит и говорить! А что, в городе сегодня все было спокойно?
   — Не могу дать вам на это определенный ответ: я так был погружен в свои мысли, что ничего не видел и не замечал, но все-таки мне казалось, что на пласа-Майор и вблизи резиденции губернатора гораздо больше оживления, чем обыкновенно.
   Валентин еще раз улыбнулся своей загадочной улыбкой, которая опять приподняла углы его тонких губ.
   — Хорошо, — ответил он, — ну а что, удалось вам, как я вам советовал, собрать некоторые сведения о Красном Кедре?
   — Да, — отвечал мексиканец, улыбаясь, — я узнал все, что нам нужно, и притом самым подробным образом…
   — А-а! Это интересно, расскажите!..
   — Сию минуту.
   И дон Пабло рассказал о том, что произошло в ранчо.
   Охотник с величайшим вниманием выслушал этот рассказ.
   Когда дон Пабло кончил, Валентин с недовольным видом покачал головой.
   — Все молодые люди на один образец, — прошептал он, — они всегда действуют под впечатлением минуты и забывают осторожность. Вы поступили очень опрометчиво, дон Пабло. Красный Кедр считал вас мертвым, и в будущем это могло бы принести нам громадную пользу… Вы себе даже и представить не можете, какую власть имеет здесь этот демон… Все пограничные бродяги преданы ему, и оскорбление, нанесенное вами ему, может самым скверным образом повлиять на спасение вашей сестры.
   — Но, мой друг…
   — Вы поступили как сумасшедший, пробудив уснувшую было ненависть этого тигра… Красный Кедр во что бы то ни стало постарается погубить вас… Я давно знаю этого негодяя. Но все это еще сравнительно пустяки, а вы, кроме того, сделали кое-что еще и похуже этого…
   — Что такое?
   — Ради чего это, безрассудная вы голова, вместо того, чтобы держаться настороже и молча наблюдать за своими врагами, так неосторожно, из-за одной только удали, открыли вы им свои карты?
   — Я не понимаю вас.
   — Брат Амбросио такой же негодяй, как и Красный Кедр, но только другого пошиба… Мне даже кажется, что он будет, пожалуй, еще похуже охотника за скальпами: последний действует открыто и, следовательно, с ним знаешь, чего держаться — вся его личность носит отпечаток его гнусной душонки. Ваш же поступок с братом Амбросио не только неосторожен, но в высшей степени даже и опасен… Этот человек всем обязан вашей семье, и он вам никогда не простит, что вы так открыто сняли с него маску. Берегитесь, дон Пабло, своим поступком вы сразу приобрели себе двух неумолимых врагов, тем более опасных, что теперь им незачем щадить вас.
   — Да, это правда, — сознался молодой человек, — я поступил очень опрометчиво! Но меня, право, нельзя очень строго судить за это! Когда я увидел этих двух негодяев, когда я от них же самих узнал о том, какие они совершили преступления, когда узнал я, какие они замышляли козни против нас, я не мог больше сдержать себя и вошел в ранчо… Остальное вам известно.
   — Да, да, кучиллада удалась отлично… Что и говорить, негодяй заслужил этот крест, но только я боюсь, как бы крест, который вы так ловко нарисовали у него на лице, не обошелся вам слишком дорого.
   — Бог милостив! Вы знаете пословицу: Cosa que по tiene remedio, olvidarla es lo mejor⁷⁸. Только бы удалось спасти моего отца, и я был бы совершенно счастлив… Но я все-таки, на всякий случай, буду теперь держаться поосторожнее.
   — А еще вы ничего не узнали?
   — Узнал. Гамбусинос Красного Кедра расположились лагерем невдалеке от нас. Я точно знаю, что их главарь намерен отправиться в путь самое позднее завтра.
   — О-о! Так скоро! Значит, надо и нам поскорее устраивать засаду, чтобы узнать, по какой дороге они отправятся…
   — Когда же мы едем?
   — Сейчас.
   Затем все трое занялись сборами к отъезду. Оседлали лошадей, наполнили водою небольшие козьи мехи, которыми запасался каждый путешественник в этой безводной стране.
   Через несколько минут охотники уже сидели на лошадях.
   В тот момент, когда они уже готовы были покинуть поляну, послышался шорох, ветви раздвинулись, и показался индеец.
   Это был Единорог, великий вождь команчей.
   Увидев его, путешественники спрыгнули с лошадей и замерли в выжидательной позе.
   Валентин один отправился навстречу к индейцу.
   — Добро пожаловать, брат мой, — сказал он. — Зачем вождю нужно меня видеть?
   — Он хочет видеть лицо друга, — отвечал вождь кротким голосом.
   Затем оба они церемонно поклонились друг другу по индейскому обычаю.
   Проделав эту церемонию, Валентин заговорил первым.
   — Пусть мой брат подойдет к огню и выкурит трубку мира со своими белыми друзьями, — сказал он.
   — Хорошо, — отвечал Единорог и, подойдя к костру, присел на корточки по-индейски, вынул трубку из-за пояса и начал молча курить.
   Охотники, видя, какой оборот принимает это неожиданное посещение, привязали своих лошадей и снова уселись вокруг костра.
   Так прошло несколько минут. Охотники не прерывали молчания и ждали, пока индейский вождь сам объяснит им причину своего прихода.
   Наконец Единорог выбил пепел из трубки, заткнул ее за пояс и, обратившись к Валентину, сказал:
   — Мой брат отправляется на охоту за бизонами? В этом году их очень много в прерии по Рио-Хила.
   — Да, — отвечал француз, — мы едем на охоту. Мой брат тоже хочет ехать вместе с нами?
   — Нет. Мое сердце печально.
   — Я не понимаю вождя, уж не случилось ли с ним какое-нибудь несчастье?
   — Разве мой брат не понял, или я, может быть, ошибся?.. Неужели мой брат в самом деле любит только одних бизонов, мясо которых он ест, а шкуры продает в городах?
   — Пусть мой брат говорит яснее, тогда и я постараюсь как следует ответить ему.
   На минуту снова воцарилось молчание. Индеец, казалось, сильно призадумался, ноздри его раздувались, и черные глаза бросали молнии.
   Охотник спокойно ожидал продолжения этого разговора, цель которого была ему пока еще не совсем ясна.
   Наконец Единорог поднял голову — взгляд его был совершенно спокоен, а голос тих и мелодичен.
   — Зачем Кутонепи притворяется, будто не понимает меня? — сказал он. — Воин не должен иметь раздвоенного языка. Чего не может сделать один человек, то могут сделать двое… Пусть брат мой говорит, уши его друга открыты.
   — Мой брат хорошо сказал, и я сейчас исполню его желание… Охота, на которую я собираюсь, очень серьезна… Я хочу спасти женщину одного цвета со мной, но что может сделать один человек?
   — Кутонепи не один, с ним едут две лучших пограничных винтовки. Но зачем говорит мне это бледнолицый охотник? Разве я не знаю, что он великий воин? Или, может быть, он сомневается в дружбе Хабаутцельце, великого вождя команчей?
   — Я никогда не сомневался в дружбе моего брата… Я — приемный сын его племени… Не хочет ли он оказать мне теперь услугу?
   — Услуга эта — только половина того, что я хочу сделать. Моему брату стоит только сказать слово, и двести команчей присоединятся к нему для освобождения бледнолицей девушки и для того, чтобы снять скальпы с ее похитителей.
   Валентин вздрогнул от радости, услышав это откровенное предложение.
   — Благодарю вас, вождь, — проговорил он взволнованно, — я принимаю ваше предложение — я знаю, что ваше слово священно.
   — Великий Дух покровительствует нам, — продолжал индеец, — мой брат может рассчитывать на меня… Вождь никогда не забудет оказанной ему услуги… Я в долгу у бледнолицего охотника… Я помогу ему расправиться с презренными гачупинами.
   — Вот вам моя рука, вождь. Вы давно уже покорили мое сердце.
   — Мой брат хорошо говорит. Я сделаю то, что он мне поручит.
   И, церемонно поклонившись, индейский вождь удалился, не произнося больше ни слова.
   — Дон Пабло! — сказал Валентин, обращаясь к молодому человеку. — Теперь я могу с уверенностью сказать вам, что ваш отец будет спасен… Сегодня ночью или самое позднее завтра он будет свободен.
   Молодой человек бросился обнимать охотника, не в силах выговорить ни одного слова.
   Через несколько минут после этого охотники покинули поляну и отправились разыскивать гамбусинос.

ГЛАВА IV. Солнечный Луч

   Теперь мы вернемся несколько назад для того, чтобы читатель ясно мог представить себе смысл разговора Валентина и Единорога.
   Несколько месяцев спустя после прибытия Валентина и Курумиллы в земли апачей они охотились на бизонов на берегу Рио-Хилы.
   Был чудный июльский день. Оба охотника, утомленные продолжительной верховой ездой под палящими лучами солнца, отвесно падавшими им на голову, приютились под тенью развесистых кедров и, растянувшись на земле, ждали, пока спадет полуденный зной и вечерний ветер хоть немного охладит душную атмосферу и даст им возможность продолжать охоту.
   Тут же возле них на костре жарился громадный кусок лосиного мяса.
   — Послушайте! — сказал Валентин, обращаясь к своему спутнику и облокачиваясь на локоть. — Мне кажется, что наш обед уже готов и нам можно бы приняться за еду, а то, смотрите, солнце начинает уже прятаться за лесом и нам скоро можно будет ехать.
   — Хорошо. Давайте есть, — отвечал Курумилла.
   Индеец снял с огня жаркое и положил на лист, а затем оба охотника с аппетитом принялись уничтожать дичь с пирогом из хаутле.
   Способ приготовления этих пирогов, которые, надо заметить, очень вкусны, тоже заслуживает того, чтобы его описать.
   Хаутле приготавливается из толченых в муку яиц насекомых из породы водяных клопов, причем яйца для этой цели собираются в известное время года на мексиканских озерах.
   Насекомые кладут их на листья тростника. Мука эта употребляется при приготовлении самых разнообразных кушаний.
   Хаутле — самое любимое блюдо в Мексике — было известно еще со времен ацтеков и в 1625 году оно продавалось уже на рынках столицы Мексики.
   Мука из хаутле составляет главную пищу индейцев. Они так же любят ее, как китайцы свои ласточкины гнезда, с которыми хаутле имеет даже некоторое сходство по вкусу. Валентин с наслаждением принялся уничтожать пирог из хаутле, но вдруг перестал есть и, наклонив голову вперед, стал прислушиваться — казалось, какой-то отдаленный шум достиг его ушей.
   Курумилла тоже последовал его примеру. Они прислушивались с тем напряженным вниманием, которое так свойственно людям, живущим в пустыне.
   В пустыне всякий шум подозрителен. Всякая встреча опасна, особенно же встреча с человеком.
   Долго прислушивались охотники, но встревоживший их шум больше уже не повторялся, и они решили, что просто-напросто ошиблись. Валентин даже принялся было снова за хаутле, но вдруг опять остановился.
   На этот раз он ясно расслышал как бы призыв о помощи, но такой слабый, что только опытное ухо Искателя Следов могло уловить его.
   Даже Курумилла и тот ничего не слышал и с удивлением смотрел на своего друга, не зная, чем объяснить его странное поведение.
   Валентин вскочил на ноги, схватил винтовку и бросился к реке, краснокожий друг охотника не отставал от него.
   К счастью, река протекала в нескольких шагах от их бивака.
   Пробравшись через кустарник, который загораживал доступ к воде, охотники очутились на берегу реки.
   Ужасная картина представилась их глазам.
   По реке плыло большое бревно, увлекаемое течением, которое было довольно сильным в этом месте.
   К бревну была привязана женщина, судорожно сжимавшая руками ребенка.
   Каждый раз, когда бревно перевертывалось, несчастная женщина вместе с ребенком погружались в воду, а не более чем в десяти шагах от бревна плыл кайман.
   Валентин прицелился из винтовки.
   Курумилла между тем бросился в воду, держа в зубах нож и направляясь к бревну.
   Валентин несколько секунд стоял неподвижно, а затем вдруг спустил курок. Грянул выстрел, и эхо громко откликнулось ему. Кайман подскочил, погрузился в воду, разбросав брызги кругом, но почти тотчас же снова появился на поверхности воды брюхом кверху — он был мертв.
   Пуля Валентина попала ему в глаз и убила его.
   Тем временем Курумилла уже подплыл к бревну и, поддерживая его так, чтобы оно не переворачивалось и не погружало в воду привязанную к нему женщину, вытащил его на берег.
   Здесь двумя взмахами ножа он перерезал веревки, которыми женщина была привязана к бревну, схватил ее на руки и бегом направился к костру.
   Бедная женщина не подавала признаков жизни.
   Охотники принялись заботливо ухаживать за ней.
   Спасенная была индианкой. На вид ей было не больше семнадцати-восемнадцати лет и, если судить с точки зрения индейцев, она была очень красива.
   Валентину с большим трудом удалось разжать ей руки и высвободить ребенка.
   Несчастный ребенок, самое большее годовалый, каким-то чудом, благодаря самопожертвованию матери, остался совершенно невредим. Дитя кротко улыбнулось охотнику, когда тот тихонько положил его на кучу сухих листьев.
   Курумилла лезвием ножа слегка приоткрыл рот молодой женщины, всунул горлышко тыквенной бутылки и влил ей в рот несколько капель мескаля.
   Прошло много томительных минут, а утопленница все еще не приходила в себя.
   Но это нисколько не обескураживало охотников, и они не только не отказались от надежды добиться желаемого результата, а наоборот, еще с большим усердием принялись приводить ее в чувство.
   Наконец глубокий вздох вырвался из стесненной груди бедной молодой женщины, и она открыла глаза, прошептав едва слышным голосом:
   — Мой сын!
   Этот вопль души, вырвавшийся у несчастной матери в ту минуту, когда она сама находилась на краю могилы, до глубины сердца тронул охотников, закаленных в жизненной борьбе.
   Валентин осторожно взял ребенка, спокойно спавшего на сухих листьях, и, подавая его матери, проговорил тихим голосом:
   — Мать, он жив!
   При этих словах женщина вскочила, схватила ребенка и со слезами на глазах покрыла его безумными поцелуями.
   Охотникам тут пока нечего было делать, и они ушли, оставив индианке немного провизии и воды.
   Перед заходом солнца они опять вернулись.
   Женщина сидела на корточках перед костром, она укачивала ребенка, тихонько напевая индейскую песенку.
   Ночь прошла спокойно. Оба охотника охраняли по очереди спасенную ими женщину, которая спокойно спала.
   Она проснулась, когда взошло солнце, и с ловкостью и быстротой, свойственными женщинам ее расы, развела костер, собираясь готовить завтрак.
   Охотники с улыбкой смотрели на ее хлопоты, затем они прихватили винтовки и отправились за дичью.
   Когда они вернулись назад, завтрак был уже готов.
   Утолив голод, Валентин закурил индейскую трубку, сел поддеревом и, обратившись к молодой женщине, спросил ее: