Страница:
Капитан и его пленник дошли между тем до бронзовой лошади в сопровождении большой толпы любопытных, чуявших, что дело без драки не обойдется. Многие шли с фонарями, которые повесили на решетку, окружавшую бронзового коня; им не хотелось, чтобы противники выкололи себе глаза в темноте.
Авантюриста это даже тронуло.
— Славные люди! — прошептал он и закричал своему пленнику, чтоб тот вынимал шпагу.
Tire—laine был громадный, худой, как скелет, детина с остроконечным лицом и круглыми хитрыми серыми глазами. Вытащив длиннейшую рапиру, он стал защищаться.
— Ты по-итальянски действуешь! — заметил ему, смеясь, капитан.
— Так точно, капитан, — согласился тот. Они дрались и разговаривали.
— Ты разве знаешь меня? — полюбопытствовал авантюрист.
— Может быть.
— Так сними шляпу, чтобы я мог разглядеть твое лицо.
— Сейчас.
— Нет, сию минуту!
С этими словами капитан ожесточенно бросился вперед. Зрители ликовали. Tire—laine, однако, действовал осторожно, видя, что имеет дело с ловким противником. Ему все-таки не устоять бы, шпага капитана проткнула бы его насквозь, если бы он не поскользнулся в грязи и не упал навзничь; шпага выпала у него из рук. Капитан наступил ему коленом на грудь и кольнул горло рапирой.
— О! — невозмутимо произнес мошенник. — Капитан убивает своего солдата.
— Что? — возопил авантюрист, отдернув рапиру.
— Старый гурдонский знакомый, — спокойно продолжал тот.
Капитан сбросил ему шляпу со лба, схватил за руку и, разом подняв на ноги, внимательно стал всматриваться в него.
— Что за сила руки! Все прежний! — бормотал мошенник и радостно улыбнулся.
— Morbleu! — вскричал наконец капитан. — Да это Клер-де-Люнь или сам черт!
— Ну, ну! — сказал, потирая руки, мошенник. — Я думал, что вы меня не узнаете.
— Как? Ты еще не повешен, бездельник?
— Да нет, капитан, хотя я все сделал для этого.
— Ну, уж конечно! Ах плут! Так ты узнал меня?
— Так точно, благородный капитан.
— Так чего же ты молчал? А вам что тут надо? — прибавил он, обращаясь к окружавшим буржуа. — Проваливайте-ка!
Буржуа испуганно разбежались, и авантюристы остались вдвоем.
— Ну, отвечай же, дурень! — приказал капитан.
— Да, — блаженным голосом проговорил Клер-де-Люнь, — кулак и характер все те же. Он не изменился!
— Да я ведь жду! — крикнул капитан, сердито топнув.
— Я имел глупость принять вас за полицейского, — отвечал Клер-де-Люнь, — и попробовал вытащить у вас портмоне; но я хотел понести и наказание за свою вину, вы мне дали хороший урок.
— Да ведь я мог убить тебя, негодяй!
— Конечно, рискованно было, капитан, но я хорошо знал, что этого не случится; кроме того, радость встречи с вами совсем сбила меня с толку.
— Сама судьба нас столкнула, — мрачно произнес капитан. — Я искал тебя, ты мне нужен.
— И отлично, капитан, я перед вами! Что прикажете?
— Нет, не здесь, мне много надо сказать. Могу я на тебя положиться? По-прежнему ли ты мне предан?
— Душой и телом, капитан. Все мое горе состояло в том, что я вас потерял из виду, теперь я опять счастлив и могу, вероятно, больше услужить вам, нежели вы думаете.
— Дай Бог! Однако же, Клер-де-Люнь, ты мне сейчас сильно помешал! Я следил за двумя подозрительными молодчиками, которые стояли передо мной, теперь я их не найду, пожалуй.
— Только-то, капитан?
— Ты шутишь, а для меня это очень серьезное дело.
— Я берусь найти вам этих господ.
— Ты? Да разве ты их знаешь?
— Только их и знаю.
— А! Кто же они?
— Не знаю.
— Как их зовут?
— Тоже не знаю.
— Да ты смеешься, что ли, надо мной! Смотри, Клер-де-Люнь! Ты знаешь, я ведь не из терпеливых.
— Parbleu! Знаю, знаю, капитан, и вовсе не шучу, клянусь вам! Мне хорошо известно, где этих господ можно найти каждый вечер, в одиннадцать часов.
— А! Где же, любезный друг?
— В таверне, капитан, недалеко отсюда, на улице Прувель, там всегда собираются утонченные и tire—soie.
— Что такое?
— Tire—soie, капитан, их называют так в отличие от нас, tire—laine.
— А! Понимаю. Ты занят теперь?
— Нет, капитан, вы видели, я шлялся.
— Да, по чужим карманам.
— Что делать, привычка!
— Ну так пойдем, потолкуем.
— А далеко?
— Ко мне.
— Понимаю, да куда к вам?
— На Тиктонскую улицу, в гостиницу «Единорог».
— Знаю, хозяин мне земляк.
— Так идем?
— Нет, капитан, с вашего позволения, пойдемте лучше ко мне, это ближе.
— Куда же?
— А вот сюда, посмотрите!
Зайдя за бронзового коня, он наклонился через перила моста и как-то особенно крикнул. Такой же крик отвечал ему с воды.
— Все в порядке, можем хоть сейчас идти, капитан.
— Как же пройти?
— А вот!
Клер-де-Люнь указал ему лестницу, верхним краем упиравшуюся в перила моста.
— Это наша обычная дорога, капитан, извольте идти вперед!
Авантюрист выразительно посмотрел на него.
— Это что значит, дурень? — спросил он обычным насмешливым тоном. — Что же ты такое теперь?
— Предводитель Тунеядцев Нового моста, к вашим услугам, капитан, — отвечал он, низко поклонившись. — Не угодно ли пройти?
Авантюрист засмеялся и смело перешагнул через перила. Клер-де-Люнь последовал за ним. Оба вскоре исчезли в темноте.
На собрании гугенотов в особняке Делафорса граф дю Люк был выбран членом их депутации для объяснения с королевой-матерью. К сожалению своему, он видел, что ему придется задержаться в Париже дня на два. Однако не так вышло.
Мария Медичи отложила аудиенцию сначала на три дня, а потом прислала сказать, что по важным обстоятельствам не может принять депутатов раньше десятого августа, то есть через две недели.
Протестантам приходилось, скрепя сердце, покориться. Они понимали, что все это дело де Люиня, что им грозит страшная опасность, но предотвратить ее не могли, не зная, откуда и в какой форме ее ждать.
Граф дю Люк, помня, как инстинктивно боялась графиня всего, что сколько-нибудь касалось мрачной политики того времени, не хотел посылать второго нарочного в замок Мо-вер, чтобы не встревожить ее слишком.
Он дал ей формальное обещание не вмешиваться в страшную борьбу, делившую Францию на две партии. Когда аудиенцию отложили до десятого августа, он решился уехать в Мовер, боясь, чтобы тревога его дорогой Жанны не приняла слишком серьезных размеров; были у него, может быть, и другие еще причины, но он не смел и себе самому признаться в них.
От Парижа до Аблона всего каких-нибудь три лье, это просто прогулка, в случае крайности он через несколько часов мог вернуться. Простившись с герцогом Делафорсом и объяснив ему необходимость уехать, граф отправился в Париж.
Был десятый час утра, погода стояла чудесная, богатый, разнообразный ландшафт точно улыбался.
У графа была мечтательная, поэтическая натура, вид природы и ароматы леса ободряли его.
Он решил все сказать графине, рассчитывая, что хорошо знает ее высокую душу и доводами своими убедит сейчас же. Он объяснит ей, что положение его между гугенотами ставит ему в долг чести присоединиться к своим собратьям для защиты религии против врагов, которые действовали тем вернее, что действовали из-за угла.
Думая таким образом, граф приехал в Мовер около двенадцати часов, он не торопился, ему хотелось насладиться чистым деревенским воздухом.
Мажордом уже ждал его с несколькими слугами, и мост был опущен. Но графиня не вышла, как делала обычно, навстречу ему, это его удивило, но он не показал виду и, отпустив слуг, прошел к себе, чтобы прежде переодеться, а потом идти к жене.
За ним шел его камердинер и молочный брат Мишель Ферре. Переодеваясь, граф по обыкновению разговаривал с ним.
— Что нового, Мишель? — спросил граф.
— Ничего, монсеньор, — отвечал камердинер.
У Мишеля была одна привычка: он никогда ничего не знал, но если граф начинал его расспрашивать, он зачастую высказывал даже больше, чем от него хотели знать. Граф знал это и потому спокойно продолжал:
— Так все благополучно в деревне?
— Все, монсеньор, никогда у нас не было так спокойно.
— Очень рад.
— Третьего дня только слуги и пажи поссорились с гугенотами при выходе из церкви.
— Скажите, пожалуйста! Но ничего особенного не случилось?
— Да не стоит и говорить, монсеньор, такие пустяки; расшибли несколько голов, больше ничего. Эти пажи сущие демоны. Одного наповал убили камнем, двоих-троих славно отделали, но больше ничего!
— И этого, я думаю, довольно, Мишель?
— Что делать, монсеньор! — сказал камердинер, слегка передернув плечами. — Эти канальи точно назло задевают наших по всей дороге от Парижа сюда.
— Правда, Мишель, но будем надеяться, что скоро это прекратится и каждый во Франции будет иметь возможность свободно исповедовать свою веру.
— И то же говорил нам вчера его преподобие Роберт Грендорж, — добавил Мишель. — Он произнес проповедь и называл этих людей амаликитянами, слугами Ваала. Мы не много тут поняли, но, должно быть, это было очень хорошо, мы все горько плакали.
— Да, — смеясь, согласился граф. — Должно быть, очень хорошо, в самом деле. Никто не приезжал в замок?
— Нет, монсеньор, потому что нельзя назвать гостем незнакомого господина, который приехал через два часа после вашего отъезда.
— Что ты, Мишель? Какой господин?
— Как же, монсеньор! Красивый господин, любезный, веселый и очень щедрый, мы о нем все жалели, он несколько дней гостил в замке, потом за ним приехал какой-то приятель, и они уехали.
— Ах, да! — сказал, сдерживая волнение, граф (ему ни за что не хотелось показать этого даже такому доверенному слуге). — Я и позабыл, мы ведь ждали его!
— Я это сразу понял, монсеньор, графиня приняла его не только как старого знакомого, но как друга.
— Я поблагодарю графиню, Мишель, — произнес Оливье, для которого эти слова были точно удар ножа.
— Какое несчастье, что графини нет дома! Она была бы так счастлива встретить вас, монсеньор.
— Как?.. Что ты говоришь?.. Графини нет дома?
— Уже два дня как нет, монсеньор.
— А ты говорил, что ничего нет нового, Мишель!
— Dame! Монсеньор!
— Ссора с католиками, убийство, приезд моего приятеля, внезапный отъезд графини, которая до сих пор никуда, кроме церкви, не выходила… Parbleu! Да тут только пожара и грабежа не хватает, Мишель.
Он говорил отрывисто, с явно напускной веселостью, так что камердинер совсем растерялся и не знал, что делать. В дверь кто-то тихонько постучался. Мишель пошел отворить.
— Что там еще? — спросил граф, когда он вернулся.
— Ничего, монсеньор. Камеристка мадмуазель де Сент-Ирем пришла просить вас на несколько минут к барышне.
— А! — со странным выражением протянул Оливье. — Так мадмуазель де Сент-Ирем дома?
— Да, монсеньор. Что прикажете сказать?
— Камеристка тут?
— Точно так.
— Скажи, что я сейчас буду иметь честь прийти к мадмуазель де Сент-Ирем.
Мишель вышел.
Граф несколько минут стоял, опершись на спинку кресла, бледный, с опущенными глазами, со страшной болью в сердце.
Оливье ревновал, ревновал без всякого основания, сознавая в душе всю смешную сторону этой ревности.
Он разговорился с Мишелем просто для того, чтобы позабавиться его чудачествами, но ни за что на свете не стал бы расспрашивать слугу о том, что делала его жена. Только графине принадлежало право объяснить ему, основательны ли его подозрения. Если она виновата, он разойдется с ней без огласки и упреков.
—А если она невиновна? — мелькнуло у него вслед за тем, и сжатые губы слабо улыбнулись. — Жанна меня любит, я в этом уверен; она так же нежно любит и свое дитя — мое дитя. Я с ума схожу. Это все моя проклятая ревность. Что за вздор! Брошу все эти глупые мысли… Надо скорей идти к мадмуазель де Сент-Ирем, ока меня ждет… А ведь хороша, слишком хороша мадмуазель де Сент-Ирем! — прибавил он через минуту, улыбнулся, пожал плечами, заглянул на себя в зеркало, закрутил кончики темных усов и ушел, звеня шпорами.
Граф немножко побаивался мадмуазель Дианы. Отчего? И сам не знал.
Строго воспитанный отцом, никогда не выпускавшим его из виду, он совершенно незнаком был с безнравственной жизнью молодежи своего круга и возраста. Жену свою он глубоко любил, и эта любовь заменяла ему все. Поэтому многого он не знал. Это была большая редкость в то время, когда на женитьбу смотрели почти только как на неизбежное зло для поправления расстроенного состояния. Друзья часто смеялись над его пуританством, но он не обращал на это внимания и не понимал их намеков на блестящую красоту Дианы, составлявшую, — прибавляли они с улыбкой, — счастливый контраст с красотой графини.
Тем не менее он не без некоторого внутреннего содрогания шел к мадмуазель де Сент-Ирем.
Комнаты девушки были во флигеле, прямо против комнат графа, и соединялись с ними длинным, темным коридором, пробитом в стене и упиравшемся в альков спальни Дианы. Они были убраны очень пышно и с большим вкусом.
Камеристка доложила о графе, и он вошел вслед за ней в душистый, маленький будуар, где царствовал нежный, искусно устроенный полусвет.
Диана полулежала на груде подушек, в самом кокетливом, соблазнительном неглиже, правая рука, белая, тонкая, небрежно свесилась с кушетки, левая держала полуоткрытую книгу, которую Диана, наверное, не читала.
При имени графа она быстро приподнялась, знаком велела камеристке выйти, слегка повернула к нему голову, и, взглянув на него из-под длинных бархатных ресниц, улыбнулась.
Оливье молча поклонился. Они помолчали с минуту, исподтишка посматривая друг на друга.
Но в некоторых случаях женщина бывает в десять раз сильнее и решительнее самого храброго мужчины. Девушка доказала это, первая начав разговор.
— Только несколько минут тому назад я узнала, что вы вернулись, граф; благодарю вас за то, что вам угодно было самому прийти ко мне, а не ждать меня к себе.
— Мадмуазель, — отвечал он, поклонившись, — вы женщина, любимая подруга моей жены и наша гостья, я обязан был сам прийти к вам. Вам угодно было видеть меня и сказать мне что-то?
Девушка исподлобья взглянула на него и лукаво улыбнулась.
— Прежде всего, граф, прошу вас сесть. Я не в состоянии буду говорить с вами, — прибавила она, видя, что Оливье колеблется. — Если вы будете стоять передо мной, вы, пожалуй, от меня убежите. Наш разговор может быть длиннее, нежели вы предполагаете.
Она придвинула стул к своим подушкам и указала на него графу. Он сел с видимой неохотой. Хитрая девушка заметила это и опять исподтишка улыбнулась.
— Ну, вот так мне больше нравится, — сказала она. — Поговорим теперь, мне многое нужно сказать вам.
— Мне, мадмуазель?
— Да, вам, что же вы так удивляетесь? Во-первых, я должна успокоить вас. Жанна два дня тому назад уехала.
— Я знаю, мадмуазель.
— А!.. Но вы не знаете, что за ней приезжал нарочный от господина де Барбантана, ее деда, он при смерти.
— Этого я действительно не знал.
— Его, кажется, ранил кабан на охоте. Господин де Барбантан ведь страстный охотник. В настоящую минуту он, вероятно, умирает, если уже не умер. Вот письмо из замка Вири.
Она подала графу письмо, которое тот тихонько отстранил, и руки их при этом встретились — случайно или нет, неизвестно. Это подействовало, как электрический удар, рука графа осталась в руке девушки. Он пристально поглядел на нее, они помолчали с минуту. Граф хотел высвободить руку, девушка тихонько придержала ее.
— Зачем же бежать от меня? — томно произнесла она. — Разве вы не догадались, что я вас люблю, Оливье?
Диана, казалось, говорила разбитым от волнения голосом. Граф вздрогнул.
— О, молчите, молчите, Диана! — вскричал он. — Не говорите так, ради Бога!
— Отчего же? Разве истинная, преданная любовь такая обыкновенная вещь, что на нее не стоит обращать внимания, когда встречаешь ее в жизни?
— Диана!
— Я люблю тебя, — прошептала она. — Люблю!
Она наклонилась к графу, волосы ее распустились, глаза блестели, грудь высоко вздымалась, горячие пунцовые губы протянулись к нему, точно прося долгого, страстного поцелуя. Граф, как очарованный, склонился к ней, они поцеловались.
— Ах, ты любишь меня, Оливье! — воскликнула Диана с непередаваемым выражением, обняв его обеими руками за шею. — Ты мой, мой наконец!
Это слово заставило графа очнуться. Он быстро откинулся, оттолкнул девушку и важно поклонился.
— Прощайте, мадмуазель де Сент-Ирем, — проговорил он невольно дрожавшим от внутреннего волнения голосом, — я уезжаю к графине дю Люк, своей жене! — еще раз поклонившись, он вышел из комнаты.
Страшное бешенство овладело на минуту Дианой; она, как пантера, вскочила и хотела броситься за ним, но потом опять томно опустилась на подушки и посмотрела на затворившуюся за графом дверь; взгляд ее был полон ненависти и стыда, а на побледневших губах скользнула страшная улыбка.
— Ты ускользнул на этот раз, — глухо промолвила она. — Ну, ступай к своей жене, бессердечный глупец! Но, клянусь Богом, ты будешь мне принадлежать, хотя бы мне пришлось перешагнуть через труп той, которую ты мне предпочитаешь!
Как только стемнело, граф дю Люк уехал верхом, в сопровождении одного слуги, в замок Вири, к господину де Барбантану.
Сцена с мадмуазель де Сент-Ирем заставила Оливье забыть ревность, он чувствовал только свою первую вину перед женой, на его губах горели поцелуи Дианы, и он спешил стереть их святыми, чистыми поцелуями и ласками Жанны, ему хотелось увидеть ее, прижать к своему сердцу.
Он наказал себя тем, что ни слова не говорил с графиней о происшедшем в Мовере во время его отсутствия, а это было ему очень тяжело.
Неожиданный приезд графа в замок Вири был радостным сюрпризом для Жанны. Оливье, чувствуя себя несколько виноватым, был необыкновенно мил с нею.
Рана господина де Барбантана была серьезна, но после первой же перемены повязки доктор сказал, что ручается за выздоровление, хотя оно пойдет и нескоро. Граф и графиня провели у больного несколько дней и затем уехали в Мовер.
Дорогой граф подробно рассказал жене, почему ему необходимо принять участие в борьбе гугенотов, и передал о назначении, которое ему дали, отправиться с объяснениями к королеве-матери.
Мадам дю Люк несколько раз менялась в лице, слушая мужа, грустное предчувствие сжимало ей сердце, но благородство не позволяло отвлекать Оливье от того, что он считал своим долгом.
— Розы нашего счастья опали до последнего лепестка, — кротко, жалобно прошептала она, заглушая вздох, — теперь мне беспрестанно придется дрожать за вас, милый граф!
— Я надеюсь, что все это кончится лучше, нежели мы предполагаем, — сказал граф, сам не веря тому, что говорил. — Король поймет справедливость наших заявлений, увидит
бездну, в которую толкают нашу несчастную родину фавориты, и послушает нас.
— Нет, Оливье, — отвечала Жанна, грустно покачав головой. — Не обольщайся ложной надеждой! Все это кончится, войной, тем более ужасной, что это война братьев с братьями.
— Война! О, Жанна, ты ошибаешься!
— Нет, не ошибаюсь, Оливье, вот скоро ты и сам увидишь…
— Да почему ты так думаешь?
— Послушай, Оливье, ведь мой отец, граф де Фаржи, был человек со смыслом, не правда ли?
— Еще бы, Жанна! Это был человек обширного ума.
— Ну так послушай, что он всегда говорил… Я так часто слышала это, что невольно запомнила. Слушай внимательно, Оливье.
— Слушаю, дорогая Жанна.
— Франция по своему географическому положению, по климату и нравам — страна исключительно католическая и требует управления одним лицом. Протестанты, сами того не подозревая, подрывают основы монархии, оспаривают факты, уравнивают права и обязанности, зажигают такое пламя, от которого непременно сгорят сами. Они хотят, чтобы в управлении государством приняли участие все, и этим страшно подстрекают алчность и честолюбие.
Как бы ни велика была сила протестантов во Франции, они непременно будут побеждены, потому что страна твердо стоит за свои старинные верования и всем пожертвует, чтобы поддержать их.
Протестантство возможно в гористой Швейцарии, в холодной эгоистической Англии, в туманной Германии, но мы, французы, имеем слишком горячее сердце и живой ум, чтобы протестантство могло быть у нас чем-нибудь иным, кроме незначительного раскола между слабым меньшинством нации. Генрих Четвертый хорошо понял это, он видел, что если не обратится в католичество, так никогда не будет королем Франции. Вот что говорил мой отец, Оливье, товарищ Генриха Четвертого, проливавший кровь в двадцати битвах, богатый опытом, беспристрастно судивший о вещах и людях. Подумай об этих словах, голубчик.
Грустная улыбка скользнула по губам графа, он опустил голову и ничего не ответил.
Целый час они ехали молча. Оба были заняты своими думами. Наконец показался замок Мовер.
— А между тем, милая Жанна, — сказал Оливье, наклоняясь к жене и как будто продолжая прерванный разговор, — честь заставляет меня стать в ряды моих единоверцев, что бы из этого ни вышло.
— Милый граф, — отвечала она с кроткой, грустной улыбкой. — Я далека от мысли отвлекать тебя от твоего долга, ты должен слушаться только голоса своей совести. Девизом одного из твоих предков, мужественно умершего в битве при Пуатье, возле короля Иоанна, было: Вперед! Все ради чести! И ты поступай так же.
— Благодарю тебя за эти слова, милая Жанна, я, признаюсь, боялся сказать тебе о новых обязанностях, налагаемых на меня доверием моих единоверцев.
— Отчего же, милый граф?
— Прежде всего оттого, что это может привести меня к страшным последствиям, о которых я заранее и подумать не смею, но которые вселяют в меня страх за наше счастье.
— Милый Оливье, счастье наше в руках Божьих, без Его воли ничего не случится, мы только орудие в Его руках, которое служит Ему для какого-нибудь великого дела, невидимого для наших слабых глаз и непонятного нашему слишком узкому разуму.
Граф остановил лошадь и минуты две со странным выражением смотрел на жену.
— Что ты, друг мой? — спросила она, вся вспыхнув.
— Ничего, Жанна, — ласково проговорил он. — Я только восхищаюсь тобой. Каждый день я тебя лучше узнаю. В твоей душе скрываются такие сокровища, о которых я и не подозревал, хотя от меня у тебя нет секретов. Где ты берешь все это?
— В своем сердце, мой друг, оно меня учит и мною руководит.
— Да, Жанна, для таких женщин, как ты, сердце всегда лучший руководитель.
— Постараюсь не загордиться от твоих комплиментов, милый Оливье. Но почему же еще ты боялся сказать мне о своих проектах?
— Сейчас скажу, только эта причина очень щекотливого свойства, и я заранее прошу тебя быть снисходительной.
— Изволь, милый Оливье, — весело улыбнулась она.
— Видишь ли, я думал, что тебе, хотя ты и протестантка, не понравится мое намерение служить интересам веры.
— А, понимаю! Оттого что я прежде была католичкой?
— Да, я рад, что ты сама догадалась.
— Ты ошибочно думал, милый Оливье, мы, женщины, вполне отдаемся любимому человеку, мы ведь живем любовью. Так как и хорошее, и дурное у нас всегда доходит до крайностей, мы делаемся горячими католичками или ревностными протестантками, смотря по тому, католика или протестанта любим. Не бойся же, что я стану удерживать тебя, Оливье, — прибавила она с особенным оживлением, — напротив, я в случае необходимости даже буду вызывать в тебе энергию. Видишь, я откровенна. Да будет же воля Божия, мой друг! А я сумею покориться. Ты, вероятно, долго не вернешься?
— Не думаю, разве что вожди обеих партий решатся опять прибегнуть к оружию.
— Это неизбежно, друг мой, протестанты слишком сильны; приближенные Людовика Тринадцатого, управляющие несчастной Францией от его имени, так как он еще очень молод, чтобы управлять самому, боятся их влияния и предпринимают все, чтобы одолеть его.
— Да, Жанна, это правда. Я рад, что ты так прямо со мной говоришь, это дает мне возможность по мере сил послужить своей партии.
— Долго ты пробудешь дома, милый Оливье?
— К сожалению, нет; дня через два придется уехать. Но не бойся, моя дорогая Жанна, в случае, если бы дело дошло до оружия, я прежде всего прибегу к тебе, чтобы оградить тебя от всякой тревоги. У нас, слава Богу, довольно замков, а если понадобится — и друзей, чтобы я без затруднения мог найти тебе надежное убежище.
— Если бы у меня не было сына, милый Оливье, я ни за что не согласилась бы разлучиться с тобой в минуты опасности. Но прежде всего я должна заботиться о своем ребенке, мое сердце делится надвое: большая часть твоя, меньшая — сына…
— Ну, Жанна, так все идет хорошо! — весело вскричал он. — Ты, право, настоящая героиня!
— Нет, мой друг, — кротко отвечала она. — Я только любящая тебя женщина. Не теряй никогда веры в меня, тогда, что бы ни случилось, несчастье не коснется нас.
— О, посмеет оно когда-нибудь подойти к нам! — пылко воскликнул граф.
— Как знать, — прошептала она с грустной улыбкой.
В эту минуту они подъезжали к замку. Их издали увидели. Мост был опущен, и несколько человек стояли на подъезде. Впереди всех была Диана. Граф увидел ее и покраснел. Графиня тоже ее заметила и радостно захлопала в ладоши.
— Вон Диана! — сказала она. — Как я рада увидеться с ней опять, столько времени не бывши дома! Посмотри, Оливье, она берет на руки Жоржа; о, она хорошо знает, что это для меня главное! Какая она добрая! Как я ее люблю! И ты ведь тоже ее любишь, Оливье?
Авантюриста это даже тронуло.
— Славные люди! — прошептал он и закричал своему пленнику, чтоб тот вынимал шпагу.
Tire—laine был громадный, худой, как скелет, детина с остроконечным лицом и круглыми хитрыми серыми глазами. Вытащив длиннейшую рапиру, он стал защищаться.
— Ты по-итальянски действуешь! — заметил ему, смеясь, капитан.
— Так точно, капитан, — согласился тот. Они дрались и разговаривали.
— Ты разве знаешь меня? — полюбопытствовал авантюрист.
— Может быть.
— Так сними шляпу, чтобы я мог разглядеть твое лицо.
— Сейчас.
— Нет, сию минуту!
С этими словами капитан ожесточенно бросился вперед. Зрители ликовали. Tire—laine, однако, действовал осторожно, видя, что имеет дело с ловким противником. Ему все-таки не устоять бы, шпага капитана проткнула бы его насквозь, если бы он не поскользнулся в грязи и не упал навзничь; шпага выпала у него из рук. Капитан наступил ему коленом на грудь и кольнул горло рапирой.
— О! — невозмутимо произнес мошенник. — Капитан убивает своего солдата.
— Что? — возопил авантюрист, отдернув рапиру.
— Старый гурдонский знакомый, — спокойно продолжал тот.
Капитан сбросил ему шляпу со лба, схватил за руку и, разом подняв на ноги, внимательно стал всматриваться в него.
— Что за сила руки! Все прежний! — бормотал мошенник и радостно улыбнулся.
— Morbleu! — вскричал наконец капитан. — Да это Клер-де-Люнь или сам черт!
— Ну, ну! — сказал, потирая руки, мошенник. — Я думал, что вы меня не узнаете.
— Как? Ты еще не повешен, бездельник?
— Да нет, капитан, хотя я все сделал для этого.
— Ну, уж конечно! Ах плут! Так ты узнал меня?
— Так точно, благородный капитан.
— Так чего же ты молчал? А вам что тут надо? — прибавил он, обращаясь к окружавшим буржуа. — Проваливайте-ка!
Буржуа испуганно разбежались, и авантюристы остались вдвоем.
— Ну, отвечай же, дурень! — приказал капитан.
— Да, — блаженным голосом проговорил Клер-де-Люнь, — кулак и характер все те же. Он не изменился!
— Да я ведь жду! — крикнул капитан, сердито топнув.
— Я имел глупость принять вас за полицейского, — отвечал Клер-де-Люнь, — и попробовал вытащить у вас портмоне; но я хотел понести и наказание за свою вину, вы мне дали хороший урок.
— Да ведь я мог убить тебя, негодяй!
— Конечно, рискованно было, капитан, но я хорошо знал, что этого не случится; кроме того, радость встречи с вами совсем сбила меня с толку.
— Сама судьба нас столкнула, — мрачно произнес капитан. — Я искал тебя, ты мне нужен.
— И отлично, капитан, я перед вами! Что прикажете?
— Нет, не здесь, мне много надо сказать. Могу я на тебя положиться? По-прежнему ли ты мне предан?
— Душой и телом, капитан. Все мое горе состояло в том, что я вас потерял из виду, теперь я опять счастлив и могу, вероятно, больше услужить вам, нежели вы думаете.
— Дай Бог! Однако же, Клер-де-Люнь, ты мне сейчас сильно помешал! Я следил за двумя подозрительными молодчиками, которые стояли передо мной, теперь я их не найду, пожалуй.
— Только-то, капитан?
— Ты шутишь, а для меня это очень серьезное дело.
— Я берусь найти вам этих господ.
— Ты? Да разве ты их знаешь?
— Только их и знаю.
— А! Кто же они?
— Не знаю.
— Как их зовут?
— Тоже не знаю.
— Да ты смеешься, что ли, надо мной! Смотри, Клер-де-Люнь! Ты знаешь, я ведь не из терпеливых.
— Parbleu! Знаю, знаю, капитан, и вовсе не шучу, клянусь вам! Мне хорошо известно, где этих господ можно найти каждый вечер, в одиннадцать часов.
— А! Где же, любезный друг?
— В таверне, капитан, недалеко отсюда, на улице Прувель, там всегда собираются утонченные и tire—soie.
— Что такое?
— Tire—soie, капитан, их называют так в отличие от нас, tire—laine.
— А! Понимаю. Ты занят теперь?
— Нет, капитан, вы видели, я шлялся.
— Да, по чужим карманам.
— Что делать, привычка!
— Ну так пойдем, потолкуем.
— А далеко?
— Ко мне.
— Понимаю, да куда к вам?
— На Тиктонскую улицу, в гостиницу «Единорог».
— Знаю, хозяин мне земляк.
— Так идем?
— Нет, капитан, с вашего позволения, пойдемте лучше ко мне, это ближе.
— Куда же?
— А вот сюда, посмотрите!
Зайдя за бронзового коня, он наклонился через перила моста и как-то особенно крикнул. Такой же крик отвечал ему с воды.
— Все в порядке, можем хоть сейчас идти, капитан.
— Как же пройти?
— А вот!
Клер-де-Люнь указал ему лестницу, верхним краем упиравшуюся в перила моста.
— Это наша обычная дорога, капитан, извольте идти вперед!
Авантюрист выразительно посмотрел на него.
— Это что значит, дурень? — спросил он обычным насмешливым тоном. — Что же ты такое теперь?
— Предводитель Тунеядцев Нового моста, к вашим услугам, капитан, — отвечал он, низко поклонившись. — Не угодно ли пройти?
Авантюрист засмеялся и смело перешагнул через перила. Клер-де-Люнь последовал за ним. Оба вскоре исчезли в темноте.
На собрании гугенотов в особняке Делафорса граф дю Люк был выбран членом их депутации для объяснения с королевой-матерью. К сожалению своему, он видел, что ему придется задержаться в Париже дня на два. Однако не так вышло.
Мария Медичи отложила аудиенцию сначала на три дня, а потом прислала сказать, что по важным обстоятельствам не может принять депутатов раньше десятого августа, то есть через две недели.
Протестантам приходилось, скрепя сердце, покориться. Они понимали, что все это дело де Люиня, что им грозит страшная опасность, но предотвратить ее не могли, не зная, откуда и в какой форме ее ждать.
Граф дю Люк, помня, как инстинктивно боялась графиня всего, что сколько-нибудь касалось мрачной политики того времени, не хотел посылать второго нарочного в замок Мо-вер, чтобы не встревожить ее слишком.
Он дал ей формальное обещание не вмешиваться в страшную борьбу, делившую Францию на две партии. Когда аудиенцию отложили до десятого августа, он решился уехать в Мовер, боясь, чтобы тревога его дорогой Жанны не приняла слишком серьезных размеров; были у него, может быть, и другие еще причины, но он не смел и себе самому признаться в них.
От Парижа до Аблона всего каких-нибудь три лье, это просто прогулка, в случае крайности он через несколько часов мог вернуться. Простившись с герцогом Делафорсом и объяснив ему необходимость уехать, граф отправился в Париж.
Был десятый час утра, погода стояла чудесная, богатый, разнообразный ландшафт точно улыбался.
У графа была мечтательная, поэтическая натура, вид природы и ароматы леса ободряли его.
Он решил все сказать графине, рассчитывая, что хорошо знает ее высокую душу и доводами своими убедит сейчас же. Он объяснит ей, что положение его между гугенотами ставит ему в долг чести присоединиться к своим собратьям для защиты религии против врагов, которые действовали тем вернее, что действовали из-за угла.
Думая таким образом, граф приехал в Мовер около двенадцати часов, он не торопился, ему хотелось насладиться чистым деревенским воздухом.
Мажордом уже ждал его с несколькими слугами, и мост был опущен. Но графиня не вышла, как делала обычно, навстречу ему, это его удивило, но он не показал виду и, отпустив слуг, прошел к себе, чтобы прежде переодеться, а потом идти к жене.
За ним шел его камердинер и молочный брат Мишель Ферре. Переодеваясь, граф по обыкновению разговаривал с ним.
— Что нового, Мишель? — спросил граф.
— Ничего, монсеньор, — отвечал камердинер.
У Мишеля была одна привычка: он никогда ничего не знал, но если граф начинал его расспрашивать, он зачастую высказывал даже больше, чем от него хотели знать. Граф знал это и потому спокойно продолжал:
— Так все благополучно в деревне?
— Все, монсеньор, никогда у нас не было так спокойно.
— Очень рад.
— Третьего дня только слуги и пажи поссорились с гугенотами при выходе из церкви.
— Скажите, пожалуйста! Но ничего особенного не случилось?
— Да не стоит и говорить, монсеньор, такие пустяки; расшибли несколько голов, больше ничего. Эти пажи сущие демоны. Одного наповал убили камнем, двоих-троих славно отделали, но больше ничего!
— И этого, я думаю, довольно, Мишель?
— Что делать, монсеньор! — сказал камердинер, слегка передернув плечами. — Эти канальи точно назло задевают наших по всей дороге от Парижа сюда.
— Правда, Мишель, но будем надеяться, что скоро это прекратится и каждый во Франции будет иметь возможность свободно исповедовать свою веру.
— И то же говорил нам вчера его преподобие Роберт Грендорж, — добавил Мишель. — Он произнес проповедь и называл этих людей амаликитянами, слугами Ваала. Мы не много тут поняли, но, должно быть, это было очень хорошо, мы все горько плакали.
— Да, — смеясь, согласился граф. — Должно быть, очень хорошо, в самом деле. Никто не приезжал в замок?
— Нет, монсеньор, потому что нельзя назвать гостем незнакомого господина, который приехал через два часа после вашего отъезда.
— Что ты, Мишель? Какой господин?
— Как же, монсеньор! Красивый господин, любезный, веселый и очень щедрый, мы о нем все жалели, он несколько дней гостил в замке, потом за ним приехал какой-то приятель, и они уехали.
— Ах, да! — сказал, сдерживая волнение, граф (ему ни за что не хотелось показать этого даже такому доверенному слуге). — Я и позабыл, мы ведь ждали его!
— Я это сразу понял, монсеньор, графиня приняла его не только как старого знакомого, но как друга.
— Я поблагодарю графиню, Мишель, — произнес Оливье, для которого эти слова были точно удар ножа.
— Какое несчастье, что графини нет дома! Она была бы так счастлива встретить вас, монсеньор.
— Как?.. Что ты говоришь?.. Графини нет дома?
— Уже два дня как нет, монсеньор.
— А ты говорил, что ничего нет нового, Мишель!
— Dame! Монсеньор!
— Ссора с католиками, убийство, приезд моего приятеля, внезапный отъезд графини, которая до сих пор никуда, кроме церкви, не выходила… Parbleu! Да тут только пожара и грабежа не хватает, Мишель.
Он говорил отрывисто, с явно напускной веселостью, так что камердинер совсем растерялся и не знал, что делать. В дверь кто-то тихонько постучался. Мишель пошел отворить.
— Что там еще? — спросил граф, когда он вернулся.
— Ничего, монсеньор. Камеристка мадмуазель де Сент-Ирем пришла просить вас на несколько минут к барышне.
— А! — со странным выражением протянул Оливье. — Так мадмуазель де Сент-Ирем дома?
— Да, монсеньор. Что прикажете сказать?
— Камеристка тут?
— Точно так.
— Скажи, что я сейчас буду иметь честь прийти к мадмуазель де Сент-Ирем.
Мишель вышел.
Граф несколько минут стоял, опершись на спинку кресла, бледный, с опущенными глазами, со страшной болью в сердце.
Оливье ревновал, ревновал без всякого основания, сознавая в душе всю смешную сторону этой ревности.
Он разговорился с Мишелем просто для того, чтобы позабавиться его чудачествами, но ни за что на свете не стал бы расспрашивать слугу о том, что делала его жена. Только графине принадлежало право объяснить ему, основательны ли его подозрения. Если она виновата, он разойдется с ней без огласки и упреков.
—А если она невиновна? — мелькнуло у него вслед за тем, и сжатые губы слабо улыбнулись. — Жанна меня любит, я в этом уверен; она так же нежно любит и свое дитя — мое дитя. Я с ума схожу. Это все моя проклятая ревность. Что за вздор! Брошу все эти глупые мысли… Надо скорей идти к мадмуазель де Сент-Ирем, ока меня ждет… А ведь хороша, слишком хороша мадмуазель де Сент-Ирем! — прибавил он через минуту, улыбнулся, пожал плечами, заглянул на себя в зеркало, закрутил кончики темных усов и ушел, звеня шпорами.
Граф немножко побаивался мадмуазель Дианы. Отчего? И сам не знал.
Строго воспитанный отцом, никогда не выпускавшим его из виду, он совершенно незнаком был с безнравственной жизнью молодежи своего круга и возраста. Жену свою он глубоко любил, и эта любовь заменяла ему все. Поэтому многого он не знал. Это была большая редкость в то время, когда на женитьбу смотрели почти только как на неизбежное зло для поправления расстроенного состояния. Друзья часто смеялись над его пуританством, но он не обращал на это внимания и не понимал их намеков на блестящую красоту Дианы, составлявшую, — прибавляли они с улыбкой, — счастливый контраст с красотой графини.
Тем не менее он не без некоторого внутреннего содрогания шел к мадмуазель де Сент-Ирем.
Комнаты девушки были во флигеле, прямо против комнат графа, и соединялись с ними длинным, темным коридором, пробитом в стене и упиравшемся в альков спальни Дианы. Они были убраны очень пышно и с большим вкусом.
Камеристка доложила о графе, и он вошел вслед за ней в душистый, маленький будуар, где царствовал нежный, искусно устроенный полусвет.
Диана полулежала на груде подушек, в самом кокетливом, соблазнительном неглиже, правая рука, белая, тонкая, небрежно свесилась с кушетки, левая держала полуоткрытую книгу, которую Диана, наверное, не читала.
При имени графа она быстро приподнялась, знаком велела камеристке выйти, слегка повернула к нему голову, и, взглянув на него из-под длинных бархатных ресниц, улыбнулась.
Оливье молча поклонился. Они помолчали с минуту, исподтишка посматривая друг на друга.
Но в некоторых случаях женщина бывает в десять раз сильнее и решительнее самого храброго мужчины. Девушка доказала это, первая начав разговор.
— Только несколько минут тому назад я узнала, что вы вернулись, граф; благодарю вас за то, что вам угодно было самому прийти ко мне, а не ждать меня к себе.
— Мадмуазель, — отвечал он, поклонившись, — вы женщина, любимая подруга моей жены и наша гостья, я обязан был сам прийти к вам. Вам угодно было видеть меня и сказать мне что-то?
Девушка исподлобья взглянула на него и лукаво улыбнулась.
— Прежде всего, граф, прошу вас сесть. Я не в состоянии буду говорить с вами, — прибавила она, видя, что Оливье колеблется. — Если вы будете стоять передо мной, вы, пожалуй, от меня убежите. Наш разговор может быть длиннее, нежели вы предполагаете.
Она придвинула стул к своим подушкам и указала на него графу. Он сел с видимой неохотой. Хитрая девушка заметила это и опять исподтишка улыбнулась.
— Ну, вот так мне больше нравится, — сказала она. — Поговорим теперь, мне многое нужно сказать вам.
— Мне, мадмуазель?
— Да, вам, что же вы так удивляетесь? Во-первых, я должна успокоить вас. Жанна два дня тому назад уехала.
— Я знаю, мадмуазель.
— А!.. Но вы не знаете, что за ней приезжал нарочный от господина де Барбантана, ее деда, он при смерти.
— Этого я действительно не знал.
— Его, кажется, ранил кабан на охоте. Господин де Барбантан ведь страстный охотник. В настоящую минуту он, вероятно, умирает, если уже не умер. Вот письмо из замка Вири.
Она подала графу письмо, которое тот тихонько отстранил, и руки их при этом встретились — случайно или нет, неизвестно. Это подействовало, как электрический удар, рука графа осталась в руке девушки. Он пристально поглядел на нее, они помолчали с минуту. Граф хотел высвободить руку, девушка тихонько придержала ее.
— Зачем же бежать от меня? — томно произнесла она. — Разве вы не догадались, что я вас люблю, Оливье?
Диана, казалось, говорила разбитым от волнения голосом. Граф вздрогнул.
— О, молчите, молчите, Диана! — вскричал он. — Не говорите так, ради Бога!
— Отчего же? Разве истинная, преданная любовь такая обыкновенная вещь, что на нее не стоит обращать внимания, когда встречаешь ее в жизни?
— Диана!
— Я люблю тебя, — прошептала она. — Люблю!
Она наклонилась к графу, волосы ее распустились, глаза блестели, грудь высоко вздымалась, горячие пунцовые губы протянулись к нему, точно прося долгого, страстного поцелуя. Граф, как очарованный, склонился к ней, они поцеловались.
— Ах, ты любишь меня, Оливье! — воскликнула Диана с непередаваемым выражением, обняв его обеими руками за шею. — Ты мой, мой наконец!
Это слово заставило графа очнуться. Он быстро откинулся, оттолкнул девушку и важно поклонился.
— Прощайте, мадмуазель де Сент-Ирем, — проговорил он невольно дрожавшим от внутреннего волнения голосом, — я уезжаю к графине дю Люк, своей жене! — еще раз поклонившись, он вышел из комнаты.
Страшное бешенство овладело на минуту Дианой; она, как пантера, вскочила и хотела броситься за ним, но потом опять томно опустилась на подушки и посмотрела на затворившуюся за графом дверь; взгляд ее был полон ненависти и стыда, а на побледневших губах скользнула страшная улыбка.
— Ты ускользнул на этот раз, — глухо промолвила она. — Ну, ступай к своей жене, бессердечный глупец! Но, клянусь Богом, ты будешь мне принадлежать, хотя бы мне пришлось перешагнуть через труп той, которую ты мне предпочитаешь!
Как только стемнело, граф дю Люк уехал верхом, в сопровождении одного слуги, в замок Вири, к господину де Барбантану.
Сцена с мадмуазель де Сент-Ирем заставила Оливье забыть ревность, он чувствовал только свою первую вину перед женой, на его губах горели поцелуи Дианы, и он спешил стереть их святыми, чистыми поцелуями и ласками Жанны, ему хотелось увидеть ее, прижать к своему сердцу.
Он наказал себя тем, что ни слова не говорил с графиней о происшедшем в Мовере во время его отсутствия, а это было ему очень тяжело.
Неожиданный приезд графа в замок Вири был радостным сюрпризом для Жанны. Оливье, чувствуя себя несколько виноватым, был необыкновенно мил с нею.
Рана господина де Барбантана была серьезна, но после первой же перемены повязки доктор сказал, что ручается за выздоровление, хотя оно пойдет и нескоро. Граф и графиня провели у больного несколько дней и затем уехали в Мовер.
Дорогой граф подробно рассказал жене, почему ему необходимо принять участие в борьбе гугенотов, и передал о назначении, которое ему дали, отправиться с объяснениями к королеве-матери.
Мадам дю Люк несколько раз менялась в лице, слушая мужа, грустное предчувствие сжимало ей сердце, но благородство не позволяло отвлекать Оливье от того, что он считал своим долгом.
— Розы нашего счастья опали до последнего лепестка, — кротко, жалобно прошептала она, заглушая вздох, — теперь мне беспрестанно придется дрожать за вас, милый граф!
— Я надеюсь, что все это кончится лучше, нежели мы предполагаем, — сказал граф, сам не веря тому, что говорил. — Король поймет справедливость наших заявлений, увидит
бездну, в которую толкают нашу несчастную родину фавориты, и послушает нас.
— Нет, Оливье, — отвечала Жанна, грустно покачав головой. — Не обольщайся ложной надеждой! Все это кончится, войной, тем более ужасной, что это война братьев с братьями.
— Война! О, Жанна, ты ошибаешься!
— Нет, не ошибаюсь, Оливье, вот скоро ты и сам увидишь…
— Да почему ты так думаешь?
— Послушай, Оливье, ведь мой отец, граф де Фаржи, был человек со смыслом, не правда ли?
— Еще бы, Жанна! Это был человек обширного ума.
— Ну так послушай, что он всегда говорил… Я так часто слышала это, что невольно запомнила. Слушай внимательно, Оливье.
— Слушаю, дорогая Жанна.
— Франция по своему географическому положению, по климату и нравам — страна исключительно католическая и требует управления одним лицом. Протестанты, сами того не подозревая, подрывают основы монархии, оспаривают факты, уравнивают права и обязанности, зажигают такое пламя, от которого непременно сгорят сами. Они хотят, чтобы в управлении государством приняли участие все, и этим страшно подстрекают алчность и честолюбие.
Как бы ни велика была сила протестантов во Франции, они непременно будут побеждены, потому что страна твердо стоит за свои старинные верования и всем пожертвует, чтобы поддержать их.
Протестантство возможно в гористой Швейцарии, в холодной эгоистической Англии, в туманной Германии, но мы, французы, имеем слишком горячее сердце и живой ум, чтобы протестантство могло быть у нас чем-нибудь иным, кроме незначительного раскола между слабым меньшинством нации. Генрих Четвертый хорошо понял это, он видел, что если не обратится в католичество, так никогда не будет королем Франции. Вот что говорил мой отец, Оливье, товарищ Генриха Четвертого, проливавший кровь в двадцати битвах, богатый опытом, беспристрастно судивший о вещах и людях. Подумай об этих словах, голубчик.
Грустная улыбка скользнула по губам графа, он опустил голову и ничего не ответил.
Целый час они ехали молча. Оба были заняты своими думами. Наконец показался замок Мовер.
— А между тем, милая Жанна, — сказал Оливье, наклоняясь к жене и как будто продолжая прерванный разговор, — честь заставляет меня стать в ряды моих единоверцев, что бы из этого ни вышло.
— Милый граф, — отвечала она с кроткой, грустной улыбкой. — Я далека от мысли отвлекать тебя от твоего долга, ты должен слушаться только голоса своей совести. Девизом одного из твоих предков, мужественно умершего в битве при Пуатье, возле короля Иоанна, было: Вперед! Все ради чести! И ты поступай так же.
— Благодарю тебя за эти слова, милая Жанна, я, признаюсь, боялся сказать тебе о новых обязанностях, налагаемых на меня доверием моих единоверцев.
— Отчего же, милый граф?
— Прежде всего оттого, что это может привести меня к страшным последствиям, о которых я заранее и подумать не смею, но которые вселяют в меня страх за наше счастье.
— Милый Оливье, счастье наше в руках Божьих, без Его воли ничего не случится, мы только орудие в Его руках, которое служит Ему для какого-нибудь великого дела, невидимого для наших слабых глаз и непонятного нашему слишком узкому разуму.
Граф остановил лошадь и минуты две со странным выражением смотрел на жену.
— Что ты, друг мой? — спросила она, вся вспыхнув.
— Ничего, Жанна, — ласково проговорил он. — Я только восхищаюсь тобой. Каждый день я тебя лучше узнаю. В твоей душе скрываются такие сокровища, о которых я и не подозревал, хотя от меня у тебя нет секретов. Где ты берешь все это?
— В своем сердце, мой друг, оно меня учит и мною руководит.
— Да, Жанна, для таких женщин, как ты, сердце всегда лучший руководитель.
— Постараюсь не загордиться от твоих комплиментов, милый Оливье. Но почему же еще ты боялся сказать мне о своих проектах?
— Сейчас скажу, только эта причина очень щекотливого свойства, и я заранее прошу тебя быть снисходительной.
— Изволь, милый Оливье, — весело улыбнулась она.
— Видишь ли, я думал, что тебе, хотя ты и протестантка, не понравится мое намерение служить интересам веры.
— А, понимаю! Оттого что я прежде была католичкой?
— Да, я рад, что ты сама догадалась.
— Ты ошибочно думал, милый Оливье, мы, женщины, вполне отдаемся любимому человеку, мы ведь живем любовью. Так как и хорошее, и дурное у нас всегда доходит до крайностей, мы делаемся горячими католичками или ревностными протестантками, смотря по тому, католика или протестанта любим. Не бойся же, что я стану удерживать тебя, Оливье, — прибавила она с особенным оживлением, — напротив, я в случае необходимости даже буду вызывать в тебе энергию. Видишь, я откровенна. Да будет же воля Божия, мой друг! А я сумею покориться. Ты, вероятно, долго не вернешься?
— Не думаю, разве что вожди обеих партий решатся опять прибегнуть к оружию.
— Это неизбежно, друг мой, протестанты слишком сильны; приближенные Людовика Тринадцатого, управляющие несчастной Францией от его имени, так как он еще очень молод, чтобы управлять самому, боятся их влияния и предпринимают все, чтобы одолеть его.
— Да, Жанна, это правда. Я рад, что ты так прямо со мной говоришь, это дает мне возможность по мере сил послужить своей партии.
— Долго ты пробудешь дома, милый Оливье?
— К сожалению, нет; дня через два придется уехать. Но не бойся, моя дорогая Жанна, в случае, если бы дело дошло до оружия, я прежде всего прибегу к тебе, чтобы оградить тебя от всякой тревоги. У нас, слава Богу, довольно замков, а если понадобится — и друзей, чтобы я без затруднения мог найти тебе надежное убежище.
— Если бы у меня не было сына, милый Оливье, я ни за что не согласилась бы разлучиться с тобой в минуты опасности. Но прежде всего я должна заботиться о своем ребенке, мое сердце делится надвое: большая часть твоя, меньшая — сына…
— Ну, Жанна, так все идет хорошо! — весело вскричал он. — Ты, право, настоящая героиня!
— Нет, мой друг, — кротко отвечала она. — Я только любящая тебя женщина. Не теряй никогда веры в меня, тогда, что бы ни случилось, несчастье не коснется нас.
— О, посмеет оно когда-нибудь подойти к нам! — пылко воскликнул граф.
— Как знать, — прошептала она с грустной улыбкой.
В эту минуту они подъезжали к замку. Их издали увидели. Мост был опущен, и несколько человек стояли на подъезде. Впереди всех была Диана. Граф увидел ее и покраснел. Графиня тоже ее заметила и радостно захлопала в ладоши.
— Вон Диана! — сказала она. — Как я рада увидеться с ней опять, столько времени не бывши дома! Посмотри, Оливье, она берет на руки Жоржа; о, она хорошо знает, что это для меня главное! Какая она добрая! Как я ее люблю! И ты ведь тоже ее любишь, Оливье?