Страница:
В отличие от отшельника-Прайма, Уокер был всегда «душой общества» на всех вечеринках. В портовых барах по всему миру он обычно любил крикнуть: «Бармен! Мне стакан того виски, что в честь меня назвали – „Джонни Уокер!“ На преступный путь он вступил рано. На флот он пошел служить еще подростком, бросив школу, чтобы избежать наказания за четыре квартирных кражи. Когда после серии неудачных сделок он залез в долги, он пытался заставить свою жену заниматься проституцией, чтобы поправить свое пошатнувшееся финансовое положение. В свою работу на КГБ Уокер втянул и семью. Когда он решил, что беременность его дочери может помешать шпионажу, он попытался убедить ее сделать аборт. Несмотря на свой не внушающий доверия вид (даже дорогой шиньон не помогал), Уокеру с легкостью удавалось обманывать своих близких, друзей, любовниц, сослуживцев и начальников. В характеристике, подписанной его командиром в 1972 году, говорилось следующее: „Старший уоррент-офицер второго класса Уокер в высшей степени лоялен, гордится собой и службой на флоте, неукоснительно придерживается принципов и традиций морской службы. Отличается обостренным чувством долга и личной порядочностью в сочетании с большим чувством юмора. Дружелюбен, умен, прекрасно уживается с другими.“
К тому времени, когда слагалась эта ода, Уокер уже четыре года работал на КГБ. Придя в советское посольство в Вашингтоне и продемонстрировав образцы своего оборудования, он заявил, что имеет неограниченный доступ к шифровальным аппаратам и ключам, и попросил за свои услуги тысячу долларов в неделю. Ему выплатили аванс в размере двух или трех тысяч (точно он не помнил) и договорились с ним о следующей встрече, которая должна была состояться через несколько недель в универмаге в Александрии. Затем на Уокера надели огромное пальто и шляпу и вывезли через запасные ворота посольства на заднем сиденье автомобиля. Он сидел, низко опустив голову, а справа и слева от него сидели двое крупных русских. В феврале на встрече в Александрии Уокер передал несколько ключевых карточек шифра. За это он получил пять тысяч долларов – по тем временам огромную сумму для КГБ. Кроме того, ему недвусмысленно дали понять, какую исключительную важность придают его работе. Уолкеру было сказано, что в интересах его безопасности личные контакты с ним будут устанавливаться только в случае крайней необходимости, а связь будет поддерживаться через «почтовые ящики». Он получил подробные инструкции, карты, фотографии мест, где находятся «почтовые ящики» и микрофотокамеру «Минокс». Уокеру показалось, что переснимать «Миноксом» секретные донесения и шифрматериалы в центре связи командующего подводным флотом в Атлантическом регионе – задача простейшая; позже он презрительно говорил: «Служба безопасности в универмагах „Кей-Март“ поставлена лучше, чем на флоте.» Униженная и оскорбленная жена Уокера знала, что ее муж – шпион. До их развода в 1976 году она дважды пыталась позвонить в ФБР, но каждый раз ей не хватало смелости, и она вешала трубку. Утешение она нашла в спиртном.
В конце шестидесятых годов линией КР в Вашингтоне, которая занималась внедрением в американские разведслужбы, руководил Олег Калугин. Разработка Уокера – самого важного агента КГБ в США – была, пожалуй, самым крупным успехом, который помог Калугину стремительно подняться вверх по служебной лестнице ПГУ: в 1974 году он стал самым молодым генералом в управлении.
Некоторые руководители Московского центра утверждали, что возможности прежних агентов в английских и американских службах ЭР использовались не полностью, поскольку с ними недостаточно бережно обращались. Джек Данлап в АНБ покончил с собой в 1963 году, когда не смог вынести оказываемого на него давления. Дуглас Бриттен, агент ФБР в британских ВВС, был разоблачен в результате обычной слежки, установленной МИ5 за советским консульством в Лондоне, где он попытался выйти на связь со своим оператором. Работа с Уокером велась совершенно по-другому.
Одновременная вербовка Прайма и Уокера дала повод для крупной реорганизации ЭР КГБ. До сих пор ЭР находилась в ведении Восьмого управления, которое также занималось шифрами и обеспечением безопасности связи КГБ. В 1969 году было создано новое Шестнадцатое управление под руководством Николая Николаевича Андреева, которое стало отвечать исключительно за ЭР. В 1973 году Андреева сменил генерал-майор Игорь Васильевич Маслов. Новое управление работало в тесном контакте с Шестнадцатым отделом ПГУ, который с этого момента получал исключительное право контролировать все операции ПГУ по добыче иностранных кодов и шифров и внедрению в службы ЭР. Каждый сотрудник нового управления в иностранных резидентурах занимался только одним делом, которое велось абсолютно автономно от остальных операций, проводимых резидентурами. Режим абсолютной секретности соблюдался даже внутри ПГУ. Будучи офицером безопасности в вашингтонской резидентуре с 1975 по 1980 год, Виталий Сергеевич Юрченко даже не подозревал о существовании Джона Уокера, самого важного агента резидентуры. В Шестнадцатом отделе было также непреложное правило, запрещавшее встречу с агентами в тех странах, где они работают. Излюбленными местами встреч Шестнадцатого отдела были Вена, Хельсинки и Дели – три крупные столицы, находившиеся за пределами стран советского блока, где КГБ пользовался наибольшей свободой действий.
Хотя Уокер перешел под контроль оператора из Шестнадцатого отдела ПГУ, разработку Прайма продолжало Третье управление, которое отказывалось передать свою «звезду» конкурирующему ПГУ. Ему предложили на выбор встречаться с оператором в Финляндии или Австрии. Возможно, из-за того, что он знал немецкий, Прайм выбрал Австрию. Не исключено, что со своим оператором Прайм встречался также и в Ирландской Республике во время отпуска в 1970 году, в Риме в 1971 году и на Кипре в 1972 году. В основном его связь с КГБ осуществлялась через «почтовые ящики», с помощью написанных симпатическими чернилами писем и через передачи московского радио. Связь Уокера с Шестнадцатым отделом ПГУ была еще более тщательно засекречена. После встречи в универмаге в Александрии в феврале 1968 года, больше в личные контакты с КГБ он не вступал до августа 1977 года, когда встретился со своим оператором из Шестнадцатого отдела в Касабланке. Поскольку в прошлом году Уокер уволился с флота и контролировал своего сослуживца Джерри Альфреда Уитуорта, который был его субагентом, оператор Уокера договорился с ним, что они будут встречаться два раза в год в Индии или в Австрии. Уокер выбрал Вену. Несмотря на то, что Уокер иногда игнорировал рекомендации Шестнадцатого отдела, там его постоянно призывали к осторожности: «Если есть какой-то риск, лучше не браться за дело.» Идейная база, подведенная КГБ под сотрудничество, которая вряд ли интересовала Уокера, но, возможно, имела какой-то смысл для Прайма, была предельно проста: оба они служили делу мира во всем мире. «Мы хотим только мира, – говорили им, – а империалисты хотят войны.»
Хотя работа Третьего управления с Праймом велась не так тонко, как разработка Уокера Шестнадцатым отделом, безопасность и секретность также поддерживались на самом высоком уровне. Ни разу за семь с половиной лет, которые Прайм проработал в ЛГО (с сентября 1968 по март 1976 года), или за полтора года работы в ШКПС в Челтнеме (с марта 1976 по сентябрь 1977 года) он не попал под подозрения. После ухода из ШКПС он устроился таксистом и виноторговцем и прервал контакт с КГБ на три года. Однако в 1980 году КГБ возобновил связь с Праймом и убедил его встретиться со своим оператором в Вене, где Прайм передал КГБ больше пятнадцати кассет с пленкой (большинство из них, как ему потом сказали, плохо проявились) и некоторые фотокопии и записи, которые он хранил у себя после ухода из ШКПС. Оператор не стал отчитывать его ни за то, что он ушел из ШКПС, ни за то, что прервал контакт с КГБ, но настоятельно посоветовал вновь устроиться в ШКПС (правда, из этого ничего не вышло). Перед отъездом из Вены Прайм получил 600 фунтов. В 1981 году он отправился в Потсдам, чтобы дать пояснения и ответить на вопросы по поводу документов, которые он передал в прошлом году. На сей раз ему предложили (также безрезультатно), чтобы он стал преподавателем русского языка в образовательной службе британской армии в Биконсфилде, где он мог бы подбирать кандидатов для будущей работы на КГБ. На прощание ему дали четыре тысячи фунтов.
МИ5 и ШКПС уличили Прайма в шпионаже только после того, как он был арестован за развратные действия в отношении несовершеннолетних девочек летом 1982 года. Операции Третьего управления были настолько изолированы от ПГУ, что Гордиевский, который работал в британском секторе Московского центра с 1971 года и прибыл в лондонскую резидентуру в июне 1982 года, узнал о деле Прайма только после его ареста. По оценкам Пентагона, ущерб, нанесенный разведывательному союзу Англии и США в результате деятельности Прайма, составил один миллиард долларов. На протяжении десяти лет Прайм передавал КГБ подробные сведения о деятельности ШКПС, личном составе и базах внутри страны и за рубежом. Во время работы в Челтнеме с 1976 по 1977 год он имел доступ к совершенно секретным сведениям об успехах и неудачах ШКПС в расшифровке советских материалов, а также к материалам о двух сверхсекретных американских разведывательных спутниках «Биг Берд» и «Райолайт».
Однако самую важную информацию КГБ получал от двух американских агентов, которые сами предложили свои услуги. С апреля 1975 до конца 1976 года американский торговец наркотиками Эндрю Долтон Ли передавал в резидентуру КГБ в Мехико инструкции по эксплуатации системы «Райолайт» и подробное техническое описание других спутниковых систем, которые он получал от своего друга Кристофера Бойса, сотрудника корпорации ТРВ в Калифорнии – изготовителя «Райолайт». В начале 1978 года Уильям Кэмпайлз, который в течение какого-то времени работал в Центре наблюдения в штаб-квартире ЦРУ, приехал в Грецию, явился в резидентуру КГБ в Афинах и принес инструкцию по эксплуатации новейшего американского спутника ЭР «КН—11» («Кихоул»).
Хотя самым важным агентом КГБ в английской системе ЭР после Кэрнкросса, действовавшего в 1942—1943 гг., был Прайм, деятельность Ли и Кэмпайлза дает основания предположить, что оценка ущерба от деятельности Прайма, который, по данным Пентагона, составил один миллиард долларов, возможно, завышена. После ареста Прайма в ПГУ была высказана критика в адрес Третьего управления за неудачную технику работы с агентом. Третьему управлению не удавалось поддерживать постоянный контакт с Праймом, как это делал Шестнадцатый отдел ПГУ при работе с Уокером. Как раз в тот год, когда он работал в Челтнеме и имел самый широкий доступ к секретам ШКПС, инструкции Третьего управления, которые он получал по радио, по какой-то причине не поддавались расшифровке, и поэтому контакт с ним был прерван. В результате часть информации, добытую им в Челтнеме, Прайм смог передать своему оператору только на встрече в Вене в 1980 году.
У Шестнадцатого отдела при работе с Уокером таких проблем не возникало. Джон Уокер работал на КГБ в течение семнадцати лет до того самого момента, когда его жена наконец набралась смелости и донесла на него в ФБР в 1985 году. Кроме того, что Уокер в начале восьмидесятых в течение девяти лет контролировал своего субагента Джерри Уитуорта, он также пытался, правда, безуспешно, завербовать свою дочь. Он поставлял подробную информацию о системах, которые использовались не только на флоте, но и в других видах вооруженных сил, в госдепартаменте, ЦРУ и ФБР. Шестнадцатый отдел также требовал от него ежедневные ключи, которые использовались на шифровальных аппаратах, для того, чтобы иметь возможность расшифровывать различные сообщения. Шпионская группа Уокера предоставила так много таких ключей, что при оценке нанесенного ущерба после его ареста было установлено: его предательство помогло советским дешифровальщикам расшифровать миллион американских сообщений. Самая большая ценность расшифровок для Советского Союза заключалась в том, что они позволяли заранее узнать об американских операциях. По словам Теодора Шекли, начальника резидентуры ЦРУ в Сайгоне с 1968 по 1973 год, на заключительном этапе войны во Вьетнаме «они (вьетнамцы) обычно заранее знали о рейдах В—52. Даже когда из-за плохой погоды самолеты уходили на запасные цели, им было уже известно, по каким целям будет нанесен удар. Естественно, это обстоятельство сокращало эффективность ударов, поскольку они успевали к ним подготовиться. Это было совершенно необъяснимо. Мы так и не смогли понять, в чем дело.» Хотя Шекли в своих оценках, несомненно, преувеличивает степень осведомленности советских и северовьетнамских сил, они позволяют составить представление о том, насколько велик психологический эффект во время военных действий, когда становится известно, что оперативные планы стали известны противнику в результате утечки информации. На американском флоте часто замечали, что когда проводились секретные (как предполагалось) маневры, поблизости оказывались советские корабли. «Как будто у них были дубликаты наших оперативных планов,» – посетовал один адмирал. Иногда Московский центр именно так себя и чувствовал. На одной из встреч оператор торжественно сообщил Уокеру, что за его выдающийся вклад в дело мира во всем мире ему присвоено звание адмирала советского флота. «Передайте им там от меня большое спасибо,» – ответил Уокер.
Дела Прайма и Уокера наглядно иллюстрируют те возможности, которые предоставлялись КГБ, и проблемы, с которыми он сталкивался в своей деятельности в Англии и США в период Брежнева. В конце Второй мировой войны наиболее важные агенты КГБ – «великолепная пятерка» в Англии, Уайт, Хисс, Ли и Карри в США – действовали из идейных соображений. То были птицы высокого полета с явными перспективами продвижения по службе, которые, в конце концов, могли попасть на самую верхнюю ступеньку государственной карьеры. К началу эпохи Брежнева «золотой век» исключительно одаренных англо-американских агентов «с идейной базой» давно уже закончился. Самыми важными агентами в Англии и США в семидесятые годы были два хитрых мелких уголовника – один из них в прошлом взломщик, а другой имел за спиной целый ряд (правда мелких) преступлений, связанных с развратными действиями. Никаких исключительных способностей ни у того, ни у другого не было, оба занимали незначительные посты, которые, правда, обеспечивали им доступ к некоторым важнейшим секретам электронной разведки англоамериканского союза.
Глава XIII
К тому времени, когда слагалась эта ода, Уокер уже четыре года работал на КГБ. Придя в советское посольство в Вашингтоне и продемонстрировав образцы своего оборудования, он заявил, что имеет неограниченный доступ к шифровальным аппаратам и ключам, и попросил за свои услуги тысячу долларов в неделю. Ему выплатили аванс в размере двух или трех тысяч (точно он не помнил) и договорились с ним о следующей встрече, которая должна была состояться через несколько недель в универмаге в Александрии. Затем на Уокера надели огромное пальто и шляпу и вывезли через запасные ворота посольства на заднем сиденье автомобиля. Он сидел, низко опустив голову, а справа и слева от него сидели двое крупных русских. В феврале на встрече в Александрии Уокер передал несколько ключевых карточек шифра. За это он получил пять тысяч долларов – по тем временам огромную сумму для КГБ. Кроме того, ему недвусмысленно дали понять, какую исключительную важность придают его работе. Уолкеру было сказано, что в интересах его безопасности личные контакты с ним будут устанавливаться только в случае крайней необходимости, а связь будет поддерживаться через «почтовые ящики». Он получил подробные инструкции, карты, фотографии мест, где находятся «почтовые ящики» и микрофотокамеру «Минокс». Уокеру показалось, что переснимать «Миноксом» секретные донесения и шифрматериалы в центре связи командующего подводным флотом в Атлантическом регионе – задача простейшая; позже он презрительно говорил: «Служба безопасности в универмагах „Кей-Март“ поставлена лучше, чем на флоте.» Униженная и оскорбленная жена Уокера знала, что ее муж – шпион. До их развода в 1976 году она дважды пыталась позвонить в ФБР, но каждый раз ей не хватало смелости, и она вешала трубку. Утешение она нашла в спиртном.
В конце шестидесятых годов линией КР в Вашингтоне, которая занималась внедрением в американские разведслужбы, руководил Олег Калугин. Разработка Уокера – самого важного агента КГБ в США – была, пожалуй, самым крупным успехом, который помог Калугину стремительно подняться вверх по служебной лестнице ПГУ: в 1974 году он стал самым молодым генералом в управлении.
Некоторые руководители Московского центра утверждали, что возможности прежних агентов в английских и американских службах ЭР использовались не полностью, поскольку с ними недостаточно бережно обращались. Джек Данлап в АНБ покончил с собой в 1963 году, когда не смог вынести оказываемого на него давления. Дуглас Бриттен, агент ФБР в британских ВВС, был разоблачен в результате обычной слежки, установленной МИ5 за советским консульством в Лондоне, где он попытался выйти на связь со своим оператором. Работа с Уокером велась совершенно по-другому.
Одновременная вербовка Прайма и Уокера дала повод для крупной реорганизации ЭР КГБ. До сих пор ЭР находилась в ведении Восьмого управления, которое также занималось шифрами и обеспечением безопасности связи КГБ. В 1969 году было создано новое Шестнадцатое управление под руководством Николая Николаевича Андреева, которое стало отвечать исключительно за ЭР. В 1973 году Андреева сменил генерал-майор Игорь Васильевич Маслов. Новое управление работало в тесном контакте с Шестнадцатым отделом ПГУ, который с этого момента получал исключительное право контролировать все операции ПГУ по добыче иностранных кодов и шифров и внедрению в службы ЭР. Каждый сотрудник нового управления в иностранных резидентурах занимался только одним делом, которое велось абсолютно автономно от остальных операций, проводимых резидентурами. Режим абсолютной секретности соблюдался даже внутри ПГУ. Будучи офицером безопасности в вашингтонской резидентуре с 1975 по 1980 год, Виталий Сергеевич Юрченко даже не подозревал о существовании Джона Уокера, самого важного агента резидентуры. В Шестнадцатом отделе было также непреложное правило, запрещавшее встречу с агентами в тех странах, где они работают. Излюбленными местами встреч Шестнадцатого отдела были Вена, Хельсинки и Дели – три крупные столицы, находившиеся за пределами стран советского блока, где КГБ пользовался наибольшей свободой действий.
Хотя Уокер перешел под контроль оператора из Шестнадцатого отдела ПГУ, разработку Прайма продолжало Третье управление, которое отказывалось передать свою «звезду» конкурирующему ПГУ. Ему предложили на выбор встречаться с оператором в Финляндии или Австрии. Возможно, из-за того, что он знал немецкий, Прайм выбрал Австрию. Не исключено, что со своим оператором Прайм встречался также и в Ирландской Республике во время отпуска в 1970 году, в Риме в 1971 году и на Кипре в 1972 году. В основном его связь с КГБ осуществлялась через «почтовые ящики», с помощью написанных симпатическими чернилами писем и через передачи московского радио. Связь Уокера с Шестнадцатым отделом ПГУ была еще более тщательно засекречена. После встречи в универмаге в Александрии в феврале 1968 года, больше в личные контакты с КГБ он не вступал до августа 1977 года, когда встретился со своим оператором из Шестнадцатого отдела в Касабланке. Поскольку в прошлом году Уокер уволился с флота и контролировал своего сослуживца Джерри Альфреда Уитуорта, который был его субагентом, оператор Уокера договорился с ним, что они будут встречаться два раза в год в Индии или в Австрии. Уокер выбрал Вену. Несмотря на то, что Уокер иногда игнорировал рекомендации Шестнадцатого отдела, там его постоянно призывали к осторожности: «Если есть какой-то риск, лучше не браться за дело.» Идейная база, подведенная КГБ под сотрудничество, которая вряд ли интересовала Уокера, но, возможно, имела какой-то смысл для Прайма, была предельно проста: оба они служили делу мира во всем мире. «Мы хотим только мира, – говорили им, – а империалисты хотят войны.»
Хотя работа Третьего управления с Праймом велась не так тонко, как разработка Уокера Шестнадцатым отделом, безопасность и секретность также поддерживались на самом высоком уровне. Ни разу за семь с половиной лет, которые Прайм проработал в ЛГО (с сентября 1968 по март 1976 года), или за полтора года работы в ШКПС в Челтнеме (с марта 1976 по сентябрь 1977 года) он не попал под подозрения. После ухода из ШКПС он устроился таксистом и виноторговцем и прервал контакт с КГБ на три года. Однако в 1980 году КГБ возобновил связь с Праймом и убедил его встретиться со своим оператором в Вене, где Прайм передал КГБ больше пятнадцати кассет с пленкой (большинство из них, как ему потом сказали, плохо проявились) и некоторые фотокопии и записи, которые он хранил у себя после ухода из ШКПС. Оператор не стал отчитывать его ни за то, что он ушел из ШКПС, ни за то, что прервал контакт с КГБ, но настоятельно посоветовал вновь устроиться в ШКПС (правда, из этого ничего не вышло). Перед отъездом из Вены Прайм получил 600 фунтов. В 1981 году он отправился в Потсдам, чтобы дать пояснения и ответить на вопросы по поводу документов, которые он передал в прошлом году. На сей раз ему предложили (также безрезультатно), чтобы он стал преподавателем русского языка в образовательной службе британской армии в Биконсфилде, где он мог бы подбирать кандидатов для будущей работы на КГБ. На прощание ему дали четыре тысячи фунтов.
МИ5 и ШКПС уличили Прайма в шпионаже только после того, как он был арестован за развратные действия в отношении несовершеннолетних девочек летом 1982 года. Операции Третьего управления были настолько изолированы от ПГУ, что Гордиевский, который работал в британском секторе Московского центра с 1971 года и прибыл в лондонскую резидентуру в июне 1982 года, узнал о деле Прайма только после его ареста. По оценкам Пентагона, ущерб, нанесенный разведывательному союзу Англии и США в результате деятельности Прайма, составил один миллиард долларов. На протяжении десяти лет Прайм передавал КГБ подробные сведения о деятельности ШКПС, личном составе и базах внутри страны и за рубежом. Во время работы в Челтнеме с 1976 по 1977 год он имел доступ к совершенно секретным сведениям об успехах и неудачах ШКПС в расшифровке советских материалов, а также к материалам о двух сверхсекретных американских разведывательных спутниках «Биг Берд» и «Райолайт».
Однако самую важную информацию КГБ получал от двух американских агентов, которые сами предложили свои услуги. С апреля 1975 до конца 1976 года американский торговец наркотиками Эндрю Долтон Ли передавал в резидентуру КГБ в Мехико инструкции по эксплуатации системы «Райолайт» и подробное техническое описание других спутниковых систем, которые он получал от своего друга Кристофера Бойса, сотрудника корпорации ТРВ в Калифорнии – изготовителя «Райолайт». В начале 1978 года Уильям Кэмпайлз, который в течение какого-то времени работал в Центре наблюдения в штаб-квартире ЦРУ, приехал в Грецию, явился в резидентуру КГБ в Афинах и принес инструкцию по эксплуатации новейшего американского спутника ЭР «КН—11» («Кихоул»).
Хотя самым важным агентом КГБ в английской системе ЭР после Кэрнкросса, действовавшего в 1942—1943 гг., был Прайм, деятельность Ли и Кэмпайлза дает основания предположить, что оценка ущерба от деятельности Прайма, который, по данным Пентагона, составил один миллиард долларов, возможно, завышена. После ареста Прайма в ПГУ была высказана критика в адрес Третьего управления за неудачную технику работы с агентом. Третьему управлению не удавалось поддерживать постоянный контакт с Праймом, как это делал Шестнадцатый отдел ПГУ при работе с Уокером. Как раз в тот год, когда он работал в Челтнеме и имел самый широкий доступ к секретам ШКПС, инструкции Третьего управления, которые он получал по радио, по какой-то причине не поддавались расшифровке, и поэтому контакт с ним был прерван. В результате часть информации, добытую им в Челтнеме, Прайм смог передать своему оператору только на встрече в Вене в 1980 году.
У Шестнадцатого отдела при работе с Уокером таких проблем не возникало. Джон Уокер работал на КГБ в течение семнадцати лет до того самого момента, когда его жена наконец набралась смелости и донесла на него в ФБР в 1985 году. Кроме того, что Уокер в начале восьмидесятых в течение девяти лет контролировал своего субагента Джерри Уитуорта, он также пытался, правда, безуспешно, завербовать свою дочь. Он поставлял подробную информацию о системах, которые использовались не только на флоте, но и в других видах вооруженных сил, в госдепартаменте, ЦРУ и ФБР. Шестнадцатый отдел также требовал от него ежедневные ключи, которые использовались на шифровальных аппаратах, для того, чтобы иметь возможность расшифровывать различные сообщения. Шпионская группа Уокера предоставила так много таких ключей, что при оценке нанесенного ущерба после его ареста было установлено: его предательство помогло советским дешифровальщикам расшифровать миллион американских сообщений. Самая большая ценность расшифровок для Советского Союза заключалась в том, что они позволяли заранее узнать об американских операциях. По словам Теодора Шекли, начальника резидентуры ЦРУ в Сайгоне с 1968 по 1973 год, на заключительном этапе войны во Вьетнаме «они (вьетнамцы) обычно заранее знали о рейдах В—52. Даже когда из-за плохой погоды самолеты уходили на запасные цели, им было уже известно, по каким целям будет нанесен удар. Естественно, это обстоятельство сокращало эффективность ударов, поскольку они успевали к ним подготовиться. Это было совершенно необъяснимо. Мы так и не смогли понять, в чем дело.» Хотя Шекли в своих оценках, несомненно, преувеличивает степень осведомленности советских и северовьетнамских сил, они позволяют составить представление о том, насколько велик психологический эффект во время военных действий, когда становится известно, что оперативные планы стали известны противнику в результате утечки информации. На американском флоте часто замечали, что когда проводились секретные (как предполагалось) маневры, поблизости оказывались советские корабли. «Как будто у них были дубликаты наших оперативных планов,» – посетовал один адмирал. Иногда Московский центр именно так себя и чувствовал. На одной из встреч оператор торжественно сообщил Уокеру, что за его выдающийся вклад в дело мира во всем мире ему присвоено звание адмирала советского флота. «Передайте им там от меня большое спасибо,» – ответил Уокер.
Дела Прайма и Уокера наглядно иллюстрируют те возможности, которые предоставлялись КГБ, и проблемы, с которыми он сталкивался в своей деятельности в Англии и США в период Брежнева. В конце Второй мировой войны наиболее важные агенты КГБ – «великолепная пятерка» в Англии, Уайт, Хисс, Ли и Карри в США – действовали из идейных соображений. То были птицы высокого полета с явными перспективами продвижения по службе, которые, в конце концов, могли попасть на самую верхнюю ступеньку государственной карьеры. К началу эпохи Брежнева «золотой век» исключительно одаренных англо-американских агентов «с идейной базой» давно уже закончился. Самыми важными агентами в Англии и США в семидесятые годы были два хитрых мелких уголовника – один из них в прошлом взломщик, а другой имел за спиной целый ряд (правда мелких) преступлений, связанных с развратными действиями. Никаких исключительных способностей ни у того, ни у другого не было, оба занимали незначительные посты, которые, правда, обеспечивали им доступ к некоторым важнейшим секретам электронной разведки англоамериканского союза.
Глава XIII
Упадок и крах разрядки (1972—1984)
20 июня 1972 года Первое главное управление переехало в новую штаб-квартиру, построенную по проекту финского архитектора, в Ясенево, к юго-востоку от Москвы, в полукилометре от кольцевой дороги. Первоначально здание предназначалось для Международного отдела ЦК КПСС. Однако, когда строительство уже началось, ЦК решил, что здание расположено слишком далеко от центра, и отдал его КГБ. Главный административный корпус, построенный в форме буквы Y, с одной стороны окружал зал заседаний и библиотека, а с другой стороны – здания поликлиники, спортивного комплекса и бассейна. Весь комплекс зданий ПГУ окружал двойной забор со сторожевыми собаками и вооруженными часовыми по периметру. На внутренней площадке, перед декоративным прудом на гранитном постаменте возвышалась массивная голова Ленина. 20 декабря 1977 года в ознаменование 60-й годовщины КГБ на площадке был поставлен еще один монумент – памятник Неизвестному Разведчику. Из кабинетов административного здания открывался живописный вид на холмы, березовые рощи, зеленые луга, а в летнее время на золотящиеся пшеничные и ржаные поля.
Каждое утро между 8.20 и 8.50 к Ясенево со всех концов Москвы мчался поток автобусов. Немногие счастливчики (а таких к середине 80-х годов по стране было не более 5 процентов) приезжали на своих машинах. Пожалуй, на стоянке у ПГУ машин скапливалось больше, чем где бы то ни было во всем Советском Союзе.
Официально рабочий день начинался в девять часов утра. Подъехав к зданию ПГУ, сотрудники проходили через три поста. Один – у внешних ворот, второй – у главного входа за внутренним забором и третий – у входа в само здание. Помимо этого, в различных частях здания документы могли проверить еще несколько раз. В Ясенево по обычному удостоверению КГБ, с фамилией, именем, отчеством, званием и фотографией владельца, пройти было нельзя. У каждого сотрудника ПГУ был свой собственный пластиковый пропуск с его, а реже ее, фотографией и личным номером. Имен на этих пропусках не было. Кроме того, на пропуска была нанесена специальная сетка с перфорацией в тех местах, куда владельцу пропуска доступ был запрещен. Эти пропуска за границу с собой брать запрещалось. Сотрудники ПГУ, работающие за рубежом, оставляли их в своих отделах на хранение. Посетителей в ПГУ было очень мало. Если кто и заходил, так большие начальники. Если сотруднику ПГУ нужно было встретиться со своими коллегами из других управлений КГБ, партийными или правительственными чиновниками, то обычно эти встречи проходили где-нибудь в центре Москвы.
Рабочий день заканчивался в шесть часов. Автобусы отходили от здания ровно в 6.15. Перед отправлением водители снимали со своих автобусов номер маршрута. Когда колонна автобусов отправлялась в обратный путь, то милиция останавливала все движение на Московской кольцевой дороге для того, чтобы влиятельные пассажиры могли беспрепятственно добраться до дома.
Однако, несмотря на всю изощренную систему безопасности, ПГУ так и не справилось с проблемой столовой, по крайней мере, во время службы там Гордиевского. Ошарашенные качеством и разнообразием пищи, которую им приходилось подавать, работники столовой (обычно жители окрестных деревень) старались побольше запихать в карманы и унести домой. Когда у проходной начались обыски, они все подали заявления об уходе. Вскоре обыски пришлось прекратить. По всей видимости, и поныне ПГУ снабжает жителей местных деревень продовольствием через карманы работников своей столовой.
Примерно за год до переезда в Ясенево с поста начальника ПГУ ушел Александр Сахаровский, пробыв в этом большом и мягком кресле рекордный срок – пятнадцать лет. После Сахаровского туда сел его пятидесятитрехлетний заместитель и давний протеже Федор Константинович Мортин. За исключением коротких поездок за границу с ревизиями резидентур КГБ, у него не было никакого опыта работы за рубежом. Пониманием западного образа жизни он также не отличался. Однако свою деятельность в Ясенево Мортин начал с большим шиком. Ежедневно он и другие крупные чины ПГУ прибывали в Ясенево на своих черных «ЗИЛах» и «Волгах». В здание они входили через отдельный вход и в кабинеты свои поднимались на отдельном лифте. На втором этаже у Мортина был огромный кабинет со спальней и ванной комнатой. Хотя Мортин был верной и талантливой второй скрипкой Сахаровского, вскоре по центру пополз слушок, что в период быстрого политического роста Андропову нужен человек посильнее. В 1974 году Мортина перевели на пост начальника Главного управления научно-промышленного сотрудничества в Государственном комитете СССР по науке и технике (ГКНТ). Этот ключевой пост научно-технической разведки обычно всегда занимал офицер КГБ.
Преемником Мортина на посту начальника ПГУ стал один из самых способных личных протеже Андропова – пятидесятилетний Владимир Александрович Крючков. В Ясенево Крючков оставался почти столь же долго, сколь и Сахаровский, – 14 лет, а в 1988 году стал председателем КГБ. На официальных фотографиях татарское лицо Крючкова всегда серьезно, уголки губ опущены вниз. Он, собственно, таким и был – неулыбчивым и энергичным. Все годы в ПГУ он руководил управлением с исключительной энергией, самоуверенностью, административной сноровкой и политической смекалкой. Крючков отличался фанатичной приверженностью к своей работе и полным отсутствием чувства юмора. На памяти Гордиевского Крючков ни разу не отклонился от заранее написанных докладов, зачитывая их на совещаниях ПГУ, ни разу не попытался пустить удачное словцо или сострить. В 1989 году Крючкова в интервью спросили: «Знаете ли вы, что такое свободное время?» – «Боюсь, что нет», – ответил тот.
Крючков любил подчеркивать свое рабоче-крестьянское происхождение, вспоминая годы работы на заводе. Он окончил Заочный юридический институт, несколько лет проработал следователем и прокурором. Затем в его жизни, как говорил Крючков, наступил поворот: он окончил дипломатическую академию и пять лет – с 1954 по 1959 год – работал в советском посольстве в Будапеште. Там он и стал протеже посла СССР в Венгрии Юрия Андропова. Когда в 1959 году Андропова направили заведовать Отделом социалистических стран ЦК КПСС, туда пришел и Крючков. Там же он и проработал до 1967 года. Позже об этом периоде своей жизни Крючков говорил так: «Сегодня стало модным клевать партийный аппарат, но я тем не менее хочу сказать: я многому там научился, познакомился со многими замечательными и приверженными делу людьми. Хотя как и везде были неприятные исключения.» За годы работы в Центральном Комитете Крючков отточил искусство политики и интриги. Когда в 1967 году Андропов стал председателем КГБ, Крючков возглавил его секретариат и получил доступ к самым главным секретам КГБ. Примерно в 1971 году он получил должность заместителя начальника ПГУ по европейским операциям, а через три года сменил Мортина.
Пунктиком Крючкова была не только работа, но и физкультура. Он постоянно мял в руке теннисный мячик или ручной эспандер, чем страшно раздражал сотрудников ПГУ. В новом здании управления у Крючкова был личный гимнастический зал с массажным столом, а рядом – личная сауна, куда он иногда приглашал других генералов КГБ. Во время ночного дежурства один из членов секретариата Крючкова показал Гордиевскому эту сауну. Ничего роскошнее тот в своей жизни не видал: сауна была обшита дорогими финскими досками, а не обычной русской сосной, элегантные лампы и прочая арматура были сделаны по специальному заказу в Швеции. На стенах висели пушистые импортные полотенца и халаты. Валюты на нее явно не жалели. Рядом с гимнастическим комплексом и сауной была столовая, но без бара. Крючков совсем не пил и привел в страшное уныние традиционно пьющее ПГУ, запретив отходные сотрудников, получивших назначение за рубеж.
Главным недостатком Крючкова в должности начальника ПГУ стало его полное отсутствие личного опыта разведработы и жизни на Западе. Гордиевский впервые увидел Крючкова в 1972 году, незадолго до своего назначения в Копенгаген по линии ПР. Будучи тогда уже заместителем Мортина, Крючков тут же спросил Гордиевского: «Расскажите, как вы собираетесь устанавливать контакты в Дании.» Гордиевский тогда только что перешел из Управления С (работа с нелегалами) и начал городить какую-то наивную несусветицу. Но не успел Гордиевский сказать и двух слов, как Крючков его перебил и начал собственный монолог. Гордиевскому он больше и слова сказать не дал. Оказалось, что Крючков разбирался в вопросе еще хуже Гордиевского, главным образом потому, что о западном обществе никакого представления не имел. Вся его позиция состояла из набора идеологических стереотипов и теории заговора, которые начали понемногу смягчаться лишь в 80-х годах. К другим мнениям Крючков относился нетерпимо. Два самых талантливых и уравновешенных специалиста ПГУ по британской и американской политике – Олег Калугин и Михаил Любимов – в 1980 году были вынуждены оставить работу в ПГУ, осмелившись покритиковать теорию заговоров Крючкова. За годы работы в ПГУ падкий на лесть Крючков постепенно окружил себя подхалимами.
Каждое утро между 8.20 и 8.50 к Ясенево со всех концов Москвы мчался поток автобусов. Немногие счастливчики (а таких к середине 80-х годов по стране было не более 5 процентов) приезжали на своих машинах. Пожалуй, на стоянке у ПГУ машин скапливалось больше, чем где бы то ни было во всем Советском Союзе.
Официально рабочий день начинался в девять часов утра. Подъехав к зданию ПГУ, сотрудники проходили через три поста. Один – у внешних ворот, второй – у главного входа за внутренним забором и третий – у входа в само здание. Помимо этого, в различных частях здания документы могли проверить еще несколько раз. В Ясенево по обычному удостоверению КГБ, с фамилией, именем, отчеством, званием и фотографией владельца, пройти было нельзя. У каждого сотрудника ПГУ был свой собственный пластиковый пропуск с его, а реже ее, фотографией и личным номером. Имен на этих пропусках не было. Кроме того, на пропуска была нанесена специальная сетка с перфорацией в тех местах, куда владельцу пропуска доступ был запрещен. Эти пропуска за границу с собой брать запрещалось. Сотрудники ПГУ, работающие за рубежом, оставляли их в своих отделах на хранение. Посетителей в ПГУ было очень мало. Если кто и заходил, так большие начальники. Если сотруднику ПГУ нужно было встретиться со своими коллегами из других управлений КГБ, партийными или правительственными чиновниками, то обычно эти встречи проходили где-нибудь в центре Москвы.
Рабочий день заканчивался в шесть часов. Автобусы отходили от здания ровно в 6.15. Перед отправлением водители снимали со своих автобусов номер маршрута. Когда колонна автобусов отправлялась в обратный путь, то милиция останавливала все движение на Московской кольцевой дороге для того, чтобы влиятельные пассажиры могли беспрепятственно добраться до дома.
Однако, несмотря на всю изощренную систему безопасности, ПГУ так и не справилось с проблемой столовой, по крайней мере, во время службы там Гордиевского. Ошарашенные качеством и разнообразием пищи, которую им приходилось подавать, работники столовой (обычно жители окрестных деревень) старались побольше запихать в карманы и унести домой. Когда у проходной начались обыски, они все подали заявления об уходе. Вскоре обыски пришлось прекратить. По всей видимости, и поныне ПГУ снабжает жителей местных деревень продовольствием через карманы работников своей столовой.
Примерно за год до переезда в Ясенево с поста начальника ПГУ ушел Александр Сахаровский, пробыв в этом большом и мягком кресле рекордный срок – пятнадцать лет. После Сахаровского туда сел его пятидесятитрехлетний заместитель и давний протеже Федор Константинович Мортин. За исключением коротких поездок за границу с ревизиями резидентур КГБ, у него не было никакого опыта работы за рубежом. Пониманием западного образа жизни он также не отличался. Однако свою деятельность в Ясенево Мортин начал с большим шиком. Ежедневно он и другие крупные чины ПГУ прибывали в Ясенево на своих черных «ЗИЛах» и «Волгах». В здание они входили через отдельный вход и в кабинеты свои поднимались на отдельном лифте. На втором этаже у Мортина был огромный кабинет со спальней и ванной комнатой. Хотя Мортин был верной и талантливой второй скрипкой Сахаровского, вскоре по центру пополз слушок, что в период быстрого политического роста Андропову нужен человек посильнее. В 1974 году Мортина перевели на пост начальника Главного управления научно-промышленного сотрудничества в Государственном комитете СССР по науке и технике (ГКНТ). Этот ключевой пост научно-технической разведки обычно всегда занимал офицер КГБ.
Преемником Мортина на посту начальника ПГУ стал один из самых способных личных протеже Андропова – пятидесятилетний Владимир Александрович Крючков. В Ясенево Крючков оставался почти столь же долго, сколь и Сахаровский, – 14 лет, а в 1988 году стал председателем КГБ. На официальных фотографиях татарское лицо Крючкова всегда серьезно, уголки губ опущены вниз. Он, собственно, таким и был – неулыбчивым и энергичным. Все годы в ПГУ он руководил управлением с исключительной энергией, самоуверенностью, административной сноровкой и политической смекалкой. Крючков отличался фанатичной приверженностью к своей работе и полным отсутствием чувства юмора. На памяти Гордиевского Крючков ни разу не отклонился от заранее написанных докладов, зачитывая их на совещаниях ПГУ, ни разу не попытался пустить удачное словцо или сострить. В 1989 году Крючкова в интервью спросили: «Знаете ли вы, что такое свободное время?» – «Боюсь, что нет», – ответил тот.
Крючков любил подчеркивать свое рабоче-крестьянское происхождение, вспоминая годы работы на заводе. Он окончил Заочный юридический институт, несколько лет проработал следователем и прокурором. Затем в его жизни, как говорил Крючков, наступил поворот: он окончил дипломатическую академию и пять лет – с 1954 по 1959 год – работал в советском посольстве в Будапеште. Там он и стал протеже посла СССР в Венгрии Юрия Андропова. Когда в 1959 году Андропова направили заведовать Отделом социалистических стран ЦК КПСС, туда пришел и Крючков. Там же он и проработал до 1967 года. Позже об этом периоде своей жизни Крючков говорил так: «Сегодня стало модным клевать партийный аппарат, но я тем не менее хочу сказать: я многому там научился, познакомился со многими замечательными и приверженными делу людьми. Хотя как и везде были неприятные исключения.» За годы работы в Центральном Комитете Крючков отточил искусство политики и интриги. Когда в 1967 году Андропов стал председателем КГБ, Крючков возглавил его секретариат и получил доступ к самым главным секретам КГБ. Примерно в 1971 году он получил должность заместителя начальника ПГУ по европейским операциям, а через три года сменил Мортина.
Пунктиком Крючкова была не только работа, но и физкультура. Он постоянно мял в руке теннисный мячик или ручной эспандер, чем страшно раздражал сотрудников ПГУ. В новом здании управления у Крючкова был личный гимнастический зал с массажным столом, а рядом – личная сауна, куда он иногда приглашал других генералов КГБ. Во время ночного дежурства один из членов секретариата Крючкова показал Гордиевскому эту сауну. Ничего роскошнее тот в своей жизни не видал: сауна была обшита дорогими финскими досками, а не обычной русской сосной, элегантные лампы и прочая арматура были сделаны по специальному заказу в Швеции. На стенах висели пушистые импортные полотенца и халаты. Валюты на нее явно не жалели. Рядом с гимнастическим комплексом и сауной была столовая, но без бара. Крючков совсем не пил и привел в страшное уныние традиционно пьющее ПГУ, запретив отходные сотрудников, получивших назначение за рубеж.
Главным недостатком Крючкова в должности начальника ПГУ стало его полное отсутствие личного опыта разведработы и жизни на Западе. Гордиевский впервые увидел Крючкова в 1972 году, незадолго до своего назначения в Копенгаген по линии ПР. Будучи тогда уже заместителем Мортина, Крючков тут же спросил Гордиевского: «Расскажите, как вы собираетесь устанавливать контакты в Дании.» Гордиевский тогда только что перешел из Управления С (работа с нелегалами) и начал городить какую-то наивную несусветицу. Но не успел Гордиевский сказать и двух слов, как Крючков его перебил и начал собственный монолог. Гордиевскому он больше и слова сказать не дал. Оказалось, что Крючков разбирался в вопросе еще хуже Гордиевского, главным образом потому, что о западном обществе никакого представления не имел. Вся его позиция состояла из набора идеологических стереотипов и теории заговора, которые начали понемногу смягчаться лишь в 80-х годах. К другим мнениям Крючков относился нетерпимо. Два самых талантливых и уравновешенных специалиста ПГУ по британской и американской политике – Олег Калугин и Михаил Любимов – в 1980 году были вынуждены оставить работу в ПГУ, осмелившись покритиковать теорию заговоров Крючкова. За годы работы в ПГУ падкий на лесть Крючков постепенно окружил себя подхалимами.