Страница:
---------------------------------------------------------------
© Copyright Михаил Александрович Евстафьев, 1998-2005
Email: photoobraz@hotmail.com
WWW: http://artofwar.ru/e/ewstafxew_mihail_aleksandrowich/
Date: 9 Mar 2005
Редактор: Владимир Григорьев (vova@dux.ru)
Мнение об этом произведении можно оставить в гостевой книге сайта "ArtOfWar"
Роман: Афганистан
---------------------------------------------------------------
Не скоро совершается суд над худыми делами;
от этого и не страшится сердце сынов
человеческих делать зло.
Екклесиаст, глава 1.
Напрасно вкруг себя печальный взор он водит:
Ум ищет божества, а сердце не находит...
Во храм ли Вышнего с толпой он молча входит,
Там умножает лишь тоску души своей...
А.С.Пушкин "Безверие" 1817 г.
...Саид Мохаммад лежал на снегу. С головой завернувшись в одеяло, он
трогал закоченевшими пальцами обмороженные ноги и скулил как щенок. Саид
Мохаммад не хотел так умирать.
Прошло несколько дней с тех пор, как покинул он разрушенный
бомбардировкой кишлак. Удивительно, что он до сих пор жив, что не замерз
прошлой ночью. Особо морозная выдалась ночь. Значит так угодно Аллаху!
Потрескавшимися губами он зашептал: "Во имя Аллаха милостивого и
милосердного!"
Прав оказался "Панджшерский лев", мудрый Ахмад Шах Масуд, нельзя верить
шурави. Обещали русские уйти насовсем из Афганистана. Ахмад Шах дорогу на
север открыл, пожалуйста, "буру бахай!" Убирайтесь восвояси! Моджахеды ни
единого выстрела не произведут! Ни одного неверного не тронут. Зачем же
тогда русские обрушили напоследок на бедный Афганистан бомбы и снаряды?
Зачем столько людей за зря убили?
Он не пошёл с отрядом, а направился в родной кишлак проведать семью.
Уже показались огоньки керосиновых ламп. Два огонька. Один, что левее, точно
светил из окна их дома. Второй огонек - соседский. В других семьях на лампы
и на керосин денег не тратили. И тут начался авиа налёт.
Без сознания пролежал он всю ночь. И хорошо, хорошо, что не очнулся
раньше. Иначе услышал бы доносящиеся из-под развалин жилищ истошные стоны, а
среди них - голосок младшей сестрёенки, придавленной глиной и камнями. Когда
он очнулся, в ушах шумело, будто рядом протекала бурлящая горная река, и
вода, - морозная, горная вода - хрустела, звенела. И людские голоса,
слабенькие совсем, угасающие, сквозь шум реки не проникали. Контуженый и
угнетённо-чумной, пребывал он наедине с горами и текущими, как та кажущаяся
река, облаками, не ведая о том, что произошло с кишлаком.
К вечеру стоны прекратились. Хоронить никого надобности не было.
Русские всех похоронили. Заживо. Шатаясь, обошёл Саид кишлак, превращенный в
одно большое кладбище, и сперва всё же надеялся хоть кого-нибудь отыскать
живым, раскопать, вытащить. Тщетно. Он вспоминал, где, какой и чей дом
стоял, и долго сидел у того места, где жила его семья, и плакал у догорающих
головешек, рядом с которыми, островками, растаял снег.
Оставаться в уничтоженном кишлаке больше было незачем. Саид поднял
мёрзлую лепёшку, откусил, пожевал, припрятал на потом и, прихрамывая,
спустился по протоптанной в снегу тропинке к дороге. Обернулся. Когда он
уходил отсюда в первый раз, перед домами, лесенкой построенными на склоне,
стояли люди, а на плоских крышах - детишки, и все тогда смотрели ему вслед,
провожая в дальнюю дорогу, на войну. Теперь его уже никто никогда не
встретит и никто не проводит.
Саида никто не придёт искать и из отряда, да и кто поверит, что после
такой страшной бомбежки кто-то в кишлаке мог выжить? Горы и скалы
Афганистана, - и те не всегда выдерживают, крошатся, осыпаются, вздрагивают
от сброшенных неверными бомб! Куда уж там человеку! И никто не подумает, что
Саид Мохаммада удар дальней авиации настигнет при подходе к кишлаку, что
взрывной волной отбросит парнишку почти на двадцать метров, и что шлёпнется
он в сугроб, миновав острые камни.
"Калашников" с полным магазином, слава Аллаху, цел. Но выстрелить в
себя Саид не решался.
Он надеялся повстречать моджахедов, добраться до какого-нибудь кишлака,
или, на худой конец, выйти на шурави, и принять бой, и расквитаться за
семью. Но где они теперь, эти русские? Ноги совсем не слушались, Саид часто
падал, полз по снегу.
Так и замёрзнет он в горах, так и сгинет весь их род, не отомщенный.
Что за глупая смерть? Почему не погиб он в последнем бою, почему сразу не
попал в рай? Саид Мохаммад - настоящий мусульманин, он чтит Коран, он пять
раз в день совершает намаз, который год уже он воюет против неверных, и
потому знает, что моджахеду нечего боятся, что священная война - джихад -
прямая дорога в рай. Так всегда говорил Али, старший брат.
Али вернулся из Пакистана совсем другим человеком. Не нищим, забитым
деревенским пареньком в калошах, а возмужавшим, в кожаных ботинках на
шнурках, в новых одеждах, с автоматом, с пачкой афгани, с лазуритовыми
чётками в руках. Какие это были чётки! Казалось, полированный камень впитал
всю синеву и глубину афганского неба. Али отгрызал по кусочку сахар, запивал
чаем, и, перебирая чётки, рассказывал про Пакистан, про джихад, про Ахмад
Шаха Масуда, про кровавый режим в Кабуле, про ненавистных шурави, решивших
поработить Афганистан.
Со временем Али возглавил целый отряд, его уважали, побаивались. Много
хлопот доставил неверным Али, а прежде чем погиб, многих русских солдат на
тот свет отправил. Погиб Али как настоящий герой, в бою. Сначала улизнул он
от русских, вывел отряд из окружения, и успел ещё вдогонку русским послать
привет от Аллаха, - отрезал отходящую группу, потрепал, как следует. Всех бы
вырезал, не приди русским подмога. Артиллерия спасла русских. Али стал
мучеником, и, значит, сразу попал на небеса, душа его легко и безболезненно
оторвалась от тела и улетела, и теперь он там, выше свинцового неба, там,
где всегда тепло, и никогда не идет снег, где изобилие фруктов, где много
цветов, где все пьют вино и любят красивых женщин. В раю позволено
мусульманину всё то, что запретно при жизни.
И Саид Мохаммад последует за Али. Если ему не суждено дожить до своего
пятнадцатого дня рождения, он погибнет как мученик.
Война - это хорошо. Что была бы за жизнь без войны? Кроме родного
кишлака ничего бы не увидел он, работал бы целыми днями, голодал, болел.
Война принесла много горя Афганистану, и война же сделала Саида моджахедом,
воином Аллаха!..
Он ещё сопляком был, когда Али взял его в отряд.
...Автомат сильно отдавал в плечо. Разве удержишь его детскими руками!
Нелегко соперничать со взрослыми. Пули не достигали цели, ныряли в пыль.
Позор! Обидно! До слез обидно. Над ним можно только смеяться. Неужели он и в
этот раз никого не убьёт? Вон же они, русские солдаты, так близко! Больше не
отстреливаются. Патроны кончились. Удирают из кишлака. Моджахеды стреляют
чётко, с разных сторон. Одного уложили, второго. Третьего сейчас убьют и
тогда закончится веселье. Надо спешить! Саид Мохаммад нашёл упор, взял
третьего шурави на мушку, выстрелил, и - О, слава Аллаху! - подранил в левую
ногу. Наконец-то! Да, именно его пуля догнала солдата. Сомнений нет!
Солдат упал, но поднялся и заковылял дальше. По команде Али моджахеды
прекратили огонь, оставили солдата Саиду Мохаммаду. Твоя добыча! Далеко не
уйдёт. Кончай его! Поднялись из укрытий моджахеды в полный рост, визжат от
восторга, как дети. Отличное веселье - по подраненному пострелять! Неверного
убить - святое дело!
"В спину целься, - посоветовал брат. - Попал! Молодец!" Будто плетью
хлестнули убегающего по спине. Следующий выстрел заставил солдата прижать к
телу правую руку - обожгла пуля. На вылет, видимо, прошла. Ещё и ещё целился
Саид Мохаммад, ещё и ещё раз стрелял. Живучий попался шурави, никак не хотел
умирать. Упал, поднялся, пошёл.
Очередная пуля солдата почти сразила, казалось, кончили его, так нет -
покорчился и пополз. Пригвоздил его решающий выстрел. Тут уж замер солдат.
"Пойдём!" Саид Мохаммад засверкал счастливыми глазами, гордо повесил автомат
на плечо, послушно последовал за братом. Солдат лежал на животе. Из ноздрей
текла кровь. Лицо и курчавые чёрные волосы, и смуглую кожу, и гимнастерку с
пятнами крови припорошила пыль.
"Хорошо стрелял", - похвалил брат, поднимая автомат убитого. Саид
Мохаммад поймал поощрительные взгляды других моджахедов. "Отрежь ему палец,
- брат протянул большой нож. - Твой первый шурави".
Саид Мохаммад обошёл мёртвого, присел над головой солдата, нагнулся,
приподнял левую руку, расправил пальцы, выбрал указательный, удобней всего
будет резать, приложил нож к середине, надавил, но лишь надрезал кожу.
Острие ножа ушло в землю. Силенок не хватило. Саид Мохаммад надавил сильней,
косточка хрустнула...
На перевал опустился туман, поднялась метель. Шапочку из верблюжьей
шерсти, и одеяло покрыл снег. Снежинки лежали на густых чёрных бровях,
длинных ресницах и едва наметившихся усиках. Через час другой его занесет
снегом. Он больше не встанет, он очень скоро совсем замерзнет, и заснет, и
перестанет думать и надеяться на спасение, он и так уже больше не вспоминает
семью, - только старшего брата. Али всегда будет рядом, Али дождется его, и
возьмёт за руку, и поведёт в рай. Он всегда следовал за старшим братом.
С завываниями снежной бури теперь соперничал пугающий гул. Ужас сковал
Саид Мохаммада. Вертолёт! Неужели русские прилетели, чтобы добить тех, кто
остался в живых после бомбежки? Неужто знают о нём, что жив ещё он? Откуда?
Почему шурави так ненавидят афганцев? Зачем вообще пришли они в Афганистан?
За что столько лет убивают и пытают мусульман? В плен он не сдастся, он
знает, что делают русские с пленными!
...Несколько лет назад точно также от надвигающегося вертолётного
грохота Саид Мохаммад вдавил голову в плечи, сощурился, затрясся. Издалека
те вертушки напоминали стаю чёрных птиц - страшных, беспощадных к
моджахедам. Он приготовился бежать, чтобы спастись, скрыться, зарыться,
исчезнуть. Али удержал за руку, и они спрятались в пересохшем арыке, и,
украдкой поглядывали на заполонившие небо винтокрылые машины, и видели в
бинокль, как сели за кишлаком шурави, и как выбежали солдаты, и заняли
оборону.
Главного среди шурави, высокого, грузного, немолодого генерала в
пятнистой форме, походившей на зелёно-коричневые узоры на вертолётах,
встречали старейшины. Они кланялись, будто он царь и бог, и лебезили перед
ним, и, после переговоров, выдали трупы убитых советников, а заодно и
повинных в гибели советников моджахедов. Вышло всё точь-в-точь, как
предсказал Али. А что им оставалось делать? Шурави грозили нанести по району
бомбоштурмовой удар.
"Смотри", - кивнул брат, и произнёс слово, от которого всякого
моджахеда передергивало: "спецназ". Саид впился в бинокль. Солдаты как
солдаты. Ничего необычного. Те же автоматы, те же русые волосы. Отчего ж
тогда так боятся и ненавидят моджахеды этот самый "спецназ"?
Пока ждали генерала, одному из пленных моджахедов развязали руки,
положили перед ним заряженный автомат.
- Бери, сволочь!
Они с братом лежали слишком далеко, чтобы слышать, что говорил
спецназовец, да и не поняли бы чужую речь, даже если и находились бы ближе.
Видели только перекошенный рот офицера. Поджарый, в кроссовках, бежевых
брюках, и бежевой же куртке с закатанными рукавами, открывающими наколки на
руках, он отступил назад, указывая на автомат.
- У меня только нож. И тот нарисованный, - спецназовец напряг руку,
показывая вытатуированную финку. - Бери! - он пододвинул ногой автомат ближе
к пленнику. - Ссышь?
Сидевший на корточках афганец не сводил глаз с "Калашникова". Последний
шанс, ему дали шанс отыграться! Исподлобья косился моджахед на шурави, и
скалил неровные жёлтые зубы, и когда офицер отвернулся, естественно так,
будто и забыл про предложенное пленнику оружие, вроде отвлёкся на облетавший
район вертолёт, пленник решился. Но спецназ не столь глуп, чтобы позволить
бестолковому афганскому крестьянину перехитрить себя! Офицер удовлетворенно
хмыкнул, когда стоявший наготове за спиной у афганца солдат грохнул
рыпнувшегося пленного по голове прикладом.
- Хотел убежать, душара? - офицер ринулся к поднимающемуся пленнику,
нокаутировал.
- Отставить!
- Попытка к бегству, товарищ майор, - оправдался спецназовец с
татуировками перед старшим по званию офицером в темных очках.
- Вылетаем!
Замесили горячий воздух лопасти, одна за другой отрывались машины, и
потянулись стайкой прочь, и тогда, спрятавшиеся Саид Мохаммад и Али
привстали, отряхнулись, и ,не сговариваясь, вздрогнули, когда от летевшего
чуть правее вертолёта вдруг отделилась фигурка человека, и камнем полетела
вниз...
Совсем рядом с замерзающим Саид Мохаммадом кружило это проклятое
русское вертокрылое чудище, угрожающе рядом. Он скинул одеяло и щелкнул
предохранителем. "Нет Бога, кроме Аллаха, и Мохаммад - его пророк!" Вот оно,
ниспосланное с небес испытание! Шанс отомстить за брата, за родных, за себя.
Гул нарастал. Ему казалось, что всё дрожит, как при землетрясении. Нет,
вертолёт не знал о нём, не мог знать. Вертолёт явно сбился с курса,
потерялся, рыскал в сумерках, кружил. Вертолёт явно хотел спастись, так же
как и Саид Мохаммад. Вертолёт летел к нему, где-то над ним, но слишком
высоко, справа от него, слева. Только бы он подлетел ближе! Саид Мохаммад
молил Аллаха направить русский вертолёт прямо на него! Тогда он умрёт не
один, не зря! Он готов к бою! У него есть верный друг - "Калашников". Он
отомстит за брата! Саид Мохаммад приложил застывший, словно крючок, палец к
курку, чуть приподнялся, и, когда совсем близко померещилось что-то темное,
и темное пятно стало наползать на него, будто собравшееся проглотить жалкую,
умирающую на снегу жертву чудовище, и за стеклянным колпаком кабины смутно
вырисовалось лицо, вздрогнул от автоматной очереди, и закричал: "Аллах
акбар!", радуясь предсмертной победе над русскими...
глава первая
ДЕСАНТУРА
Возникали самолёты из ничего. Просто набухали крошечными белыми
капельками на небе, и скользили вниз, точно слезы косого дождя по стеклу. От
того, наверно, что спешили самолёты эти к земле, боясь быть подбитыми
невидимым, но вездесущим врагом, теряли они второпях яркие шашки, которые,
как бенгальские огни, вспыхивали, искрились и вскоре сгорали, оставляя над
Кабулом недолгую память из дымных белых шлейфов.
Солдаты - и те, что возились с техникой в парке, и те, что по пояс
раздетые, либо в тельняшках, подставлялись раннему, но уже теплому солнышку,
пока чистили оружие, и те, что маршировали на плацу, - посматривали то и
дело вверх, ожидая увидеть эти грузные транспортные самолёты, прозванные
"скотовозами". Несмотря на грубое прозвище, их ждали, как ждут пароход с
материка, на котором, ясное дело, плыть не придётся, уж во всяком случае не
в этот раз, так хоть увидеть издалека, как причаливает, да помечтать
вдоволь. Появление с началом дня Ил-76-х давно стало привычным делом. Почти
из любого советского гарнизона можно было следить за полетами воздушных
посредников между Союзом и Афганом, и если по той или иной причине борта
отменялись, делалось грустно и печально от мысли, что, быть может, там, на
Родине, забыли о направленном когда-то в Афганистан "ограниченном
контингенте".
Старослужащие, глядя на парящие самолёты, предвкушали неотвратимо
надвигавшийся "дембель" и млели от дембельских грез. Отслужившие полсрока
солдатики тяжело вздыхали, им оставалось лишь надеяться на весточку из дома.
У молодых бойцов свежи были воспоминания о полёте в брюхе подобного
транспортника, и то жуткое ощущение катастрофы, когда самолёт, набитый
людьми, словно скотом безмозглым, - людьми, уставшими после ночного подъёма
и неопределенно долгого ожидания, и таможни, и границы, и задремавшими в
полете, - спустя час с небольшим после взлёта, устремлялся с высоты семь с
лишним тысяч метров вниз, будто уже подбитый неприятельской ракетой,
каким-нибудь там "стингером". На самом же деле, отстреливая десятки тепловых
ловушек, он, как в штопоре, в несколько длиннющих витков заходил на посадку.
Пока самолёт рулил по бетонке к месту стоянки, рампа открывалась,
впуская непривычный афганский горный воздух и горный же пейзаж, чужой и
потому тревожный.
С этого момента запускались для каждого из сходящих по рампе часы,
которые отстукивали отведенный судьбой срок в Афгане, а для некоторых
последние месяцы жизни.
Впервые прилетевшие солдаты, офицеры и прапорщики, среди которых
мелькали и женщины-служащие, вели себя скованно, неуверенно. С плохо
скрываемым любопытством и одновременно беспокойным напряжением они
озирались, щурились от яркого горного солнца; тех же, кто возвращался из
отпусков, командировок, после лечения отличить было просто: они знали, куда
и зачем вернулись, в каком направлении надлежит им идти с бетонной полосы
аэродрома. Они возвращались в ставшие знакомыми края домой.
Солдатики прибывали на кабульский аэродром одинаково стриженные,
одинаково растерянные, одинаково бесправные. В одинаковых формах,
обезличенные их этой одинаковостью: в длинных, часто не по росту шинелях,
тяжелых, неудобных, сапогах-"говнодавах", с однотипными вещмешками, -
похожие один на другого. Солдатиков привозили словно боеприпасы: ровненькие,
если не присматриваться ближе, солдатики-патрончики, - расходный материал,
различный по росту-калибру.
Великая и могучая страна СССР вбрасывала в Афганистан все новые и новые
человеческие жизни. Все вместе они были силой - "ограниченным контингентом"
неограниченных возможностей армии. Но были ли среди тех, кто закрутил весь
механизм войны, - были ли те, кто воспринимал жизнь каждого солдата,
прапорщика, лейтенанта, старшего лейтенанта, капитана всерьез? Или они
думали шире, масштабно: так себе, ерундовые человечки, коих в стране
осталось ещё бесчисленное множество? Наштамповала их страна, тысячи и
тысячи, и ещё наштампуют.
Солдатики и сами чувствовали себя безликими по прилету в Кабул, как и
тысячи других забритых на два года парней, которых вырвали из привычной
жизни, чтобы научить страдать, терпеть и выживать, пока Родина не сочтёт,
что достаточно заплачено ей за заботу и счастливое детство, и не подберёт
взамен следующих, подросших к этому времени юношей.
- Летают, товарищ старший лейтенант. Два борта сели, - доложил дежурный
по роте безнадежно затосковавшему от бесконечного ожидания заменщика
офицеру. Одетый по форме, лежал он на кровати, наблюдал, как по потолку
ползёт муха, и недовольно произнёс в ответ:
- Толку-то что с этого, Титов?
- Не могу знать, товарищ старший лейтенант...
- Я говорю: что толку, что летают?
- Вы же сами просили докладывать, если борта будут садиться... Я и
докладываю...
- Что за борзость в голосе? Не понял, бля! Конь педальный! - Офицер
повернул голову. - Ты с кем разговариваешь?! Свободен, Титов! Дверь закрой!
- Что?
- Дверь закрой! Чтоб больше меня не тревожили! Стоять, тело! Меня
будить только в двух случаях: при появлении заменщика, и в случае вывода
Советских войск из ДРА! Понял?
- Так точно!
- Пошёл на ... !
Здоровяк дежурный, по силе и росту превосходящий офицера неоднократно,
тут же покорно изогнулся, будто лакей, которого обругал ворчливый барин,
попятился из комнаты. Знакомый с взрывным нравом старшего лейтенанта, и
будучи за срок службы, как и остальные солдаты, не единожды битый по печени
и почкам, когда попадался под горячую руку или без причин вовсе, он
предпочел не выпячивать излишнюю преддембельскую развязность, и вышел,
тихонечко прикрыв дверь. Распрямив плечи, он, как оборотень, тут же
превратился в беспощадного деда, сурового властелина казармы.
Вымещая злость за только что пережитое унижение, за обидные слова,
которые пронеслись по всей казарме и долетели до молодых бойцов из наряда,
Титов пнул ногой нерасторопного рядового Мышковского, орудовавшего шваброй:
- Гондон штопанный! Ты когда, блядь, должен был закончить уборку?!
Загремело опрокинутое ведро. Мутная вода растеклась по фанерному полу
казармы.
- Я тебя, Мышара, сортир языком заставлю вылизывать! Чмо болотное! -
громко, так чтоб все слышали, закричал он.
- Младший сержант Титов! - прервал разбушевавшегося деда командирский
голос.
- Ты что, салабон, не понял? - продолжал, несмотря на окрик, Титов: -
Упал, отжался! Десять раз! В темпе! В темпе! Предупреждаю, Мышара, -
придавил он голову солдата ботинком, чуть тише добавил: - Сгною!
- Титов! - повторно послышался окрик командира.
- Что такое ВДВ, Мышара?! - выдавливал Титов ответ ботинком.
- ВДВ - это воздушно-десантные войска...
- ВДВ - это щит Родины, салага! А ты даже для заклепки на этом щите не
годишься!
От испуга Мышковский продолжал лежать на полу. Ботинки всемогущего деда
удалялись к бытовке.
- Младший сержант Титов по вашему приказанию прибыл! - развязным тоном
доложил дежурный, заходя в бытовую комнату и обращаясь к почти уже налысо
остриженной голове лейтенанта Шарагина. Скрестив ноги, он неподвижно
восседал на тумбочке. Плечи его покрывала простыня с казённым штампом
министерства обороны - фиолетовой звездой. Рядом на полке лежала форма с
красной повязкой ответственного по роте.
Лейтенант Шарагин пристально изучал в небольшом треснувшем с одного
края зеркальце свой новый облик. В зеркале отражались серо-голубые глаза,
выбритый подбородок со свежим порезом от бритвы, правильной формы нос,
густые усы, соскабливаемые опасной бритвой последние островки растительности
на голове, от чего белая кожа на черепе, резко контрастировавшая с красным
горным загаром лица, как бы натянулась, словно на барабане.
Именно таким хотел видеть себя Шарагин - бритым наголо.
Природа, работая над лицом лейтенанта, явно малость схалтурила, придав
ему черты скупые, стандартные, лишенные особой индивидуальности и особой
красоты, эдакую русскую многотиражность.
Не отрываясь от собственного отражения, Шарагин театрально выдержал
паузу, прежде чем спросил бойца, как бы невзначай:
- Что там старший лейтенант Чистяков?
Дежурный стоял у него за спиной, подпирая косяк двери и крутил на
пальце ключи на цепочке:
- Товарищ старший лейтенант приказал не будить.
- Кажись, заканчиваем, - сказал сержант, выполнявший ответственную
функцию цирюльника.
- Такой талант пропадает, - подсмеивался над приятелем Титов. - Вместо
того, чтобы полтора года жопу под пули подставлять, лучше бы в полку
парикмахером работал, а Панас?
- Шёл бы ты на хер, Тит! Извиняюсь, конечно, тварыш лейтенант, за
грубость неуставную, но с Титом только так можно, иначе за .бёт-замучает,
как Пол Пот Кампучию. Х-х-ха-ха-ха!...
- Вы не отвлекайтесь, товарищ сержант, - обрезал лейтенант Шарагин. -
Внимательней надо быть, когда бреете командира!
В отличие от младшего сержанта Титова, большого и тупого балбеса, в
сержанте Панасюке находил он зачатки человечности, и даже за срок службы не
все они перемололись грубой армейской жизнью. Панасюк был родом с Алтая,
тощий, как белорусский крестьянин, длинный, как флагшток, жилистый и
выносливый. Панасюк любил хохмить, заядло курил, дохал от курения, матерился
через слово, а когда смеялся, то под глазами и на лбу выступали не по
возрасту ранние и глубокие морщины. Говорил он обычно с каким-то протяжным
ксёндзовским акцентом: "Шо вы волнуетесь, тварыш лейтенант? Поручите это
дело мне - всё будет чики-чики".
- Ночью продсклад кто-то обчистил, - Шарагин поймал в зеркальце
бегающие глаза младшего сержанта Титова. - Не дай Бог кто-то из нашей роты -
контужу на месте!
- Ночью все дрыхли, товарищ лейтенант, - клятвенно заверил Титов.
Сержант Панасюк подтвердил, что, мол, не из их роты, вытер взводному
шею вафельным полотенцем:
- Готово.
Панасюка лейтенант Шарагин выделял ещё и потому, что сержант,
заправлявший бойцами круто, никогда не позволял себе измываться над
собратьями по роте, не превращал службу подчиненных в рабство, и, самое
главное, сдерживал в меру сил других дедов.
...особенно таких олухов, как Титов...
подумал Шарагин.
"Воспитательные" приёмы, как например "прописка", когда лупили новичков
в роте по голым жопам дерматиновыми шлёпанцами, так что на следующий день
они и присесть в столовой не могли, поглаживая через форму синячные ягодицы,
проводились в строжайшей секретности. Входило это в негласный солдатский
ритуал, и командиры, при всем желании, не уследили бы, не остановили бы его
исполнение. Потому-то и Шарагин не переживал по этому поводу. Не в силах был
один взводный прервать сложившуюся за годы традицию взаимоотношений
молодой-чиж-черпак-дед. Ничего не попишешь, ничего не изменишь.
Беспричинная импульсивная жестокость, злость и одновременно детская
наивность, сентиментальность, неожиданная доброта, жалость, благородство,
сострадание с легкостью переходящее к ненависти, впрочем, ненависти скоро
забывающейся, - всё это каким-то загадочным образом испокон веков
соседствовали в офицерах и солдатах русской армии, да и, пожалуй, почти в
любом русском мужике.
- Бляди! - вдруг крикнул на всю казарму старший лейтенант Чистяков.
Этот регулярно повторяющийся в течение последних недель крик офицерской
души, которая хотела домой, был адресован всем сразу: и армии, и
Афганистану, и солдатам из наряда.
© Copyright Михаил Александрович Евстафьев, 1998-2005
Email: photoobraz@hotmail.com
WWW: http://artofwar.ru/e/ewstafxew_mihail_aleksandrowich/
Date: 9 Mar 2005
Редактор: Владимир Григорьев (vova@dux.ru)
Мнение об этом произведении можно оставить в гостевой книге сайта "ArtOfWar"
Роман: Афганистан
---------------------------------------------------------------
Не скоро совершается суд над худыми делами;
от этого и не страшится сердце сынов
человеческих делать зло.
Екклесиаст, глава 1.
Напрасно вкруг себя печальный взор он водит:
Ум ищет божества, а сердце не находит...
Во храм ли Вышнего с толпой он молча входит,
Там умножает лишь тоску души своей...
А.С.Пушкин "Безверие" 1817 г.
...Саид Мохаммад лежал на снегу. С головой завернувшись в одеяло, он
трогал закоченевшими пальцами обмороженные ноги и скулил как щенок. Саид
Мохаммад не хотел так умирать.
Прошло несколько дней с тех пор, как покинул он разрушенный
бомбардировкой кишлак. Удивительно, что он до сих пор жив, что не замерз
прошлой ночью. Особо морозная выдалась ночь. Значит так угодно Аллаху!
Потрескавшимися губами он зашептал: "Во имя Аллаха милостивого и
милосердного!"
Прав оказался "Панджшерский лев", мудрый Ахмад Шах Масуд, нельзя верить
шурави. Обещали русские уйти насовсем из Афганистана. Ахмад Шах дорогу на
север открыл, пожалуйста, "буру бахай!" Убирайтесь восвояси! Моджахеды ни
единого выстрела не произведут! Ни одного неверного не тронут. Зачем же
тогда русские обрушили напоследок на бедный Афганистан бомбы и снаряды?
Зачем столько людей за зря убили?
Он не пошёл с отрядом, а направился в родной кишлак проведать семью.
Уже показались огоньки керосиновых ламп. Два огонька. Один, что левее, точно
светил из окна их дома. Второй огонек - соседский. В других семьях на лампы
и на керосин денег не тратили. И тут начался авиа налёт.
Без сознания пролежал он всю ночь. И хорошо, хорошо, что не очнулся
раньше. Иначе услышал бы доносящиеся из-под развалин жилищ истошные стоны, а
среди них - голосок младшей сестрёенки, придавленной глиной и камнями. Когда
он очнулся, в ушах шумело, будто рядом протекала бурлящая горная река, и
вода, - морозная, горная вода - хрустела, звенела. И людские голоса,
слабенькие совсем, угасающие, сквозь шум реки не проникали. Контуженый и
угнетённо-чумной, пребывал он наедине с горами и текущими, как та кажущаяся
река, облаками, не ведая о том, что произошло с кишлаком.
К вечеру стоны прекратились. Хоронить никого надобности не было.
Русские всех похоронили. Заживо. Шатаясь, обошёл Саид кишлак, превращенный в
одно большое кладбище, и сперва всё же надеялся хоть кого-нибудь отыскать
живым, раскопать, вытащить. Тщетно. Он вспоминал, где, какой и чей дом
стоял, и долго сидел у того места, где жила его семья, и плакал у догорающих
головешек, рядом с которыми, островками, растаял снег.
Оставаться в уничтоженном кишлаке больше было незачем. Саид поднял
мёрзлую лепёшку, откусил, пожевал, припрятал на потом и, прихрамывая,
спустился по протоптанной в снегу тропинке к дороге. Обернулся. Когда он
уходил отсюда в первый раз, перед домами, лесенкой построенными на склоне,
стояли люди, а на плоских крышах - детишки, и все тогда смотрели ему вслед,
провожая в дальнюю дорогу, на войну. Теперь его уже никто никогда не
встретит и никто не проводит.
Саида никто не придёт искать и из отряда, да и кто поверит, что после
такой страшной бомбежки кто-то в кишлаке мог выжить? Горы и скалы
Афганистана, - и те не всегда выдерживают, крошатся, осыпаются, вздрагивают
от сброшенных неверными бомб! Куда уж там человеку! И никто не подумает, что
Саид Мохаммада удар дальней авиации настигнет при подходе к кишлаку, что
взрывной волной отбросит парнишку почти на двадцать метров, и что шлёпнется
он в сугроб, миновав острые камни.
"Калашников" с полным магазином, слава Аллаху, цел. Но выстрелить в
себя Саид не решался.
Он надеялся повстречать моджахедов, добраться до какого-нибудь кишлака,
или, на худой конец, выйти на шурави, и принять бой, и расквитаться за
семью. Но где они теперь, эти русские? Ноги совсем не слушались, Саид часто
падал, полз по снегу.
Так и замёрзнет он в горах, так и сгинет весь их род, не отомщенный.
Что за глупая смерть? Почему не погиб он в последнем бою, почему сразу не
попал в рай? Саид Мохаммад - настоящий мусульманин, он чтит Коран, он пять
раз в день совершает намаз, который год уже он воюет против неверных, и
потому знает, что моджахеду нечего боятся, что священная война - джихад -
прямая дорога в рай. Так всегда говорил Али, старший брат.
Али вернулся из Пакистана совсем другим человеком. Не нищим, забитым
деревенским пареньком в калошах, а возмужавшим, в кожаных ботинках на
шнурках, в новых одеждах, с автоматом, с пачкой афгани, с лазуритовыми
чётками в руках. Какие это были чётки! Казалось, полированный камень впитал
всю синеву и глубину афганского неба. Али отгрызал по кусочку сахар, запивал
чаем, и, перебирая чётки, рассказывал про Пакистан, про джихад, про Ахмад
Шаха Масуда, про кровавый режим в Кабуле, про ненавистных шурави, решивших
поработить Афганистан.
Со временем Али возглавил целый отряд, его уважали, побаивались. Много
хлопот доставил неверным Али, а прежде чем погиб, многих русских солдат на
тот свет отправил. Погиб Али как настоящий герой, в бою. Сначала улизнул он
от русских, вывел отряд из окружения, и успел ещё вдогонку русским послать
привет от Аллаха, - отрезал отходящую группу, потрепал, как следует. Всех бы
вырезал, не приди русским подмога. Артиллерия спасла русских. Али стал
мучеником, и, значит, сразу попал на небеса, душа его легко и безболезненно
оторвалась от тела и улетела, и теперь он там, выше свинцового неба, там,
где всегда тепло, и никогда не идет снег, где изобилие фруктов, где много
цветов, где все пьют вино и любят красивых женщин. В раю позволено
мусульманину всё то, что запретно при жизни.
И Саид Мохаммад последует за Али. Если ему не суждено дожить до своего
пятнадцатого дня рождения, он погибнет как мученик.
Война - это хорошо. Что была бы за жизнь без войны? Кроме родного
кишлака ничего бы не увидел он, работал бы целыми днями, голодал, болел.
Война принесла много горя Афганистану, и война же сделала Саида моджахедом,
воином Аллаха!..
Он ещё сопляком был, когда Али взял его в отряд.
...Автомат сильно отдавал в плечо. Разве удержишь его детскими руками!
Нелегко соперничать со взрослыми. Пули не достигали цели, ныряли в пыль.
Позор! Обидно! До слез обидно. Над ним можно только смеяться. Неужели он и в
этот раз никого не убьёт? Вон же они, русские солдаты, так близко! Больше не
отстреливаются. Патроны кончились. Удирают из кишлака. Моджахеды стреляют
чётко, с разных сторон. Одного уложили, второго. Третьего сейчас убьют и
тогда закончится веселье. Надо спешить! Саид Мохаммад нашёл упор, взял
третьего шурави на мушку, выстрелил, и - О, слава Аллаху! - подранил в левую
ногу. Наконец-то! Да, именно его пуля догнала солдата. Сомнений нет!
Солдат упал, но поднялся и заковылял дальше. По команде Али моджахеды
прекратили огонь, оставили солдата Саиду Мохаммаду. Твоя добыча! Далеко не
уйдёт. Кончай его! Поднялись из укрытий моджахеды в полный рост, визжат от
восторга, как дети. Отличное веселье - по подраненному пострелять! Неверного
убить - святое дело!
"В спину целься, - посоветовал брат. - Попал! Молодец!" Будто плетью
хлестнули убегающего по спине. Следующий выстрел заставил солдата прижать к
телу правую руку - обожгла пуля. На вылет, видимо, прошла. Ещё и ещё целился
Саид Мохаммад, ещё и ещё раз стрелял. Живучий попался шурави, никак не хотел
умирать. Упал, поднялся, пошёл.
Очередная пуля солдата почти сразила, казалось, кончили его, так нет -
покорчился и пополз. Пригвоздил его решающий выстрел. Тут уж замер солдат.
"Пойдём!" Саид Мохаммад засверкал счастливыми глазами, гордо повесил автомат
на плечо, послушно последовал за братом. Солдат лежал на животе. Из ноздрей
текла кровь. Лицо и курчавые чёрные волосы, и смуглую кожу, и гимнастерку с
пятнами крови припорошила пыль.
"Хорошо стрелял", - похвалил брат, поднимая автомат убитого. Саид
Мохаммад поймал поощрительные взгляды других моджахедов. "Отрежь ему палец,
- брат протянул большой нож. - Твой первый шурави".
Саид Мохаммад обошёл мёртвого, присел над головой солдата, нагнулся,
приподнял левую руку, расправил пальцы, выбрал указательный, удобней всего
будет резать, приложил нож к середине, надавил, но лишь надрезал кожу.
Острие ножа ушло в землю. Силенок не хватило. Саид Мохаммад надавил сильней,
косточка хрустнула...
На перевал опустился туман, поднялась метель. Шапочку из верблюжьей
шерсти, и одеяло покрыл снег. Снежинки лежали на густых чёрных бровях,
длинных ресницах и едва наметившихся усиках. Через час другой его занесет
снегом. Он больше не встанет, он очень скоро совсем замерзнет, и заснет, и
перестанет думать и надеяться на спасение, он и так уже больше не вспоминает
семью, - только старшего брата. Али всегда будет рядом, Али дождется его, и
возьмёт за руку, и поведёт в рай. Он всегда следовал за старшим братом.
С завываниями снежной бури теперь соперничал пугающий гул. Ужас сковал
Саид Мохаммада. Вертолёт! Неужели русские прилетели, чтобы добить тех, кто
остался в живых после бомбежки? Неужто знают о нём, что жив ещё он? Откуда?
Почему шурави так ненавидят афганцев? Зачем вообще пришли они в Афганистан?
За что столько лет убивают и пытают мусульман? В плен он не сдастся, он
знает, что делают русские с пленными!
...Несколько лет назад точно также от надвигающегося вертолётного
грохота Саид Мохаммад вдавил голову в плечи, сощурился, затрясся. Издалека
те вертушки напоминали стаю чёрных птиц - страшных, беспощадных к
моджахедам. Он приготовился бежать, чтобы спастись, скрыться, зарыться,
исчезнуть. Али удержал за руку, и они спрятались в пересохшем арыке, и,
украдкой поглядывали на заполонившие небо винтокрылые машины, и видели в
бинокль, как сели за кишлаком шурави, и как выбежали солдаты, и заняли
оборону.
Главного среди шурави, высокого, грузного, немолодого генерала в
пятнистой форме, походившей на зелёно-коричневые узоры на вертолётах,
встречали старейшины. Они кланялись, будто он царь и бог, и лебезили перед
ним, и, после переговоров, выдали трупы убитых советников, а заодно и
повинных в гибели советников моджахедов. Вышло всё точь-в-точь, как
предсказал Али. А что им оставалось делать? Шурави грозили нанести по району
бомбоштурмовой удар.
"Смотри", - кивнул брат, и произнёс слово, от которого всякого
моджахеда передергивало: "спецназ". Саид впился в бинокль. Солдаты как
солдаты. Ничего необычного. Те же автоматы, те же русые волосы. Отчего ж
тогда так боятся и ненавидят моджахеды этот самый "спецназ"?
Пока ждали генерала, одному из пленных моджахедов развязали руки,
положили перед ним заряженный автомат.
- Бери, сволочь!
Они с братом лежали слишком далеко, чтобы слышать, что говорил
спецназовец, да и не поняли бы чужую речь, даже если и находились бы ближе.
Видели только перекошенный рот офицера. Поджарый, в кроссовках, бежевых
брюках, и бежевой же куртке с закатанными рукавами, открывающими наколки на
руках, он отступил назад, указывая на автомат.
- У меня только нож. И тот нарисованный, - спецназовец напряг руку,
показывая вытатуированную финку. - Бери! - он пододвинул ногой автомат ближе
к пленнику. - Ссышь?
Сидевший на корточках афганец не сводил глаз с "Калашникова". Последний
шанс, ему дали шанс отыграться! Исподлобья косился моджахед на шурави, и
скалил неровные жёлтые зубы, и когда офицер отвернулся, естественно так,
будто и забыл про предложенное пленнику оружие, вроде отвлёкся на облетавший
район вертолёт, пленник решился. Но спецназ не столь глуп, чтобы позволить
бестолковому афганскому крестьянину перехитрить себя! Офицер удовлетворенно
хмыкнул, когда стоявший наготове за спиной у афганца солдат грохнул
рыпнувшегося пленного по голове прикладом.
- Хотел убежать, душара? - офицер ринулся к поднимающемуся пленнику,
нокаутировал.
- Отставить!
- Попытка к бегству, товарищ майор, - оправдался спецназовец с
татуировками перед старшим по званию офицером в темных очках.
- Вылетаем!
Замесили горячий воздух лопасти, одна за другой отрывались машины, и
потянулись стайкой прочь, и тогда, спрятавшиеся Саид Мохаммад и Али
привстали, отряхнулись, и ,не сговариваясь, вздрогнули, когда от летевшего
чуть правее вертолёта вдруг отделилась фигурка человека, и камнем полетела
вниз...
Совсем рядом с замерзающим Саид Мохаммадом кружило это проклятое
русское вертокрылое чудище, угрожающе рядом. Он скинул одеяло и щелкнул
предохранителем. "Нет Бога, кроме Аллаха, и Мохаммад - его пророк!" Вот оно,
ниспосланное с небес испытание! Шанс отомстить за брата, за родных, за себя.
Гул нарастал. Ему казалось, что всё дрожит, как при землетрясении. Нет,
вертолёт не знал о нём, не мог знать. Вертолёт явно сбился с курса,
потерялся, рыскал в сумерках, кружил. Вертолёт явно хотел спастись, так же
как и Саид Мохаммад. Вертолёт летел к нему, где-то над ним, но слишком
высоко, справа от него, слева. Только бы он подлетел ближе! Саид Мохаммад
молил Аллаха направить русский вертолёт прямо на него! Тогда он умрёт не
один, не зря! Он готов к бою! У него есть верный друг - "Калашников". Он
отомстит за брата! Саид Мохаммад приложил застывший, словно крючок, палец к
курку, чуть приподнялся, и, когда совсем близко померещилось что-то темное,
и темное пятно стало наползать на него, будто собравшееся проглотить жалкую,
умирающую на снегу жертву чудовище, и за стеклянным колпаком кабины смутно
вырисовалось лицо, вздрогнул от автоматной очереди, и закричал: "Аллах
акбар!", радуясь предсмертной победе над русскими...
глава первая
ДЕСАНТУРА
Возникали самолёты из ничего. Просто набухали крошечными белыми
капельками на небе, и скользили вниз, точно слезы косого дождя по стеклу. От
того, наверно, что спешили самолёты эти к земле, боясь быть подбитыми
невидимым, но вездесущим врагом, теряли они второпях яркие шашки, которые,
как бенгальские огни, вспыхивали, искрились и вскоре сгорали, оставляя над
Кабулом недолгую память из дымных белых шлейфов.
Солдаты - и те, что возились с техникой в парке, и те, что по пояс
раздетые, либо в тельняшках, подставлялись раннему, но уже теплому солнышку,
пока чистили оружие, и те, что маршировали на плацу, - посматривали то и
дело вверх, ожидая увидеть эти грузные транспортные самолёты, прозванные
"скотовозами". Несмотря на грубое прозвище, их ждали, как ждут пароход с
материка, на котором, ясное дело, плыть не придётся, уж во всяком случае не
в этот раз, так хоть увидеть издалека, как причаливает, да помечтать
вдоволь. Появление с началом дня Ил-76-х давно стало привычным делом. Почти
из любого советского гарнизона можно было следить за полетами воздушных
посредников между Союзом и Афганом, и если по той или иной причине борта
отменялись, делалось грустно и печально от мысли, что, быть может, там, на
Родине, забыли о направленном когда-то в Афганистан "ограниченном
контингенте".
Старослужащие, глядя на парящие самолёты, предвкушали неотвратимо
надвигавшийся "дембель" и млели от дембельских грез. Отслужившие полсрока
солдатики тяжело вздыхали, им оставалось лишь надеяться на весточку из дома.
У молодых бойцов свежи были воспоминания о полёте в брюхе подобного
транспортника, и то жуткое ощущение катастрофы, когда самолёт, набитый
людьми, словно скотом безмозглым, - людьми, уставшими после ночного подъёма
и неопределенно долгого ожидания, и таможни, и границы, и задремавшими в
полете, - спустя час с небольшим после взлёта, устремлялся с высоты семь с
лишним тысяч метров вниз, будто уже подбитый неприятельской ракетой,
каким-нибудь там "стингером". На самом же деле, отстреливая десятки тепловых
ловушек, он, как в штопоре, в несколько длиннющих витков заходил на посадку.
Пока самолёт рулил по бетонке к месту стоянки, рампа открывалась,
впуская непривычный афганский горный воздух и горный же пейзаж, чужой и
потому тревожный.
С этого момента запускались для каждого из сходящих по рампе часы,
которые отстукивали отведенный судьбой срок в Афгане, а для некоторых
последние месяцы жизни.
Впервые прилетевшие солдаты, офицеры и прапорщики, среди которых
мелькали и женщины-служащие, вели себя скованно, неуверенно. С плохо
скрываемым любопытством и одновременно беспокойным напряжением они
озирались, щурились от яркого горного солнца; тех же, кто возвращался из
отпусков, командировок, после лечения отличить было просто: они знали, куда
и зачем вернулись, в каком направлении надлежит им идти с бетонной полосы
аэродрома. Они возвращались в ставшие знакомыми края домой.
Солдатики прибывали на кабульский аэродром одинаково стриженные,
одинаково растерянные, одинаково бесправные. В одинаковых формах,
обезличенные их этой одинаковостью: в длинных, часто не по росту шинелях,
тяжелых, неудобных, сапогах-"говнодавах", с однотипными вещмешками, -
похожие один на другого. Солдатиков привозили словно боеприпасы: ровненькие,
если не присматриваться ближе, солдатики-патрончики, - расходный материал,
различный по росту-калибру.
Великая и могучая страна СССР вбрасывала в Афганистан все новые и новые
человеческие жизни. Все вместе они были силой - "ограниченным контингентом"
неограниченных возможностей армии. Но были ли среди тех, кто закрутил весь
механизм войны, - были ли те, кто воспринимал жизнь каждого солдата,
прапорщика, лейтенанта, старшего лейтенанта, капитана всерьез? Или они
думали шире, масштабно: так себе, ерундовые человечки, коих в стране
осталось ещё бесчисленное множество? Наштамповала их страна, тысячи и
тысячи, и ещё наштампуют.
Солдатики и сами чувствовали себя безликими по прилету в Кабул, как и
тысячи других забритых на два года парней, которых вырвали из привычной
жизни, чтобы научить страдать, терпеть и выживать, пока Родина не сочтёт,
что достаточно заплачено ей за заботу и счастливое детство, и не подберёт
взамен следующих, подросших к этому времени юношей.
- Летают, товарищ старший лейтенант. Два борта сели, - доложил дежурный
по роте безнадежно затосковавшему от бесконечного ожидания заменщика
офицеру. Одетый по форме, лежал он на кровати, наблюдал, как по потолку
ползёт муха, и недовольно произнёс в ответ:
- Толку-то что с этого, Титов?
- Не могу знать, товарищ старший лейтенант...
- Я говорю: что толку, что летают?
- Вы же сами просили докладывать, если борта будут садиться... Я и
докладываю...
- Что за борзость в голосе? Не понял, бля! Конь педальный! - Офицер
повернул голову. - Ты с кем разговариваешь?! Свободен, Титов! Дверь закрой!
- Что?
- Дверь закрой! Чтоб больше меня не тревожили! Стоять, тело! Меня
будить только в двух случаях: при появлении заменщика, и в случае вывода
Советских войск из ДРА! Понял?
- Так точно!
- Пошёл на ... !
Здоровяк дежурный, по силе и росту превосходящий офицера неоднократно,
тут же покорно изогнулся, будто лакей, которого обругал ворчливый барин,
попятился из комнаты. Знакомый с взрывным нравом старшего лейтенанта, и
будучи за срок службы, как и остальные солдаты, не единожды битый по печени
и почкам, когда попадался под горячую руку или без причин вовсе, он
предпочел не выпячивать излишнюю преддембельскую развязность, и вышел,
тихонечко прикрыв дверь. Распрямив плечи, он, как оборотень, тут же
превратился в беспощадного деда, сурового властелина казармы.
Вымещая злость за только что пережитое унижение, за обидные слова,
которые пронеслись по всей казарме и долетели до молодых бойцов из наряда,
Титов пнул ногой нерасторопного рядового Мышковского, орудовавшего шваброй:
- Гондон штопанный! Ты когда, блядь, должен был закончить уборку?!
Загремело опрокинутое ведро. Мутная вода растеклась по фанерному полу
казармы.
- Я тебя, Мышара, сортир языком заставлю вылизывать! Чмо болотное! -
громко, так чтоб все слышали, закричал он.
- Младший сержант Титов! - прервал разбушевавшегося деда командирский
голос.
- Ты что, салабон, не понял? - продолжал, несмотря на окрик, Титов: -
Упал, отжался! Десять раз! В темпе! В темпе! Предупреждаю, Мышара, -
придавил он голову солдата ботинком, чуть тише добавил: - Сгною!
- Титов! - повторно послышался окрик командира.
- Что такое ВДВ, Мышара?! - выдавливал Титов ответ ботинком.
- ВДВ - это воздушно-десантные войска...
- ВДВ - это щит Родины, салага! А ты даже для заклепки на этом щите не
годишься!
От испуга Мышковский продолжал лежать на полу. Ботинки всемогущего деда
удалялись к бытовке.
- Младший сержант Титов по вашему приказанию прибыл! - развязным тоном
доложил дежурный, заходя в бытовую комнату и обращаясь к почти уже налысо
остриженной голове лейтенанта Шарагина. Скрестив ноги, он неподвижно
восседал на тумбочке. Плечи его покрывала простыня с казённым штампом
министерства обороны - фиолетовой звездой. Рядом на полке лежала форма с
красной повязкой ответственного по роте.
Лейтенант Шарагин пристально изучал в небольшом треснувшем с одного
края зеркальце свой новый облик. В зеркале отражались серо-голубые глаза,
выбритый подбородок со свежим порезом от бритвы, правильной формы нос,
густые усы, соскабливаемые опасной бритвой последние островки растительности
на голове, от чего белая кожа на черепе, резко контрастировавшая с красным
горным загаром лица, как бы натянулась, словно на барабане.
Именно таким хотел видеть себя Шарагин - бритым наголо.
Природа, работая над лицом лейтенанта, явно малость схалтурила, придав
ему черты скупые, стандартные, лишенные особой индивидуальности и особой
красоты, эдакую русскую многотиражность.
Не отрываясь от собственного отражения, Шарагин театрально выдержал
паузу, прежде чем спросил бойца, как бы невзначай:
- Что там старший лейтенант Чистяков?
Дежурный стоял у него за спиной, подпирая косяк двери и крутил на
пальце ключи на цепочке:
- Товарищ старший лейтенант приказал не будить.
- Кажись, заканчиваем, - сказал сержант, выполнявший ответственную
функцию цирюльника.
- Такой талант пропадает, - подсмеивался над приятелем Титов. - Вместо
того, чтобы полтора года жопу под пули подставлять, лучше бы в полку
парикмахером работал, а Панас?
- Шёл бы ты на хер, Тит! Извиняюсь, конечно, тварыш лейтенант, за
грубость неуставную, но с Титом только так можно, иначе за .бёт-замучает,
как Пол Пот Кампучию. Х-х-ха-ха-ха!...
- Вы не отвлекайтесь, товарищ сержант, - обрезал лейтенант Шарагин. -
Внимательней надо быть, когда бреете командира!
В отличие от младшего сержанта Титова, большого и тупого балбеса, в
сержанте Панасюке находил он зачатки человечности, и даже за срок службы не
все они перемололись грубой армейской жизнью. Панасюк был родом с Алтая,
тощий, как белорусский крестьянин, длинный, как флагшток, жилистый и
выносливый. Панасюк любил хохмить, заядло курил, дохал от курения, матерился
через слово, а когда смеялся, то под глазами и на лбу выступали не по
возрасту ранние и глубокие морщины. Говорил он обычно с каким-то протяжным
ксёндзовским акцентом: "Шо вы волнуетесь, тварыш лейтенант? Поручите это
дело мне - всё будет чики-чики".
- Ночью продсклад кто-то обчистил, - Шарагин поймал в зеркальце
бегающие глаза младшего сержанта Титова. - Не дай Бог кто-то из нашей роты -
контужу на месте!
- Ночью все дрыхли, товарищ лейтенант, - клятвенно заверил Титов.
Сержант Панасюк подтвердил, что, мол, не из их роты, вытер взводному
шею вафельным полотенцем:
- Готово.
Панасюка лейтенант Шарагин выделял ещё и потому, что сержант,
заправлявший бойцами круто, никогда не позволял себе измываться над
собратьями по роте, не превращал службу подчиненных в рабство, и, самое
главное, сдерживал в меру сил других дедов.
...особенно таких олухов, как Титов...
подумал Шарагин.
"Воспитательные" приёмы, как например "прописка", когда лупили новичков
в роте по голым жопам дерматиновыми шлёпанцами, так что на следующий день
они и присесть в столовой не могли, поглаживая через форму синячные ягодицы,
проводились в строжайшей секретности. Входило это в негласный солдатский
ритуал, и командиры, при всем желании, не уследили бы, не остановили бы его
исполнение. Потому-то и Шарагин не переживал по этому поводу. Не в силах был
один взводный прервать сложившуюся за годы традицию взаимоотношений
молодой-чиж-черпак-дед. Ничего не попишешь, ничего не изменишь.
Беспричинная импульсивная жестокость, злость и одновременно детская
наивность, сентиментальность, неожиданная доброта, жалость, благородство,
сострадание с легкостью переходящее к ненависти, впрочем, ненависти скоро
забывающейся, - всё это каким-то загадочным образом испокон веков
соседствовали в офицерах и солдатах русской армии, да и, пожалуй, почти в
любом русском мужике.
- Бляди! - вдруг крикнул на всю казарму старший лейтенант Чистяков.
Этот регулярно повторяющийся в течение последних недель крик офицерской
души, которая хотела домой, был адресован всем сразу: и армии, и
Афганистану, и солдатам из наряда.