Алексей Анатольевич Евтушенко
Бег петуха

   Памяти Сергея Тимофеева, эсквайра

* * *

   Я ждал её на том же месте, где обычно ждал в те, иные времена иной страны.
   Я ждал её уже минут двадцать, прислонившись плечом к светлокожему стволу городского тополя. В горле першило от сигарет и плотной летней пыли, щедро пропитанной бензиновой гарью, но я опять лез липкими от пота пальцами в мятую пачку, ломая спички, прикуривал; глотал с отвращением сухой и горький дым; обшаривал глазами прохожих и проезжающие мимо автомобили.
   Она могла прийти пешком или приехать на такси.
   Теоретически она даже могла сойти с троллейбуса.
   Солнце окончательно сошло с ума и прекратило своё движение по небу, застряв навечно в высшей точке. Выпитая для успокоения нервов полчаса назад водка, искомого успокоения не принесла. Она не принесла даже банального опьянения – летом лучше пить, разумеется, херес. Впрочем, херес пить лучше всегда, как мне доходчиво однажды объяснила красавица-дегустатор в одном из винных погребков ещё советского Кишинёва.
   Я пропустил её, к собственному стыду.
   Безнадёжно устаревший, бережно выпестованный в памяти образ юной и беспечной Артемиды в жёлтом платье, открывающем умопомрачительные колени, не захотел совместиться с оригиналом.
   А может быть, меня просто подвело мимолётное воспоминание о кишинёвской красавице-дегустаторе…
   Загорелая чужестранным загаром стильная женщина в короткой светлой юбке и таком же жакете поверх легкомысленной летней маечки (и никакого бюстгальтера!), остановилась, улыбаясь, напротив. В полутора метрах.
   Колени остались умопомрачительными. Всё остальное – тоже.
   Она медленно сняла шикарные солнцезащитные очки и глянула мне в лицо.
   Оказывается, я не забыл этот взгляд, потому что сердце как будто исчезло на секунду из груди. И стало понятно, почему солнце стоит на месте, – просто оно запуталось в её волосах.
   Да. Этот серый взгляд я узнаю.
   Мне ничего не оставалось делать, как уронить сигарету и шагнуть ей навстречу.
   Братское объятие и сестринский поцелуй.
   – Ты неважно выглядишь, – заявила она со всегдашней своей бесцеремонностью и плотно взяла меня под руку.
   – Должно быть, по контрасту с тобой, – я постарался улыбнуться. – Ты выглядишь на чемодан долларов. На очень большой чемодан.
   Мне вряд ли нужно было произносить вслух вторую часть фразы – мелкая сучья месть. Но я сам не люблю себя, когда выгляжу плохо.
   – Старалась. Для тебя, – на её чистый лоб легла чуть заметная вертикальная морщинка.
   – М-м… спасибо. Я тоже, вообще-то, старался, но, как видишь, не очень преуспел. В июле человек никак не должен быть в этом городе. В июле человек должен быть на песке у моря. Или на бережку у речки. Или в лесу на травке.
   – Ага, – охотно подхватила она. – И пусть рядом стоит большущий холодильник с пивом!
   Мы оба посмеялись над моей пожилой мечтой. Морщинка исчезла.
   – Куда мы идём?
   – Вообще-то, нас ждёт Пашка. Я тебе от него звонил.
   Но если ты…
   – Нет, я рада. У него прохладно и по Пашке я тоже соскучилась.
   Встречные прохожие мужского пола с идиотским однообразием заводных болванчиков оборачивались нам вслед.
   Точнее, вслед ей.
   Когда я не в форме, меня не провожают глазами даже дешёвые проститутки в парке имени Культуры. А я был явно не в форме. И давно.
 
   В том, трижды проклятом и незабываемом феврале, нам тоже оборачивались вслед. Не только мужчины – все.
   Какой был день тогда?
   «Ах да, среда», – ответил бы Владимир Семёнович Высоцкий. Может быть, и среда, не знаю…
   Очередная, по-моему, четвёртая с того самого вечера по счёту, истерика накрыла Ирину прямо в такси, а чёртова тачка всё никак не могла одолеть обледеневший подъем за три квартала до моего дома.
   Раз за разом мы скатывались и скатывались назад.
   Ирина в терцию вторила надсадному вою двигателя. Матёрый, все повидавший на своём шофёрском веку водила, ругался сквозь стиснутые зубы нехорошими словами, колеса бессильно визжали на гладком льду, и, наконец, в нас врубился сзади новенький «жигуль». Или мы в него?
   Мне оставалось только поспешно расплатиться, безжалостно выпихнуть Ирку из салона и тащить её дальше буквально за шкирку сквозь прозрачный режущий февральский ветер по зеркально вылизанному этим самым ветром ледяному тротуару.
   Хорошо, что я тогда был в форме. Физической, разумеется.
   Ещё бы нам не оборачивались вслед! Истерика Ирины имела в диаметре не менее ста пятидесяти метров, а мы находились в самом её эпицентре.
   Дважды нас останавливала милиция, и трижды она пыталась меня укусить. Причём один раз у неё это получилось.
   Уже почти у самого подъезда, когда стало совсем невмоготу, я сильно и больно отхлестал её по щекам, и до сих пор мои ладони горят при воспоминании об этом.
   ………………………………………………
   Вот и опять я стучу каблучками рядом с Ленечкой по знакомой улице. Совсем как в старое доброе время.
   Та же родная улица, тот же родной город и тот же родной Ленечка. Хотя не тот, не тот, конечно. Постарел, что ли Ленечка? Ах, какой был мальчик! Весёлый да кудрявый… Или просто повзрослел? Или не удаётся жизнь. Морщины стали резче, и прибавилось их числом; седина то и дело мелькает в чёрной шевелюре. Хорошо хоть не облысел… Ах, Ленечка, Ленечка! Ах, лето…
   Тогда тоже стояло долгое и жаркое лето. Самая середина, помнится. Совсем, как сейчас. На мне было то самое жёлтое платье из марлевки, и я только-только прикатила с черноморского побережья – вся из себя загорелая и гладкая, словно кегля.
   Что за компания собралась тогда в «Берёзке»? Нинка с Валеркой были, ещё кто-то… А! Этот грустный архитектор, не помню, как его звали, который, кажется, предназначался мне. И ничего ему, бедняжке, не обломилось. Ни тогда, ни потом. Ещё кто-то был, не помню уже всех.
   Пили мы пиво и ели раки. Или рыбу. Нет, всё-таки, кажется, раки. Лёня тоже пил пиво за соседним столиком совсем один, и я обратила на него внимание, потому что он мне понравился. Вернее, не то, чтобы понравился, а… заинтересовал, что ли.
   Вот, подумала я, сидит молодой и очень симпатичный черноглазый парень. Почему-то один. Такие редко бывают одни – не тот типаж. Сидит, потягивает пиво и явно на меня поглядывает. Ещё бы он на меня не поглядывал… А познакомиться, дурак, не подходит.
   Как-то скучно веселилась наша компания.
   Потом я отошла в туалет. А когда вернулась, Лёня уже свободно расположился за нашим столиком, на котором среди толстых пивных кружек изящно высились три, купленные им, бутылки хорошего «Ркацители», и скука, словно побитая собака, отползла в сторону.
   – Здравствуйте, – сказал он, откровенно глядя мне прямо в глаза. – Меня зовут Леонид.
   – Ирина, – я улыбнулась самой соблазнительной из своих улыбок.
   Переспали мы в ту же ночь.
   Он просто остановил проезжающую машину и отвёз меня ко мне домой. Родители как раз были в отъезде…
   Да, Ленечка.
   Дура я, дура набитая, и так мне, дуре, и надо. Хорошо, что хоть друзьями остались, и в тот страшный февраль он оказался рядом. И Пашка тоже. И были доллары, много долларов и хорошие знакомые за границей, которые нашли клинику и помогли положить деньги в банк.
   А-а, вот и остановочка трамвайная. Та самая.
   Ох, ну его к чёрту! Уеду опять в Швейцарию. Тихая, спокойная, уютная страна. Денег пока хватает…
   Нет.
   Врач совершенно определённо сказал, что я должна сюда вернуться и снова все вспомнить. Спокойно. Спокойно все вспомнить.
   Вспомнить так, как будто всё это случилось не со мной, а с совершенно посторонним мне человеком.
   Я здорова.
   Я здорова уже.
   Я все могу вспомнить.
   Заканчивался январь…
 
   Заканчивался январь. Небывало лютая зима разгулялась, словно пьяный рэкетир на вещевом рынке. Даже солнце боялось замёрзнуть, и поэтому быстро пробегало по короткой небесной дуге свой положенный путь и пряталось на западе, – так плохо одетый прохожий выскакивает по необходимости зимой из дома и торопится нырнуть в метро, где тепло и можно доехать до нужного места.
   Да, январь заканчивался, но казалось, что эта зима будет длиться бесконечно.
   Поздним трамваем я возвращалась домой.
   Мороз, терзавший город с упрямым ожесточением всю последнюю неделю, нехотя отодвинулся, уступая место тяжёлому липкому снегопаду.
   Я устроилась на переднем сиденье и через лобовое стекло вагона отлично видела, как всё произошло.
   Трамвай уже основательно замедлил ход перед остановкой, когда откуда-то слева, из ночной снежной тьмы, выскочил на рельсы парень в дорогой дублёнке, без шапки и с большим «дипломатом» в руке.
   Он вполне мог успеть (вагон замедлял ход буквально на глазах), но в последнюю секунду поскользнулся на рельсах, качнулся назад, взмахнул рукой, судорожно пытаясь восстановить равновесие… – и тут красная махина, добротно сработанная на заводах древней Праги, всей своей многотонной массой ударила его в голову.
   Парня отшвырнуло к бровке тротуара, он упал, и вагон окончательно остановился.
   – Ах ты… – с тоскливой горечью в голосе сказала вагоновожатая, открыла двери и неохотно стала выбираться со своего водительского места, чтобы по долгу службы посмотреть, жив человек или уже нет.
   Я тоже вскочила на ноги и хотела было выскочить в снегопад, чтобы как-то, возможно, помочь, но тут в передних дверях вагона появился сам виновник дорожно-транспортного происшествия. Пошатываясь, он поднялся в салон и тяжело плюхнулся рядом со мной на сиденье.
   Всю правую сторону его головы и воротник дублёнки обильно заливала кровь.
   – О, Господи! – выглянула в салон вагоновожатая. – Ты жив, парень?
   – Все нормально, поехали, – он пристроил «дипломат» между ног, поощрительно махнул рукой и зажал рану носовым платком.
   – Послушайте, – опомнилась я, – вам срочно необходимо к врачу. У вас же вся голова разбита!
   – Пустяки, – он повернулся ко мне, и я впервые близко увидела его глаза.
   О, сколько раз потом прожигал меня насквозь этот чёрный луч вечного страдания…
   И что бы мне тогда не сойти на той же или следующей остановке?
   Поздно, поздно…
   Трамвай тронулся, и я вся уже была в странной и страшной власти этих зимних глаз.
 
   ……………………………………………
 
   Слава лету!
   Мы любили друг друга при первой возможности и невозможности и физически не могли разлучиться даже на несколько часов.
   Родители Ирины уехали отдыхать куда-то в Курскую область, в деревню (так ты у меня, курчанка, Ирочка? Да, я курчанка, и вообще красавица), и в нашем полном распоряжении оказалась трёхкомнатная квартира в тихом и зелёном районе города. И у меня в кармане приятно шуршали хорошие – по тем временам, конечно! – деньги, вовремя полученные за вовремя же сделанную большую и трудную работу.
   Мы кутили напропалую, как только могут кутить молодые здоровые, свободные и богатые.
   Деньги и дни летели со скоростью чайных клиперов, бьющих свои собственные рекорды в «ревущих сороковых» (слева Африка, справа Атлантика, впереди Индия, призы, товар и слава), и нам не было их жаль ничуть (то есть, жаль, конечно, что чайные клипера уже не покоряют океаны).
   Август безвозвратно сгорал в наших сердцах, и ярчайшие пышные звезды заглядывали бесстыдными ночами в распахнутое настежь окно.
   Мы просыпались, когда хотели – ни мне, ни Ирине не было нужды вскакивать поутру, завтракать на скорую руку и в потной тесноте общественного транспорта мчаться на работу к восьми или, там, к девяти часам. Её длинный отпуск и моё денежное безделье счастливо совпали.
   Это счастье – открыть глаза поздним утром позднего лета, осторожно высвободить из-под прелестной головки любовницы затёкшую левую руку и, не вставая, нашарить на полу, возле кровати, ополовиненную с ночи бутылку хереса…
   Переливается в стакане густая светлая охра хереса, тянется к потолку дымок первой – самой сладкой! – утренней сигареты, возбуждённо блестит за светлой чёлкой серый глаз Ирины.
   – И я хочу, – лениво тянется она к стакану.
   Сползает одеяло, открывая заинтересованному взору чудную нежную грудь с длинным и твёрдым розовым соском…
   Глоток вина, пара затяжек, и мы опять полны неуёмного желания, а впереди длинный-предлинный августовский день, и полный холодильник еды.
   Господи, неужели это всё происходило с нами, и проклятый угрюмый мир казался нам тогда прекрасным, свободным и полным удивительных тайн?
   Да, было. Конечно же было. Именно с нами. Именно так. Целый месяц или около того.
   А затем деньги подошли к концу, лето тихо и незаметно ушло на юг, а наши отношения приобрели несвойственную им прежде сложность.
   Как-то сразу, чуть ли не в один и тот же день, мы обнаружили друг в друге массу мелких, но довольно неприятных недостатков и, вместо того, чтобы плюнуть на них и забыть, наоборот, начали скрупулёзно эти самые недостатки разглядывать со всех сторон, и тыкать в них друг дружку носом. В каждый по отдельности и во все вместе разом.
   Но, чёрт возьми, ведь она действительно слишком любила попусту шляться по магазинам и часами висеть на телефоне!
   ………………………………………………
   Почему я тогда привела его домой, до сих пор не могу понять. Сострадание к ближнему? Но, во-первых, для выполнения гуманитарного долга вполне достаточно было отвезти его в больницу, а, во-вторых, никогда я за собой особого человеколюбия не замечала.
   Одиночество? Тяга к мужской ласке? Ха-ха. Полгорода друзей и знакомых. Плюс ко всему два старых любовника и один совсем новый отлично научили меня рассчитывать свои силы и возможности. И о замужестве я тогда тоже совсем не думала. То есть, на самом деле думала, конечно, как и всякая молодая и незамужняя женщина, но как-то отстраненно, абстрактно и безотносительно к себе. В общем, семью в ближайшее время я заводить не собиралась. У меня и сейчас-то её нет, семьи…
   Или я просто порочна по своей натуре? И не так, как порочно большинство женщин и мужчин, а глубже, тяжелее? Ох, не знаю… На эту тему мы не раз всерьёз и подолгу беседовали с моим психоаналитиком там, в Швейцарии, но даже он – светило европейского масштаба – не смог дать ответа на этот вопрос.
   Ответа, который примирил бы меня с самой собой и всем происшедшим.
   Зря я, наверное, во всём этом копаюсь. Ну, пустила к себе в дом незнакомого мужчину – подумаешь! Не я первая, не я и последняя – это раз. Что сделано, то сделано (причём давно) – это два. И потом… Ведь он всё-таки был ранен! И он мне понравился. Очень понравился… Высокий, стройный. Густые пепельные волосы слиплись от крови на правом виске. Он сидел в моём любимом кресле, а я склонилась над ним, обрабатывая рану, – вот и пригодились навыки, полученные когда-то на курсах медсестёр.
   Ему наверняка было больно, но он ни разу не дёрнулся, не зашипел сквозь белые свои ровные зубы. Не поморщился даже.
   – Как вас хоть зовут?
   – Игорь. А вас?
   – Меня Ирина. Очень больно?
   – Нет. Голова только немного кружится.
   – Не тошнит?
   – Нет.
   Я вышла на кухню – поставить чайник, а когда вернулась, то обнаружила на журнальном столике бутылку армянского коньяка и два моих любимых чешских фужера, которые мой гость самостоятельно достал из серванта.
   – Давайте выпьем, спасительница, – краем рта усмехнулся он и сразу стал похож на моего любимого американского актёра Брюса Уиллиса. – Вы действительно мне очень помогли.
   Скажите, девушки, вы бы отказались выпить с Брюсом Уиллисом? Тем более, что коньяк я люблю. Если он, конечно, хороший. А это был настоящий армянский коньяк.
   Игорь, видимо, достал бутылку из своего объёмистого «дипломата», который стоял тут же, возле кресла.
   Мы выпили.
   Налил он много – по половине фужера. Я сделала один глоток (коньяк и впрямь оказался отменным), а Игорь выпил все сразу. Как воду.
   – Вообще-то, после таких ударов в голову врачи употреблять спиртное категорически не рекомендуют, – заметила я.
   – Чепуха, – он улыбнулся тем же краем рта. – Я отлично себя чувствую.
   Его лицо утратило, пугавший меня мертвенно-бледный оттенок, в него вернулись краски. О чём-то мы говорили, говорили… Вот только о чём? Надо же, не помню совершенно.
   Помню, что вёл он себя исключительно корректно. Пил и закусывал аккуратно, смеялся сдержанно, шутил уместно, вставлял, казалось бы, ничего не значащие, но какие-то весомые и нужные фразы в правильных местах.
   Вот на эту его корректность, нормальность его абсолютную, что ли, я и клюнула. Или, как сейчас принято говорить, повелась.
   С одной стороны мне до тошноты надоели мои недоделанные любовники из художническо-поэтической среды: вечно нищие, амбициозные, малоталантливые и закомплексованные, а с другой… С другой стороны, видимое отсутствие его сексуального интереса ко мне (а я ведь не без оснований считаю себя девушкой вполне сексуальной) подхлестнуло моё личное женское начало лучше всякого коньяка (прав, ох, прав был Александр Сергеевич Пушкин – великий поэт и мужчина земли русской). Я завелась и во что бы то ни стало решила затащить этого Брюса Уиллиса в постель.
   Что мне, разумеется, удалось.
   О-о… Он был неутомим. В ту, первую ночь, я уснула, изнемогая, лишь под утро, получив от него все, чего желала и даже сверх того.
   Совершенно невероятная его мужская сила в сочетании с изысканностью и разнообразием ласк покорила меня окончательно и бесповоротно.
   Я уже не принадлежала себе, не контролировала себя и почти утратила способность адекватно воспринимать окружающий мир на ближайшие три недели.
   ………………………………………………
   Длятся долго и скучно не лучшие времена жизни нашей.
   Так бывает всегда: счастливые дни исчезают быстро, словно в детстве стаканчик мороженного, а плохие… плохие тянутся и тянутся, как очередь за пивом при советской власти.
   Нехорошая осень и мерзкая зима.
   Даже Новый год – единственный мною почитаемый и любимый праздник был совершенно испорчен в какой-то полузнакомой компании, где все очень быстро надрались и разошлись парами по многочисленным комнатам громадной квартиры тешить пьяную плоть.
   Меня, помнится, активно домогалась некая худосочная брюнетка неопределённого возраста по имени Римма и совсем, было, преуспела в своём начинании, но тут я отчего-то неожиданно протрезвел и, до донышка души потрясённый её внешним, а равно и внутренним обликом, поспешно и трусливо ретировался домой.
   С Ириной в ту осень и зиму мы виделись редко. Да и зачем, собственно? Любовь наша разноцветная растворилась в серых буднях бытия почти бесследно. Вот разве что воспоминания об августе… Э, да что там говорить! Они и по сю пору сладко терзают моё бедное сердце.
   Но всё же иногда мы встречались.
   В основном, как ни странно, по её инициативе. Из любовника я постепенно превратился в некоего душеприказчика. Советчика, мелкого порученца и хранителя секретов и тайн. Кроме этого, Ирина частенько звонила мне по телефону, чтобы в многоминутной болтовне просто излить душу. Видимо, её многочисленные подружки для этой цели не очень подходили. Мне зачастую трудновато было – просто в силу принадлежности к мужскому полу – полностью вникнуть в суть её проблем, но я всегда терпеливо выслушивал все и не загружал её в ответ своими трудностями. Чем, вероятно, и представлял определённую ценность.
   Временами у неё возникало желание меня увидеть, и тогда мы встречались и шли в гости к Пашке. Или в какой-нибудь бар, когда Пашки не оказывалось дома или он не мог нас принять.
   В самом начале января она сообщила, что ей удалось, наконец, получить однокомнатную квартиру со всеми удобствами (уж не знаю как, но удалось), но это, казалось бы, радостное событие – она вечно жаловалась на невозможность жить вместе с родителями – не принесло ей счастья, потому что наступил тот самый февраль.
   Где-то в середине этого короткого и злого на погоду месяца Ирина позвонила и попросила о встрече.
   – Мне нужно с тобой поговорить, – сказала она. – С тобой и с Пашей.
   – А что случилось?
   – Сама не знаю ещё. Вроде бы ничего особенного, но мне как-то не по себе. Видишь ли, я встретила одного человека…
   – Ну и?
   – Слушай, Ленечка, это совсем-совсем не телефонный разговор. Давай встретимся у Пашки?
   – – Когда?
   – Завтра вечером в семь часов сможешь?
   – Я-то смогу. А Паша об этом знает?
   – Знает, я ему звонила. Он завтра весь вечер дома и один.
   Паша Горностаев трудился в одной из больниц города. Молодой и бешено талантливый хирург, а также старый-престарый друг ещё с детства. Я познакомил их в том сумасшедшем августе и, по-моему, старый друг тут же не замедлил влюбиться в Ирину. Может быть, не с такой силой и страстью, как я, но всё же… Мне даже иногда кажется, что после бесславной кончины нашей с Иркой любви, друг Паша пытался занять моё место. Не знаю уж, получилось у него что-нибудь или нет, не спрашивал. В конечном счёте, и у меня ведь ничего не получилось.
   …уютная Пашина квартира в центре города надёжно и непоколебимо плыла сквозь невозможный февраль.
   Мы расположились вокруг низкого столика в порядком потёртых, но чертовски удобных креслах, согревая в ладонях широкие бокалы с коньяком (в чем-чем, а в качественном коньяке у Пашки недостатка никогда не было, – он был очень хороший хирург).
   Аккуратно нарезаный лимон дразнил слюнные железы.
   Ароматный парок поднимался из тонких фарфоровых чашек с кофе, – друг мой Паша любит, чтобы всё было правильно за столом и в жизни. И правильно делает, что любит. Я, вот, например, тоже люблю, но он, в отличие от меня, не только любит, но ещё и стремится к этому.
   – Ну, рассказывай, – не выдержал я.
   – Чего уж там, – поддержал Пашка. – Все свои.
   Ирина глотнула коньяка, неуверенным движением поставила бокал на столик…
   – Понимаете, мальчики, познакомилась я недавно с одним парнем. Зовут его Игорь. И не только познакомилась, а… как бы это…
   – Трахнулась, – несколько прямолинейно, на мой взгляд, подсказал Пашка.
   – Да не… то есть, да, но… понимаете… Он у меня сейчас живёт.
   Мы переглянулись.
   На Ирину это было не похоже. Во-первых, она практически никак не среагировала на Пашины слова, а во-вторых, то, что у неё поселился мужчина – это, знаете ли… Свою недавно обретённую территорию Ирка охраняла с исключительной бдительностью.
   – Живёт уже почти месяц. Понимаете, он мне нравится. То есть, нет, вернее, меня к нему тянет… Трудно объяснить. Никогда раньше со мною такого не случалось. Это не любовь, понимаете? Это что-то другое, но такое же сильное. Даже сильнее. Не могу разобраться. Он… он странный какой-то, а я… а я всё равно… Даже жутко иногда делается. Не знаю. Не знаю, что со мной и с ним, – она судорожно схватила свой бокал и, залпом выпила коньяк.
   – Так отчего жутко-то? – простодушно осведомился я.
   – Погоди, – Пашка, не торопясь, долил в наши бокалы, – погоди. Давай так. По порядку. Во-первых, в чём конкретно проявляется его, как ты говоришь, странность?
   – Ну, он совсем не рассказывает о себе. Я даже, представьте, фамилии его не знаю. Не знаю, где и кем он работает и работает ли вообще.
   – Подумаешь, – заметил я, – невидаль. Если мы вспомним фильм «Москва слезам не верит», то там тоже главная героиня не знала фамилии Гоши. Это как раз нормально. Особенно в наше время свободы, как слабоосознанной воли. А насчёт работы… Мало ли чем нынче люди себе на хлеб зарабатывают! Он может целыми днями дома сидеть, а ему денежка на счёт капает за оказанные, например, прежде услуги. Или ещё за что-нибудь, не знаю… Так что, извини, но пока я ничего странного в твоём новом знакомом не вижу. Если судить с твоих слов, конечно.
   – Это не все, – улыбнулась губами Ирина. – Это, Ленечка, только начало. Я понимаю, что тебе неприятно слышать о том, что я с кем-то там живу…
   – …да ради бога!
   – … но, если ты будешь меня постоянно перебивать, то, значит, я ошиблась и попала не к тем людям, которые мне необходимы. Усёк?
   Я только дух перевёл.
   – Ты, Ирина, давай, не лезь в бутылку, а рассказывай, – посоветовал ей Паша. – Лёня больше не будет. Правда, Лёня?
   – Могу вообще молчать.
   – Вообще не надо. Мы нуждаемся в твоём авторитетном мнении. Правда, Ириша?
   – Правда, – Ирка улыбнулась уже почти нормальной своей улыбкой (Боже, как я любил её улыбку!). – Ладно, проехали. Так вот, на нём только та одежда, в которой он ко мне пришёл. Шмотки хорошие, фирменные и дорогие. Но это всё! Мне пришлось ему покупать, извините, трусы, майки и носки. А также зубную щётку и бритву…
   – Постой, не удержался я. – Покупала за свои деньги?
   – Нет. Денег у него как раз много. Очень много. И это тоже странно и… страшно. Однажды, каюсь, в его отсутствие, я заглянула в «дипломат», с которым он… ну… который у него был, когда он ко мне пришёл. Большой такой «дипломат», красивый, а там…
   – Золото-бриллианты? – на этот раз не удержался Пашка.
   – Вам смешно, но, думаю, когда я вам все расскажу, то станет не до смеха, – зловеще пообещала Ирина. – Нет, Пашенька, нет, миленький. Не золото-бриллианты, а самые настоящие полноценные американские доллары. Зелёненькие такие, знаешь? В количестве двухсот пятидесяти восьми тысяч штук.
   – Штук чего? – обалдело спросил я.
   – Штук долларов, – любезно пояснила Ирка.
   – Так, – Пашка сделал глоток коньяка и потянулся к пачке сигарет. – Собственно, это ещё ничего не значит. Ну заработал человек солидную сумму в валюте, – с кем не бывает?