Федор Александрович Абрамов
Трава-мурава
(избранное)
Хóжу я по травке, хóжу по муравке.
Мне по этой травке ходить не находиться,
Гулять не нагуляться…
Из народной песни
– Травка-муравка что, не знаешь? Да чего знать-то? Глянь под ноги-то. На травке-муравке стоишь. Все, все трава-мурава. Где жизнь, где зелено, там и трава-мурава. Коя кустышком, коя цветочком, а коя и один стебелек, да и тот наполовину ощипан – это уж как бог даст.
Из разговора
I
Памятник
Старая Пахомовна тяжело заболела. Съехались дети, стали утешать, успокаивать: поправишься, мама, а не поправишься, мы такой тебе памятник отгрохаем, какого в нашей деревне еще не видали.
– Нет, ребята, никаких памятников не ставьте, а положите мне на могилу плуг.
– Плуг?
– Плуг. В городах на памятниках про все заслуги покойника пишут, а у меня заслуга одна – плуг. После войны мне в колхозе именной плуг присвоили за то, что я двадцать пять лет бессменно за плугом выходила. А когда я по старости не замогла ходить за плугом, мне тот плуг домой привезли, за сарай поставили. Там он и сейчас стоит.
За сараем, однако, плуга не оказалось.
Дети думали-думали, как быть, и в конце концов привезли от колхозной кузницы какой-то старый, бросовый, порядком проржавевший плуг. Привезли и поставили перед окошком.
Так, глядя в окошко на этот плуг, и отошла старая Пахомовна.
– Нет, ребята, никаких памятников не ставьте, а положите мне на могилу плуг.
– Плуг?
– Плуг. В городах на памятниках про все заслуги покойника пишут, а у меня заслуга одна – плуг. После войны мне в колхозе именной плуг присвоили за то, что я двадцать пять лет бессменно за плугом выходила. А когда я по старости не замогла ходить за плугом, мне тот плуг домой привезли, за сарай поставили. Там он и сейчас стоит.
За сараем, однако, плуга не оказалось.
Дети думали-думали, как быть, и в конце концов привезли от колхозной кузницы какой-то старый, бросовый, порядком проржавевший плуг. Привезли и поставили перед окошком.
Так, глядя в окошко на этот плуг, и отошла старая Пахомовна.
Вкус победы
– Я долго, до восьми лет, хлеб победой называла.
Как сейчас, помню. Бегаем, играем с девочешками возле нашего дома, и вдруг: «Санко, Санко приехал!» А Санко – старший брат Маньки, моей подружки из соседнего дома. Вот мы и чесанули к Маньке.
Солдат. Медали во всю грудь. С каждой за руку здоровается, у каждой спрашивает, как звать, каждую по головке гладит. А потом и говорит: «Я, говорит, Победу вам, девки, привез».
А мы, малоросия, что понимаем? Вылупили на него глаза как баран на ворота. Нам бы Победу-то в брюхо запихать, вот тогда бы до нас дошло.
Ну, догадался Санко, что у нас на уме. Достает из мешка буханку хлеба. «Вот, говорит, девки, так Победа-то выглядит». Да давай эту буханку на всех резать.
Долго я после того капризила. За стол садимся, мама даст кусок, скатанный из моха да картошки, а я в слезы: «Победы хочу…»
Как сейчас, помню. Бегаем, играем с девочешками возле нашего дома, и вдруг: «Санко, Санко приехал!» А Санко – старший брат Маньки, моей подружки из соседнего дома. Вот мы и чесанули к Маньке.
Солдат. Медали во всю грудь. С каждой за руку здоровается, у каждой спрашивает, как звать, каждую по головке гладит. А потом и говорит: «Я, говорит, Победу вам, девки, привез».
А мы, малоросия, что понимаем? Вылупили на него глаза как баран на ворота. Нам бы Победу-то в брюхо запихать, вот тогда бы до нас дошло.
Ну, догадался Санко, что у нас на уме. Достает из мешка буханку хлеба. «Вот, говорит, девки, так Победа-то выглядит». Да давай эту буханку на всех резать.
Долго я после того капризила. За стол садимся, мама даст кусок, скатанный из моха да картошки, а я в слезы: «Победы хочу…»
Самая высокая награда
В Доме культуры известного на всю область совхоза – вечер встречи тружеников села с писателями.
Секретарь парткома, приветствуя гостей, по обыкновению рассказывает о трудовых подвигах, о лучших людях совхоза и с особой гордостью говорит о четырех сестрах-свинарках.
– Эта наша славная династия свинарок уже много лет занимает передовые рубежи в соцсоревновании. Три сестры отмечены высокими правительственными наградами. У Анны Клементьевны орден Трудового Красного Знамени (аплодисменты в зале), у Марии Клементьевны орден Октябрьской Революции (аплодисменты в зале), а у Валентины Клементьевны, самой младшей из сестер, орден Ленина. И будем надеяться, это не предел (аплодисменты в зале).
Секретарь на какое-то мгновение умолк, затем смущенно пожал плечами.
– Ну а что касается самой старшей сестры – Матрены Клементьевны, то она никаких орденов и медалей не имеет, потому как в те времена у нас был еще колхоз…
Неловкая пауза.
– Но, товарищи, – звонко, с энтузиазмом воскликнул секретарь, – Матрена Клементьевна, я считаю, награждена у нас самой высокой наградой – любовью народной и народным уважением.
Зал взрывается ликующими аплодисментами.
Секретарь парткома, приветствуя гостей, по обыкновению рассказывает о трудовых подвигах, о лучших людях совхоза и с особой гордостью говорит о четырех сестрах-свинарках.
– Эта наша славная династия свинарок уже много лет занимает передовые рубежи в соцсоревновании. Три сестры отмечены высокими правительственными наградами. У Анны Клементьевны орден Трудового Красного Знамени (аплодисменты в зале), у Марии Клементьевны орден Октябрьской Революции (аплодисменты в зале), а у Валентины Клементьевны, самой младшей из сестер, орден Ленина. И будем надеяться, это не предел (аплодисменты в зале).
Секретарь на какое-то мгновение умолк, затем смущенно пожал плечами.
– Ну а что касается самой старшей сестры – Матрены Клементьевны, то она никаких орденов и медалей не имеет, потому как в те времена у нас был еще колхоз…
Неловкая пауза.
– Но, товарищи, – звонко, с энтузиазмом воскликнул секретарь, – Матрена Клементьевна, я считаю, награждена у нас самой высокой наградой – любовью народной и народным уважением.
Зал взрывается ликующими аплодисментами.
Сказка
Идем с Марьей Ивановной по Волоку. Деревенька (с детства знаю) за эти годы изрядно потускнела – ни единой новой постройки, но молодняка полно – рослого, волосатого, разодетого по последней моде.
– Отпускники? – спрашиваю.
– А всякие есть. Есть и отпускники, и из города, и свои, деревенские тунеядцы. Страда, бывало, об эту пору стар и мал на пожне, а тут стадо жеребцов да кобыл целыми днями по деревне шатается. Не знаю, не знаю, что за времена настали. Мне, старому человеку, хуже смерти это видеть, ей-богу.
Так, за разговором, мы с Марьей Ивановной дошли до верхнего конца, и тут вдруг замечаю: суровое, мрачное лицо старухи светлеет. Да и я сам, глянув вниз, под гору, на пожню, начинаю улыбаться. Ибо то, что я увидел там, походило на позабытую сказку из 30-40-х годов. Низенький, утоптавшийся старик с косой, а за ним пять ребятишек. И все с косками – так и сверкают на солнце лезвия.
– Егор Васильевич со своими внуками. Мать у ребят три года назад умерла, самому старшему десять было, а самой малой – четыре. И отца нету – еще раньше матери себя нарушил. Спился. Как жить? Ну, ноне не старое время – детдома есть. Власти сами приехали за ребятами. А старший и говорит деду:
«Дедушко, говорит, не отдавай нас в детдом, мы потом тебя не забудем».
«Да как же в детдом не отдавать вас? Много ли дедушко с бабушкой получают – по двадцать рублей пензия. Разве нам прожить, дитятко, всемером на сорок рублей?»
А Толька – Анатолием старшего-то зовут – все уж подсчитал:
«За нас, говорит, дедушко, государство деньги платить будет (не знаю сколько, чуть ли не восемьдесят рублей за пятерых-то получают). Да мы, говорит (это Минька-то), будем прирабатывать».
И вот прирабатывают. Кажное лето с дедом на покос выходят. Весь день с утра до вечера косешками размахивают. И я кажный день хожу сюда, на их радоваться. Да, слаще мне всякой еды, всякого питья видеть вот такие виды. Сама, бывало, семи лет косу в руки взяла и люблю, когда люди работают.
Ну эти дети, – Марья Ивановна кивнула под гору, – вообще наособицу. Не знаю, откуда такие-то и берутся. Работящие – это уж ясно, не на кого надеяться. Да ведь они еще гордые. Да, такие гордецы, что я не знаю, как и сказать.
Пошли в школу. После смерти матери. Ну власти им облегченье: не платить за питанье. В интернат на все готовенькое. Дак что ты думаешь? Отказались.
«Дедушко, говорят, ты дай нам хоть сколько-нибудь денег. Хоть по десять копеек на брата (тридцать копеек стоит питанье в школе), а то нам стыдно не платить-то».
Дед только руками развел:
«Да какой стыд! Вы ведь сироты. А сиротам век подают».
«Нет, не хотим быть сиротами. Хотим, как все».
И вот настояли. Дед по десять копеек платит.
1981
– Отпускники? – спрашиваю.
– А всякие есть. Есть и отпускники, и из города, и свои, деревенские тунеядцы. Страда, бывало, об эту пору стар и мал на пожне, а тут стадо жеребцов да кобыл целыми днями по деревне шатается. Не знаю, не знаю, что за времена настали. Мне, старому человеку, хуже смерти это видеть, ей-богу.
Так, за разговором, мы с Марьей Ивановной дошли до верхнего конца, и тут вдруг замечаю: суровое, мрачное лицо старухи светлеет. Да и я сам, глянув вниз, под гору, на пожню, начинаю улыбаться. Ибо то, что я увидел там, походило на позабытую сказку из 30-40-х годов. Низенький, утоптавшийся старик с косой, а за ним пять ребятишек. И все с косками – так и сверкают на солнце лезвия.
– Егор Васильевич со своими внуками. Мать у ребят три года назад умерла, самому старшему десять было, а самой малой – четыре. И отца нету – еще раньше матери себя нарушил. Спился. Как жить? Ну, ноне не старое время – детдома есть. Власти сами приехали за ребятами. А старший и говорит деду:
«Дедушко, говорит, не отдавай нас в детдом, мы потом тебя не забудем».
«Да как же в детдом не отдавать вас? Много ли дедушко с бабушкой получают – по двадцать рублей пензия. Разве нам прожить, дитятко, всемером на сорок рублей?»
А Толька – Анатолием старшего-то зовут – все уж подсчитал:
«За нас, говорит, дедушко, государство деньги платить будет (не знаю сколько, чуть ли не восемьдесят рублей за пятерых-то получают). Да мы, говорит (это Минька-то), будем прирабатывать».
И вот прирабатывают. Кажное лето с дедом на покос выходят. Весь день с утра до вечера косешками размахивают. И я кажный день хожу сюда, на их радоваться. Да, слаще мне всякой еды, всякого питья видеть вот такие виды. Сама, бывало, семи лет косу в руки взяла и люблю, когда люди работают.
Ну эти дети, – Марья Ивановна кивнула под гору, – вообще наособицу. Не знаю, откуда такие-то и берутся. Работящие – это уж ясно, не на кого надеяться. Да ведь они еще гордые. Да, такие гордецы, что я не знаю, как и сказать.
Пошли в школу. После смерти матери. Ну власти им облегченье: не платить за питанье. В интернат на все готовенькое. Дак что ты думаешь? Отказались.
«Дедушко, говорят, ты дай нам хоть сколько-нибудь денег. Хоть по десять копеек на брата (тридцать копеек стоит питанье в школе), а то нам стыдно не платить-то».
Дед только руками развел:
«Да какой стыд! Вы ведь сироты. А сиротам век подают».
«Нет, не хотим быть сиротами. Хотим, как все».
И вот настояли. Дед по десять копеек платит.
1981
Мартынов туес
Мартыну – девяносто пять лет. Но еще баню строит.
Племянник просит:
– Дядя, сделай-ко мне туес тисненый.
Сутки сидел, думал. Сперва узоры вырезал, печати сделал. (На каждый рисунок вырезается из вереска печатка. И той печаткой отбивается узор на бересте, на туесе.) Туес сделал с узорами от верха до донышка.
– Дядя, что это за узоры?
– Это, сверху, северное сияние. А дальше планеты и звезды, а дальше земля и леса. Тетеры сидят, и полет гусей. А совсем внизу ягоды, и олени бегут. А в лесу-то охотники, тетеру бьют. А рядом-то медведи.
В одном туесе вся вселенная. Весь мир северного крестьянина на одном туесе.
А как выбирает дерево для туеса.
Два дня искали березу. Наконец кричит:
– Федюха, смотри-ко… Двести лет росла, да молодой осталась. Такую потом хоть об угол хвощи – все равно сто лет простоит.
Искал такую березу, чтобы была не суховата, да не суковата, да не слоевата. Чтобы сук не был и полусук не был.
Племянник просит:
– Дядя, сделай-ко мне туес тисненый.
Сутки сидел, думал. Сперва узоры вырезал, печати сделал. (На каждый рисунок вырезается из вереска печатка. И той печаткой отбивается узор на бересте, на туесе.) Туес сделал с узорами от верха до донышка.
– Дядя, что это за узоры?
– Это, сверху, северное сияние. А дальше планеты и звезды, а дальше земля и леса. Тетеры сидят, и полет гусей. А совсем внизу ягоды, и олени бегут. А в лесу-то охотники, тетеру бьют. А рядом-то медведи.
В одном туесе вся вселенная. Весь мир северного крестьянина на одном туесе.
А как выбирает дерево для туеса.
Два дня искали березу. Наконец кричит:
– Федюха, смотри-ко… Двести лет росла, да молодой осталась. Такую потом хоть об угол хвощи – все равно сто лет простоит.
Искал такую березу, чтобы была не суховата, да не суковата, да не слоевата. Чтобы сук не был и полусук не был.
Расчищенный заулок
Хозяина, бывало, узнаешь по расчищенному заулку. У бедняка, как правило, от крыльца до дороги – вброд.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента