Филатов Леонид. Сукины дети

Леонид Филатов

Сукины дети

   ...Довольно для ученика,

   чтобы он был,

   как учитель его,

   и для слуги, чтобы он был,

   как господин его.

   Если хозяина дома

   назвали веельзевулом,

   не тем ли более домашних его?

От Матфея, 10, 25

* * *

   Сначала — полная чернота, голландская сажа, тьма египетская, ни одной светящейся точки. Но это чернота живая, гулкая, объемная, насыщенная чьим-то тяжелым дыханием, сопением, стуками. Совсем близко возникают задавленные до хриплого шепота мужские голоса.
   — Я тебе повторяю: ничего не было, идиот! Хочешь перекрещусь? Я человек верующий — ты знаешь...
   — Не крестись — я видел мизансцену. Я обещал, в следующий раз я тебя убью. Так что молись, говно!
   — Левушка, ну вспомни о чувстве юмора. Через пять минут ты будешь хохотать над тем, что сейчас говоришь!
   — Я возможно. А ты уже нет. Потом я раскаюсь. Наверное, когда тебя будут хоронить, я даже буду плакать.
   — Ну что ж мне теперь делать, совсем с ней не общаться?.. Мы же все-таки коллеги!.. И цивилизованные люди...
   — В цивилизованных странах за это убивают. Я придерживаюсь правил. Если я тебя не убью, я не смогу жить.
   — Хорошо, ударь меня по морде. Если тебе будет легче, ударь меня по морде. Только не сломай нос...
   — Бить я тебя, сволочь, не буду. Это малоэффективно. Я сделаю, как обещал. Я отрублю тебе голову!..
   Глухой удар, долгий надсадный крик, и черноту прорезает яркая полоска света: видимо, кто-то, перепуганный, там, в глубине этой плотной черноты, опасливо прикрыл дверь. И этот далекий луч, как магниевая вспышка, высвечивает близкое, в полэкрана, лицо. Лицо вампира. Меловая маска с красными губами. На щеке алеет карминное сердечко. Подведенные фиолетовые глаза расширены от ужаса. Словно упырь, застигнутый рассветом, обладатель мелового лица кидается в спасительную черноту...
   Но вот уже взбудораженная темень перестает быть теменью — то тут, то там хлопают двери, света становится больше, отдельные возгласы перерастают в гомон.
   По освещенному коридору, мимо распахнутых гримуборных несется белая маска с красным ртом и надломленными бровями. За маской хрипло дыша, неотступно следует толстый человек в странной белой хламиде. Лицо толстяка в крупных каплях пота, мятежные кудри пляшут вокруг лысины, как язычки пламени на ветру. В вознесенной руке, неотвратимый, как судьба, поблескивает топор.
   ...С грохотом захлопывается за белой маской дверь гримуборной и захлопывается как нельзя более вовремя, ибо уже в следующую секунду в нее с визгом врубается топор...
   — Все равно я убью тебя, мерзавец!.. Я тебя приговорил!.. Это только отсрочка, ты понял?.. Я отрублю тебе голову и пошлю твоей семье!..
   Толстый Левушка, как рыбина в сетях, бьется в руках перепуганных коллег.
   — Отрубишь и пошлешь, — соглашается рассудительный Андрей Иванович Нанайцев, заслуженный артист Российской Федерации. — Но эффекта, к сожалению, не увидишь. Потому что будешь заготавливать древесину в Коми АССР.
   — Прости меня, Лев, но ты все-таки очень не Пушкин, — огорченно сетует Элла Эрнестовна, супруга Андрея Ивановича, также заслуженная артистка, но другой республики. — Топор — это непарламентарно. В таких случаях вызывают на дуэль.
   — В таких случаях вызывают на партком, — парирует Федяева. — Такого циничного адюльтера у нас еще не было. К тому же Гордынский очень скверный актер. Убивать — это, конечно, слишком, но выгнать его необходимо...
   ...В дверь гримуборной Гордынского скребутся две молоденькие актрисы Аллочка и Ниночка. Их симпатии однозначно на стороне жертвы.
   — Игорь, открой, это Алла и Нина!.. Игорь, не бойся, его держат!.. Игорь, почему ты молчишь?.. Игорь, мы сейчас вызовем «скорую помощь»!..
   Дверь, со всаженным в нее топором, нервно распахивается, впускает Аллочку и Ниночку и тут же захлопывается вновь.
   — Я Левушку понимаю, — раздумчиво говорит Тюрин, — мужчина должен как-то реагировать... В конце концов, пока Гордынский в театре, мы не можем быть спокойны за своих жен!..
   — За свою ты можешь быть спокоен, — огрызается жена Тюрина, вздорная особа с невнятным лицом. — У тебя жена не блядь! Все прут на Гордынского, а про нее ни слова!..
   Дверь гримуборной Гордынского снова распахивается, на пороге появляются Аллочка и Ниночка.
   — Срочно врача! — глаза у Аллочки круглые и блестящие, подбородок нервически подергивается, но в голосе сдержанность и значительность. Таким голосом создают панику, желая ее погасить. — Игорь истекает кровью!.. Кажется, он задел ему сонную артерию!..
   — Какую артерию, что она плетет?.. — неуверенно лепечет толстый Левушка. Он с ужасом начинает чувствовать, как легкий морозец бежит по его лысине, покрывая мгновенным инеем еще недавно влажный венчик кудрей. — Не знаю я никакой артерии!.. Да я к нему пальцем не прикоснулся!..
   — Ты прикоснулся топором! — Федяева на глазах проникается состраданием к Гордынскому. — Не надейся, что мы это замнем!.. Я лично тебя посажу, мерзавец! Алла, Нина, звоните в «скорую»!..
   Толпа актеров отшатывается от Левушки — таково уж свойство любой толпы — мгновенно и чистосердечно менять пристрастия! — и устремляется в гримуборную к Гордынскому. Игорь лежит на диване, вытянувшись, как покойник. Трагические глаза его темны, как две чернильницы, меловое лицо залито кровью.
   Толпа расступается, и в конце живого коридора мы видим потного, взъерошенного, раздавленного всем происшедшим бедного Левушку. Под шпицрутенами взглядов он подходит к дивану и внезапно бухается перед Игорем на колени.
   — Прости меня, Игорь, — глотая слезы, сипло говорит Левушка и смотрит на Игоря страдающими глазами. — Я скотина, я подлец... Я никогда не думал, что способен поднять руку на человека...
   — Бог простит, Левушка, — печально и растроганно отвечает Игорь, и по лицу его тоже катятся слезы. — Я на тебя не в обиде... Просто морду жалко, через неделю съемки...
   — Съемки? — ахает Левушка. — У тебя съемки? А я тебя искалечил... Я хочу умереть... Пусть меня расстреляют... У нас еще есть расстрел?..
   — Не мучай себя, Левушка, — Игоря душат слезы, но он заставляет себя говорить. — Каждый может ошибиться... Черт, какая слабость... Видимо, от потери крови...
   Игорь вяло кивает головой куда-то в сторону, но все безошибочно поворачиваются к умывальной раковине: внутренняя поверхность ее красна от крови... И тут с Левушкой происходит какая-то внутренняя метаморфоза, он весь поджимается, как перед прыжком, обводит присутствующих лихорадочно горящими глазами, встает с колен... и кидается к гримерному столику. С грохотом летят на пол ящики, коробки с гримом, дезодоранты... Наконец, счастливый и усталый, как Данко, которому хоть и с трудом, но удалось разломить свою грудную клетку, Левушка поднимает высоко над головой флакончик с алой жидкостью...
   — К-р-ровь? — яростно кричит Левушка. — Вот она, твоя кровь, ублюдок! И цена ей один рубль двадцать копеек!.. И производится она на химкомбинате имени Клары Цеткин!.. А теперь я тебе покажу, какой бывает настоящая кровь!
   Гордынский кидается к двери, кто-то виснет у него на руках — толпа не терпит очевидного неблагородства.
   Левушка, держа над головой флакон, пытается пробиться к Гордынскому, ему мешают — и в толпе находятся милосердные души... Странно размалеванные лица... Эксцентрические одежды... Неадекватные реакции...
   Нелюди. Привидения. Артисты.

Вступительные титры фильма:

СУКИНЫ ДЕТИ

   Коробки с гримом. Карандаши и кисточки. Батареи лосьонов и дезодорантов. Бижутерия. Широко распахнутый глаз. Касание кисточки — и глаз становится темнее, таинственнее, глубже... В женской гримуборной расположились четверо актрис. Это уже известные нам Аллочка и Ниночка; затем громогласная Сима Корзухина, неиспорченное дитя природы, неутомимый солдат справедливости, уроженка южной провинции, умудрившаяся сохранить родной говор даже в условиях столичной сцены; и, наконец, Елена Константиновна Гвоздилова, театральная прима, любимица критики, европейская штучка, ухоженная и уравновешенная, с хорошо отработанным выражением утомленной иронии в глазах.
   — Это потому, что она доступная, — Алла продолжает обсуждение недавних событий. — Мужики это очень ценят. Ты можешь быть какая угодно страшная, но если ты подвижна на секс...
   — Алл, не завидуй! — Нина старательно выводит на выбеленной щеке черную розочку. — Танька красивая. От нее еще в институте все дохли...
   — И-их, дурынды! — не выдерживает Сима. — Зла на вас не хватает!.. Мы же революционный театр, на нас билетов не достать, а у вас все разговоры на уровне гениталий!..
   — При чем тут гениталии? — вяло обижается Аллочка. — Тут человека чуть не убили!.. Вы же не видели, а говорите...
   — Ужас, ужас! — без всякого ужаса подтвердила Ниночка. — Когда Лев Александрович выскочил с топором, я прямо чуть не описалась!
   — Вот они, борцы за идею! — стонет Сима, схватившись за голову. — Шеф кровью харкал, чтобы создать театр, а они превратили его в бордель!
   — Будем объективны, Симочка, — не поворачивая головы, ровным голосом произносит Елена Константиновна. — Рыба, как известно, гниет с головы. Нельзя руководить театром, находясь полгода в Англии...
   — Ах, вот ты как заговорила! — у Симы в глазах запрыгали зеленые сатанинские огоньки. — Хозяин за дверь — лакеи гуляют?.. Или тебя в другой театр поманили, независимая ты наша?..
   — Сима, если вам не трудно, давайте останемся на «вы», — также бесстрастно произносит Елена Константиновна. — Никуда меня не поманили. Просто я не люблю патриотического кликушества.
   — Видали, девки? — Симе нужна аудитория, и она незамедлительно берет в союзницы Аллочку и Ниночку. — Корабль еще не тонет, а крысы уже бегут с корабля!..

* * *

   В другой гримуборной, сложив руки на коленях и опустив очи долу, сидит умытый и причесанный Игорь Гордынский. Весь он исполнен смирения и покорности, как монастырский послушник, случайно опоздавший к молитве, и видно, что он себе в этом качестве чрезвычайно нравится. Перед Игорем гневно вышагивает Федяева, которая за маской вполне убедительного гнева тоже никак не может скрыть удовольствия от нечаянно выпавшей ей общественной нагрузки.
   — Ты учти, ситуация накалилась до предела, — говорит Федяева. — Актеры тебя терпеть не могут. В особенности мужчины!
   — Зато женщины меня терпят, — застенчиво улыбается Игорь. — А женщины — лучшая половина человечества...
   — Ты не юродствуй! — пытается осадить его Федяева. — Еще один скандал — и вылетишь из театра. Это я тебе обещаю!
   — Неисповедимы пути твои, Господи! — вздыхает Игорь. — Может, и вылечу. А может, и все вылетим...
   — Это что за намеки? — настораживается Федяева, и лицо ее покрывается пунцовыми пятнами. — Что ты городишь?.. Куда это вылетим?..
   — В трубу, Лидия Николаевна! — Игорь впервые отрывает глаза от пола и смотрит на Федяеву. — Би-Би-Си слушать надо!..

* * *

   В следующей гримуборной происходит бурное объяснение между Левушкой и его женой Татьяной. Вряд ли по ее поведению мы смогли бы определенно заподозрить ее в супружеской неверности — нет, она ведет себя так, как в подобной ситуации вели бы себя все остальные жены, но что сразу бросается в глаза, — это то, что она действительно очень красива.
   — Нет, было!.. — Левушка бьется в истерике, но бьется, так сказать, шепотом, памятуя, что на крик опять могут сбежаться участливые коллеги. — И не смей мне врать!.. Господи, да пусть бы это был кто угодно, только не этот пошлый дурак с оловянными глазами!..
   — Левушка, ну перестань себя мучить! — Татьяна разговаривает с мужем тоном, каким терпеливые няньки уговаривают, увещевают избалованных дитятей. — Дать тебе валокордин?.. Что я должна сказать тебе, чтобы ты успокоился?
   — Я уже никогда не успокоюсь! — огромное тело Левушки сотрясается от рыданий. — Я обречен носить в себе этот ужас всю жизнь! Ты меня убила, понимаешь?..
   — Ты сам себя убиваешь, — Татьяна украдкой смотрит на себя в гримерное зеркало и незаметно поправляет локон. — Сейчас у тебя подскочит давление, и ты не сможешь репетировать. А все из-за твоего больного воображения...
   — Я тебя понимаю! — сквозь слезы разглагольствует Левушка. — У тебя толстый, лысый, некрасивый да еще и ревнивый муж!.. Если бы у меня была такая жена, так я — я бы ее ненавидел!..
   — А вот я тебя обожаю! — Татьяна мгновенно и точно принимает кокетливый Левушкин пас. — Такой уж у меня испорченный вкус. Глупенький ты мой, глупенький... Ну, иди ко мне!..
   Татьяна с силой привлекает мужа к себе, и он утомленно затихает у нее на груди, как ребенок, изнуривший себя долгим плачем, причину которого он уже успел позабыть...

* * *

   По бесконечным театральным коридорам стремительно и сосредоточенно движется молчаливая группа людей, чей облик сразу же выдает в них представителей иного, не театрального мира. Шляпы, плащи, галстуки, кейсы. На лице у каждого — выражение брезгливой усталости. Как ни схожи они между собой, но среди них можно выделить главного у него брезгливые складки ярче, чем у остальных. При некотором напряжении в группе можно разглядеть и женщину — ее выдает отсутствие шляпы и высокая прическа. Сопровождает группу директор театра. Он хорохорится, развлекает гостей, много и бестолково говорит — словом, изо всех сил пытается выглядеть хозяином положения, но по его растерянному лицу видно: пришельцы явились не с добром...

* * *

   Актерский буфет — это место, которое дает, пожалуй, наиболее выразительное представление о том, что такое театр изнутри. Простой человек с улицы вряд ли сходу разберется, кто эти люди. Персонажи средневековой мистерии, маски комедии дель арте, обитатели иных миров или выходцы из преисподней — нечто разноцветное, буйное, орущее, из которого глаз не способен выхватить ни одного нормального лица, ни одного обычного костюма. Есть тут и малый мир, гомонящий, визжащий, путающийся под ногами — это актерские дети. Впрочем, малый мир внешне почти не отличается от взрослого — те же экстравагантные лохмотья, те же размалеванные лица...
   — К вам можно? — к одному из столиков подходит лохматый молодой человек в цепях и набедренной повязке. Это Боря Синюхаев, вечный театральный кочевник, летучий голландец сцены, неугомонный искатель удачи, сменивший уже шесть театров и готовящийся расстаться с седьмым. — К вам можно? Благодарю вас. Ну что, Андрей Иваныч, финита ля комедия?.. Вы уж, если что, возьмите меня в зайчики, ладно?..
   Андрей Иванович Нанайцев, сосредоточенно поглощающий котлету, не сразу улавливает драматический смысл сказанного.
   — В какие зайчики, Боря?
   — А в елочные. Ну-ну, все же знают, что у вас отработанный номер. Вы — Дед Мороз, Элла Эрнестовна — Снегурка. А я мог бы зайчиком, хоть седьмым от начала...
   — Ты, Боря, не мог бы! — обрывает с другого столика Тюрин. — Зайчик — серьезная роль. Надо же все-таки взвешивать свои возможности, нельзя же так зарываться!..
   — А в связи с чем вас потянуло в зайчики? — интересуется Элла Эрнестовна.
   — А в связи с закрытием театра! — Боря удивленно поднял брови. — Товарищи, вы что, с Тибета?.. Читали последнее интервью нашего главного в английской газете «Гардиан»?
   — Мы «Гардиан» не выписываем! — гордо сообщает жена Тюрина.
   — Вы еще скажите, что и Би-Би-Си не слушаете! — Боря пытается привлечь внимание сидящих за другими столиками. — А я слушал. Случайно. Всего не разобрал, но смысл у них такой: министерство культуры — говно, управление — само собой говно, и вообще все начальство — говно!..
   — Яркая мысль! — индифферентно констатирует Элла Эрнестовна.
   — Но самое-то интересное, — продолжает Боря, — он там и нас приложил. Артисты, мол, ленивые, невежественные, лишены, мол, гражданского чувства. За точность не поручусь, но в целом примерно так...
   — А что вы имеете возразить? — печально спрашивает Андрей Иванович. — Такое уж мы племя!..
   С грохотом летят на пол столовые приборы и тарелки, и над одним из соседних столиков вырастает разъяренная Сима.
   — Где это ты слышал, подонок? — слова ее обращены к Боре, но тот благоразумно делает вид, что увлечен едой. — Ну кого вы слушаете? Он же платный стукач, а вы тут развесили уши!
   — Ну, пошло-поехало, — вздыхает жена Тюрина. — Тронули какашку!
   — Сима, окстись! — Федяева вмешивается в разговор, как всегда, вовремя, ибо безошибочно чувствует, когда наступает заветная минута воспитывать и определять. — Ты что, полоумная? Человек не сам это придумал, а слышал по радио!
   — Ни черта он не слышал! — заходится Сима. — Это все кагебешные штучки! Это ему такое задание дали — распространять поганые слухи!.. У-у, стукачина!
   — Серафима Михайловна, — тихо говорит Элла Эрнестовна. — Ну зачем вы так?
   — Да Борька не обижается, — успокаивает Эллу Эрнестовну Тюрин. — Мы у нее все стукачи, причем все платные. Вот черт, весь театр стучит, а жить все равно не на что!
   — Надо срочно раздобыть телефон шефа! — голосом, не терпящим возражений, заявляет Федяева. — Я имею в виду лондонский телефон!
   — И что мы ему скажем? — саркастически улыбается Боря. — Прилетайте скорее, Георгий Петрович! Соотечественники заждались! В особенности на Лубянке!
   — Во, слыхали! — снова взвивается Сима. — Типичные речи стукача! Чтобы говорить такое вслух и при этом не сесть — нужно иметь специальную лицензию!
   — Серафима Михайловна, чтобы говорить вслух то, что несете вы, нужно тоже иметь лицензию, — вежливо говорит Борис. Сима захлебывается от ненависти и на минуту умолкает.
   — Как хотите, а позвонить надо, — настаивает Федяева. — Театр не может существовать без его создателя. Должны же артисты знать, на каком они свете...
   — Наивные, Господи... — морщится жена Тюрина. — Он прямо обрыдается вам в трубку.
   — Но все-таки будет хоть какая-то ясность, — неуверенно поддерживает Федяеву Элла Эрнестовна.
   — Да и так все ясно! — Боря отодвигает от себя тарелку и вытирает салфеткой губы. — Шефа лишают гражданства, а сюда пришлют другого главного. И весь сказ! Сценарий уже давно утвержден.
   — Нет, позвольте! — горячится Федяева. — Мы же не стадо овец, с нами обязаны считаться! Такого просто не может быть!
   — В этой стране все может быть! — мрачно усмехается Боря. — Неужели вы всерьез считаете, что они держат нас за людей? Мы для них — шуты гороховые!..
   — Боря, никогда не говорите «в этой стране», — морщится Андрей Иванович. — Вы так мало похожи на иностранца...
   — А что вас покоробило, Андрей Иванович? — удивляется Боря. — Непатриотичный оборот?.. Но вы же человек свободных взглядов, сами отсидели одиннадцать лет...
   — Боря, вы с такой легкостью говорите «отсидели», — тихо вмешивается Элла Эрнестовна, — как будто Андрей Иванович отсидел ногу...
   — Да вернется он, вернется! — кричит Сима. — Ничего ему не сделают! Ты слышала это интервью? И я не слышала!.. И никто не слышал!..
   — Гордынский тоже слышал, — меланхолично замечает кто-то.
   — Андрей Иваныч! — к столику Нанайцева пробирается помреж Тамара. — Вас срочно к директору!..

* * *

   ...Едва переступив дверь в кабинет директора, Андрей Иванович безошибочным чутьем старого театрального домового и еще более безошибочным чутьем старого лагерника определяет: случилось что-то неладное, и не просто неладное, а совсем скверное, что случается далеко не каждый день. Внешне вроде бы ничего не изменилось, все на своих привычных местах... Финская мебель, фестивальные призы, заграничные афиши... Гости в директорском кабинете тоже явление обычное, можно сказать, ежедневное... На столе сияют золотые коньячные рюмочки, глубокой морской зеленью мерцает тархун, но это тоже появляется здесь не только по большим праздникам... И все-таки в сердце Андрея Ивановича, как пузырьки в газировке, начинают бешено колотиться крохотные иголочки страха...
   — Входите, входите, Андрей Иваныч, — голос директора бодр и приподнят, но при этом лицо почему-то почти свекольного цвета. — Знакомьтесь, товарищи: это Андрей Иваныч, наш парторг... Ну, товарищи из райкома его знают...
   — И мы знаем! — с доброжелательной гримасой кивает единственная во всей компании дама. — В кино иногда выбираемся... Очень приятно видеть вас, так сказать, живьем!..
   — Анна Кузьминична из горкома, — продолжает конферировать директор. — А это Юрий Михайлович... Это наш покровитель... Наш куратор... Наш, так сказать...
   Тот, кого назвали Юрием Михайловичем, и в ком Андрей Иванович тотчас же угадал главного, демократично останавливает директора движением руки — это, мол, суета, дело, мол, не в титулах, есть проблемы поважнее...
   — Извините, что я в таком виде! — запоздало спохватывается Андрей Иванович. — У нас ежедневные репетиции... Мне сказали — срочно, я не стал переодеваться...
   — А что вы, собственно, репетируете? — Юрий Михайлович, не мигая, смотрит на Андрея Ивановича. — Насколько я понимаю, ваш главный режиссер находится в Великобритании?
   — Ну, есть же и очередные режиссеры... — поспешно вмешивается директор. — Театр не может не репетировать. Люди потеряют квалификацию...
   — Разумеется, без Георгия Петровича трудно, — Андрей Иванович пытается выглядеть раскованным и независимым, но под немигающим взглядом куратора у него это плохо получается. — Однако же мы пытаемся как-то существовать... И ждем его возвращения...