Но на этот раз все было по-другому.
   Сейчас она умирала.
   Сначала закрылись ее глаза. Уильям немного успокоился. Дыхание ее постепенно становилось все менее глубоким, лицо приняло серый оттенок. Даже свеча, казалось, горела теперь медленнее, и отбрасываемые ею тени не так пугали Уильяма. В конце концов она совсем перестала дышать.
   – Ну вот, – сказал он. – Теперь ей легче, да?
   Горничная расплакалась.
   Уильям присел на край кровати и молча смотрел на застывшее лицо матери. Служанка привела священника, который был очень недоволен.
   – Почему вы не позвали меня раньше?
   Уильям почти не слышал его. Он оставался подле тела матери до самого рассвета; потом пришли женщины и попросили его выйти, чтобы можно было убрать и положить покойницу на стол. Уильям спустился в большую залу, где гости замка – рыцари, воины, священники и слуги – завтракали в подавленном настроении. Он сел за стол рядом с молодой женой и выпил немного вина. Кто-то из рыцарей и слуг пытался заговорить с ним, но он не отвечал. Затем вошел Уолтер и сел рядом. Он служил Уильяму уже много лет и знал, когда следовало молчать.
   – Кони готовы? – мгновение спустя произнес Уильям.
   Уолтер, похоже, был удивлен.
   – Для чего?
   – Чтобы ехать в Кингсбридж. Туда пути – два дня, трогаемся сегодня утром.
   – Я думал, мы не поедем... Такое дело...
   Уильям непонятно почему вспылил:
   – Разве я говорил, что мы не едем?
   – Нет, мой господин.
   – Тогда мы отправляемся!
   – Да, мой господин. – Уолтер встал. – Я сейчас же распоряжусь.
   Они отъехали ближе к полудню: Уильям с Элизабет и свита из рыцарей и придворных. Граф чувствовал себя словно во сне, ему казалось, что не он едет, а окружающий ландшафт проплывает мимо него. Элизабет держалась рядом, молчаливая и подавленная. На привалах обо всем заботился Уолтер. Каждый раз, когда они садились за еду, Уильям съедал кусочек хлеба и выпивал несколько бокалов вина. По ночам он спал беспокойно, все время вздрагивая и вскакивая.
   Уже подъезжая к Кингсбриджу, на другом конце зеленеющего поля они увидели новый собор. Старый был приземистый, с широкими приделами и крохотными оконцами, похожими на глаза-бусинки под округлыми бровями. Новая церковь, хотя и не была еще достроена, смотрелась совсем по-другому: высокая, изящная, с огромными окнами, она затмевала своим величием и красотой все остальные монастырские постройки.
   По дороге в Кингсбридж шли и шли люди – пешие и конные, все спешили в город на праздничную службу по случаю Троицы. Праздник этот очень любили: ведь справляли его в начале лета, когда стояла теплая погода и дороги были сухими. А в этом году народу было особенно много: всем хотелось посмотреть на новый невиданный собор.
   Уильям со свитой легким галопом преодолели последнюю милю, распугав по пути шедших в город людей, и с грохотом влетели на деревянный подъемный мост через реку. Кингсбридж был теперь одним из самых укрепленных городов в Англии. Он был обнесен прочной каменной стеной с зубчатым бруствером, и в том месте, где раньше дорога через мост вливалась на главную улицу города, теперь стояла каменная башня, нависшая над тяжеленными, обитыми железом воротами, которые сейчас были открыты, а на ночь наглухо запирались. Да, больше мне не удастся сжечь этот городишко, вяло подумал про себя Уильям.
   Пока он ехал к монастырю по главной улице, люди провожали его испуганными взглядами. Они всегда, затаив дыхание, смотрели на него: еще бы, ведь он был графом. Но сегодня все внимательно присматривались и к его молодой жене, которая ехала по левую руку от него. Справа, как обычно, его сопровождал Уолтер.
   Процессия въехала на монастырский двор, где на конюшне всадники спешились. Уильям передал поводья своей лошади Уолтеру, а сам стал осматривать новую церковь. Ее восточная сторона, голова крестообразного здания, была скрыта от глаз. Западную же часть, основание креста, еще не построили, ее контуры были только намечены колышками и бечевкой, и кое-где уже заложили фундамент. Между ними высились поперечные нефы, словно крылья креста, а пространство между ними называлось перекрестьем. Окна действительно были огромными, как и казались издалека. Ничего подобного Уильяму в жизни видеть не доводилось.
   – Какая красота! – воскликнула Элизабет, прервав свое покорное молчание.
   Уильям тут же пожалел, что взял ее с собой.
   Ошеломленный зрелищем, он медленно прошелся по площадке строящейся западной части нефа, старательно обходя колышки и перешагивая через натянутую бечевку. Элизабет послушно семенила за ним. Первый пролет нефа был почти готов, он словно поддерживал тяжелую островерхую арку, которая являла собой вход в перекрестье церкви. Уильям прошел через нее и оказался посреди толпы, заполнившей центральную часть собора.
   Все здание виделось ему сказочным: оно было слишком высоким, тонким, изящным и хрупким, чтобы вызывать ощущение надежности. Казалось, у него совсем нет стен и крыша держится только на ряде тончайших простенков, которые словно рвались вверх. Как и все вокруг, Уильям задрал голову, чтобы взглянуть на купол, и увидел, что простенки плавно переходят в ребра сводчатого потолка и сходятся на самой вершине купола, словно изогнутые ветви могучего лесного вяза.
   Началась служба. Главный престол был установлен сразу за выходом в алтарь, позади него выстроились монахи, так что все пространство перекрестья и поперечных нефов могли занять прихожане, и все равно всем места не хватило и людям пришлось занимать недостроенный неф. Уильям, как и положено было по титулу, стал протискиваться вперед и остановился прямо перед главным престолом, рядом с остальными знатными гостями, собравшимися со всей округи, которые поклонами головы приветствовали его и перешептывались между собой.
   Расписной деревянный потолок старого алтаря неуклюже смотрелся рядом с восточной аркой перекрестья новой церкви, и никто не сомневался, что со временем мастер-строитель собирается разобрать его и построить новый, который бы сочетался с преображенным обликом всего собора.
   Уильям тоже подумал об этом, и тут же взгляд его упал на мастера, Джека Джексона. Красивый же, дьявол, подумал граф. Джек и вправду выглядел как знатная особа, с гривой огненно-рыжих волос, в темно-красной тунике, вышитой по подолу и у ворота. Он, похоже, был очень доволен собой в эту минуту: ведь ему так быстро удалось построить поперечные нефы, и вот теперь все пришли в восхищение от его работы. За руку он держал мальчика лет девяти, удивительно похожего на него самого.
   До Уильяма вдруг дошло, что это, наверное, сын Алины, и он почувствовал острый приступ ревности. Мгновение спустя он увидел и саму Алину. Она стояла чуть в стороне и сзади от Джека, и на лице ее играла легкая гордая улыбка. Сердце Уильяма чуть не выпрыгнуло из груди: она была так же хороша, как и прежде. Элизабет в сравнении с ней проигрывала, она была бледной копией живой и страстной Алины. На руках у нее была маленькая девочка, лет семи, не больше, и Уильям вспомнил, что у Алины родился второй ребенок от Джека, хотя они и не были мужем и женой.
   Он стал внимательнее рассматривать ее; конечно, она была уже не такой очаровательной: вокруг глаз появились морщинки, а за гордой улыбкой угадывалась затаенная грусть. За все эти годы ей так и не удалось добиться разрешения на брак с Джеком, с удовольствием подумал про себя Уильям; епископ Уолеран сдержал свое обещание и постоянно отказывал ей в разводе. От этой мысли граф почувствовал некоторое облегчение.
   Только сейчас он увидел Уолерана, стоящего на главном престоле и держащего высоко над головой гостию, так, чтобы вся паства видела ее. Сотни людей преклонили колена. В этот момент хлеб стал как бы плотью Христовой, и это вселило в Уильяма благоговейный страх, хотя он и не понимал, какие силы творили это чудо.
   Он был какое-то время целиком поглощен происходившим богослужением, наблюдая за таинственными действиями священников, прислушиваясь к непонятным словам на латыни и шепча заученные ответы. Чувство отрешенности, которое он испытывал почти весь день, вновь нахлынуло, а вид этой волшебной церкви, солнечные блики на немыслимой формы волокнах еще более усилили ощущение, что пребывает он в сказочном сне.
   Служба подходила к концу. Епископ Уолеран повернулся, чтобы обратиться к пастве.
   – А теперь помолимся о душе графини Риган Хамлей, матери графа Уильяма из Ширинга, почившей в ночь на пятницу.
   По церкви прокатился глухой гул, все стали обсуждать последнее событие, а Уильям с ужасом смотрел на епископа. До него наконец дошло, что мать хотела сказать ему перед смертью. Она просила позвать священника – но Уильям не послал за ним.Он молча смотрел, как силы покидали ее, как закрылись ее таза, как остановилось дыхание, и он дал ей умереть неисповедовавшейся. Как мог он так поступить с матерью? С той самой ночи душа ее металась в аду, терзаемая мучениями, о которых она столько раз ему рассказывала, и некому было помолиться за нее и облегчить ее душу. Сердце его, словно свинцом, было переполнено чувством вины, он даже почувствовал, как оно стало биться совсем медленно, и в этот самый момент вдруг осознал, что и его может сейчас настичь смерть. Почему он позволил, чтобы мать мучилась в этом жутком месте, когда душа ее была так же обезображена грехами, как и лицо ее – страшными бородавками, в то время как мечтала она только об одном – мирно упокоиться в раю?
   – Что же мне теперь делать? – вслух произнес он, и стоящие вокруг с удивлением повернулись к нему.
   Молитва окончилась, монахи строем сошли с престола, а Уильям все стоял на коленях, не в силах пошевелиться. Вся паства уже вышла из церкви на солнышко, не обращая на него никакого внимания. И только Уолтер остался подле своего господина, выжидая и не сводя с него глаз. Уильям истово молился, и облик матери стоял перед его взором все время, пока он повторял «Отче наш» и те молитвы, что еще помнил.
   Вскоре ему пришла в голову мысль, что он может сделать для матери большее: зажечь свечи, заплатить священникам и монахам, чтобы те регулярно служили по ней мессы, и даже построить часовенку за упокой ее души. Но все, о чем бы он ни подумал, казалось недостаточным. Уильям словно видел мать мысленным взором, она трясла головой, будто была обижена и недовольна им, и приговаривала: «Сколько же мне еще по твоей милости мучиться?»
   Внезапно он почувствовал, как чья-то рука легла ему на плечо. Перед ним стоял епископ Уолеран в своем великолепном красном платье, которое было на нем на Троицу. Его черные глаза пронзительно смотрели в глаза Уильяму, и он почувствовал, что готов раскрыть все свои сокровенные мысли под этим взглядом.
   – Почему ты плачешь? – спросил епископ.
   Уильям только сейчас понял, что у него все лицо в слезах.
   – Где она? – сказал он.
   – Проходит обряд очищения огнем.
   – И ей больно?
   – Ужасно больно. Но мы можем сделать так, чтобы она побыстрее прошла через это жуткое место.
   – Я готов на все! – Уильям всхлипнул. – Скажи, что мне надо сделать?
   В глазах Уолерана сверкнули алчные огоньки.
   – Построй церковь, – сказал он. – Точно такую же, как эта. Но в Ширинге.
* * *
   Холодная ярость охватывала Алину всякий раз, когда проезжала мимо поместий, бывших некогда частью графских владений ее отца. Заросшие рвы, покосившиеся изгороди, пустые полуразвалившиеся навесы для скота вызывали злость, выродившиеся луга наводили жгучую тоску, а от вида опустевших деревень нестерпимо ныло под сердцем. И беда была не в плохих урожаях. Графство смогло бы прокормить своих жителей даже в этот тяжелый год, если бы правил им разумный человек. Но Уильям Хамлей ничего не понимал в том, как надо вести дела. Графство было для него подобно сундуку с сокровищами, которыми он тешил себя, а не хозяйством, дававшим кров и пищу тысячам людей. Когда его крепостным нечего было есть, они умирали от голода. Если крестьяне, обрабатывавшие его земли, не могли расплатиться за аренду, он просто прогонял их. С тех пор как он стал графом, огромное количество пашни заросло бурьяном: ее некому было обрабатывать. А ведь если бы он был немного умнее, то давно бы понял, что в конце концов это могло окончиться для него катастрофой.
   Самым тяжелым для Алины было то, что она во многом чувствовала себя виноватой. Когда-то это были владения ее отца, и они с Ричардом так и не смогли вернуть свои фамильные земли. Они просто сдались, когда Уильям стал графом, а Алина лишилась всего состояния; но нанесенная рана не заживала, она терзала, мучила и заставляла Алину все время помнить о клятве, данной отцу.
   По дороге из Винчестера в Ширинг, сидя на груженной пряжей повозке, которой правил загорелый возчик с мечом на поясе, она вспоминала, как когда-то проезжала по этим местам вместе с отцом. Он всю свою жизнь осваивал новую землю под пашню: рубил леса, осушал болота, распахивал склоны холмов. В тяжелые годы отец всегда умудрялся отложить запас семян, чтобы помочь тем, кто был менее предусмотрительным и проедал весь свой урожай. Он никогда не принуждал крестьян, бравших у него в аренду землю, распродавать свой скот или орудия труда, чтобы расплатиться, потому что знал: на следующий год им нечем будет обрабатывать землю. Он любил землю и заботливо относился к ней, как хороший хозяин относится к дающей много молока корове.
   Всякий раз, вспоминая прошлое, дни, проведенные с отцом, этим умным, гордым, порой строгим человеком, Алина чувствовала острую боль утраты. С того дня, как его посадили в темницу, все в ее жизни пошло не так. За что бы она ни бралась, что бы ни делала, все теперь, по прошествии времени, казалось пустым и ненужным: ее жизнь в замке с Мэтью, словно в царстве грез, поездка в Винчестер в тщетной надежде увидеть короля, даже самоотверженные попытки помочь Ричарду, пока тот воевал. Да, она добилась того, что многие почитают за высшее счастье: стала процветающим торговцем шерстью. Но счастье оказалось призрачным. Она обрела положение в обществе, которое обеспечивало ей спокойное, безбедное существование, но душевная боль все не унималась, она чувствовала себя потерянной и никому не нужной, пока в ее жизни не появился Джек.
   Но стать его женой ей так и не удалось, и ничто не могло утешить ее. Она возненавидела приора Филипа, которого всегда считала своим спасителем и наставником, и годами не разговаривала с ним. Конечно, не его вина, что ей не разрешили развод, но именно он настоял, чтобы они с Джеком жили раздельно, и Алина затаила на приора горькую обиду.
   Она любила своих детей и поэтому очень переживала за них: ведь они росли в семье, где отец почему-то на ночь всегда уходил из дому. К счастью, пока это на них никак не сказывалось.
   Томми был крепким симпатичным пареньком, очень любил гонять мяч, играть в войну; а Салли, подрастая, становилась хорошенькой, внимательной девочкой, она могла часами рассказывать сказки своим куклам или подолгу смотреть, как работает Джек. Только любовь к ним, забота об их будущем были чем-то постоянным и святым в странной жизни, которой жила Алина.
   И конечно же, она по-прежнему не сидела без дела. По окрестным деревням на нее трудились десятки мужчин и женщин, прях и ткачей. Еще несколько лет назад их были сотни, но из-за разразившегося голода и ей от многих пришлось отказаться: делать одежды больше, чем можно было продать, не имело смысла. Но даже если бы она стала женой Джека, она бы не оставила своей работы.
   Еще сильнее, чем свои горести, Алина переживала за Джека. Она обожала его, и никто, кроме, пожалуй, Эллен, не знал, какой беззаветной была ее любовь. Ведь именно Джек вернул ее к жизни. Когда она, подобно гусенице, сидела в своем коконе, он вывел ее на свет Божий и доказал ей, что она бабочка. Она могла навсегда остаться глухой к радостям и страданиям, которые дарила любовь, если бы однажды он не забрел на ее потаенную полянку, если бы не читал ей свои баллады, если бы не решился в тот день коснуться губами ее губ и не разбудил осторожно, нежно дремавшей в ее сердце любви. Он был очень молод и горяч, но в то же время оказался удивительно мягким и терпеливым. И за это она всегда будет любить его.
   Проезжая сейчас по лесу, Алина подумала, что может встретить мать Джека. Изредка они виделись на ярмарках, а раз в год Эллен удавалось проскользнуть с наступлением темноты в Кингсбридж, чтобы провести ночь со своими внучатами. Алина испытывала к ней большую привязанность и даже духовное родство: обе были женщинами необычного склада. Но в лесу Алина так никого и не встретила.
   Проезжая по полям, она внимательно присматривалась к созревавшим хлебам. Урожай в этом году обещал быть неплохим. Лето, правда, было дождливое и прохладное, но зато не было наводнении и болезни обошли хлеба стороной впервые за последние три года. И за это Алина была благодарна. Ведь тысячи людей жили на грани голода, и, не уродись урожай, не многие из них пережили бы новую зиму.
   Она остановилась у пруда напоить быков возле деревни Монксфилд, входившей в графские владения. Поселение было довольно большим, вокруг на многие мили простирались богатые, плодородные земли, в самой деревне была каменная церковь со своим священником. И все же в этом году засеяли только половину всей земли, на которой уже колосилась золотая пшеница; оставшаяся половина заросла сорняками.
   К пруду подъехали двое напоить лошадей. Алина стала настороженно присматриваться к ним. Иногда, для большего спокойствия, хорошо было иметь кого-то рядом в дороге, но в то же время это могло быть и рискованно, особенно для женщины. Пока она ехала вдвоем со своим возчиком, он покорно исполнял все, что она требовала от него, но в присутствии других мужчин он мог и не подчиниться.
   Слава Богу, один из путешественников оказался женщиной. Алина пристально взглянула на нее и тут же поняла: не женщиной,а девочкой.Она видела ее в Кингсбриджском соборе на Троицу. Это была графиня Элизабет, жена Уильяма Хамлея.
   Выглядела она несчастной и запуганной. С ней вместе был угрюмого вида человек при оружии, наверное ее охранник. Возможно, и меня ждала бы такая же участь, подумала Алина, стань я женой Уильяма. Спасибо Господу, что дал мне силы воспротивиться этому.
   Охранник кивнул возчику Алины, не обратив на нее саму никакого внимания. И она решила не навязываться в попутчики.
   Пока они отдыхали, небо заволокло черными тучами, налетел порывистый ветер.
   – Гроза будет, – буркнул возчик.
   Алина испуганно смотрела на небо. Она не боялась промокнуть, нет; просто они могли застрять здесь, и тогда ночь застала бы их где-нибудь в поле. Упали первые капли дождя. Надо искать, где укрыться, с неохотой подумала она.
   Молодая графиня повернулась к своему охраннику.
   – Нам лучше задержаться здесь ненадолго, – сказала она.
   – Невозможно, – бесцеремонно отрезал тот. – Приказ хозяина.
   Алину возмутило подобное обращение с девушкой.
   – Не будь таким болваном! – сказала она. – Тебе поручено охранять твою госпожу!
   Человек удивленно посмотрел на Алину и грубо рявкнул:
   – А твое какое дело?
   – Идиот, сейчас начнется ливень, – тоном знатной особы ответила она. – Не можешь же ты заставить даму ехать в такую погоду. Твой хозяин велит высечь тебя за твою тупость. – И повернулась к графине Элизабет. Девушка с интересом смотрела на Алину, явно довольная тем, что та вступилась за нее перед грубияном-охранником. Дождь между тем разошелся не на шутку. Алина тут же приняла решение.
   – Идем со мной, – сказала она Элизабет.
   Прежде чем охранник сообразил, что к чему, она взяла девушку за руку и повела прочь. Молодая графиня охотно повиновалась, весело вышагивая рядом, словно спешила из школы домой. У Алины было слабое подозрение, что охранник кинется за ними и попытается увести Элизабет, но в этот момент сверкнула молния и полило как из ведра. Алина побежала, увлекая за собой девушку; они быстро миновали кладбище и влетели в деревянный домик рядом с церковью, благо дверь была открыта. Как и предположила Алина, это оказался дом священника. Навстречу им поднялся сердитого вида человек в черном платье и с крестом на цепочке, свисавшей на грудь. Святая обязанность оказывать гостеприимство всем страждущим, похоже, стала для большинства приходских священников тяжелой обузой, особенно в нынешние нелегкие времена. Словно желая предупредить всякие возражения, Алина твердо сказала:
   – Мне и моим спутникам необходимо укрыться.
   – Милости прошу, – сквозь зубы процедил священник.
   Дом состоял из двух комнат и пристроенного навеса для скота и чистотой не отличался. На столе стоял бочонок с вином.
   Маленькая собачонка злобно затявкала на них, как только они сели.
   Элизабет слегка сжала руку Алины.
   – Спасибо тебе, – сказала она. Глаза ее были полны слез благодарности. – Ранульф заставил бы меня ехать дальше – он ведь никогда меня не слушает.
   – Не за что, – ответила Алина. – Все эти здоровяки мужчины в глубине души – самые настоящие трусы. – Она рассматривала Элизабет и вдруг с ужасом поняла, как тяжела жизнь бедной девочки. Да, быть женой Уильяма не сахар, но стать его второй избранницей – ад земной.
   – Я – Элизабет из Ширинга, – сказала девушка. – А ты кто?
   – Меня зовут Алина. Я из Кингсбриджа. – Она затаила дыхание, боясь, что Элизабет вспомнит ее имя и то, что она была той самой женщиной, которая когда-то отвергла Уильяма Хамлея.
   Но Элизабет была слишком молодой, чтобы помнить о той давней скандальной истории.
   – Какое необычное имя, – только и сказала она.
   Из задней комнаты вышла какая-то неопрятная женщина с очень некрасивым лицом и мясистыми голыми руками. Она недоверчиво посмотрела на гостей и предложила им по бокалу вина. Алина догадалась, что это была жена священника. Он наверняка говорит всем, что она просто помогает ему по хозяйству, подумалось ей, ведь браки духовным лицам запрещены. Поэтому жены священников всегда были причиной громких скандалов. Заставить же человека прогнать жену считалось слишком жестоким и покрывало позором имя Церкви. И хотя большинство людей продолжали настаивать, что священники должны всегда оставаться целомудренными и непорочными, те очень часто обходили неписаные законы, потому что знали, что такое плотская любовь. А Церковь старалась смотреть сквозь пальцы на подобные связи. Благодари Бога, женщина, подумала Алина, что ты живешь со своим мужем.
   Охранник и возчик ввалились в дом, насквозь промокшие. Ранульф подошел к Элизабет и сказал:
   – Мы не можем оставаться здесь.
   К удивлению Алины, та сразу сдалась.
   – Хорошо, – сказала она и покорно встала.
   – Сядь, – приказала Алина и усадила девушку на место. Сама же преградила дорогу охраннику и, погрозив ему пальцем, сказала: – Если ты произнесешь еще хоть слово, я позову всех жителей деревни на помощь графине Ширинг. Они научат тебя, как надо обращаться с их госпожой.
   Ранульф, похоже, взвешивал все «за» и «против». Если дело дойдет до потасовки, размышлял он, то со всеми, кто в этой комнате, я как-нибудь справлюсь, но если набегут из деревни, тогда...
   – Может быть, графиня соизволитотправиться в путь? – Взгляд его, обращенный к Элизабет, был полон злобы.
   Девушка казалась насмерть перепуганной.
   – Итак, ваше сиятельство, Ранульф покорно просит вас выразить свою волю, – сказала Алина.
   Элизабет взглянула на нее.
   – Скажи только, что ты хочешь, – подзадоривала ее Алина. – Он обязан выполнять любые твои приказания.
   Глядя на Алину, Элизабет воспрянула духом. Она набрала в грудь побольше воздуха и твердым голосом сказала:
   – Мы остаемся здесь. А ты, Ранульф, иди и проследи за лошадьми.
   Охранник изобразил неохотное согласие и вышел. Элизабет, изумленная, проводила его взглядом.
   – Вот льет, точно обоссался кто... – сказал возчик.
   Священник скорчил недовольную гримасу.
   – Ничего особенного, дождь как дождь, – сказал он.
   Алина не выдержала и рассмеялась, а за ней расхохоталась и Элизабет. У Алины мелькнула мысль, что девушке нечасто приходится смеяться.
   Дождь гремел, как барабанный бой. Алина посмотрела на улицу через открытую дверь. Церковь находилась всего в нескольких ярдах от дома, но за сплошной водяной завесой ее почти не было видно. Похоже, надвигался настоящий шквал.