заметно нервничал). Слабым голосом он спросил меня: "Ты тоже уходишь?" Я
уверял, что нет, но мне трудно было выдержать его грустный взгляд. После
обхода я вернулся к нему. Опять меня встретил взгляд, полный безнадежности,
и я уловил в нем обвинение. Неприятное чувство, охватившее меня, когда я
согласился бежать со своим коллегой, еще усилилось. Внезапно я решил на этот
раз взять судьбу в свои руки. Я выбежал из барака и сказал приятелю, что не
могу пойти с ним. Как только я решительно сказал ему, что остаюсь с моими
пациентами, неприятное чувство покинуло меня. Я не знал, что нам готовит
будущее, но почувствовал внутренний покой, которого никогда раньше не
испытывал. Я вернулся в барак, сел на доски у ног своего земляка и попытался
утешить его; потом поговорил с другими, стараясь облегчить их горячечное
состояние.
Настал наш последний лагерный день. Когда стал приближаться фронт,
массовые транспорты перевезли почти всех заключенных в другие лагеря.
Лагерные власти, капо и повара сбежали. В этот день был пришел приказ
полностью эвакуировать лагерь до темноты. Даже немногие оставшиеся
заключенные (больные, несколько докторов и медбратьев) должны были покинуть
лагерь. Ночью его должны были сжечь. В полдень грузовики, высланные за
больными, еще не прибыли. Внезапно ворота лагеря накрепко закрыли и стали
строго следить, чтобы никто не сбежал. Похоже было, что оставшимся
заключенным предстоит сгореть вместе с лагерем. Мы с приятелем снова решили
бежать.
Нам велели похоронить троих умерших в тот день за забором из колючей
проволоки. Мы были единственными заключенными в лагере, у которых было для
этого достаточно сил. Почти все остальные лежали в бараках, обессиленные
лихорадкой и горячкой. Мы составили план: вместе с первым телом мы пронесем
рюкзак моего приятеля, спрятав его под трупом в старом корыте, которое
служило гробом. Вместе со вторым телом мы вынесем и мой рюкзак, а после
третьего рейса сбежим. Первые два рейса прошли по плану. Мы вернулись в
лагерь, и я стал ждать приятеля, который пошел искать ломоть хлеба, чтобы
было на чем продержаться несколько дней в лесу. Я ждал. Минуты шли. Я все
больше терял терпение - мой приятель не возвращался. После трех лет
заключения я радостно рисовал себе свободу, представляя себе, как здорово
будет бежать в сторону фронта. Но до этого дело не дошло.
В тот момент, когда мой приятель вернулся, ворота лагеря распахнулись.
Великолепная серебристая машина с большими красными крестами медленно
въехала на площадь построений. Прибыл представитель Международного Красного
Креста из Женевы и объявил, что лагерь и его обитатели находятся под его
защитой, Этот представитель расположился в сельском доме по соседству, чтобы
быть около лагеря на случай каких-нибудь чрезвычайных происшествий. Кто
сейчас мог думать о бегстве? Из машины выгрузили ящики с лекарствами, стали
раздавать сигареты, и воцарилась всеобщая радость. Уже не было необходимости
с риском бежать по направлению к фронту.
В нашем возбуждении мы чуть не забыли о третьем теле; наконец мы его
вынесли и положили в узкую могилу, рядом с остальными двумя. Охранник,
который сопровождал нас - человек относительно безобидный - внезапно стал
крайне любезен. Он понял, что мы можем поменяться ролями, и постарался
завоевать наше расположение. Он присоединился к кратким молитвам, которые мы
прочли над умершими, прежде чем засыпать их землей. После напряжения и
возбуждения последних дней и часов, когда мы бежали наперегонки со смертью,
слова нашей молитвы, просившие о мире, были горячи, как ни одна молитва,
произнесенная когда-нибудь устами человека.
Так, в предвкушении свободы, проходил наш последний день в лагере. Но
мы слишком рано радовались. Представитель Красного Креста уверил нас, что
соглашение подписано и что лагерь не будет эвакуирован. Но этой же ночью
явились эсэсовцы с грузовиками, и с приказом очистить лагерь. Последних
оставшихся заключенных должны были перевести в центральный лагерь, откуда их
перешлют в Швейцарию в течение 48 часов в обмен на каких-то военнопленных.
Мы едва узнавали эсэсовцев. Они были так дружелюбны, убеждая нас не бояться
и залезть на грузовики, и приговаривая, что мы должны быть благодарны судьбе
за такое везение. Те, у кого хватило сил, сами взобрались на грузовики;
слабых с трудом подняли. Мой приятель и я - мы уже не прятали наших рюкзаков
- стояли в последней группе, из которой 13 человек было отобрано в
предпоследний грузовик. Главврач вызвал 13 человек, но пропустил нас двоих.
Мы остались. Удивленные, очень обеспокоенные и разочарованные, мы стали
стали упрекать главврача; он извинялся, говоря, что очень устал и был
рассеян. Он думал, что мы все еще намерены бежать, В нетерпении мы сели на
землю, не снимая рюкзаков со спины, и стали ждать последнего грузовика
вместе с оставшимися заключенными. Нам пришлось ждать долго. В конце концов
мы улеглись на матрацы в опустевшем помещении охранников, измученные
возбуждением последних дней и часов, в течение которых нас непрерывно
бросало от надежды к отчаянию. Мы спали в одежде и обуви, готовые к
путешествию.
Нас разбудили звуки выстрелов из ружей и орудий; в окна проникал
отблеск вспышек и трассирующих пуль. Главврач вбежал в барак и приказал лечь
на пол. Один заключенный спрыгнул в башмаках прямо мне на живот, и это меня
разбудило окончательно. Теперь мы поняли, что происходит: фронт добрался до
нас! Стрельба утихла, и наступило утро. На мачте у ворот лагеря развевался
на ветру белый флаг.


Несколько недель спустя мы обнаружили, что судьба играла нами даже в
эти последние часы. Мы узнали, насколько ненадежны бывают человеческие
решения, особенно когда дело идет о жизни и смерти. Мне показали фотографии,
снятые в маленьком лагере недалеко от нас. Наши друзья, которые думали, что
едут на свободу, были перевезены в этот лагерь, заперты в бараках и сожжены.
Их наполовину обугленные тела можно было узнать на фотографиях. Я снова
вспомнил Смерть в Тегеране.


Апатия у заключенных, развивавшаяся как защитный механизм, возникала и
в результате других факторов. Ей способствовали голод и недосыпание (как и в
нормальной жизни), которые вызывали и общую раздражительность, которая была
еще одной характеристикой душевного состояния заключенных. Мы недосыпали
частично из-за того, что нас донимали паразиты, наводнявшие страшно
перенаселенные бараки при полном отсутствии санитарии и гигиены. У нас не
было ни никотина, ни кофеина, и это тоже способствовало состоянию апатии и
раздражительности.
Кроме этих физических причин, были еще и душевные, в форме некоторых
комплексов. Большинство заключенных страдало родом комплекса
неполноценности. Мы все когда-то были и воображали себя "Кем-то". Сейчас с
нами обращались как с полным "ничто". (Осознание внутренней ценности
личности коренится в более высоких духовных сферах и не может быть
поколеблено лагерной жизнью. Но как много свободных людей, не говоря о
заключенных, обладают им в полной мере?) Даже не размышляя об этих вещах
сознательно, средний заключенный чувствовал себя крайне униженным. Это
становилось очевидным при наблюдении над контрастами своеобразной
социологической структуры лагеря. Наиболее "высокопоставленные" заключенные
- капо, повара, кладовщики и лагерные полицейские - совершенно не
чувствовали себя униженными, как большинство остальных, а, наоборот,
"повышенными в звании"! У некоторых даже развивалась миниатюрная мания
величия. Душевная реакция ревнивого и недовольного большинства находила
выражение в разной форме, иногда в иронии. Например, я слышал, как один
заключенный говорил другому об одном капо: "Представь себе, я знал этого
человека, когда он был всего лишь директором крупного банка. Как ему
повезло, что он поднялся сейчас до такого высокого положения!"
Когда униженное большинство и выдвинувшееся меньшинство сталкивались в
конфликте (а для этого было множество поводов, начиная с распределения еды),
последствия бывали взрывоопасными. Общая напряженность (физические причины
которой обсуждались выше) становилась еще сильнее, и иногда она разрешалась
всеобщей дракой.Так как заключенные постоянно были свидетелями и жертвами
побоев, это понижало порог перехода к насилию. Я сам чувствовал, как
сжимались мои кулаки, когда меня охватывал гнев, а я был голоден и устал.
Обычно я бывал очень утомлен, так как мне приходилось всю ночь поддерживать
огонь в нашей печке - она была разрешена в бараке для тифозных больных.
Однако некоторые из самых идиллических часов, которые я когда-нибудь
проводил, были эти часы глубокой ночью, когда все остальные спали или
бредили. Я мог лежать, растянувшись перед огнем, и печь несколько украденных
картофелин на огне, в котором горел украденный уголь. Но на следующий день я
всегда чувствовал себя еще более усталым, равнодушным и раздражительным.
Одно время, работая врачом в тифозном блоке, я должен был замещать
заболевшего старшего надзирателя. В этой должности я отвечал перед лагерными
властями за поддержание чистоты в бараке - если слово "чистота" подходило к
тем условиям. Целью инспекции, которой часто подвергался барак, было скорее
найти повод для наказания, чем поддержать соблюдение гигиены. Реальной
помощью было бы лучшее питание и немного лекарств, но единственное, о чем
заботились инспектора, был порядок - чтобы нигде не валялось ни соломинки и
чтобы грязные, рваные, полные паразитов одеяла больных были аккуратно
подвернуты у их ног. Судьба больных их не интересовала. Если я браво
докладывал, сорвав тюремную шапку с обритой головы и пристукнув каблуками:
"Барак номер VI дробь 9; 52 пациента , два санитара и один врач", они были
удовлетворены и уходили. Но до их прихода - часто часами позже, чем было
объявлено, а иногда они вообще не приходили, - я был вынужден приводить в
порядок одеяла, подбирать соломинки, упавшие с нар, и прикрикивать на
бедняг, которые метались в жару и угрожали свести насмарку все мои старания.
Апатия особенно одолевала лихорадящих больных, которые вообще не
реагировали, если на них не кричали. Иногда и крик не действовал, и мне
стоило огромного усилия и самообладания не ударить их. Моя раздражительность
возрастала до предела из-за апатии больных и ожидания опасности со стороны
инспекции.


Пытаясь дать психологическую картину и психопатологическое объяснение
типичных характеристик обитателей концлагеря, я рискую создать впечатление,
что человеческое бытие полностью и неизбежно подпадает под влияние среды. (В
данном случае окружающая среда - это особая структура лагерной жизни,
которая заставляет заключенного приспособить свое поведение к определенному
стереотипу.) А как же насчет человеческой свободы? Разве нет духовной
свободы в смысле поведения и реакции на любое данное поведение? Является ли
верной теория, согласно которой человек - не более чем продукт многих
факторов, будь они биологической , социальной или психологической природы? И
самое важное, доказывают ли реакции заключенных на особый мир концлагеря,
что человек не может спастись от влияния своего окружения? Может ли человек
перед лицом таких обстоятельств обладать свободой выбора своих действий?
Мы можем ответить на эти вопросы, исходя и из опыта, и из принципов.
Опыт
лагерной жизни показывает, что у человека есть свобода выбора. Было
достаточно примеров, часто героических, которые доказали, что можно
преодолеть апатию, подавить раздражительность. Человек может сохранить
остатки духовной свободы и независимости мышления даже в условиях крайнего
психического и физического напряжения.
Мы, прошедшие концлагеря, можем вспомнить людей, которые ходили по
баракам, утешая других и подчас отдавая последний кусок хлеба. Пусть их было
немного, они служат достаточным доказательством: у человека можно отнять
все, кроме одного - его последней свободы: выбрать свое отношение к любым
данным обстоятельствам, выбрать свой собственный путь.
А выбирать надо было все время. Каждый день, каждый час представлялся
случай принять решение, которое определяло, будете вы или нет покорны силам,
угрожающим лишить вас самого себя, вашей внутренней свободы; будете вы или
нет игрушкой обстоятельств, откажетесь ли от своего достоинства, чтобы
втиснуться в стереотип лагерника.
С этой точки зрения душевные реакции узников концлагеря должны значить
для нас больше, чем простое отражение определенных физических и социальных
условий. Даже если такие тяжкие условия, как недосыпание, недоедание и
разнообразные душевные напряжения и создают предпосылки для того, чтоб
узники реагировали определенным образом, при конечном анализе становится
ясным, что та личность, которой становится заключенный, является результатом
внутреннего решения, а не только результатом влияния лагеря. Так что по
существу каждый может, даже в таких условиях, как лагерные, решать, каким он
станет умственно и духовно. Он может сохранить свое человеческое достоинство
даже в концлагере. Достоевский как-то сказал: "Есть только одно, чего я
страшусь: быть недостойным своих страданий." Эти слова часто приходили мне в
голову, когда я я встречался с мучениками, поведение которых в лагере, их
страдания и смерть доказывали, что последняя внутренняя свобода не может
быть потеряна. Они были достойны своих страданий, ибо то, как они их
переносили, было подлинным внутренним подвигом. Именно эта духовная свобода,
которую невозможно отобрать, придает жизни смысл и цель.
Цель активной жизни - дать человеку возможность реализовать свои
ценности в творческой работе, в то время как пассивная жизнь, посвященная
наслаждениям, дает ему возможность получить удовлетворение в познании
красоты, искусства и природы. Но есть смысл и в той жизни, что почти
полностью лишена возможности творчества и наслаждения, и которая допускает
только одну возможность поведения на высоком моральном уровне: оно
выражается в отношении человека к своему существованию, ограниченному
внешними силами. Творчество и наслаждение у него отняты. Но не только
творчество и наслаждение имеют смысл. Если в жизни вообще есть смысл, то
должен быть смысл и в страдании. Страдание - неотделимая часть жизни, как
судьба и смерть. Без страдания и смерти человеческая жизнь не может быть
полной.
То, как человек принимает свою судьбу и доставленные ею страдания, то,
как он несет свой крест, дает ему полную возможность - даже в самых тяжелых
обстоятельствах - придать более глубокий смысл своей жизни. Он может
остаться мужественным, полным достоинства и бескорыстным. Или в жесточайшей
битве за самосохранение он может забыть свое человеческое достоинство и
стать не более чем животным. Здесь у человека есть шанс либо воспользоваться
этой возможностью, либо забыть о ней. И это решает, будет ли он достоин
своих страданий или нет.
Не думайте, что эти рассуждения - не от мира сего и слишком далеки от
реальной жизни. Верно, что лишь немногие люди способны достичь таких высоких
моральных стандартов. Только немногие из заключенных сохранили полную
внутреннюю свободу и обрели те ценности, которыми их обогатили страдания. Но
даже один такой пример является достаточным доказательством, что внутренняя
сила человека может поднять его над внешней судьбой. Такие люди есть не
только в концлагерях. Над человеком всегда висит рок, и может дать ему
горькую возможность достигнуть чего-то через страдание.
Обратимся к судьбе больных - особенно неизлечимых. Я читал однажды
письмо, написанное молодым инвалидом своему другу; он только что узнал, что
ему осталось жить недолго, и даже операция ему не поможет. Далее он пишет,
что он давно видел фильм об обреченном человеке, который ждал смерти
мужественно и достойно. Тогда он подумал, какое это большое достижение - так
встретить смерть. Теперь - пишет он - судьба дала ему такой же шанс.
Те из нас, которые видели фильм под названием "Воскресение" - по роману
Толстого (действие происходит много лет назад) могли подумать о том же. Там
были великие судьбы и великие люди. Для нас, в наше время, нет великих
судеб, нет возможности достичь такого величия. Зайдя после кино в ближайшее
кафе, над чашкой кофе и бутербродом мы забываем странные метафизические
мысли, которые на минуту пришли нам в голову. Но когда мы сами встречаемся с
великим предназначением, и нам предстоит решить - выйти ли ему навстречу с
равным ему духовным величием - тогда мы можем забыть нашу юношескую
решимость и потерпеть неудачу.
Может быть, некоторые из нас теперь снова увидят этот этот фильм, или
похожий на него. Но тогда перед нашим внутренним взором одновременно
возникнут другие повести - о людях, которые поднялись в своей жизни гораздо
выше, чем может показать сентиментальный фильм. Я расскажу простую историю о
молодой женщине, свидетелем смерти которой я был в лагере. Может показаться,
что я ее выдумал, но это правда; для меня в этой истории заключена чистая
поэзия.
Эта женщина знала, что умрет в ближайшие дни. Но несмотря на это, она
разговаривала со мной весело. "Я благодарна судьбе за то, что она меня так
тяжело ударила," - сказала мне она. - "В моей прошлой жизни я была
избалована и не относилась всерьез к духовным достижениям." Указав на окно
барака, она сказала: "Это дерево - единственный друг, который есть у меня в
моем одиночестве." - Через окно она могла видеть только ветку каштана и два
цветка на ней. - "Я часто говорю с этим деревом." Я был поражен и не знал,
как понять ее слова. Может быть, это бред? Может быть, у нее бывают
галлюцинации? Я со страхом спросил, отвечает ли ей дерево? - "Да." Что оно
ей говорит? Она ответила: "Оно говорит мне - я здесь, - я здесь - я есть
жизнь, вечная жизнь."


Мы установили, что в конечном счете состояние внутренней личности
заключенного определяется не столько приведенными выше психофозическими
причинами, сколько его свободным решением. Психологические наблюдения над
заключенными показали, что только те, кто отказался от внутренней власти над
своей моральной и духовной сущностью, со временем стали жертвами унижающего
влияния лагеря. Но тогда встает вопрос, что может и должно составлять эту
"внутреннюю власть"?
Бывшие заключенные, рассказывая о пережитом, признают, что тяжелее
всего было следующее обстоятельство: заключенный не мог знать, сколько
продлится его заключение. Ему не сообщали ни срока, ни даты освобождения. (В
нашем лагере было бессмысленно даже говорить об этом.) Действительно, срок
заключения был не только неопределен, но просто неограничен. Известный
психолог-исследователь указывал, что жизнь в концлагере можно назвать
"условным существованием". Мы можем прибавить к этому определению: "условное
существование с неизвестным пределом".
Новоприбывшие обычно не знали ничего об условиях жизни концлагеря. Те,
кому посчастливилось вернуться их лагерей, обязаны были хранить молчание, а
из некоторых лагерей не вернулся никто. При попадании в лагерь в голове все
менялось. С концом неопределенности приходила неопределенность конца. Было
вообще невозможно предвидеть, когда кончится эта форма существования.
Латинское слово finis имеет два значения: одно - конец или финиш;
другое - цель, которую надо достичь. Человек, который не знал конца своего
"условного существования", не был способен стремиться к конечной цели в
жизни. Он переставал жить для будущего, в противоположность человеку в
нормальных условиях. Поэтому изменяется вся структура его внутренней жизни;
появляются признаки распада, известные нам из других сфер жизни.
Безработный, например, находится в сходном положении. Его существование тоже
стало условным; в определенном смысле он не может жить ради будущего или
стремиться к цели. Исследования психики безработных шахтеров показали, что
они страдают своеобразным видом деформации времени - внутреннего времени, и
что это следствие их положения безработного. Заключенные тоже страдали этим
странным ощущением времени. В лагере маленькая единица времени, например,
день, наполненный ежедневными муками и усталостью, тянется бесконечно. Более
крупная единица, скажем неделя, кажется пролетевшей очень быстро. Мои
товарищи согласились со мной, когда я сказал, что в лагере день длится
больше, чем неделя. Каким парадоксальным было наше ощущение времени! В этой
связи мы вспомнили о Волшебной горе Томаса Манна, в которой есть очень
точные психологические замечания. Манн исследует духовное развитие людей,
которые находятся в аналогичном психологическом положении; это туберкулезные
больные в санатории, которые тоже не знают даты своего освобождения. Они
переживают сходное существование - без будущего и без цели.
Один из заключенных, который, прибыв в лагерь, шел в длинной колонне от
станции, сказал мне позже, что чувствовал себя так, как будто шел за гробом
на собственных похоронах. Он считал, что для него все кончено, как будто он
уже умер. Это ощущение, что жизнь кончилась, усиливали и другие
обстоятельства: в смысле времени - неограниченность срока заключения, что
воспринималось наиболее остро; в смысле пространства - тесные пределы
тюрьмы. Все, что было по ту сторону колючей проволоки, стало отдаленным -
недоступным и в какой-то мере нереальным. События и люди вне лагеря, вся
нормальная жизнь там казалась призрачной. Она выглядела так, как может
выглядеть земная жизнь для мертвого человека, который смотрит на нее из
загробного мира.
Человек, который позволяет себе опуститься потому, что не может видеть
никакой будущей цели, оказывается занятым мыслями о прошлом. Мы уже говорили
о тенденции смотреть в прошлое в другом аспекте - когда это помогает сделать
настоящее, со всеми его ужасами, менее реальным. Но в отвлечении от
реальности имеется определенная опасность. Тогда человеку легко упустить ряд
случаев, позволяющих сделать из лагерной жизни нечто позитивное, а такие
случаи действительно представлялись. Само отношение к нашему "условному
существованию" как к нереальному было сильным фактором, из-за которого
заключенный переставал держаться за жизнь: это казалось бессмысленным. Такие
люди забывали, что лагерь - это просто исключительно трудная внешняя
ситуация, которая предоставляет человеку возможность духовного роста. Вместо
того чтоб воспринимать тяжести лагеря как экзамен для своей внутренней силы,
они не принимали всерьез свою жизнь и презирали ее как нечто несущественное.
Они предпочитали закрыть глаза и жить в прошлом. Для таких людей жизнь
становилась бессмысленной.
Естественно, только немногие были способны подняться до великих
духовных высот. Но этим немногим был дан шанс обрести человеческое величие в
своих видимых земных неудачах и даже смерти, чего они в обычных
обстоятельствах никогда бы не достигли. К остальным из нас, заурядным и
нерешительным, применимы слова Бисмарка: "Жизнь - это как посещение
дантиста. Мы все время думаем, что самое худшее впереди, и вот все уже
кончилось." Варьируя это высказывание, можно сказать: большинство людей в
концлагере считали, что реальные возможности в жизни уже позади. И все же на
самом деле была такая возможность, и был брошен вызов. Можно было одержать
духовную победу, обратив лагерное существование во внутренний триумф, или
можно было пренебречь вызовом и просто прозябать, как делало большинство
заключенных.


Любая попытка бороться с психопатологическим воздействием лагеря на
заключенного с помощью психотерапевтических или психогигиенических методов
должна стремиться дать ему внутреннюю силу, указывая на цель в будущем, чтоб
он мог смотреть вперед. Некоторые из заключенных инстинктивно пытаются найти
ее сами. Это исключительная особенность человека, который может жить только
глядя в будущее - sub specie aeternitatis. И это может его спасти в самые
трудные минуты существования, хотя иногда приходится заставлять себя думать
об этой задаче.
Вернусь к моему личному опыту. Почти плача от боли (у меня были страшно
стерты ноги из-за скверной обуви), я брел в нашей длинной колонне из лагеря
к месту работы. Очень холодный и сильный ветер пронизывал нас до костей.Я
был занят мыслями о бесконечных проблемах нашей жалкой жизни. Что нам дадут
поесть вечером? Если дадут в качестве добавки кусочек колбасы, следует ли
обменять его на кусок хлеба? Следует ли отдать последнюю сигарету, которая
осталась от премии, полученной месяц назад, за миску супа? Как бы раздобыть
кусок проволоки, чтобы заменить обрывок, служивший мне шнурком для ботинок?
Успею ли я дойти вовремя, чтоб присоединиться к моей обычной рабочей группе,
или мне придется пойти в другую, где бригадиром может оказаться жестокий
человек? Как бы установить хорошие отношения с капо, который может помочь
получить работу в лагере, чтобы не надо было совершать этот ужасающе длинный
ежедневный переход?
Я почувствовал отвращение к такому положению дел, которое вынуждало
меня каждый день и каждый час думать только о таких тривиальных вещах. Я
заставил свои мысли обратиться к другому предмету. Я увидел себя на кафедре