Признания в любви писались и прозой и стихами -- по качеству недалеко ушедшими от знаменитого "жду ответа, как соловей лета". Но самой увлекательной частью переписки был процесс доставки писем адресатам. На официальную почту мы, ясное дело, рассчитывать не могли. Пришлось изобрести свою.
   Одну из женских бригад приводили время от времени к нашей шахте -чистить и углублять канавы по ту сторону проволоки. Инструмент выдавали из шахтной инструменталки. И кто-то из умельцев высверлил в черенке лопаты глубокое отверстие. Туда как в пенал набивались письма и записки, деревянную пробку замазывали грязью -- и почта уходила к девчатам. Во избежание путаницы почтовую лопату пометили крестиком. И в конце смены вместе с инструментом мы получали -- обратной почтой -- очередную порцию писем с 4-го ОЛПа.
   Однажды девушки прислали связанные из шерстяных ниток крохотные -- на дюймовочку вязанные -- рукавички. Их можно было приколоть на грудь. На этот знак внимания ответил Жора Быстров: изготовил такие же крохотные колодки и стачал по всем правилам несколько пар лагерных суррогаток -- каждая размером с полмизинца.
   А я всю жизнь был сторонником более практичных подарков. Пошел на служебное преступление:сделал на накладной из единицы четверку, и латыш Сашка Каугарс получил на складе четыре пары резиновых шахтерских сапог. Одна полагалась ему по закону -- он работал в забое, "в мокром неудобствии", как было написано в наряде -- а три Сашка через проволоку перекинул женщинам:у них с обувкой обстояло неважно, а грязь возле шахты была непролазная.
   Иной раз можно было и поговорить с девчатами через проволоку, если конвоир попадался не слишком вредный. Хорошенькая блондинка в телогрейке второго срока вдруг спросила, говорит ли кто-нибудь поанглийски. Ребята сбегали за мной. Блондинка оказалась не англичанкой и не американкой, а москвичкой Лялей Горчаковой. До ареста она работала на Софийской набережной. А я и понятия не имел, что там за учреждение. Английское посольство, объяснила она, убедившись, что конвоир не слышит. Она и попала за роман с иностранцем -- забыл, англичанином или американцем.х) Но фамилию запомнил:Аккман. И имя их дочки помню: Лоретта. Она родилась уже в тюрьме. Злоязычные подруги поспешили сообщить, что, по их сведеньям, Лялька забеременела от своего следователя. Наверно, врали.
   Ляля предпочитала, чтоб ее называли на английский лад Долли. (Dolly -по-английски куколка иль что тоже -- лялька. А понастоящему она была Вера). Один раз, когда они работали на шурфе за зоной, Долли позвонила мне в бухгалтерию по внутреннему телефону. Мы наговорились от пуза; она даже спела мне песенку из "Касабланки": "A kiss is just a kiss, a sigh is just a sigh". Об этом фильме мне с восторгом рассказывал еще на Лубянке Олави Окконен. А посмотрел я "Касабланку" только в 93-м году. Посмотрел с большим удовольствием и перевел сценарий для журнала "Киносценарии".
   По-настоящему повидаться с Лялей удалось уже в Москве. Мельком видел и ее отца, тоже к этому времени отсидевшего. До войны был он, вроде бы, нашим разведчиком, долго жил с семьей в Штатах -- отсюда и Лялькин английский язык. Был у нее и брат -- Овидий, кажется. С ним я не знаком. Да и с Долли долгой дружбы не получилось. Мы ведь и познакомились случайно: просто из многих, знавших язык, я один оказался в тот день рядом. А могли позвать, скажем, Лена Уинкота. Или на худой конец Эрика Плезанса.
   Тот был настоящий англичанин -- кокни. Во время войны служил в британских "коммандос", диверсантах. Попал в плен к немцам и перешел на их сторону. Таких было не много. "Лорд Хау-Хау", ренегат, который вел нацистскую пропаганду по радио, был, если не ошибаюсь, после войны казнен. А Плезанс уцелел. Сперва он попал в СС, а потом в плен к нашим. В лагере держался надменно; был хорошим боксером и кулаками заработал приличный авторитет. Учиться русскому он не желал, даже в бригаду пошел не русскую, а к Саше Беридзехх)... Довольно противный тип.
   Но еще противней был другой англоязычный -- Эрминио Альтганц. Его национальность установить было невозможно: немцам он говорил, что немец, евреям -- что еврей, но с примесью испанской крови. И что родился на корабле, плывшим из Англии в Бразилию. Ему дали прозвище "Организация Объединенных Наций". Стукач и попрошайка, рыжий, с глазками, красными как у кролика-альбиноса, с липкими ладонями -- нет, Долли Горчаковой повезло, что не Альтганца привели знакомиться с ней, а меня.
   Правда, работал на шахте и Игорь Пронькин, русский паренек с Украины, студент. Этот отличался феноменальными лингвистическими способностями: у пленных японцев выучился ихнему языку, у Лена Уинкота -- английскому. Когда я завистливо спросил у Лена, а как у Пронькина с акцентом, тот сказал:
   -- No accent at all. Никакого акцента.
   Между прочим, это Игорю принадлежит теория, что "мора" -- цыган, пофене -- происходит от немецкого "Mohr" или испанского "moro" -- мавр. Я так и считал. А недавно прочел в газете, что "морэ" поцыгански -- друг.
   Году в семидесятом Игорь Пронькин приезжал к нам в Москву и рассказал такую историю. Он работал в это время мастером на заводе, изготовлявшем унитазы. На завод привезли японскую делегацию -- знакомиться с производством. Игорь приветствовал их на японском языке, а объяснения давал по-английски. Японцы уехали в полной уверенности, что им под видом инженера подсунули полковника КГБ. А заводское начальство после их отъезда стало коситься на Пронькина: чего он там наболтал "потенциальному противнику"?
   Игорь был малый приметливый и с юмором. Он охотно делился с нами своими наблюдениями. Изображал -- актеры говорят "показывал" -- проходчика немца который, картавя, орал на другого немца:"Артур, черт нерусский!".. Он же подслушал разговор двух поляков, со злобой говоривших про собригадников-литовцев:
   -- Пшекленты литы! На свентый хлеб мувьон: донас, донас!
   (По литовски хлеб -- дуонас. Так они и называли святой хлеб.)
   Игорь обрадовался, услышав в первый раз расшифровку аббревиатур: з/к -заполярные коммунисты, в/н -- временно незаключенные. Но эта hcb* ходила по всем лагерям; иногда вместо "коммунисты" говорили "комсомольцы" -- в память о построенном зеками Комсомольске-наАмуре.
   Незаполярных коммунистов Пронькин недолюбливал. С удовольствием рассказал про редактора городской газеты, который, моментально перестроившись, продолжал выпускать ее и при немцах. В числе прочего вчерашний коммунист печатал свой вариант "Истории государства Российского":
   Тут много набежало Арончиков и Сур.
   Их племя размножалось и поедало кур.
   Жаль, не знаю полного текста. Можно было бы предложить "Савраске".
   В день Пасхи Игорь пришел к нам в барак, чинно поклонился на все стороны и сказал:
   -- Христос воскрес, православные христиане! -- Потом повернулся к нам с Юликом. -- И вам, жиды, добрый вечер.
   Эту формулу наши русские друзья и даже жены взяли на вооружение.
   В лагере Игорь Пронькин с его разносторонними способностями легко мог бы устроиться на какую-нибудь придурочную должность -- но не хотел, вкалывал на общих. Злой Борька Печенев уверял всех, что у Игоря есть тайные сведения: скоро придут американцы. Всех придурков повесят, а работяг с почетом выпустят на свободу...
   Между прочим, этот Печенев грубо нарушил правила хорошего тона в нашей любовной переписке. Увидев воочию -- из-за колючей ограды -- свою "жену" Люду, был сильно разочарован. Перестал ей писать и переключился на красивую бригадиршу Аню. Мы его сурово осудили, а в утешение Люде послали такое письмо:
   Пора узнать его жене:
   Борис пожертвовал отчизне
   Тем, что не нужно на войне,
   Но важно для семейной жизни.
   А выражаясь поясней,
   Он ранен был в такое место,
   Как написал Хемингуэй
   В печальной повести "Фиеста".
   Именно этим, писали мы, объясняется Борькино неджентльменское поведение. Кончалось послание так:
   А что до нас, то мы, ей-ей,
   Жалеем этого подонка:
   При всей паскудности своей
   Он так хотел иметь ребенка!..
   Мне тоже удалось один раз -- мельком -- увидеть свою главную корреспондентку -- Таню. Успел заметить только, что стройная, с хорошеньким умным личиком. Больше мы не виделись -- до дня моего выхода из лагеря, о чем будет рассказано в свое время. В реальной жизни она оказалась Тамарой: псевдоним нужен был на случай, если письма попадут в руки куму.
   Вскоре после печеневского предательства переписка кончилась -- как-то незаметно сошла на нет. Зато у Жоры Быстрова случился настоящий роман -- да еще какой!
   Моей помощницей в бухгалтерии была вольнонаемная Тоня Шевчукова, молодая, рослая, большеглазая. И вообще очень славная деваха:наши письма домой бросала в почтовый ящик на станции и даже навестила мою маму, когда ехала через Москву в отпуск, в свое село под Винницей. Ее уже вызывал к себе опер, но она, заранее проинструктированная мной, сумела отболтаться.
   Женщины храбрее мужчин. Это наше наблюдение подтвердил много лет спустя такой авторитет, как Костя Константиновский, муж знаменитой дрессировщицы Маргариты Назаровой. Он обещал для фильма "Сегодня -- новый аттракцион" сделать (и сделал) эффектный номер: балерины танцуют между тумбами, на которых сидят тигры. На вопрос, где он найдет таких балерин, Костя пожал плечами:
   -- Так ведь не "Лебединое озеро" ставим. Возьму из циркового училища девчат помоложе. Женщины вообще храбрее мужчин, а молодые -- те вообще ничего не боятся. Станут постарше, может и начнут задумываться.
   Тоне было чуть больше двадцати, она не задумывалась. И поэтому кокетничала вовсю с Жоркой Быстровым, когда он заглядывал в бухгалтерию. Ну, и дококетничалась: раза два, заперевшись в какойто подсобке, они переспали.
   Это было очень рискованно: ведь за связь с заключенным могли как минимум уволить и выслать из Инты -- в 24 часа, без разговоров. А за минлаговца могли бы и дело пришить. И Тоня опомнилась, стала избегать Быстрова. А он уже не мог без нее -- влюбился до беспамятства. Писал ей письма -- не чернилами, а кровью. Не "кровью сердца", а кровью из надреза на руке. Красивым четким почерком он обстоятельно объяснял, почему она должна пересмотреть свое поведение. Тоня не пересматривала, и тогда он, совсем одурев, построил что-то вроде большой собачьей будки на полозьях. Вместе с кем-то из своих армейских дружков подстерег любимую после смены, когда она шла к вахте, и умыкнул. Запихал в будку, отвез на шурф и несколько раз проделал с ней то, что, как он полагал, наверняка заставит Тоню возобновить роман. Он рассказал нам об этом с гордостью; Юлик пришел в ужас.
   Жоркин рассчет оказался ошибочным... О том, какое у этой истории было продолжение, я расскажу, когда буду писать о нашей жизни в Инте после лагеря. Пока же замечу, что это похищение сабинянки было не последним из нелепых, хотя и продиктованных самыми высокими побуждениями, поступков Жоры Быстрова.
   Году в шестидесятом, приехав в Москву и не поймав такси, он поддался уговорам какого-то привокзального жучка и послал его на поиски левой машины. Машину они не нашли, и жучок предложил за двадцатку донести Жорин чемодан до моего дома в Столешникове. Взвалил тяжеленный чемодан на плечо, двинулся в путь -- и тут Жора увидел, что его носильщик сильно хромает и вообще слабак. Жора отобрал у него чемодан и с грузом на плече, проследовал пешком от площади Трех Вокзалов до Столешникова переулка. "Носильщик" шел налегке, показывая дорогу, за что Георгий Илларионович безропотно выложил обещанную двадцатку.
   Тогда же, в Москве, узнав, что у нас нет стиральной машины, и не поверив, что она не нужна, Жора без предупреждения купил ее за свои деньги и приволок к нам -- опять же пешком, на том же плече. Богатырь! В бараке он для смеху закидывал меня на верхние нары -- без труда. Правда, весил я тогда килограммов шестьдесят, а не восемьдесят, как сейчас. Человек он замечательный, мы и сейчас дружим -- но понять извилистый ход его мысли и в лагере было трудно, и на воле не легче...
   Кроме Тони Шевчуковой в бухгалтерии шахты работала тогда одна женщина (вернее, девушка -- Тоня-то была замужем) -- немочка Ильза. Команда подобралась интернациональная: русский Уваров, литовец Даунаравичус, западный украинец Конюх -- не бандеровец, а офицер польской армии, молдаванин Бостанарь и я. От каждого я узнал чтонибудь полезное. Васька Уваров сообщил, что у Дунского лицо интеллигентное, а у меня коммерческое; Владас Даунаравичус рассказывал о литовских "бандитах" -- сам он не успел уйти к партизанам, взяли, как он выразился, не в лесу, а на опушке. Конюх научил неглупой поговорке:"Бог не карае, не карае, а як карнэ, то и срацю не пиднимешь". Он же рассказал, что у них во Львове студенты написали на двери нелюбимого профессора такой стишок:
   Стары Рейтан пьюрком гжебе,
   Млодеж его цурке ебе!
   ("Пьюрком гжебе" -- царапает перышком, "цурка" -- дочка, остальное понятно.)
   На что старый Рейтан немедленно отреагировал, приписав внизу:
   Ебьте, ебьте, мое дятки:
   Я ебалэм ваше матки!
   Яшка Бостанарь был мужичонка вздорный и большой любитель спорить. Уваров, человек немногословный, не одобрял его. Говорил брезгливо:
   -- Филь шпрехен.
   Как-то раз Бостанарь затеял дискуссию со своим соплеменником Митикэ -как надо произносить румынское название каменного угля, "гуила" с мягким южным "г", или "хуила"? Оба темпераментные, они всем на потеху минут десять орали, стараясь перекричать друг друга: "Гуила!.. Хуила! Хуила!"
   В другой раз Яшка заспорил со мной -- не помню уже, по какому поводу. Дошло до драки. Добрый Митикэ Мельничук побежал за Юликом -- чтобы тот разнял нас.
   -- Юлиус! -- кричал он жалобно. -- Они дерутся! Они бьют друг друга! По лицу! Руками!
   Юлика это не взволновало -- он был боец не мне чета. Его -- за неделю до нашей с Яшкой драки -- обматерил маркрабочий Генрих Волошин. Юлик посоветовал ему никогда больше этого не делать. Генрих сделал -- немедленно.
   Ко мне в бухгалтерию заглянул Костя Карпов:
   -- Иди посмотри. Там твой кирюха Волошина убивает.
   Я выскочил в коридор и увидел убегающего Волошина -- вся морда в крови. А двое ребят держали дверь маркшейдерской, не выпуская Юлика. Он в ярости дергал и дергал дверную ручку -- пока не оторвал... Я им гордился.
   ПРИМЕЧАНИЯ к гл.XVIII
   +) Таких -- даже состоявших в официальном браке -- на женском ОЛПе было несколько: Лена, жена греческого дипломата по фамилии Политис, жена американца Галя Уоллес... Я их не знал, только слышал о них.
   ++) В этой бригаде до Плезанса не было ни одного негрузина. Выкликая их по карточкам на разводе -- "Беридзе... Гогоберидзе... Апакидзе... Вашакидзе..." -- краснопогонник удивился:
   -- Вас всех, что ли, земляк сюда собрал?
   Больше мы этого стрелка не видели. Зеки решили: получил срок. Может, и получил.
   А что до Эрика Плезанса, то он в хрущевскую оттепель освободился и даже был отпущен в Англию. Лен Уинкот, который съездил туда в конце шестидесятых, говорил нам, что Плезанс выпустил в Англии книгу под названием "I killed to live" -- "Я убивал, чтобы жить". В этой книжке, по словам Лена, случай, когда Плезанс дал по морде кому-то из придурков, превратился в волнующий эпизод: Эрик ударом кулака убил оскорбившего его офицера чекиста. Преувеличение, чтоб не сказать вранье, очень характерное для литературы о лагерях.
   XIX. ФИНИШНАЯ КРИВАЯ
   Сбухгалтерией мне пришлось в скором времени расстаться.
   Начальник шахты Воробьев подписал неправильно оформленную накладную, я ее порвал -- а он счел это за личное оскорбление. Я уже рассказывал, каким он был ничтожеством; у таких самолюбие всегда ` '$cb.,как печень алкоголика. (Вот его предшественник Дыгерн был совсем другим человеком. Толковый горный инженер. широкий, решительный, рисковый. И большой любитель футбола, что, по-моему, тоже может считаться плюсом. За счет шахты он построил целый стадион -- незаконно, разумеется. Но это лучше, чем заказывать на шахте шкафы -- по-ихнему, "шифонеры" -- для себя лично, и не платить за них. Так делали все остальные. А лес, пошедший на стадион, мы списали -- как крепеж. За какие-то грехи -- возможно, и за этот -- Дыгерна сняли и заменили законнопослушным Воробьевым.)
   Меня Воробьев немедленно погнал на общие работы. Сколько-то времени я постоял на породоотборке. Работа не тяжелая, но очень уж нудная. Смотришь на медленно ползущую ленту транспортера, выхватываешь куски породы и отбрасываешь в сторону. А уголь едет дальше.
   К этому периоду относится несколько новых знакомств. Рядом со мной стоял на породоотборке пожилой эстонский моряк и мы болтали, о чем придется. Эстонец философствовал:
   -- Се говорятт: теньги нетт, теньги нетт! Один купитт дом, тругой купитт куттор, третий купитт маленький теревенька.
   Я считаю -- ценное наблюдение. Он же рассказал про своего земляка, лютеранского пастора по фамилии Йопп.
   Когда они были еще в общем лагере, пастора -- за неимением православного священника -- позвали в женский барак крестить новорожденного. За этим занятием его застукал надзиратель. Строго спросил:
   -- Ты чего тут делал?
   Пастор, плохо знавший русский язык, помнил, что при любом допросе первым делом спрашивают фамилию. И четко ответил:
   -- Йопп.
   Вертухай его фамилию знал. Повысил голос:
   -- Тебя русским языком спрашивают: ты чем занимался тут?!
   А тот, решив, что ему не верят, закричал в ответ:
   -- Я Йопп! Мой отец Йопп! Мой дед Йопп!
   Спасибо, женщины объяснили, чем он занимался на самом деле.
   Другим моим напарником был очень славный паренек, ленинградец Саша Петраков. Этот рассказал мне историю своей посадки.
   В войну Саша оказался на оккупированной территории и был угнан в Германию. Ему тогда не исполнилось и шестнадцати лет. Немцы придумали неплохо: Сашу и других русских пацанов зачислили в гитлерюгенд. (Саша говорил:"Я был хитлоюнга".) Всю компанию придали как обслугу к какой-то противозенитной части на западном фронте: шел уже последний год войны, тотальная мобилизация -- взрослых солдат нехватало. Вместе с русскими ребятами к зениткам поставили и немецких подростков. Кормежка была неважнецкая, но русские "хитлоюнги" нашли выход.
   -- У немцев как заведено? -- рассказывал Саша. --Баур надоит молока и оставляет бидон на дороге. Приедет грузовик и все бидоны соберет, а на завтра привезет назад. И обратно оставит на дороге. На каждом бидоне, на крышке, кусок масла в бумагу завернутый -- это бауру, сколько ему положено. Никто чужой не возьмет, они этого не понимают.
   Часть баурского масла наши мальчишки стали брать себе. Немецкие ребята сначала только завидовали, потом тоже стали подворовывать: голод не тетка.
   Когда Германия капитулировала, Саша Петраков оказался в американской зоне. Он попросился домой и его передали русским.
   Парень вернулся в Ленинград. Прошло несколько лет; он работал шофером и уже стал забывать про свои германские приключения. И тут к нему пришли. Сказали:
   -- Привет из... -- я не запомнил, как называется город, откуда американцы привезли Петракова в нашу зону. Саша не понял, но ему -- уже в Большом доме (так ленинградцы называют свою "Лубянку") -- объяснили: он американский шпион. Завербовали его перед тем, как передать нашим.
   Следователь требовал, чтобы Петраков признался, какое задание дали ему янки.
   Упирался Саша довольно долго, но следователь нажимал -- и нажимал так крепко, что парень в конце концов "вспомнил" -- да, дали задание.
   -- Ну вот, давно бы так. Теперь рассказывай, какое.
   -- Велели считать воинские эшелоны. На железной дороге.
   Саша читал много книжек про советских партизан и разведчиков, знал, чем те интересовались, и был уверен, что попал в самую точку.
   -- Стоп, стоп! -- остановил его следователь. Впервые он заговорил человеческим голосом. Даже улыбнулся. -- Не такое. Они сказали: сиди и жди. Придет человек, назовет пароль и скажет, что тебе делать. Усвоил?
   Саша усвоил. Подписал показания, которые у юристов, людей лишенных юмора и чувства языка, называются "признательными" и получил свои двадцать пять и пять по рогам. Конца истории не знаю, но надеюсь, что "микояновская тройка" не дала ему досидеть до конца...
   Мы работали в ночную смену и домой возвращались в те предрассветные часы, на которые на флоте выпадает "собачья вахта". В это время суток бодрствовать труднее всего, люди становятся злыми и раздражительными.
   На моих глазах, в ожидании, когда откроются ворота рабочей зоны, случилось совершенно бессмысленное убийство. Один откатчик грубо оттолкнул товарища по бригаде -- чтоб не лез к воротам раньше других.
   Товарищ упал. Потом поднялся, взял здоровенную лесину, зашел сзади и стукнул обидчика по голове. Тот повалился замертво... Сравнить с этим могу только дикий случай, когда в олповской столовой двое зеков не поделили место за столом и один выколол другому глаз черенком ложки. Это тоже было после ночной смены.
   По счастью, скоро меня перевели на другую работу -- машинистом вентилятора. Там я тоже долго не продержался: пережег мотор. (Лопасти примерзли, а я, не раскачав их, нажал на кнопку пускателя. Вентилятор погудел, погудел и спекся.) Меня с позором выгнали. Могли бы взыскать стоимость погубленного шахтного оборудования -- и выплачивал бы до конца жизни. Но мне опять повезло: им неохота было возиться, составлять акт.
   И тут меня взял к себе начальником штаба -- по-другому сказать, писарем -- начальник проходческого участка Зуев. Этим отрезком моей трудовой биографии я горжусь до сих пор. Никогда, ни до, ни после, моя деятельность не приносила столько пользы человечеству. Я не шучу.
   Участок Леши Зуева был самым отстающим. До моего прихода никто не выполнял нормы -- ни зеки, ни вольные. А стало быть, никто не получал прогрессивки, не говоря уже о премиальных.+) Не надо думать, что обрадованные моим появлением ребята стали работать лучше. Просто я пустил в ход маленькие хитрости.
   Скажем, на проходке коренного штрека машина С-153 должна была продвинуться за смену на четыре метра, а она не проходила больше трех с половиной -- и на каждого из трех проходчиков, обслуживающих ее, приходилось не по 100, а по 80% выполнения нормы.
   Я пошел к вольному начальнику плановой части Шварцу и уговорил, пользуясь хорошими отношениями, не сокращать плановую единицу машиниста вентилятора, хотя этого вентилятора в забое не было. Мы стали показывать в рабочих сведениях не трех, а двух проходчиков,
   третьего проводили, как машиниста вентилятора. Первые двое получали теперь зарплату за 120% -- ну, и прогрессивку соответственно. А третий, повременщик, получал свой положенный оклад, поменьше чем его товарищи. Но чтоб никому не было обидно, я каждый месяц перетасовывал их; машинист несуществующего вентилятора становился проходчиком -- и наоборот.
   После Шварца я отправился к главному геологу з/к Котэ Джавришвили и выпросил справку о том, что в самом трудном забое якобы имеется повышенная влажность. За это норма снижалась.
   Потом пошел к старшему нормировщику Свету Михайлову и попросил дать норму на ручную вытаску леса через шурф, хотя лес там поднимали лебедкой. Норма снизилась бы раза в три. И тут-то произошла первая осечка.
   Свет был примерным службистом -- видимо, армейская выучка сказывалась. Никаких потачек работягам он не давал, за что его сильно не любили. Даже написали донос куму: мол, японцы забросили в Минлаг Святослава Михайлова с тем, чтоб он изводил русских людей. Дословно так.
   Мы с Юликом упомянули об этом в стихотворном приветствии ко дню рождения Света:
   Его японки целовали,
   Его микадо наградил -
   И все биндюжники вставали,
   Когда в пивную он входил.
   Был, говорят, проходчик где-то,
   Шипел на Света, паразит!..
   Восстал он против мнений Света
   Один, как прежде -- и убит.
   Лишь мы, коллеги Святослава,
   Отдел Зарплаты и Труда,
   Владеть землей имеем право,
   А паразиты -- никогда!..
   Шутки шутками, но вот теперь, в ответ на просьбу облегчить участь моих подопечных, Свет заявил, что поблажек он никому не делает.
   -- Ты знаешь мои принципы! -- гордо сказал он. На что я ему ответил:
   -- А ты знаешь, что у меня принципов нет. Не сделаешь -- скажу Полине, что ты берешь взятки.
   Полина была вольная нормировщица, очень славная; с ней у Света намечался роман. Он возмутился:
   -- Я же не беру!
   -- Я-то это знаю, а она нет. Она мне поверит.
   -- Черт с тобой, -- пробормотал принципиальный Михайлов и дал мне липовую норму.
   Заработки у моих работяг за три месяца выросли в два, а у кого и в три раза. Они меня на руках готовы были носить -- особенно начальник участка Зуев.
   Здесь самое время сказать поподробнее о первых двух благодетелях: Шварце и Джавришвили.
   Котэ был человеком разносторонних дарований. Геолог и альпинист, он -не в Инте, а в Тбилиси -- побывал даже завлитом драмтеатра. Был доброжелателен, интеллигентен, хорошо и необидно острил. "Индивидуальную кухню" -- плиту под открытым небом, где зеки могли сготовить себе что-нибудь из присланных родными продуктов, называл "инди-минди": это такие грузинские частушки. А когда незадолго до его смерти мы с Котэ обедали в тбилисском ресторанчике, официанта Георгия он немедленно нарек Георгием Обедоносцем...
   На шахте он познакомил нас со старым грузинским меньшевиком, эмигрантом Схиртладзе. Того чекисты привезли из Ирана, когда там стояли наши войска -году в сорок четвертом. Заманили в машину, оглушили и, переодев в солдатскую гимнастерку, обмотали голову окровавленным бинтом. Под видом раненного во время учений бойца беднягу провезли мимо иранских пограничников. Я вспомнил эту историю, когда писался сценарий "Затерянного в Сибири". Как и герой нашего фильма, Схиртладзе вышел на волю. Окончил он свои дни в родном городе.