Страница:
И вдруг все это сломало ее — Сияние, вызванные им видения и порожденный видениями страх, — и она мягко осела на пол, и тошнота поднялась из глубин ее живота, подобно магме, извергающейся из недр вулкана. Девочку начало отчаянно и безнадежно рвать, все ее тело билось в судорогах ужаса — не способное ни уползти, ни затихнуть, раздавленное ощущением невыразимой утраты — утраты настолько абсолютной, что ей самой оставалась непонятна ее природа.
И тут послышались торопливые шаги. Нянюшка. Сильные руки обхватили ее сзади за плечи и заставили сесть. Сильные руки открыли ей рот, прочистили чем-то горло и вернули возможность дышать. Еще чуть-чуть задыхаясь, девочка закрыла глаза. «Убери ее, — взмолилась она. — Убери эту гадину». Ее тело содрогнулось еще раз, но уже не так сильно. Недавний страх и недавняя ярость уходили. Теплая рука гладила ее по голове. Горячие слезы катились у нее по щекам.
— В чем дело, Мира?
Существо, сожравшее ее отца, обратилось к ней. «Это не мое имя», — захотелось ей простонать в ответ. Почему эта тварь называет Йенсени именем ее матери? Тут чудовище приблизилось на шаг, и девочка задрожала. Обнимавшие ее руки нянюшки удерживали свою подопечную, казалось, еще крепче.
— Дайте ей успокоиться, протектор, — заговорила нянюшка. Йенсени радостно окунулась в знакомый запах, в привычное тепло и в обычную надежность объятий. Зарылась в мягкие руки. — Дайте ей перевести дух.
— В чем дело? — повторило чудовище. И хотя голос его вновь звучал точь-в-точь как отцовский, Йенсени было больше не одурачить. Неужели нянюшка не замечает подмены? Неужели не чувствует кровавого дыхания этой гадины? — Что с ней случилось?
— Да просто нашло что-то, — спокойно ответила нянюшка. — С ней же такое бывает. Время от времени. Да вы и сами знаете. — Мягким платком она вытерла слезы из глаз девочки, очистила ее подбородок от остатков рвоты. — С ней все в порядке, — прошептала старуха. — Все прошло. Только дыши глубже. И медленней.
Йенсени попробовала так и поступить — и тут же задохнулась. Попробовала еще раз — теперь уже с большим успехом.
— Такое находит на нее, — повторила нянюшка. Прозвучало это как заклинание, призванное и способное утешить. — То и дело с нею такое случается. — Она хотела было подняться на ноги, но Йенсени вцепилась в наставницу так крепко, что у нее ничего не вышло. Нянюшка погладила девочку по голове, мягко и нежно. — Все будет в порядке, — спокойно сказала она. Обращаясь к нему. К этому чудовищу. — Я о ней позабочусь.
Наступило молчание. Йенсени не осмеливалась поднять глаза — ведь ей пришлось бы тогда встретиться взглядом с чудовищем. Она чувствовала, что находится в невероятной опасности; невозможно было даже представить себе, как поступит чудовище, узнав о том, что девочка разгадала обман. Но, по крайней мере, к словам нянюшки оно отнеслось с доверием. Тяжелая рука опустилась девочке на голову и погладила — скорее лаская, чем утешая. Йенсени задрожала, пытаясь сделать вид, будто принимает эту руку за отцовскую. И наконец чудовище оставило ее наедине с нянюшкой, а само удалилось четким шагом из комнаты и захлопнуло за собой тяжелую дубовую дверь. Что ж, по меньшей мере, она теперь в безопасности. До поры до времени.
— Все в порядке, детка. — Нежно бормоча, нянюшка по-прежнему стирала с ее лица слезы и рвоту. — Все пройдет. Все всегда проходит.
«Оно сожрало отца, — захотелось крикнуть девочке. — Это чудовище сожрало моего отца!» Но эти слова застревали у нее во рту, произнести их казалось просто немыслимым. В комнате стало холодно, а ее ночная сорочка… Она печально вздохнула, потому что отец некогда прикасался к ней, он ее трогал, а теперь его не стало…
— Йен?..
Она все знает, и рано или поздно об этом догадается и чудовище. А догадавшись, убьет ее или сделает с нею что-нибудь еще хуже. Ей надо уйти отсюда, уйти как можно дальше, прежде чем это случится. Подальше и…
«За стены?»
За стенами лежал реальный мир. За стенами свирепствовало неукрощенное Фэа. За стенами орудовали служители мстительного Бога, Церковь которого обрекла ее на полусуществование в темнице без окон. Никто не впустит ее к себе в дом. Никто не поможет ей. Выйти за эти стены означает раз и навсегда остаться в полном одиночестве. Она подумала о том, что это значит, насколько опасно и страшно это будет… и тут вновь мысленным взором увидела окровавленные лохмотья. И капающую кровь. И ненавидящие глаза. И поняла, что больше не сумеет обвести чудовище вокруг пальца. И даже если попробует, оно ей не поверит.
— Ну вот, — шептала нянюшка. — Не о чем беспокоиться. Ты теперь в безопасности. Пока я и ты дома, с тобой никогда ничего не случится.
«Никогда… — подумала девочка, и по щекам у нее вновь покатились горючие слезы. — Никогда больше я не буду в безопасности и никогда не буду дома…»
И тут послышались торопливые шаги. Нянюшка. Сильные руки обхватили ее сзади за плечи и заставили сесть. Сильные руки открыли ей рот, прочистили чем-то горло и вернули возможность дышать. Еще чуть-чуть задыхаясь, девочка закрыла глаза. «Убери ее, — взмолилась она. — Убери эту гадину». Ее тело содрогнулось еще раз, но уже не так сильно. Недавний страх и недавняя ярость уходили. Теплая рука гладила ее по голове. Горячие слезы катились у нее по щекам.
— В чем дело, Мира?
Существо, сожравшее ее отца, обратилось к ней. «Это не мое имя», — захотелось ей простонать в ответ. Почему эта тварь называет Йенсени именем ее матери? Тут чудовище приблизилось на шаг, и девочка задрожала. Обнимавшие ее руки нянюшки удерживали свою подопечную, казалось, еще крепче.
— Дайте ей успокоиться, протектор, — заговорила нянюшка. Йенсени радостно окунулась в знакомый запах, в привычное тепло и в обычную надежность объятий. Зарылась в мягкие руки. — Дайте ей перевести дух.
— В чем дело? — повторило чудовище. И хотя голос его вновь звучал точь-в-точь как отцовский, Йенсени было больше не одурачить. Неужели нянюшка не замечает подмены? Неужели не чувствует кровавого дыхания этой гадины? — Что с ней случилось?
— Да просто нашло что-то, — спокойно ответила нянюшка. — С ней же такое бывает. Время от времени. Да вы и сами знаете. — Мягким платком она вытерла слезы из глаз девочки, очистила ее подбородок от остатков рвоты. — С ней все в порядке, — прошептала старуха. — Все прошло. Только дыши глубже. И медленней.
Йенсени попробовала так и поступить — и тут же задохнулась. Попробовала еще раз — теперь уже с большим успехом.
— Такое находит на нее, — повторила нянюшка. Прозвучало это как заклинание, призванное и способное утешить. — То и дело с нею такое случается. — Она хотела было подняться на ноги, но Йенсени вцепилась в наставницу так крепко, что у нее ничего не вышло. Нянюшка погладила девочку по голове, мягко и нежно. — Все будет в порядке, — спокойно сказала она. Обращаясь к нему. К этому чудовищу. — Я о ней позабочусь.
Наступило молчание. Йенсени не осмеливалась поднять глаза — ведь ей пришлось бы тогда встретиться взглядом с чудовищем. Она чувствовала, что находится в невероятной опасности; невозможно было даже представить себе, как поступит чудовище, узнав о том, что девочка разгадала обман. Но, по крайней мере, к словам нянюшки оно отнеслось с доверием. Тяжелая рука опустилась девочке на голову и погладила — скорее лаская, чем утешая. Йенсени задрожала, пытаясь сделать вид, будто принимает эту руку за отцовскую. И наконец чудовище оставило ее наедине с нянюшкой, а само удалилось четким шагом из комнаты и захлопнуло за собой тяжелую дубовую дверь. Что ж, по меньшей мере, она теперь в безопасности. До поры до времени.
— Все в порядке, детка. — Нежно бормоча, нянюшка по-прежнему стирала с ее лица слезы и рвоту. — Все пройдет. Все всегда проходит.
«Оно сожрало отца, — захотелось крикнуть девочке. — Это чудовище сожрало моего отца!» Но эти слова застревали у нее во рту, произнести их казалось просто немыслимым. В комнате стало холодно, а ее ночная сорочка… Она печально вздохнула, потому что отец некогда прикасался к ней, он ее трогал, а теперь его не стало…
— Йен?..
Она все знает, и рано или поздно об этом догадается и чудовище. А догадавшись, убьет ее или сделает с нею что-нибудь еще хуже. Ей надо уйти отсюда, уйти как можно дальше, прежде чем это случится. Подальше и…
«За стены?»
За стенами лежал реальный мир. За стенами свирепствовало неукрощенное Фэа. За стенами орудовали служители мстительного Бога, Церковь которого обрекла ее на полусуществование в темнице без окон. Никто не впустит ее к себе в дом. Никто не поможет ей. Выйти за эти стены означает раз и навсегда остаться в полном одиночестве. Она подумала о том, что это значит, насколько опасно и страшно это будет… и тут вновь мысленным взором увидела окровавленные лохмотья. И капающую кровь. И ненавидящие глаза. И поняла, что больше не сумеет обвести чудовище вокруг пальца. И даже если попробует, оно ей не поверит.
— Ну вот, — шептала нянюшка. — Не о чем беспокоиться. Ты теперь в безопасности. Пока я и ты дома, с тобой никогда ничего не случится.
«Никогда… — подумала девочка, и по щекам у нее вновь покатились горючие слезы. — Никогда больше я не буду в безопасности и никогда не буду дома…»
6
Вслед за кораблем регента они пошли в южном направлении. Ветер всю дорогу оставался попутным, и Дэмьен не переставая думал о том, уж не дело ли это рук Тарранта. То есть принимал желаемое за действительное. Как хорошо было помечтать о том, что Охотник тратит время и энергию на заботы о благоприятной погоде, а не на… что-нибудь другое.
Между тем у них не было иных занятий, кроме как идти избранным курсом и гадать о городе, в который они прибудут. Купцов явно ободрили приметы роскоши в облике Тошиды и его спутников — большинство из них привезли сюда главным образом чрезвычайно дорогостоящие товары, рассудив, что предметами первой необходимости колонисты за восемьсот лет вынужденного уединения так или иначе ухитрились обзавестись; что касается Мелса, то его привело в восторг замечание регента по поводу лошадей. Так что общее настроение на борту было самым радостным, и выпадали из этой картины лишь сам Дэмьен да Хессет, время от времени перешептывавшиеся о том, как это вышло, что страна, обладающая столь замечательными достоинствами, дала приют Злу того рода, с которым они сражались в стране ракхов. Но все же довольство преобладало, попутный ветер приносил приятную прохладу, а если кто-нибудь ухитрялся озябнуть, его тут же согревало солнце.
Пройдя примерно тридцать миль от места первой встречи с Тошидой, они соединились с флотилией из еще четырех кораблей — меньшего размера и не так мощно вооруженных, как первый, но, на взгляд пришельца с Запада, все равно чрезвычайно внушительных. Не дожидаясь соответствующего приказа с борта флагмана, эти корабли попарно зашли «Золотой славе» во фланг и уже в таком строю продолжили плавание сперва на юг, а потом на восток. Почетный караул — так восприняли это купцы. И только Дэмьен с капитаном вовсе не были уверены в том, что дело обстоит именно так; спорить, однако, не имело никакого смысла. Пусть пассажиры предаются бездумному оптимизму, если так им спокойнее, распорядился капитан. А если и тогда дела пойдут не важно, всегда найдется время для того, чтобы развеять эти иллюзии.
Они шли каботажным маршрутом, не выпуская из виду скалистую береговую линию. Это косвенно свидетельствовало о том, как опасны должны быть свирепствующие здесь штормы, раз уж даже опытные капитаны предпочитали терять время, барахтаясь на мелководье, лишь бы оставаться возле хорошо знакомого берега. «Ничего удивительного в том, что на здешнем побережье почти никто не живет», — подумал Дэмьен. Он видел, как изнывает от безделья Рася, не в силах найти на берегу хоть какую-нибудь мало-мальски приметную веху, которая пригодилась бы на обратном пути. За работой она без умолку ругала Тошиду. И дело было не только в том, что он превратил их в практически беспомощных мореходов, поясняла она, лишив ее надежной карты, которая позволила бы «Золотой славе» совершить самостоятельную навигацию, — наблюдения за береговой линией с постоянными приливами и отливами могли бы снабдить их бесценной информацией относительно того, чего вообще следует ожидать на этом континенте. Это было естественное и законное желание, на этот счет не могло быть никаких сомнений, но Дэмьен чувствовал: сильнее всего ее бесит другое — у штурманов на всех пяти кораблях Тошиды имеются детальные карты, а у нее самой — нет. Дэмьен уже не раз подмечал, что под внешним покровом дружелюбия и взаимовыручки в среде мореплавателей господствует яростная конкуренция — и Рася не являлась в этом смысле исключением.
И вот наконец показалась их цель. Две горные вершины — одна к северу, другая к югу. «Ворота во внутреннее море», — объявила Рася, показывая своим спутникам место на карте, на котором узкий пролив вел в обширный внутренний водоем длиной примерно в шестьсот миль и шириной от пятидесяти до ста. «Внутреннее море мелкое, но соленое, — пояснила штурман, — и оно постоянно наступает на берег, потому что вода сейчас поднимается по всей планете. Люди с Запада давным-давно предположили, что если в здешних краях и имеется цивилизация, то она должна лепиться по берегам внутреннего моря. Судя по всему, эти догадки оказались правильными».
С нарастающим волнением мореплаватели облепили борта корабля, когда тот проходил через пролив. Гранитные скалы нависали над крайне узкой полоской воды, а множество подводных и едва выступающих из воды рифов, появившихся здесь в результате многочисленных землетрясений, делали прохождение через пролив еще более опасным. Кораблям, шедшим до сих пор справа и слева от них попарно, пришлось выстроиться в линию: два впереди, затем «Золотая слава» и два позади. Помимо рифов и бесчисленных островков, приходилось остерегаться и мощных водоворотов в кильватере флагмана Тошиды. Рася, уверенно ведя корабль, ухитрялась одновременно делать какие-то пометки, и Дэмьен угрюмо подумал о том, что она зря старается: все равно им никогда не выйти отсюда, если местные жители не захотят их выпустить. Любой дурак поймет, как легко запереть этот пролив, а если посмотреть вверх… Он и впрямь посмотрел и обнаружил, что вершины обеих гор оснащены столь же тяжелой артиллерией, что и флагман Тошиды. Гранитные крепости увенчивали стратегически важные вершины, а дула впечатляющих орудий были направлены на пролив, и воды его наверняка были прекрасно пристреляны. Что подсказало Дэмьену сразу несколько соображений, и ни одно из них не выглядело обнадеживающим. У здешних жителей есть враг, угрожающий им со стороны моря. В любую минуту они ожидают нападения. А этот опасный пролив представляет собой наиболее вероятный путь проникновения в богатые края по внутренним берегам континента — для купца, для путешественника и для захватчика.
«Они выслали корабль Тошиды нам навстречу, потому что, если бы мы вошли в этот пролив самостоятельно, им не осталось бы ничего другого, кроме как расстрелять нас. Хладнокровно, безжалостно и не задавая никаких вопросов. Правила войны предписывают именно такое поведение».
«Что ж, оно и неплохо», — мрачно подумал священник. Потому что если у него с местными жителями общий враг, то лучшего способа управиться с ублюдками просто-напросто не существует.
Ночь. Яркая Кора отражалась в зеркальной поверхности моря, превращая воду в золотые россыпи блесток. Дэмьен стоял на носу корабля, любуясь лунной дорожкой, умиротворенно вдыхая свежий морской воздух. Время отправляться спать. Точнее, время попробовать заснуть. Никто не сообщает им, когда именно они повернут к берегу, а протяженность внутреннего моря… Сколько там? Шестьсот миль? Было ясно, что Тошида на намерен дать им полюбоваться берегами, пока они не подойдут к конечному порту. Так что до поры до времени можно расслабиться. Или попытаться расслабиться. Разве не так?
Он обернулся и увидел, что за спиной у него стоит Хессет. Ее голова была туго обмотана шарфом, как когда на борт «Золотой славы» поднялся Тошида со товарищи. Находясь в пределах видимости аборигенов, лучше соблюдать меры предосторожности. С тех самых пор она выходила на палубу только в длиннополой одежде. Сейчас же, когда она оперлась на поручни, длинную тогу взметнул ночной ветерок.
— Я никогда не видела моря, пока не отправилась в дорогу с людьми. — Ее голос был нежен, наводя на мысль о таинственных дуновениях ветра, ее мягкий выговор превращал резковатый и угловатый английский язык в несколько загадочное, но пленительное наречие. — И по-прежнему я связываю море с человеческим племенем. Эти бесконечные водные просторы — столь же бесконечные, как сама суша… Понятно, это не творение рук человеческих, но тем не менее.
— А ты не боишься моря?
Красти остро взглянула на него, затем отвернулась.
— Лишь однажды я испытала истинный страх. Это произошло, когда я поняла, что сила, более могущественная, чем совокупная мощь моего народа, вознамерилась истребить его до последнего ребенка. И в тот день я поняла, что для отражения угрозы мне придется биться рука об руку с людьми. А вслед за этим… — Она замешкалась, потом пожала плечами. — С чего мне бояться воды? Плавать я умею. Шерсть быстро сохнет.
— А как насчет пути к Новой Атлантиде?
Она неохотно кивнула:
— Согласна. Там было страшно.
Какое-то время они помолчали, стоя бок о бок и вспоминая то испытание. Небо, почерневшее и яростно взревевшее над головой у пришельцев. Океан, закипевший, рождая из своих недр новый остров буквально под «Золотой славой», так что в кильватере у нее выткался ковер мертвой рыбы. Запах серы. Ядовитая двуокись углерода. Солнечный свет, которого не видно, потому что в воздухе носится черт-те что. Дымящиеся обломки невесть чего, рушащиеся с небес на палубу. Воспламенить паруса они вроде бы не могли, однако заставляли всех пребывать в постоянном напряжении, держа наготове и ведра с водой, и матросов с ведрами… Шестьсот миль в сплошном аду, по приблизительным оценкам Раси, и даже в редкие минуты относительного затишья постоянный страх перед тем, что самое худшее еще впереди. Да уж, плавание было не из приятных. И не так уж ему терпится совершить его вновь.
— Могу я задать один вопрос? — вдруг спросила Хессет. Выговаривая слова как-то пугливо, словно сама эта просьба могла обидеть его.
— Разумеется. — Он повернулся к ней, одной рукой держась за поручни. Удивленный, но вовсе не раздосадованный неожиданной просьбой. Она и вообще редко разговаривала с людьми, а еще реже обращалась к кому-нибудь за любого рода помощью; врожденная враждебность к людям все еще жила в ее крови. — Конечно, Хессет. Спрашивай о чем угодно!
— Мне интересно… — И вновь она замешкалась, словно будучи не в силах подыскать надлежащие слова. — Не знаю, как это выразить…
— Чем проще, тем лучше.
Она задумалась. Затем неторопливо кивнула.
— Что ж, ладно. Объясни мне вот что. Вашу Церковь. Вашу веру. Ты говоришь о ней так, как будто это настоящая религия, но это же не совсем верно, не правда ли? Я изучала человеческие религии — и думаю, что понимаю их, — но ваша от них отличается. Когда вы с Таррантом сошлись… Иногда это больше походило на сражение, чем на веру. Я никогда не видела ничего похожего. Так в чем же дело?
— Сначала расскажи мне, как Понимаешь другие религии, а потом уж я постараюсь ответить на первый вопрос.
Ее глаза, черные даже во тьме, сузились; какое-то время она размышляла.
— Люди привыкли верить, будто они являются центром вселенной. Некоторые религии говорят об этом в открытую. Вам необходимо управлять собственной судьбой, некоторые религии прямо заявляют об этом, по меньшей мере теоретически. Вам нужно добиться от мира неких вполне определенных вещей и поэтому вы изобрели богов, которые должны доставить вам эти вещи. Вы боитесь смерти — и боги поэтому должны заботиться о вашей жизни после смерти. Ну и так далее.
— А что, ракхи не испытывают подобных потребностей?
— Ракхи это ракхи, — невозмутимо ответила красти. — Мы очень отличаемся от вас. Как мне это объяснить? Наша раса представляет собой лишь малую часть очень сложного мира, мы ощущаем свое истинное место в этом мире — и принимаем его. Мы рассматриваем эту планету как живой дышащий организм и считаем себя одной из его частей. Мы понимаем, что означают для нас рождение и смерть, и это понимание вполне нас устраивает. Как мне это объяснить? Многие из этих вещей вообще не имеют понятийного обозначения, потому что у нас никогда не возникало потребности описывать их. Мир существует. В нем есть ракхи. И этого для нас достаточно.
— Люди всю жизнь борются за то, чтобы смотреть на вещи подобным образом, — заметил Дэмьен. — И мало кому это удается.
— Это я понимаю. Когда я устаю ненавидеть людей из-за их разрушительной агрессивности и не удивляюсь их глупости, я их иногда жалею. Именно об этом и говорят человеческие религии?
— Отчасти.
— А ваша?
— Тоже отчасти. — Он переступил с ноги на ногу, пристраиваясь поудобнее. — А как вы воспринимаете Фэа?
— Как часть всего. Как воздух, которым дышим. Как мне выделить себя из общего мира, чтобы ответить надлежащим образом?
— Я хочу сказать, как вы воспринимаете Фэа в ее воздействии на человека?
Губы ракханки скривились в презрительной усмешке.
— Ваш мозг находится в хаотически неупорядоченном состоянии. Поэтому в хаотически неупорядоченное состояние приходит и Фэа, когда эта сила взаимодействует с вами. Верно?
— Чертовски близко к истине, — пробормотал он. — Но послушай! Представим себе, что какое-то племя ракхов живет в краю, где не хватает воды, где и самих ракхов, и их скакунов постоянно мучает жажда, где даже траве крайне необходим дождь, чтобы она не засохла… что происходит тогда?
Хессет пожала плечами:
— Понятно, идет дождь. Но почему происходит именно так? Потому что все живое испытывает некую потребность, и эта потребность воздействует на Фэа, а тогда Фэа изменяет теорию вероятности, и дождь, вопреки этой теории, начинает идти… Следишь за моей мыслью?
Она кивнула.
— Ну, а теперь подумай о том, как функционирует человеческий мозг. Три различных уровня, мириады клеток, каждая из которых на свой лад разумна, если в данном случае уместно вести речь о разуме, — причем в одних заключен интеллект, в других только чутье, а в третьих — способности столь абстрактного свойства, что у нас нет слов, чтобы описать эти свойства. И все это взаимосвязано таким образом, что одна-единственная мысль, одна-единственная потребность может иметь своим результатом, тысячи реакций. В краю наступила засуха? Одна часть томится от жажды. Другая желает, чтобы поскорей пошел дождь. Третья боится, что он никогда не пойдет. Четвертая полагает, что раз уж смерти от жажды все равно не избежать, то надо постараться извлечь из оставшихся часов и дней максимум удовольствия. Пятая злится на природу за засуху и переносит свою злобу на других. Шестая превращает испытываемый ею страх в насилие, надеясь на то, что, начав вызывать страх у других, она перестанет бояться сама. Седьмая ликует из-за того, что вместе с нею гибнут ее враги, восьмая полагает, будто смерть от обезвоживания является карой за некое прегрешение перед природой, подлинное или мнимое. И все это одновременно происходит в голове у одного-единственного человека. Ничего удивительного в том, что твои соплеменники воспринимают это как хаос. Есть лишь одно средство, способное вывести человека из этого хаоса и заставить его смириться с тем, кем и чем он на самом деле является. Это то самое понимание, которое тебе и твоим соплеменникам-ракхам даровано по праву рождения.
Таким образом Фэа воздействует не только на вас, но и на нас. Но оно не распознает соупорядоченность всех этих уровней, а всего лишь хватается за ближайший и реагирует на него соответствующим образом. По крайней мере, мы воспринимаем происходящее именно так. У некоторых людей или, вернее, применительно к некоторым людям — эта реакция приобретает предугадываемые очертания, и они всегда могут контролировать ее сами или, наоборот, никогда не могут контролировать ее сами; у одних людей Фэа реагирует лишь на страхи, у других — на надежды, у третьих — на проявления ненависти… но применительно к подавляющему большинству людей Фэа ведет себя совершенно непредсказуемо.
Нам известно, что большинство религиозных образов являются в той или иной мере фантазиями. Так из ста с лишним богов и пророков, явившихся людям в первые двадцать лет после Высадки, едва ли не все оказались всего лишь иллюзиями: им не хватало собственной вещественности и совершенно отсутствовала собственная мощь. Они были лишь отражением человеческой потребности в божественном покровительстве, и не более того. Но по мере того, как одно поколение за другим вкладывало в них свои надежды и страхи, религиозные образы сами по себе начали набирать силу. Силу — и власть. Они и впрямь начали принимать вид, поначалу всего лишь приписываемый им, они стали верить в собственное существование. Нам известно, что кое-кто из колонистов верует в богорожденного мессию, который сойдет на землю и спасет их. В результате появились около двадцати лжемессий — и каждый новый был куда убедительней своего непосредственного предшественника. И каждый из них — порождение Фэа, которое слепо осуществляло все, чего мы больше всего хотим, или все, чего мы сильнее всего боимся. И разумеется, все эти порождения Фэа питаются нами — тем или иным образом. Вот почему даже самые невинные из них несут столь чудовищную опасность.
Настало время, называемое Темными Веками, когда миром правили страх и насилие. К счастью, и тогда нашлись немногочисленные люди, мужчины и женщины, сохранившие достаточную ясность восприятия для того, чтобы осознать: что-то должно быть сделано… что-то, способное переплавить человеческое воображение таким образом, чтобы оно перестало быть злейшим врагом самого человека. Именно тогда и зародилось Возрождение, представляющее собой эксперимент по внедрению традиционных ценностей планеты Земля в жесткие социальные структуры нового здешнего общества. Этот эксперимент увенчался умеренным успехом. Была основана Святая Церковь. Оказавшаяся поначалу лишь малозаметным духовным движением, едва замечаемым окружающими. Святая Церковь учила, что Бог планеты Земля является единственным существом божественного порядка, достойным религиозного почитания. Ибо концепция Единого Бога настолько всеобъемлюща и всемогуща, что воспроизвести ее повторно не по силам и Фэа планеты Эрна.
И тогда, наряду с прочими, появился один весьма одаренный человек, заявивший: «А что, если мы возведем эту концепцию еще на одну ступень? Что, если мы переплавим и преобразим нашу веру так, чтобы она направила здешние силы творческим образом, чтобы вера сама — вместо нас — творила мир, в котором нам хотелось бы жить?..» Как ты понимаешь, никто до него просто не задумывался над этой проблемой в таких категориях и масштабах. Никто даже не задумывался над возможностью манипулировать Фэа — а он ведь предложил именно это, — манипулировать коллективным сознанием человечества так, чтобы Фэа оказалось вынуждено реагировать на это желанным для нас образом. То было блестящее открытие, не имеющее параллелей в истории человечества. И это же — краеугольный камень нашей веры.
— Ты говоришь о своем Пророке.
— Да, — шепотом ответил он.
— О Джеральде Тарранте.
Он отчаянно заморгал.
— В своей жизни — в своей естественной жизни — он был для нас именно Пророком. Он взял наши молитвы и принялся переписывать их до тех пор, пока каждое слово не начало соответствовать его замыслу. Каждое слово и каждая фраза. Он переиначил все ритуалы, он изменил всю символику — он даже предписал сравнительную скудость внешней символики, представляющую собой опознавательную черту нашей веры, — с тем чтобы каждая молитва, прочитанная вслух или про себя, каждый вдох и каждый выдох адептов Единого Бога работал на торжество его замысла. Если найдется достаточно верующих, учил он, и если их вера окажется достаточно сильна, сама природа мира изменится в соответствии с его изначальным замыслом.
— А в чем именно заключается этот замысел?
На мгновение священник взял в разговоре паузу, приводя в порядок свои мысли. Сколько времени прошло с тех пор, как он в последний раз пытался изложить свое кредо в столь бесхитростных терминах? И все же, раз уж ракханке суждено совершить это путешествие в человеческой компании, она должна заручиться и этими знаниями. Манера, с которой держался с нею Тошида, делала это особенно важным.
— Цель была троякой, — в конце концов продолжил рассказ он. — Во-первых, унифицировать человеческую религию, чтобы миллионы душ воздействовали на Фэа одними и теми же образами. Во-вторых, изменить присущее людям восприятие самой Фэа — дистанцироваться от нее, ослабив связующую нить, позволяющую этой энергии реагировать на все с такой непосредственностью. Это означает создать Бога, который не является по первому твоему требованию или без каких бы то ни было затруднений творит чудеса. Это означает испытания и вместе с тем означает жертвенность. Но Пророк верил, что в конце концов это спасет нас и позволит воспользоваться доставшимся нам от предков технологическим наследием. И в-третьих, обезопасить всем этим дух человека, чтобы, когда мы наконец покинем прибежище, даруемое этой планетой, и воссоединимся с нашими братьями с далеких звезд, нам не пришлось бы столкнуться с тем, что за долгие годы разлуки мы перестали быть людьми. Чтобы мы не стали чем-то меньшим, чем то, чем нам хотелось стать. — Он вновь ненадолго задумался. — Мне представляется, что во многих отношениях именно эта третья задача и является самой трудной. И наряду с этим самой главной.
Между тем у них не было иных занятий, кроме как идти избранным курсом и гадать о городе, в который они прибудут. Купцов явно ободрили приметы роскоши в облике Тошиды и его спутников — большинство из них привезли сюда главным образом чрезвычайно дорогостоящие товары, рассудив, что предметами первой необходимости колонисты за восемьсот лет вынужденного уединения так или иначе ухитрились обзавестись; что касается Мелса, то его привело в восторг замечание регента по поводу лошадей. Так что общее настроение на борту было самым радостным, и выпадали из этой картины лишь сам Дэмьен да Хессет, время от времени перешептывавшиеся о том, как это вышло, что страна, обладающая столь замечательными достоинствами, дала приют Злу того рода, с которым они сражались в стране ракхов. Но все же довольство преобладало, попутный ветер приносил приятную прохладу, а если кто-нибудь ухитрялся озябнуть, его тут же согревало солнце.
Пройдя примерно тридцать миль от места первой встречи с Тошидой, они соединились с флотилией из еще четырех кораблей — меньшего размера и не так мощно вооруженных, как первый, но, на взгляд пришельца с Запада, все равно чрезвычайно внушительных. Не дожидаясь соответствующего приказа с борта флагмана, эти корабли попарно зашли «Золотой славе» во фланг и уже в таком строю продолжили плавание сперва на юг, а потом на восток. Почетный караул — так восприняли это купцы. И только Дэмьен с капитаном вовсе не были уверены в том, что дело обстоит именно так; спорить, однако, не имело никакого смысла. Пусть пассажиры предаются бездумному оптимизму, если так им спокойнее, распорядился капитан. А если и тогда дела пойдут не важно, всегда найдется время для того, чтобы развеять эти иллюзии.
Они шли каботажным маршрутом, не выпуская из виду скалистую береговую линию. Это косвенно свидетельствовало о том, как опасны должны быть свирепствующие здесь штормы, раз уж даже опытные капитаны предпочитали терять время, барахтаясь на мелководье, лишь бы оставаться возле хорошо знакомого берега. «Ничего удивительного в том, что на здешнем побережье почти никто не живет», — подумал Дэмьен. Он видел, как изнывает от безделья Рася, не в силах найти на берегу хоть какую-нибудь мало-мальски приметную веху, которая пригодилась бы на обратном пути. За работой она без умолку ругала Тошиду. И дело было не только в том, что он превратил их в практически беспомощных мореходов, поясняла она, лишив ее надежной карты, которая позволила бы «Золотой славе» совершить самостоятельную навигацию, — наблюдения за береговой линией с постоянными приливами и отливами могли бы снабдить их бесценной информацией относительно того, чего вообще следует ожидать на этом континенте. Это было естественное и законное желание, на этот счет не могло быть никаких сомнений, но Дэмьен чувствовал: сильнее всего ее бесит другое — у штурманов на всех пяти кораблях Тошиды имеются детальные карты, а у нее самой — нет. Дэмьен уже не раз подмечал, что под внешним покровом дружелюбия и взаимовыручки в среде мореплавателей господствует яростная конкуренция — и Рася не являлась в этом смысле исключением.
И вот наконец показалась их цель. Две горные вершины — одна к северу, другая к югу. «Ворота во внутреннее море», — объявила Рася, показывая своим спутникам место на карте, на котором узкий пролив вел в обширный внутренний водоем длиной примерно в шестьсот миль и шириной от пятидесяти до ста. «Внутреннее море мелкое, но соленое, — пояснила штурман, — и оно постоянно наступает на берег, потому что вода сейчас поднимается по всей планете. Люди с Запада давным-давно предположили, что если в здешних краях и имеется цивилизация, то она должна лепиться по берегам внутреннего моря. Судя по всему, эти догадки оказались правильными».
С нарастающим волнением мореплаватели облепили борта корабля, когда тот проходил через пролив. Гранитные скалы нависали над крайне узкой полоской воды, а множество подводных и едва выступающих из воды рифов, появившихся здесь в результате многочисленных землетрясений, делали прохождение через пролив еще более опасным. Кораблям, шедшим до сих пор справа и слева от них попарно, пришлось выстроиться в линию: два впереди, затем «Золотая слава» и два позади. Помимо рифов и бесчисленных островков, приходилось остерегаться и мощных водоворотов в кильватере флагмана Тошиды. Рася, уверенно ведя корабль, ухитрялась одновременно делать какие-то пометки, и Дэмьен угрюмо подумал о том, что она зря старается: все равно им никогда не выйти отсюда, если местные жители не захотят их выпустить. Любой дурак поймет, как легко запереть этот пролив, а если посмотреть вверх… Он и впрямь посмотрел и обнаружил, что вершины обеих гор оснащены столь же тяжелой артиллерией, что и флагман Тошиды. Гранитные крепости увенчивали стратегически важные вершины, а дула впечатляющих орудий были направлены на пролив, и воды его наверняка были прекрасно пристреляны. Что подсказало Дэмьену сразу несколько соображений, и ни одно из них не выглядело обнадеживающим. У здешних жителей есть враг, угрожающий им со стороны моря. В любую минуту они ожидают нападения. А этот опасный пролив представляет собой наиболее вероятный путь проникновения в богатые края по внутренним берегам континента — для купца, для путешественника и для захватчика.
«Они выслали корабль Тошиды нам навстречу, потому что, если бы мы вошли в этот пролив самостоятельно, им не осталось бы ничего другого, кроме как расстрелять нас. Хладнокровно, безжалостно и не задавая никаких вопросов. Правила войны предписывают именно такое поведение».
«Что ж, оно и неплохо», — мрачно подумал священник. Потому что если у него с местными жителями общий враг, то лучшего способа управиться с ублюдками просто-напросто не существует.
Ночь. Яркая Кора отражалась в зеркальной поверхности моря, превращая воду в золотые россыпи блесток. Дэмьен стоял на носу корабля, любуясь лунной дорожкой, умиротворенно вдыхая свежий морской воздух. Время отправляться спать. Точнее, время попробовать заснуть. Никто не сообщает им, когда именно они повернут к берегу, а протяженность внутреннего моря… Сколько там? Шестьсот миль? Было ясно, что Тошида на намерен дать им полюбоваться берегами, пока они не подойдут к конечному порту. Так что до поры до времени можно расслабиться. Или попытаться расслабиться. Разве не так?
Он обернулся и увидел, что за спиной у него стоит Хессет. Ее голова была туго обмотана шарфом, как когда на борт «Золотой славы» поднялся Тошида со товарищи. Находясь в пределах видимости аборигенов, лучше соблюдать меры предосторожности. С тех самых пор она выходила на палубу только в длиннополой одежде. Сейчас же, когда она оперлась на поручни, длинную тогу взметнул ночной ветерок.
— Я никогда не видела моря, пока не отправилась в дорогу с людьми. — Ее голос был нежен, наводя на мысль о таинственных дуновениях ветра, ее мягкий выговор превращал резковатый и угловатый английский язык в несколько загадочное, но пленительное наречие. — И по-прежнему я связываю море с человеческим племенем. Эти бесконечные водные просторы — столь же бесконечные, как сама суша… Понятно, это не творение рук человеческих, но тем не менее.
— А ты не боишься моря?
Красти остро взглянула на него, затем отвернулась.
— Лишь однажды я испытала истинный страх. Это произошло, когда я поняла, что сила, более могущественная, чем совокупная мощь моего народа, вознамерилась истребить его до последнего ребенка. И в тот день я поняла, что для отражения угрозы мне придется биться рука об руку с людьми. А вслед за этим… — Она замешкалась, потом пожала плечами. — С чего мне бояться воды? Плавать я умею. Шерсть быстро сохнет.
— А как насчет пути к Новой Атлантиде?
Она неохотно кивнула:
— Согласна. Там было страшно.
Какое-то время они помолчали, стоя бок о бок и вспоминая то испытание. Небо, почерневшее и яростно взревевшее над головой у пришельцев. Океан, закипевший, рождая из своих недр новый остров буквально под «Золотой славой», так что в кильватере у нее выткался ковер мертвой рыбы. Запах серы. Ядовитая двуокись углерода. Солнечный свет, которого не видно, потому что в воздухе носится черт-те что. Дымящиеся обломки невесть чего, рушащиеся с небес на палубу. Воспламенить паруса они вроде бы не могли, однако заставляли всех пребывать в постоянном напряжении, держа наготове и ведра с водой, и матросов с ведрами… Шестьсот миль в сплошном аду, по приблизительным оценкам Раси, и даже в редкие минуты относительного затишья постоянный страх перед тем, что самое худшее еще впереди. Да уж, плавание было не из приятных. И не так уж ему терпится совершить его вновь.
— Могу я задать один вопрос? — вдруг спросила Хессет. Выговаривая слова как-то пугливо, словно сама эта просьба могла обидеть его.
— Разумеется. — Он повернулся к ней, одной рукой держась за поручни. Удивленный, но вовсе не раздосадованный неожиданной просьбой. Она и вообще редко разговаривала с людьми, а еще реже обращалась к кому-нибудь за любого рода помощью; врожденная враждебность к людям все еще жила в ее крови. — Конечно, Хессет. Спрашивай о чем угодно!
— Мне интересно… — И вновь она замешкалась, словно будучи не в силах подыскать надлежащие слова. — Не знаю, как это выразить…
— Чем проще, тем лучше.
Она задумалась. Затем неторопливо кивнула.
— Что ж, ладно. Объясни мне вот что. Вашу Церковь. Вашу веру. Ты говоришь о ней так, как будто это настоящая религия, но это же не совсем верно, не правда ли? Я изучала человеческие религии — и думаю, что понимаю их, — но ваша от них отличается. Когда вы с Таррантом сошлись… Иногда это больше походило на сражение, чем на веру. Я никогда не видела ничего похожего. Так в чем же дело?
— Сначала расскажи мне, как Понимаешь другие религии, а потом уж я постараюсь ответить на первый вопрос.
Ее глаза, черные даже во тьме, сузились; какое-то время она размышляла.
— Люди привыкли верить, будто они являются центром вселенной. Некоторые религии говорят об этом в открытую. Вам необходимо управлять собственной судьбой, некоторые религии прямо заявляют об этом, по меньшей мере теоретически. Вам нужно добиться от мира неких вполне определенных вещей и поэтому вы изобрели богов, которые должны доставить вам эти вещи. Вы боитесь смерти — и боги поэтому должны заботиться о вашей жизни после смерти. Ну и так далее.
— А что, ракхи не испытывают подобных потребностей?
— Ракхи это ракхи, — невозмутимо ответила красти. — Мы очень отличаемся от вас. Как мне это объяснить? Наша раса представляет собой лишь малую часть очень сложного мира, мы ощущаем свое истинное место в этом мире — и принимаем его. Мы рассматриваем эту планету как живой дышащий организм и считаем себя одной из его частей. Мы понимаем, что означают для нас рождение и смерть, и это понимание вполне нас устраивает. Как мне это объяснить? Многие из этих вещей вообще не имеют понятийного обозначения, потому что у нас никогда не возникало потребности описывать их. Мир существует. В нем есть ракхи. И этого для нас достаточно.
— Люди всю жизнь борются за то, чтобы смотреть на вещи подобным образом, — заметил Дэмьен. — И мало кому это удается.
— Это я понимаю. Когда я устаю ненавидеть людей из-за их разрушительной агрессивности и не удивляюсь их глупости, я их иногда жалею. Именно об этом и говорят человеческие религии?
— Отчасти.
— А ваша?
— Тоже отчасти. — Он переступил с ноги на ногу, пристраиваясь поудобнее. — А как вы воспринимаете Фэа?
— Как часть всего. Как воздух, которым дышим. Как мне выделить себя из общего мира, чтобы ответить надлежащим образом?
— Я хочу сказать, как вы воспринимаете Фэа в ее воздействии на человека?
Губы ракханки скривились в презрительной усмешке.
— Ваш мозг находится в хаотически неупорядоченном состоянии. Поэтому в хаотически неупорядоченное состояние приходит и Фэа, когда эта сила взаимодействует с вами. Верно?
— Чертовски близко к истине, — пробормотал он. — Но послушай! Представим себе, что какое-то племя ракхов живет в краю, где не хватает воды, где и самих ракхов, и их скакунов постоянно мучает жажда, где даже траве крайне необходим дождь, чтобы она не засохла… что происходит тогда?
Хессет пожала плечами:
— Понятно, идет дождь. Но почему происходит именно так? Потому что все живое испытывает некую потребность, и эта потребность воздействует на Фэа, а тогда Фэа изменяет теорию вероятности, и дождь, вопреки этой теории, начинает идти… Следишь за моей мыслью?
Она кивнула.
— Ну, а теперь подумай о том, как функционирует человеческий мозг. Три различных уровня, мириады клеток, каждая из которых на свой лад разумна, если в данном случае уместно вести речь о разуме, — причем в одних заключен интеллект, в других только чутье, а в третьих — способности столь абстрактного свойства, что у нас нет слов, чтобы описать эти свойства. И все это взаимосвязано таким образом, что одна-единственная мысль, одна-единственная потребность может иметь своим результатом, тысячи реакций. В краю наступила засуха? Одна часть томится от жажды. Другая желает, чтобы поскорей пошел дождь. Третья боится, что он никогда не пойдет. Четвертая полагает, что раз уж смерти от жажды все равно не избежать, то надо постараться извлечь из оставшихся часов и дней максимум удовольствия. Пятая злится на природу за засуху и переносит свою злобу на других. Шестая превращает испытываемый ею страх в насилие, надеясь на то, что, начав вызывать страх у других, она перестанет бояться сама. Седьмая ликует из-за того, что вместе с нею гибнут ее враги, восьмая полагает, будто смерть от обезвоживания является карой за некое прегрешение перед природой, подлинное или мнимое. И все это одновременно происходит в голове у одного-единственного человека. Ничего удивительного в том, что твои соплеменники воспринимают это как хаос. Есть лишь одно средство, способное вывести человека из этого хаоса и заставить его смириться с тем, кем и чем он на самом деле является. Это то самое понимание, которое тебе и твоим соплеменникам-ракхам даровано по праву рождения.
Таким образом Фэа воздействует не только на вас, но и на нас. Но оно не распознает соупорядоченность всех этих уровней, а всего лишь хватается за ближайший и реагирует на него соответствующим образом. По крайней мере, мы воспринимаем происходящее именно так. У некоторых людей или, вернее, применительно к некоторым людям — эта реакция приобретает предугадываемые очертания, и они всегда могут контролировать ее сами или, наоборот, никогда не могут контролировать ее сами; у одних людей Фэа реагирует лишь на страхи, у других — на надежды, у третьих — на проявления ненависти… но применительно к подавляющему большинству людей Фэа ведет себя совершенно непредсказуемо.
Нам известно, что большинство религиозных образов являются в той или иной мере фантазиями. Так из ста с лишним богов и пророков, явившихся людям в первые двадцать лет после Высадки, едва ли не все оказались всего лишь иллюзиями: им не хватало собственной вещественности и совершенно отсутствовала собственная мощь. Они были лишь отражением человеческой потребности в божественном покровительстве, и не более того. Но по мере того, как одно поколение за другим вкладывало в них свои надежды и страхи, религиозные образы сами по себе начали набирать силу. Силу — и власть. Они и впрямь начали принимать вид, поначалу всего лишь приписываемый им, они стали верить в собственное существование. Нам известно, что кое-кто из колонистов верует в богорожденного мессию, который сойдет на землю и спасет их. В результате появились около двадцати лжемессий — и каждый новый был куда убедительней своего непосредственного предшественника. И каждый из них — порождение Фэа, которое слепо осуществляло все, чего мы больше всего хотим, или все, чего мы сильнее всего боимся. И разумеется, все эти порождения Фэа питаются нами — тем или иным образом. Вот почему даже самые невинные из них несут столь чудовищную опасность.
Настало время, называемое Темными Веками, когда миром правили страх и насилие. К счастью, и тогда нашлись немногочисленные люди, мужчины и женщины, сохранившие достаточную ясность восприятия для того, чтобы осознать: что-то должно быть сделано… что-то, способное переплавить человеческое воображение таким образом, чтобы оно перестало быть злейшим врагом самого человека. Именно тогда и зародилось Возрождение, представляющее собой эксперимент по внедрению традиционных ценностей планеты Земля в жесткие социальные структуры нового здешнего общества. Этот эксперимент увенчался умеренным успехом. Была основана Святая Церковь. Оказавшаяся поначалу лишь малозаметным духовным движением, едва замечаемым окружающими. Святая Церковь учила, что Бог планеты Земля является единственным существом божественного порядка, достойным религиозного почитания. Ибо концепция Единого Бога настолько всеобъемлюща и всемогуща, что воспроизвести ее повторно не по силам и Фэа планеты Эрна.
И тогда, наряду с прочими, появился один весьма одаренный человек, заявивший: «А что, если мы возведем эту концепцию еще на одну ступень? Что, если мы переплавим и преобразим нашу веру так, чтобы она направила здешние силы творческим образом, чтобы вера сама — вместо нас — творила мир, в котором нам хотелось бы жить?..» Как ты понимаешь, никто до него просто не задумывался над этой проблемой в таких категориях и масштабах. Никто даже не задумывался над возможностью манипулировать Фэа — а он ведь предложил именно это, — манипулировать коллективным сознанием человечества так, чтобы Фэа оказалось вынуждено реагировать на это желанным для нас образом. То было блестящее открытие, не имеющее параллелей в истории человечества. И это же — краеугольный камень нашей веры.
— Ты говоришь о своем Пророке.
— Да, — шепотом ответил он.
— О Джеральде Тарранте.
Он отчаянно заморгал.
— В своей жизни — в своей естественной жизни — он был для нас именно Пророком. Он взял наши молитвы и принялся переписывать их до тех пор, пока каждое слово не начало соответствовать его замыслу. Каждое слово и каждая фраза. Он переиначил все ритуалы, он изменил всю символику — он даже предписал сравнительную скудость внешней символики, представляющую собой опознавательную черту нашей веры, — с тем чтобы каждая молитва, прочитанная вслух или про себя, каждый вдох и каждый выдох адептов Единого Бога работал на торжество его замысла. Если найдется достаточно верующих, учил он, и если их вера окажется достаточно сильна, сама природа мира изменится в соответствии с его изначальным замыслом.
— А в чем именно заключается этот замысел?
На мгновение священник взял в разговоре паузу, приводя в порядок свои мысли. Сколько времени прошло с тех пор, как он в последний раз пытался изложить свое кредо в столь бесхитростных терминах? И все же, раз уж ракханке суждено совершить это путешествие в человеческой компании, она должна заручиться и этими знаниями. Манера, с которой держался с нею Тошида, делала это особенно важным.
— Цель была троякой, — в конце концов продолжил рассказ он. — Во-первых, унифицировать человеческую религию, чтобы миллионы душ воздействовали на Фэа одними и теми же образами. Во-вторых, изменить присущее людям восприятие самой Фэа — дистанцироваться от нее, ослабив связующую нить, позволяющую этой энергии реагировать на все с такой непосредственностью. Это означает создать Бога, который не является по первому твоему требованию или без каких бы то ни было затруднений творит чудеса. Это означает испытания и вместе с тем означает жертвенность. Но Пророк верил, что в конце концов это спасет нас и позволит воспользоваться доставшимся нам от предков технологическим наследием. И в-третьих, обезопасить всем этим дух человека, чтобы, когда мы наконец покинем прибежище, даруемое этой планетой, и воссоединимся с нашими братьями с далеких звезд, нам не пришлось бы столкнуться с тем, что за долгие годы разлуки мы перестали быть людьми. Чтобы мы не стали чем-то меньшим, чем то, чем нам хотелось стать. — Он вновь ненадолго задумался. — Мне представляется, что во многих отношениях именно эта третья задача и является самой трудной. И наряду с этим самой главной.