Мария Галина
Экспедиция
Электричество обычно отключали в девять утра, что, в общем-то, логично. Свет нужен вечером, когда сидишь дома, а днем можно как-то перебиться. Опять же работа, если ты на нее еще ходишь, потому что некоторые организации до сих пор сидят на автономном обеспечении. Беда только в том, что в последнее время свет и по вечерам не включали. Так что я решила использовать световой день на полную катушку. Заехала с утра в редакцию, завезла никому не нужную статью, попила с нашими идиотиками пустого чаю и отправилась пешочком в институт, на бывшую свою кафедру. Вроде бы они говорили, что им понадобился для чего-то переводчик, и просили зайти на этой неделе, но зря я суетилась — если надо идти, но не хочется, всегда лучше не ходить, все равно ничего не выйдет.
Там, разумеется, никого не было. Во всем университете никого не было, кроме дежурного на вахте, да и тот то ли спал, то ли помер. В этих пустых гулких коридорах, в темных проходах, упирающихся либо в глухие тупики, либо в мутные, годами немытые окна, можно было снимать фильмы ужасов — звук моих же собственных шагов так неприятно отражался от стен, что я невольно начала красться на цыпочках. При этом разгулявшееся некстати воображение здорово меня подводило: все казалось, что за спиной кто-то старательно имитирует каждое мое движение, и, понятно, не прекрасный принц. В общем, я была рада, когда вновь выбралась на улицу — черт с ним, с переводом.
Там, снаружи, тоже было пусто. Голые ветки обледенели и терлись друг о друга. Ветер пытался содрать объявление у входа — новенькое, яркое, оно уже было слегка ободрано по углам. Текст не пострадал — оно было очень прочно приклеено.
Притом, как всегда, за этим завлекательным текстом, как и во множестве подобных ему (они в последнее время начали появляться на столбах и стенах, как разноцветная плесень), больше ничего не следовало — ни телефона, ни адреса.
Рядом висели еще объявления — помельче, на бумаге поплоше, написанные от руки:
Так и было написано — «кирасиновые». Плоховато у нас с родной языкой.
Тучи, которые давно нависли над заливом, наконец-то разразились снежным зарядом, да таким плотным, что, когда он рухнул на город, на порт, на старую площадь, где ветер разносил вдоль стен какой-то случайный мусор, даже дышать стало трудно. Зима в этом году выдалась холодная и затяжная, весна все никак не наступала, хотя уже была середина марта. Все летние запасы были уже подчищены, в магазинах одна гнилая картошка, цены в коммерческих ларьках просто дикие, а продуктовую карточку у меня украли. Может, оно и к лучшему — она все равно была поддельная, а за подделку теперь и шлепнуть могут. Одним словом, ходила я постоянно голодная, и потому мне все время было холодно. Еще мне было холодно потому, что левый ботинок подтекал. Вода дырочку найдет.
Бытует такое мнение, что на годы войны, разрухи и гражданских катаклизмов по какому-то зловредному капризу природы обычно выпадают очень суровые зимы. На самом деле это не так, конечно. Зимы выпадают разные. Просто они тяжелее переносятся из-за постоянного недоедания и застарелой усталости — вот и кажется, что они тянутся вечно. Потому и запоминаются лучше.
А тут еще из-за всех неурядиц людей начал косить какой-то зловредный грипп. Может быть, если бы между городами сохранилось постоянное сообщение, было бы еще хуже — ходили слухи, что поблизости гуляет не то чума, не то холера, — я скорее готова поверить в чуму, потому что для холеры пока холодновато. Она разгуляется летом.
От холода и тоски я поняла, что домой мне идти не хочется: добраться-то я доберусь — час пешком от силы, но тут же и рухну. У меня уже ныли не то мышцы, не то кости, как это обычно бывает перед простудой, а та нога, что была мокрой, так и вовсе заледенела. Мне бы посидеть где-нибудь, отогреться, попить чаю или просто кипятку, а потом и двинуться к дому с новыми силами.
Я озиралась, прикидывая, к кому тут поблизости можно зайти, и решила, что лучше всего навестить Катюшу. Она жила совсем рядом. Еще неподалеку жила Нелька Поплавская с мужем и четырьмя детьми, но муж ее последнее время никак не мог найти работу, весь день сидел дома и дурел от тоски и беспомощности, а слушать родительские скандалы и детские истерики мне было неловко. Поэтому я отправилась к Катюше — через два квартала, во двор под арку и на четвертый этаж.
На мраморных плитах роскошной щербатой лестницы был нарисован то ли Флинстоун, то ли Адамс, я их вечно путаю, совершенно синий, но нарисован похоже, витражное окно в пролете было частично выбито еще три года назад, но даже теперь оно было заботливо заслонено фанерой. Светлее от этого не стало, но снег и ветер сюда не залетали. От одной из боковых стен шло такое тепло, что меня притянуло к ней, как магнитом. Я дотронулась ладонью до грязной штукатурки — дом топили. О, Господи!
Мне повезло еще раз — Катюша была дома. Незваные гости в наше время радости не вызывают, но Катюша была человеком кротким и гостеприимным, а я на халтурные заработки свои купила черствое коммерческое печенье — просто, чтобы избавиться от угрызений совести.
Тут выяснилось, что я не единственный гость. У Катюши уже сидел какой-то шофер-междугородник — очень молодой и очень мрачный, агрессивно-мрачный, в кожаной куртке и со шрамом на лбу.
Он беспрерывно курил и рассказывал всякие страшные истории, которые частично вполне могли оказаться правдой. Я поначалу подумала было, что это Катюшин шофер, и что она, наконец, поступилась принципами ради житейской мудрости, но оказалось, что шофер вовсе не ее, а актрисы детского театра Ветлицкой, а Катюше она его подселила потому, что муж у Ветлицкой, хоть и либеральных взглядов, но все же не настолько.
В результате худа от этого никому не было, поскольку Катюша поставила на стол кофейные чашки, и темная жидкость в них пахла так, что мне сделалось дурно от острого приступа ностальгии. Они даже велели мне убрать мое печенье — этот малый так удачно вошел в образ крутого парня, что вываливал все на стол широким жестом, как в старых фильмах про старую войну, и с непривычки от тепла и обилия еды меня начало клонить в сон.
Возвращение домой к этому времени потеряло всякий смысл — там было темно и пусто, не топили уже второй месяц, а Катюша, по-моему, этого драйвера слегка побаивалась, поэтому я довольно легко поддалась на уговоры и осталась у нее ночевать.
Я— то готова была тут же и уснуть, прямо в кресле, но этот малый -звали его то ли Рустам, то ли Рустен — полагал, что имеет полное право за свои продукты хотя бы выговориться в удовольствие, и потому полночи развлекал меня разными байками. С одной стороны, я ему не очень-то верила — было видно, что он любит приврать, потому что не хочет выпадать из какого-то придуманного образа, а с другой стороны — никаких новостей никто из нас вообще давно не слышал: никто не знал, что в действительности делается за пределами города.
Конечно, ходили какие-то сплетни, слухи — они всегда ходят, а прежде, пока правительство еще пыталось овладеть ситуацией, выходили, пусть жалкие и скудные, информационные листки и радиопередачи. Но потом оно как-то тихо самоустранилось, каждое городское ведомство действовало само по себе, повинуясь принципам вялой инерции, и даже пропагандой никакой никто не занимался.
Единственным исключением был этот загадочный Комитет спасения — плакаты и листовки с его лозунгами (один и тот же стандартный текст) попадались довольно часто, а по точке иногда прорывались какие-то странные трансляции, но самого комитета этого еще все равно никто в глаза не видел. Думаю, дай они хоть какой-нибудь адрес, многие с радостью кинулись бы вступать в ряды, чем бы этот комитет ни занимался — просто потому, что чувствовали себя не у дел, а еще потому, что нынешнюю нашу администрацию обвиняли почти во всех наших бедах, и во многом она, действительно, была виновата. Другое дело, что никто не мог вразумительно сказать, как поправить положение.
Словом, я выпила еще кофе и теперь слушала, что рассказывает этот Рустам, время от времени задавая ему подкрепляющие вопросы. Я вообще умею хорошо слушать, притом что мысли у меня в это время могут бродить где угодно. Главное: думать о чем-нибудь приятном, как сказал один мой знакомый врач, которого больные обожали за участие и сочувствие, — о чем угодно, но чтобы глаза были добрые.
Я так долго сохраняла на лице маску участия и сочувствия, что она, казалось, приросла, как вторая кожа. Параллельно я думала о том, что нужно будет как-то исхитриться и нагреть воду для стирки, что счастливцы те, у кого в доме есть газовая колонка, потому что газ иногда еще подают, а у меня даже плитка электрическая, и почему идиоты, которые проектировали наш дом, не обладали даром предвиденья, и все такое… Может, и не очень о приятном, но по крайней мере достаточно нейтральные, вялые такие мысли… А он все рассказывал и рассказывал, до того яростным и тихим голосом, что я поневоле начала прислушиваться к тому, что он говорит.
— …За шестьдесят миль и велели объехать. У них были классные базуки, там такая мощность, знаешь, и один из этих ублюдков наводит пушку на мою машину и говорит, что им тут больше никто не нужен, город закрыт, а они могут и сами справиться. Это было на перекрестке, там раньше пост ГАИ стоял, стеклянная такая будка, и прямо перед нами, по ходу, пылало зарево на полгоризонта. Не знаю, что там делалось, в их городе, но это был уж точно не пожар, ровное такое зарево, и тут, мать твою, до чего мне страшно стало. Напарник мой сидел в тачке и не выходил, ну, а я был без бронежилета — когда рулишь, в бронежилете знаешь, как неудобно. Поглядел я и так решил, что они меня тут запросто пришить могут, плюнул, сел за руль, развернулся… В общем, уехали мы оттуда. И я был рад, что уехали, потому что мне этот мужик очень уж не понравился. Что-то с ним было не так.
Я знала, что кроме продуктов и всякого ходового товара эти мальчики перевозили еще и травку, и чем становилось тут хуже, тем, понятно, она лучше у них шла. Так что они, вероятно, обкурились по дороге — отсюда и загадочное зарево, и странный часовой, тем более что Рустам так и не мог объяснить, что в нем было странного. Он, вообще был не из тех, кто умеет доносить до слушателя мысли или впечатления, и связность повествования у него с успехом заменялась эмоциональным напором.
А жизнь у драйверов, и правда, опасная, на дорогах сейчас дикий беспредел, ездят они, как правило, не по одиночке, а автоколоннами, с охраной, и все равно не застрахованы от всяких неприятностей. То, что где-то там их просто завернули, а не реквизировали груз и не поставили к стенке, — везение просто фантастическое. У каждого города сейчас — свое правительство, и все держится в состоянии какого-то чудовищного шаткого равновесия, поскольку товарообмен вещь необходимая и людей кормить чем-то надо. Вот и мотаются они по дорогам из города в город, из округа в округ, рискуют жизнью, пользуются почетом и уважением у нас, обывателей, и не думают о том, кто или что попадется им на следующем километре.
…Снег все падал и падал, и лепился к окну грузными хлопьями; там, за стеклом, распласталась тусклая пульсирующая тьма и кое-где за черными ветками в домах смутно теплились огни, а дальше, в темном море, где снежные хлопья смешивались с холодными волнами, гудел ревун — не знаю, что должно случиться в этом мире, чтобы заставить его замолчать. Ветер дул с моря, и оно раскачивалось, разбивая о бетонные блоки волнолома тонны и тонны воды. Рустам, наконец, выдохся и отправился спать в соседнюю комнату, а я прилегла на диван. Я так давно не пила кофе, что он оказал просто ударное какое-то действие, и я никак не могла заснуть. Дай они хоть какой-то свет, я бы почитала — у Катюши была отличная библиотека, одна из лучших в городе. Но, скорее всего, теперь они просто больше не будут давать электричество — даже по вечерам…
А с утра домой тоже не было смысла идти, и я поплелась к себе в редакцию. На работе я появлялась скорей по привычке — газета все равно не выходила. Остальные сотрудники, видимо, руководствовались тем же — народ какой-то в редакции всегда болтался.
Корреспонденты отдела «Бытовые мелочи» резались в преф, а завотделом «Наука и культура» беседовал с каким-то типом в потертом габардиновом пальто. Вид у его собеседника был не совсем нормальный — редакция почему-то всегда притягивает психов, как магнит железные опилки. «Бытовые мелочи» велели мне быстренько бежать в столовую — туда завезли товар. Я метнулась на цокольный этаж, отстояла просто смешную очередь — полчаса, не больше, ткнула буфетчице свое удостоверение и оказалась счастливой обладательницей трех банок тушенки с бобами. Ребята уже успели согреть чай, я вывалила на стол все то же многострадальное печенье, и мы уселись убивать время.
Не думаю, чтобы хоть кому-то из нас платили тут какие-то серьезные деньги, хотя иногда перепадало кое-что, — ходили, скорее, за тем, чтобы быть на людях и не опуститься вконец. Имитация деятельности спасала от психических срывов почти так же хорошо, как и сама деятельность.
Я сидела за обшарпанным столом с чернильной надписью «Мон шер ами, опять вы правы, на идиотов нет управы», пила почти бесцветный чай и убеждала себя, что худшую пору мы уже пережили. Летом будет легче.
Тут ко мне повернулся завотделом «Наука и культура» — Вадька Заславский. Посетитель его уже пропал к тому моменту, как я вернулась из столовой.
— Слушай, Ритка, ты что вообще знаешь про эти комитеты спасения?
— Ничего не знаю. Да и знать не хочу. Не верю я ни в какие комитеты, а уж в спасение тем более.
— Плакаты их я видел, — объяснил Вадька. — Но ведь кроме плакатов ничего нет. Ни программ, ни агитаторов, ни штаб-квартиры — ничего. Да и плакаты эти — одна чистая формальность. Он же просто не существует, этот комитет.
— Ну, значит, это миф. Миф и блеф. Смутное время, — говорю, — всегда порождает мифы. Сон разума, знаешь ли…
— В городе, — уперся Вадька, — сейчас работает только одна типография. При комендатуре военного округа. И ничего подобного, никаких плакатов не печатают — я узнавал. Тем более, в три цвета да еще на такой бумаге.
— Ну и что? Значит это подпольная типография. Ты что, никогда подпольных типографий не видел?
— Подпольные типографии я видел, — объясняет Вадька. — Но ты понимаешь, в чем дело… Тот мужик, который тут был только что, — он говорит, что открылось отделение этого комитета. Контора. У него во дворе. Еще вчера там было пусто и окна заколочены, а сегодня свет горит и табличка висит: «Районный комитет спасения. Прием населения с 9.00 до 17.00».
— Ну и что? А внутрь он заходил?
— В том-то все и дело, — говорит Вадька. — Там вахтер на дверях сидит. И этот вахтер его не пустил дальше порога. Хотя и в приемные часы.
Я слегка насторожилась.
— Ну, а я тут при чем?
— А при том, что это рядом с тобой. На Канатной. Может, зайдешь туда по дороге? Как домой пойдешь. А я тебе командировку выпишу.
— Вадька, ты чего? Я в такие дела не путаюсь.
— Да ты только посмотри, что там. А потом придешь, расскажешь.
— А если не приду? Войду туда, предположим, а обратно и не выйду?
— Не болтай глупости. Они что, корреспондентами питаются? Ну хочешь, мы еще кого-нибудь с тобой пошлем? Вон, Игорька пошлем. Игорь! — Игорь неохотно оторвался от карт. — Пойдешь с Ритой. Там у нее около дома отделение этого самого комитета спасения открылось. Хоть посмотрите, что это такое.
— Ладно, — сказал Игорь. Он попал в редакцию сразу после института как раз перед началом всеобщего обвала и каким-то образом умудрился сохранить исполнительность неофита. — Сходим.
— Командировку-то хоть выпиши, — сказала я. Если мне удастся убедить Вадьку, что он гонит меня на опасное задание, может, и гонорар какой-нибудь удастся выбить, не деньгами, так продуктовыми талонами.
— Уймись, — говорит, — зануда. Выпишу, — и садится за стол.
Он послал меня в змеиное логово, потому что у меня вид безобидный. Выгляжу, как круглая идиотка. Я и есть идиотка, потому что поддалась на эту провокацию. Если со мной поговорить по-человечески, меня можно убедить почти в чем угодно. Мне просто неловко отказывать.
На улице по-прежнему было сыро и темно, точно у рассвета начался старческий маразм, и он так и позабыл прийти. Прохожих почти не было. У подъезда на ветру судорожно трясла ветками акация. Перед дверью с табличкой — там действительно висела аккуратная табличка — на входе лежал почти новый половичок. Я покорно вытерла ноги.
Самая обычная контора — каких раньше было до фига и больше. У двери стоял столик с вахтером. То есть, вахтер сидел, и вид у него был самый обычный — вахтер, он вахтер и есть. На рукаве линялая красная повязка. А вместе все это выглядело как болезненный бред.
— А вам куда? — спросил он.
Игорь вместо того, чтобы попытаться овладеть ситуацией, как подобает мужчине, топтался и пыхтел у меня за спиной.
— Я население, — сказала я. — А тут написано «Прием населения». С девяти до пяти.
— И этот тоже население? — кивнул вахтер в сторону Игоря. Он читал какую-то затрепанную книжку без обложки. По-моему, детектив.
— Он тоже, — говорю.
— А вы по какому вопросу?
— Вот вы нас пропустите, — отвечаю. — Мы на месте и выясним.
Он устало вздохнул.
— Если вы насчет работы, тогда вам в пятый кабинет.
В пятый так в пятый. Казенные заведения нагоняют на меня такую неизбывную тоску, что мне хотелось поскорее выбраться оттуда, и я почти надеялась, что нас завернут.
Но нас пропустили. На самом-то деле, кроме пятого кабинета ни один не работал. С первого по четвертый, я имею в виду. Игорь, который явно тоже затосковал, спросил:
— Ну что, вместе пойдем или по очереди?
По очереди, наверное, с психологической точки зрения было бы лучше. Человек, когда остается наедине с собеседником, без свидетелей, расслабляется, и из него можно больше вытянуть. Зато вместе — спокойнее.
— Пошли вместе, — говорю. И постучалась в дверь, на которой был прибит пластиковый номер 5.
Комната как комната. На грязном окне — решетка в виде расходящихся лучей — «солнышком», — такие решетки обычно ставят в квартирах на первом этаже, чтобы они не так напоминали казематы. Линолеум. Зеленые стены. Обшарпанный стол. За столом сидит человек. И очень холодно.
Человек, сидящий за столом, поднял голову. У него было бледное, невыразительное лицо. Усредненное лицо — не запомнить и не описать. Возраста он тоже был среднего. И голос у него был нейтральный, впрочем, спокойный голос, без раздражения.
— Вы по какому вопросу? — спрашивает.
— Мы насчет работы.
Игорь по— прежнему молчал. А мне было настолько не по себе, что я стремительно погружалась в образ клинической идиотки. По-моему, даже выражение лица у меня изменилось не в лучшую сторону. На его месте я бы себя на работу не взяла. Даже улицы подметать. Он, видимо, тоже так подумал.
— Ага, — говорит. — И какую же работу вы хотите получить?
А нужно сказать, что я действительно без работы. Университет закрыт, в редакции с осени практически не платят. Я всю зиму перебивалась кое-как, да, впрочем, и все мои знакомые — тоже. Поэтому я тут же оживилась. Мало ли что — а вдруг этому комитету переводчики нужны. Или редакторы — они вон листовки выпускают. А может, и еще что-нибудь. И сказала:
— Смотря что вы предложите. А если мы друг другу подойдем, то значит, хорошо.
— А кто вы по профессии? — спрашивает.
— Журналист. Переводчик.
— А ваш приятель?
Игорь был филолог. Это профессия или нет? Не знаю. Теперь уже нет, наверное.
— И от какой же вы газеты? — говорит.
Игорь почему-то счел нужным удивиться.
— При чем тут газета? Мы пришли по объявлению. Там у вас объявление висит.
— Это как раз понятно, — сказал человек, сидящий за столом. — И все-таки, у меня такое ощущение, что вас сюда какая-то газета направила.
И тут я подумала, что действительно могу упустить какую-то замечательную работу.
— Вы правы, — говорю. — Мы действительно из газеты. Я могу и удостоверение показать. Сами понимаете, может, газете нашей просто интересно, что у вас тут делается — ваши плакаты по всему городу уже несколько месяцев как развешены, а контора вот только сейчас открылась. А время неспокойное, вот люди и склонны подозревать всякие разности. Но если у вас тут нормальная организация и вы набираете штат по договору, как и положено приличным людям, и не собираетесь никого ставить к стенке, исходя из своих загадочных критериев, то вам можно и корреспондентов не бояться. Тем более что газета наша, честно говоря, уже десять месяцев как не выходит, ну какие сейчас газеты? За то время, что мы без работы сидим, дурака валяем, уже можно было родить сына и посадить дерево. И наоборот.
— А напарник ваш почему молчит?
— А он застенчивый, — говорю.
Человек за столом пошуршал какими-то бумажками. Долго возился, слишком уж демонстративно как-то. Мы стоим, молчим. Он сказал:
— Садитесь.
Мы присели на стулья. Обычные драные деревянные стулья. Сиденье было жутко холодным. В коридоре тихо. Ни шагов, ни голосов, ничего. Только бумажки шуршат.
Наконец, он поднял голову. Взгляд у него был такой же бледный и невыразительный, как и лицо.
— Вы же понимаете, — говорит. — Много я вам предложить не могу. Ну, какая у вас, если честно, специальность? Смех один. Но если вы завтра вечером зайдете вот по этому адресу… — и протягивает бумажку.
Я взяла бумажку, сложила ее пополам и спрятала в карман.
— А какую-нибудь секретность соблюдать надо? — спрашиваю. — Подписку о неразглашении?
Потому что мне очень не нравится, когда с меня требуют какие-то подписки о неразглашении.
— С чего бы это? — удивился он. — Если вас условия устроят, мы вас примем. А говорить можете, что хотите. И не стройте никаких иллюзий. Ничем таким особенным здесь не занимаются.
— А пропуск? Пароль?
— Не валяйте дурака, — говорит, — играйте в Джеймса Бонда где-нибудь в другом месте.
— Тогда до свидания, — отвечаю вежливо. — Огромное вам спасибо. — И вышла.
— Ну чего? — говорит Игорь уже на улице. — Ты туда пойдешь?
— Пойду. И хорошо, чтобы ты тоже пошел. Будешь прикрывать меня с тыла. Как сегодня. У тебя это здорово получается.
— Это что, ирония? — обиделся он.
— Нет, — говорю, — это сарказм. Я не хочу все время отдуваться за двоих. И выглядеть большей идиоткой, чем есть, — тоже.
— Это, — возразил он, — практически невозможно.
Галахад вонючий! Это он со мной такой храбрый. У меня просто потрясающая способность всех сажать себе на голову.
— Ты знаешь, — сказал он вдруг задумчиво. — А ведь это может оказаться очень опасно.
— Господи, — говорю. — Да что это с тобой? Сейчас и по улицам ходить опасно. Особенно вечером.
— Послушай, никто ведь не знает, чем они на самом деле занимаются. И что там будет, по этому адресу. Мне все это не нравится. Что-то тут не так. Мало ли что они тут тебе сказали…
— Конечно, не так. Все в этой жизни не так. А если бы все было так, как надо, они бы, по крайней мере, топили бы в этой конторе.
— Вот именно, — медленно сказал Игорь. — Это меня и беспокоит почему-то.
— Господи, да что же тут особенного?
— А то, что холод там стоял собачий. А этот тип сидел в пиджаке и рубашке. И я что-то не заметил, чтобы ему было холодно.
Вообще— то, я знаю одного малого, который всю зиму ходил в одной рубашке с коротким рукавом. Он был тощий и синий, как цыпленок, -в чем только душа держалась, но он был йогом и закалял волю, потому что хотел стать водолазом. Так что люди бывают со странностями — что тут удивительного?
В той бумажке, которую он мне дал, было написано, что сбор будет в Лейтенантском переулке, опять же, неподалеку. От моего дома туда пешком можно было дойти за четверть часа. Но идти было все равно неуютно. Часть снега уже успела вывалиться из туч и расползтись по земле аморфной массой, под ногами хлюпало. Переулок был почти пуст — лишь у колонки стояла скудная покорная очередь с бидонами и ведрами. Ветер свистел у глухого каменного забора, прорываясь в конец переулка, туда, где во тьме медленно ворочалось море. Под стеной лежала темная бесформенная куча — человек? Я не стала разглядывать, прошла отвернувшись, ускорив шаги.
На второй этаж флигеля, стоявшего во дворе старого нежилого дома с черными зияющими провалами окон, вела скользкая железная лестница без перил; в окне, выходящем во двор, тускло горел свет и мелькали темные силуэты. Я топталась у лестницы, поджидая Игоря, потому что не рассчитала и пришла на несколько минут раньше, чем мы договаривались, а эта гадина еще и опаздывала. Пока я там стояла, мимо меня наверх по лестнице прошло несколько человек — усталые, тощие, замерзшие. Я уж начала думать, что Игорь не придет, просто потому, что все это мероприятие не имело смысла с самого начала. А упрекать малого в том, что он струсил или что-то в этом роде, толку не было — мне и самой было здорово не по себе. Но он все-таки явился. К тому времени уже совсем стемнело, и мне хотелось только одного — оказаться в месте, где относительно светло и не так уж промозгло. Больше ни один человек после Игоря не подошел — все, кому нужно, были уже наверху.
Там, разумеется, никого не было. Во всем университете никого не было, кроме дежурного на вахте, да и тот то ли спал, то ли помер. В этих пустых гулких коридорах, в темных проходах, упирающихся либо в глухие тупики, либо в мутные, годами немытые окна, можно было снимать фильмы ужасов — звук моих же собственных шагов так неприятно отражался от стен, что я невольно начала красться на цыпочках. При этом разгулявшееся некстати воображение здорово меня подводило: все казалось, что за спиной кто-то старательно имитирует каждое мое движение, и, понятно, не прекрасный принц. В общем, я была рада, когда вновь выбралась на улицу — черт с ним, с переводом.
Там, снаружи, тоже было пусто. Голые ветки обледенели и терлись друг о друга. Ветер пытался содрать объявление у входа — новенькое, яркое, оно уже было слегка ободрано по углам. Текст не пострадал — оно было очень прочно приклеено.
«Порядок — это жизнь! Комитет спасения — это порядок!
Вступайте в отряды Комитета спасения!»
Притом, как всегда, за этим завлекательным текстом, как и во множестве подобных ему (они в последнее время начали появляться на столбах и стенах, как разноцветная плесень), больше ничего не следовало — ни телефона, ни адреса.
Рядом висели еще объявления — помельче, на бумаге поплоше, написанные от руки:
«МУЖСКАЯ РАБОТА ДЛЯ ТЕБЯ! Ты — настоящий мужчина и ищешь работу?»
«Продаются или меняются свечи и кирасиновые лампы»
Так и было написано — «кирасиновые». Плоховато у нас с родной языкой.
Тучи, которые давно нависли над заливом, наконец-то разразились снежным зарядом, да таким плотным, что, когда он рухнул на город, на порт, на старую площадь, где ветер разносил вдоль стен какой-то случайный мусор, даже дышать стало трудно. Зима в этом году выдалась холодная и затяжная, весна все никак не наступала, хотя уже была середина марта. Все летние запасы были уже подчищены, в магазинах одна гнилая картошка, цены в коммерческих ларьках просто дикие, а продуктовую карточку у меня украли. Может, оно и к лучшему — она все равно была поддельная, а за подделку теперь и шлепнуть могут. Одним словом, ходила я постоянно голодная, и потому мне все время было холодно. Еще мне было холодно потому, что левый ботинок подтекал. Вода дырочку найдет.
Бытует такое мнение, что на годы войны, разрухи и гражданских катаклизмов по какому-то зловредному капризу природы обычно выпадают очень суровые зимы. На самом деле это не так, конечно. Зимы выпадают разные. Просто они тяжелее переносятся из-за постоянного недоедания и застарелой усталости — вот и кажется, что они тянутся вечно. Потому и запоминаются лучше.
А тут еще из-за всех неурядиц людей начал косить какой-то зловредный грипп. Может быть, если бы между городами сохранилось постоянное сообщение, было бы еще хуже — ходили слухи, что поблизости гуляет не то чума, не то холера, — я скорее готова поверить в чуму, потому что для холеры пока холодновато. Она разгуляется летом.
От холода и тоски я поняла, что домой мне идти не хочется: добраться-то я доберусь — час пешком от силы, но тут же и рухну. У меня уже ныли не то мышцы, не то кости, как это обычно бывает перед простудой, а та нога, что была мокрой, так и вовсе заледенела. Мне бы посидеть где-нибудь, отогреться, попить чаю или просто кипятку, а потом и двинуться к дому с новыми силами.
Я озиралась, прикидывая, к кому тут поблизости можно зайти, и решила, что лучше всего навестить Катюшу. Она жила совсем рядом. Еще неподалеку жила Нелька Поплавская с мужем и четырьмя детьми, но муж ее последнее время никак не мог найти работу, весь день сидел дома и дурел от тоски и беспомощности, а слушать родительские скандалы и детские истерики мне было неловко. Поэтому я отправилась к Катюше — через два квартала, во двор под арку и на четвертый этаж.
На мраморных плитах роскошной щербатой лестницы был нарисован то ли Флинстоун, то ли Адамс, я их вечно путаю, совершенно синий, но нарисован похоже, витражное окно в пролете было частично выбито еще три года назад, но даже теперь оно было заботливо заслонено фанерой. Светлее от этого не стало, но снег и ветер сюда не залетали. От одной из боковых стен шло такое тепло, что меня притянуло к ней, как магнитом. Я дотронулась ладонью до грязной штукатурки — дом топили. О, Господи!
Мне повезло еще раз — Катюша была дома. Незваные гости в наше время радости не вызывают, но Катюша была человеком кротким и гостеприимным, а я на халтурные заработки свои купила черствое коммерческое печенье — просто, чтобы избавиться от угрызений совести.
Тут выяснилось, что я не единственный гость. У Катюши уже сидел какой-то шофер-междугородник — очень молодой и очень мрачный, агрессивно-мрачный, в кожаной куртке и со шрамом на лбу.
Он беспрерывно курил и рассказывал всякие страшные истории, которые частично вполне могли оказаться правдой. Я поначалу подумала было, что это Катюшин шофер, и что она, наконец, поступилась принципами ради житейской мудрости, но оказалось, что шофер вовсе не ее, а актрисы детского театра Ветлицкой, а Катюше она его подселила потому, что муж у Ветлицкой, хоть и либеральных взглядов, но все же не настолько.
В результате худа от этого никому не было, поскольку Катюша поставила на стол кофейные чашки, и темная жидкость в них пахла так, что мне сделалось дурно от острого приступа ностальгии. Они даже велели мне убрать мое печенье — этот малый так удачно вошел в образ крутого парня, что вываливал все на стол широким жестом, как в старых фильмах про старую войну, и с непривычки от тепла и обилия еды меня начало клонить в сон.
Возвращение домой к этому времени потеряло всякий смысл — там было темно и пусто, не топили уже второй месяц, а Катюша, по-моему, этого драйвера слегка побаивалась, поэтому я довольно легко поддалась на уговоры и осталась у нее ночевать.
Я— то готова была тут же и уснуть, прямо в кресле, но этот малый -звали его то ли Рустам, то ли Рустен — полагал, что имеет полное право за свои продукты хотя бы выговориться в удовольствие, и потому полночи развлекал меня разными байками. С одной стороны, я ему не очень-то верила — было видно, что он любит приврать, потому что не хочет выпадать из какого-то придуманного образа, а с другой стороны — никаких новостей никто из нас вообще давно не слышал: никто не знал, что в действительности делается за пределами города.
Конечно, ходили какие-то сплетни, слухи — они всегда ходят, а прежде, пока правительство еще пыталось овладеть ситуацией, выходили, пусть жалкие и скудные, информационные листки и радиопередачи. Но потом оно как-то тихо самоустранилось, каждое городское ведомство действовало само по себе, повинуясь принципам вялой инерции, и даже пропагандой никакой никто не занимался.
Единственным исключением был этот загадочный Комитет спасения — плакаты и листовки с его лозунгами (один и тот же стандартный текст) попадались довольно часто, а по точке иногда прорывались какие-то странные трансляции, но самого комитета этого еще все равно никто в глаза не видел. Думаю, дай они хоть какой-нибудь адрес, многие с радостью кинулись бы вступать в ряды, чем бы этот комитет ни занимался — просто потому, что чувствовали себя не у дел, а еще потому, что нынешнюю нашу администрацию обвиняли почти во всех наших бедах, и во многом она, действительно, была виновата. Другое дело, что никто не мог вразумительно сказать, как поправить положение.
Словом, я выпила еще кофе и теперь слушала, что рассказывает этот Рустам, время от времени задавая ему подкрепляющие вопросы. Я вообще умею хорошо слушать, притом что мысли у меня в это время могут бродить где угодно. Главное: думать о чем-нибудь приятном, как сказал один мой знакомый врач, которого больные обожали за участие и сочувствие, — о чем угодно, но чтобы глаза были добрые.
Я так долго сохраняла на лице маску участия и сочувствия, что она, казалось, приросла, как вторая кожа. Параллельно я думала о том, что нужно будет как-то исхитриться и нагреть воду для стирки, что счастливцы те, у кого в доме есть газовая колонка, потому что газ иногда еще подают, а у меня даже плитка электрическая, и почему идиоты, которые проектировали наш дом, не обладали даром предвиденья, и все такое… Может, и не очень о приятном, но по крайней мере достаточно нейтральные, вялые такие мысли… А он все рассказывал и рассказывал, до того яростным и тихим голосом, что я поневоле начала прислушиваться к тому, что он говорит.
— …За шестьдесят миль и велели объехать. У них были классные базуки, там такая мощность, знаешь, и один из этих ублюдков наводит пушку на мою машину и говорит, что им тут больше никто не нужен, город закрыт, а они могут и сами справиться. Это было на перекрестке, там раньше пост ГАИ стоял, стеклянная такая будка, и прямо перед нами, по ходу, пылало зарево на полгоризонта. Не знаю, что там делалось, в их городе, но это был уж точно не пожар, ровное такое зарево, и тут, мать твою, до чего мне страшно стало. Напарник мой сидел в тачке и не выходил, ну, а я был без бронежилета — когда рулишь, в бронежилете знаешь, как неудобно. Поглядел я и так решил, что они меня тут запросто пришить могут, плюнул, сел за руль, развернулся… В общем, уехали мы оттуда. И я был рад, что уехали, потому что мне этот мужик очень уж не понравился. Что-то с ним было не так.
Я знала, что кроме продуктов и всякого ходового товара эти мальчики перевозили еще и травку, и чем становилось тут хуже, тем, понятно, она лучше у них шла. Так что они, вероятно, обкурились по дороге — отсюда и загадочное зарево, и странный часовой, тем более что Рустам так и не мог объяснить, что в нем было странного. Он, вообще был не из тех, кто умеет доносить до слушателя мысли или впечатления, и связность повествования у него с успехом заменялась эмоциональным напором.
А жизнь у драйверов, и правда, опасная, на дорогах сейчас дикий беспредел, ездят они, как правило, не по одиночке, а автоколоннами, с охраной, и все равно не застрахованы от всяких неприятностей. То, что где-то там их просто завернули, а не реквизировали груз и не поставили к стенке, — везение просто фантастическое. У каждого города сейчас — свое правительство, и все держится в состоянии какого-то чудовищного шаткого равновесия, поскольку товарообмен вещь необходимая и людей кормить чем-то надо. Вот и мотаются они по дорогам из города в город, из округа в округ, рискуют жизнью, пользуются почетом и уважением у нас, обывателей, и не думают о том, кто или что попадется им на следующем километре.
…Снег все падал и падал, и лепился к окну грузными хлопьями; там, за стеклом, распласталась тусклая пульсирующая тьма и кое-где за черными ветками в домах смутно теплились огни, а дальше, в темном море, где снежные хлопья смешивались с холодными волнами, гудел ревун — не знаю, что должно случиться в этом мире, чтобы заставить его замолчать. Ветер дул с моря, и оно раскачивалось, разбивая о бетонные блоки волнолома тонны и тонны воды. Рустам, наконец, выдохся и отправился спать в соседнюю комнату, а я прилегла на диван. Я так давно не пила кофе, что он оказал просто ударное какое-то действие, и я никак не могла заснуть. Дай они хоть какой-то свет, я бы почитала — у Катюши была отличная библиотека, одна из лучших в городе. Но, скорее всего, теперь они просто больше не будут давать электричество — даже по вечерам…
* * *
А с утра домой тоже не было смысла идти, и я поплелась к себе в редакцию. На работе я появлялась скорей по привычке — газета все равно не выходила. Остальные сотрудники, видимо, руководствовались тем же — народ какой-то в редакции всегда болтался.
Корреспонденты отдела «Бытовые мелочи» резались в преф, а завотделом «Наука и культура» беседовал с каким-то типом в потертом габардиновом пальто. Вид у его собеседника был не совсем нормальный — редакция почему-то всегда притягивает психов, как магнит железные опилки. «Бытовые мелочи» велели мне быстренько бежать в столовую — туда завезли товар. Я метнулась на цокольный этаж, отстояла просто смешную очередь — полчаса, не больше, ткнула буфетчице свое удостоверение и оказалась счастливой обладательницей трех банок тушенки с бобами. Ребята уже успели согреть чай, я вывалила на стол все то же многострадальное печенье, и мы уселись убивать время.
Не думаю, чтобы хоть кому-то из нас платили тут какие-то серьезные деньги, хотя иногда перепадало кое-что, — ходили, скорее, за тем, чтобы быть на людях и не опуститься вконец. Имитация деятельности спасала от психических срывов почти так же хорошо, как и сама деятельность.
Я сидела за обшарпанным столом с чернильной надписью «Мон шер ами, опять вы правы, на идиотов нет управы», пила почти бесцветный чай и убеждала себя, что худшую пору мы уже пережили. Летом будет легче.
Тут ко мне повернулся завотделом «Наука и культура» — Вадька Заславский. Посетитель его уже пропал к тому моменту, как я вернулась из столовой.
— Слушай, Ритка, ты что вообще знаешь про эти комитеты спасения?
— Ничего не знаю. Да и знать не хочу. Не верю я ни в какие комитеты, а уж в спасение тем более.
— Плакаты их я видел, — объяснил Вадька. — Но ведь кроме плакатов ничего нет. Ни программ, ни агитаторов, ни штаб-квартиры — ничего. Да и плакаты эти — одна чистая формальность. Он же просто не существует, этот комитет.
— Ну, значит, это миф. Миф и блеф. Смутное время, — говорю, — всегда порождает мифы. Сон разума, знаешь ли…
— В городе, — уперся Вадька, — сейчас работает только одна типография. При комендатуре военного округа. И ничего подобного, никаких плакатов не печатают — я узнавал. Тем более, в три цвета да еще на такой бумаге.
— Ну и что? Значит это подпольная типография. Ты что, никогда подпольных типографий не видел?
— Подпольные типографии я видел, — объясняет Вадька. — Но ты понимаешь, в чем дело… Тот мужик, который тут был только что, — он говорит, что открылось отделение этого комитета. Контора. У него во дворе. Еще вчера там было пусто и окна заколочены, а сегодня свет горит и табличка висит: «Районный комитет спасения. Прием населения с 9.00 до 17.00».
— Ну и что? А внутрь он заходил?
— В том-то все и дело, — говорит Вадька. — Там вахтер на дверях сидит. И этот вахтер его не пустил дальше порога. Хотя и в приемные часы.
Я слегка насторожилась.
— Ну, а я тут при чем?
— А при том, что это рядом с тобой. На Канатной. Может, зайдешь туда по дороге? Как домой пойдешь. А я тебе командировку выпишу.
— Вадька, ты чего? Я в такие дела не путаюсь.
— Да ты только посмотри, что там. А потом придешь, расскажешь.
— А если не приду? Войду туда, предположим, а обратно и не выйду?
— Не болтай глупости. Они что, корреспондентами питаются? Ну хочешь, мы еще кого-нибудь с тобой пошлем? Вон, Игорька пошлем. Игорь! — Игорь неохотно оторвался от карт. — Пойдешь с Ритой. Там у нее около дома отделение этого самого комитета спасения открылось. Хоть посмотрите, что это такое.
— Ладно, — сказал Игорь. Он попал в редакцию сразу после института как раз перед началом всеобщего обвала и каким-то образом умудрился сохранить исполнительность неофита. — Сходим.
— Командировку-то хоть выпиши, — сказала я. Если мне удастся убедить Вадьку, что он гонит меня на опасное задание, может, и гонорар какой-нибудь удастся выбить, не деньгами, так продуктовыми талонами.
— Уймись, — говорит, — зануда. Выпишу, — и садится за стол.
* * *
Он послал меня в змеиное логово, потому что у меня вид безобидный. Выгляжу, как круглая идиотка. Я и есть идиотка, потому что поддалась на эту провокацию. Если со мной поговорить по-человечески, меня можно убедить почти в чем угодно. Мне просто неловко отказывать.
На улице по-прежнему было сыро и темно, точно у рассвета начался старческий маразм, и он так и позабыл прийти. Прохожих почти не было. У подъезда на ветру судорожно трясла ветками акация. Перед дверью с табличкой — там действительно висела аккуратная табличка — на входе лежал почти новый половичок. Я покорно вытерла ноги.
Самая обычная контора — каких раньше было до фига и больше. У двери стоял столик с вахтером. То есть, вахтер сидел, и вид у него был самый обычный — вахтер, он вахтер и есть. На рукаве линялая красная повязка. А вместе все это выглядело как болезненный бред.
— А вам куда? — спросил он.
Игорь вместо того, чтобы попытаться овладеть ситуацией, как подобает мужчине, топтался и пыхтел у меня за спиной.
— Я население, — сказала я. — А тут написано «Прием населения». С девяти до пяти.
— И этот тоже население? — кивнул вахтер в сторону Игоря. Он читал какую-то затрепанную книжку без обложки. По-моему, детектив.
— Он тоже, — говорю.
— А вы по какому вопросу?
— Вот вы нас пропустите, — отвечаю. — Мы на месте и выясним.
Он устало вздохнул.
— Если вы насчет работы, тогда вам в пятый кабинет.
В пятый так в пятый. Казенные заведения нагоняют на меня такую неизбывную тоску, что мне хотелось поскорее выбраться оттуда, и я почти надеялась, что нас завернут.
Но нас пропустили. На самом-то деле, кроме пятого кабинета ни один не работал. С первого по четвертый, я имею в виду. Игорь, который явно тоже затосковал, спросил:
— Ну что, вместе пойдем или по очереди?
По очереди, наверное, с психологической точки зрения было бы лучше. Человек, когда остается наедине с собеседником, без свидетелей, расслабляется, и из него можно больше вытянуть. Зато вместе — спокойнее.
— Пошли вместе, — говорю. И постучалась в дверь, на которой был прибит пластиковый номер 5.
Комната как комната. На грязном окне — решетка в виде расходящихся лучей — «солнышком», — такие решетки обычно ставят в квартирах на первом этаже, чтобы они не так напоминали казематы. Линолеум. Зеленые стены. Обшарпанный стол. За столом сидит человек. И очень холодно.
Человек, сидящий за столом, поднял голову. У него было бледное, невыразительное лицо. Усредненное лицо — не запомнить и не описать. Возраста он тоже был среднего. И голос у него был нейтральный, впрочем, спокойный голос, без раздражения.
— Вы по какому вопросу? — спрашивает.
— Мы насчет работы.
Игорь по— прежнему молчал. А мне было настолько не по себе, что я стремительно погружалась в образ клинической идиотки. По-моему, даже выражение лица у меня изменилось не в лучшую сторону. На его месте я бы себя на работу не взяла. Даже улицы подметать. Он, видимо, тоже так подумал.
— Ага, — говорит. — И какую же работу вы хотите получить?
А нужно сказать, что я действительно без работы. Университет закрыт, в редакции с осени практически не платят. Я всю зиму перебивалась кое-как, да, впрочем, и все мои знакомые — тоже. Поэтому я тут же оживилась. Мало ли что — а вдруг этому комитету переводчики нужны. Или редакторы — они вон листовки выпускают. А может, и еще что-нибудь. И сказала:
— Смотря что вы предложите. А если мы друг другу подойдем, то значит, хорошо.
— А кто вы по профессии? — спрашивает.
— Журналист. Переводчик.
— А ваш приятель?
Игорь был филолог. Это профессия или нет? Не знаю. Теперь уже нет, наверное.
— И от какой же вы газеты? — говорит.
Игорь почему-то счел нужным удивиться.
— При чем тут газета? Мы пришли по объявлению. Там у вас объявление висит.
— Это как раз понятно, — сказал человек, сидящий за столом. — И все-таки, у меня такое ощущение, что вас сюда какая-то газета направила.
И тут я подумала, что действительно могу упустить какую-то замечательную работу.
— Вы правы, — говорю. — Мы действительно из газеты. Я могу и удостоверение показать. Сами понимаете, может, газете нашей просто интересно, что у вас тут делается — ваши плакаты по всему городу уже несколько месяцев как развешены, а контора вот только сейчас открылась. А время неспокойное, вот люди и склонны подозревать всякие разности. Но если у вас тут нормальная организация и вы набираете штат по договору, как и положено приличным людям, и не собираетесь никого ставить к стенке, исходя из своих загадочных критериев, то вам можно и корреспондентов не бояться. Тем более что газета наша, честно говоря, уже десять месяцев как не выходит, ну какие сейчас газеты? За то время, что мы без работы сидим, дурака валяем, уже можно было родить сына и посадить дерево. И наоборот.
— А напарник ваш почему молчит?
— А он застенчивый, — говорю.
Человек за столом пошуршал какими-то бумажками. Долго возился, слишком уж демонстративно как-то. Мы стоим, молчим. Он сказал:
— Садитесь.
Мы присели на стулья. Обычные драные деревянные стулья. Сиденье было жутко холодным. В коридоре тихо. Ни шагов, ни голосов, ничего. Только бумажки шуршат.
Наконец, он поднял голову. Взгляд у него был такой же бледный и невыразительный, как и лицо.
— Вы же понимаете, — говорит. — Много я вам предложить не могу. Ну, какая у вас, если честно, специальность? Смех один. Но если вы завтра вечером зайдете вот по этому адресу… — и протягивает бумажку.
Я взяла бумажку, сложила ее пополам и спрятала в карман.
— А какую-нибудь секретность соблюдать надо? — спрашиваю. — Подписку о неразглашении?
Потому что мне очень не нравится, когда с меня требуют какие-то подписки о неразглашении.
— С чего бы это? — удивился он. — Если вас условия устроят, мы вас примем. А говорить можете, что хотите. И не стройте никаких иллюзий. Ничем таким особенным здесь не занимаются.
— А пропуск? Пароль?
— Не валяйте дурака, — говорит, — играйте в Джеймса Бонда где-нибудь в другом месте.
— Тогда до свидания, — отвечаю вежливо. — Огромное вам спасибо. — И вышла.
— Ну чего? — говорит Игорь уже на улице. — Ты туда пойдешь?
— Пойду. И хорошо, чтобы ты тоже пошел. Будешь прикрывать меня с тыла. Как сегодня. У тебя это здорово получается.
— Это что, ирония? — обиделся он.
— Нет, — говорю, — это сарказм. Я не хочу все время отдуваться за двоих. И выглядеть большей идиоткой, чем есть, — тоже.
— Это, — возразил он, — практически невозможно.
Галахад вонючий! Это он со мной такой храбрый. У меня просто потрясающая способность всех сажать себе на голову.
— Ты знаешь, — сказал он вдруг задумчиво. — А ведь это может оказаться очень опасно.
— Господи, — говорю. — Да что это с тобой? Сейчас и по улицам ходить опасно. Особенно вечером.
— Послушай, никто ведь не знает, чем они на самом деле занимаются. И что там будет, по этому адресу. Мне все это не нравится. Что-то тут не так. Мало ли что они тут тебе сказали…
— Конечно, не так. Все в этой жизни не так. А если бы все было так, как надо, они бы, по крайней мере, топили бы в этой конторе.
— Вот именно, — медленно сказал Игорь. — Это меня и беспокоит почему-то.
— Господи, да что же тут особенного?
— А то, что холод там стоял собачий. А этот тип сидел в пиджаке и рубашке. И я что-то не заметил, чтобы ему было холодно.
Вообще— то, я знаю одного малого, который всю зиму ходил в одной рубашке с коротким рукавом. Он был тощий и синий, как цыпленок, -в чем только душа держалась, но он был йогом и закалял волю, потому что хотел стать водолазом. Так что люди бывают со странностями — что тут удивительного?
* * *
В той бумажке, которую он мне дал, было написано, что сбор будет в Лейтенантском переулке, опять же, неподалеку. От моего дома туда пешком можно было дойти за четверть часа. Но идти было все равно неуютно. Часть снега уже успела вывалиться из туч и расползтись по земле аморфной массой, под ногами хлюпало. Переулок был почти пуст — лишь у колонки стояла скудная покорная очередь с бидонами и ведрами. Ветер свистел у глухого каменного забора, прорываясь в конец переулка, туда, где во тьме медленно ворочалось море. Под стеной лежала темная бесформенная куча — человек? Я не стала разглядывать, прошла отвернувшись, ускорив шаги.
На второй этаж флигеля, стоявшего во дворе старого нежилого дома с черными зияющими провалами окон, вела скользкая железная лестница без перил; в окне, выходящем во двор, тускло горел свет и мелькали темные силуэты. Я топталась у лестницы, поджидая Игоря, потому что не рассчитала и пришла на несколько минут раньше, чем мы договаривались, а эта гадина еще и опаздывала. Пока я там стояла, мимо меня наверх по лестнице прошло несколько человек — усталые, тощие, замерзшие. Я уж начала думать, что Игорь не придет, просто потому, что все это мероприятие не имело смысла с самого начала. А упрекать малого в том, что он струсил или что-то в этом роде, толку не было — мне и самой было здорово не по себе. Но он все-таки явился. К тому времени уже совсем стемнело, и мне хотелось только одного — оказаться в месте, где относительно светло и не так уж промозгло. Больше ни один человек после Игоря не подошел — все, кому нужно, были уже наверху.