«Есть тут хоть кто-нибудь?» — путник спросил
   У дверей, освещенных луной…^[1]

 
   Голоса шептали что-то.
   Макдональд вслушивался в них, зная, что этот шепот наполнен значением, что ему пытаются что-то сказать, и что он мог бы понять их и ответить, если бы только сумел сосредоточиться на том, что они говорят. Он попытался еще рас.
   — За всем этим, как некая молчаливая тень, притаившаяся за дверью, скрывается вопрос «Есть ли там кто-то?», на который мы не можем ответить иначе, чем утвердительно.
   Говорил Боб Адамс, признанный advocatus diaboli; при этом он вызывающе поглядывал на собравшихся за столом. Его круглое лицо, несмотря на холод, царивший в комнате, облицованной деревянными панелями, усеивали бисеринки пота.
   Сандерс глубоко затянулся трубкой.
   — Это относится ко всей науке. Образ ученого, отбрасывающего все отрицательные возможности скоком, совершенно абсурден. Это просто невозможно, и потому мы выезжаем на вере и статистической вероятности.
   Макдональд разглядывал дымные полосы и клубы, поднимавшиеся над головой Сандерса; те закрутились в лопастях вентилятора, поредели и расплылись. Он уже не видел их, но запах по-прежнему ощущал. Это была ароматная табачная смесь, легко отличимая от запаха сигарет Адамса и других.
   «Разве не в этом наша задача? — думал Макдональд — Обнаружить разреженные дымы жизни, дрейфующие по Вселенной, а потом заставить их сойти с пути энтропии и обрести упорядоченную и осмысленную первичную форму». «Вся королевская конница, вся королевская рать…»
   «Жизнь сама по себе невозможна, — размышлял он, — но люди все-таки существуют благодаря обращению энтропии вспять».
   С другого конца длинного стола, заставленного переполненными пепельницами, чашками и блокнотами с чертиками, решетками, спиралями и паутинами, заговорил Ольсен:
   — Мы всегда знали, что искать придется долго. Не годы, а столетия. Компьютерам нужно собрать достаточно данных, а это означает число единиц информации, приближающееся к числу частиц во Вселенной. Так что нечего пасовать.

 
«А семь служанок, — Морж спросил, —
Ну, скажем, за семь лет
Смести метлой песок долой
Смогли бы или нет?»^[2]
 

   — Абсурд, — ответил кто-то.
   — Тебе легко говорить о столетиях, — вмешался Адамс, — ведь ты здесь всего три года. Подожди, посидишь тут десять лет, как я или наш Мак — он двадцать лет занят в Программе и пятнадцать из них руководит ею. -
   — Какой смысл спорить о тем, чего мы не знаем? — рассудительно заметил Зонненборн. — Мы должны опираться на теорию вероятности. Шкловский и Саган считают, что в одной нашей Галактике более миллиарда планет пригодны для жизни. По оценке фон Хорнера, одна из трех миллионов обладает развитой цивилизацией, по оценке Сагана — одна из ста тысяч. Так или иначе, это дает нам неплохие шансы найти соседей — триста или десять тысяч только на нашем участке пространства. Наша работа сводится к прослушиванию в нужном диапазоне и в нужном направлении и к пониманию того, что мы услышим.
   Адамс повернулся к Макдональду:
   — Что скажешь, Мак?
   — Скажу, что такие дискуссии о принципах нашей работы не помешают, — примирительно заметил Макдональд, — и что мы должны постоянно напоминать себе, чем занимаемся, иначе нас поглотят зыбучие пески частностей. Скажу еще, что теперь самое время перейти к текущим делам: какие наблюдения мы планируем на сегодняшнюю ночь и на остаток недели до нашего следующего совещания.
   — Думаю, — начал Сандерс, — мы должны провести методическую чистку всей сферы Галактики, слушая на всех волнах…
   — Мы делали это сотни раз, — сказал Зонненборн.
   — Но не с моим новым фильтром…
   — Что ни говори, а Тау Кита наиболее интересна, — сказал Ольсен. — Устроим ей настоящий допрос третьей степени…
   Адамс пробормотал, ни к кому в особенности не обращаясь:
   — Если там есть кто-нибудь и он пытается передавать, то какой-нибудь радиолюбитель на своей развалюхе вполне может поймать это и расшифровать по правилам мистера Бонда, а мы останемся в дерьме, сидя на оборудовании за сто миллионов долларов…
   — И не забывайте, — сказал Макдональд, — что завтра суббота и мы с Марией, как обычно, ждем вас всех у себя в восемь вечера на пиво и сплетни. Если кто чего не высказал, может приберечь для этого случая.
   Макдональд вовсе не был так весел, как пытался выглядеть. Он не знал, сможет ли выдержать очередной субботний вечер за бутылкой, дискуссией и спорами о Программе. У него начиналась полоса депрессии, когда кажется, что все рушится на тебя и нельзя ни выкарабкаться, ни рассказать кому-нибудь о своем самочувствии. Но традиционные субботние вечеринки хорошо действовали на других.
   «Не может лук постоянно быть натянут, а слабость человеческая сохраняться без малейшей передышки».^[3]
   Моральный тонус людей всегда был проблемой Программы. Кроме того, эти субботы хорошо действовали и на Марию. Она слишком редко выходила из дома, и ей нужно было живое общение. Впрочем…
   Впрочем, Адамс, возможно, и прав. Может, там никого нет. Может, никто не посылает сигналов, потому что этим просто некому заниматься. Может, человек во Вселенной совершенно одинок. Один на один с Богом. Или один на один С собой… неизвестно еще, что хуже. Может, деньги, вложенные в Программу, пропадают зря… Может, все средства и труды вместе с идеями тонут в бездонном пустом колодце.

 
Я богословьем овладел
Над философией корпел,
Юриспруденцию долбил
И медицину изучил.
Однако я при этом всем
Был и остался дураком.
В магистрах, в докторах хожу
И за нос десять лет вожу
Учеников, как буквоед.
Толкуя так и сяк предмет.
Но знанья это дать не может…^[4]
 

   «Несчастный глупец. Почему именно я? — думал Макдональд. — Неужели кто-нибудь другой не мог бы вести их лучше, и не за нос, а за светом своей собственной мудрости? Может, эти субботние приемы — единственное, на что я способен? Может, пора в отставку?»
   Он вздрогнул. Его измучило бесконечное и бесплодное ожидание, а ведь вновь приближались прения в Конгрессе. Что он мог сказать такого, чего не говорил прежде? Как оправдать Программу, которая тянется почти скоро пятьдесят лет и может тянуться еще столетия?
   — Господа, — энергично объявил он, — нас ждет работа. Едва он сел за свой захламленный стол, как появилась Лили.
   — Здесь компьютерный анализ наблюдений за последнюю ночь, — сказала она, кладя перед ним тонкий скоросшиватель. — Рейнольдс утверждает, что там ничего нет, но вы ведь всегда просматриваете его. Здесь стенограмма прошлогоднего слушания в Конгрессе, — на скоросшиватель легла толстая папка. — Почта и последние финансовые отчеты, если вдруг понадобятся, в другой папке.
   Макдональд кивнул.
   — Здесь официальное письмо из НАСА, определяющее принципы бюджета текущего года, и личное письмо от Тэда Вартаняна. Он извещает, что ситуация крайне сложная и определенные ограничения неизбежны. А еще он пишет, что Программу могут закрыть.
   Лили мельком взглянула на него.
   — Не может быть и речи, — уверенно заявил Макдональд.
   — Есть несколько просьб о работе, но не так много, как мы привыкли получать. На письма детей я ответила сама. И, как обычно, безумные письма от людей, которые принимают сообщения из космоса, а также от одного типа, который летал на НЛО. Именно так он и пишет, не тарелка или как-то там еще. Некий журналист хочет взять интервью о Программе у вас и еще у нескольких ученых. Думаю, он на нашей стороне. И есть еще один, тот, похоже, собирается нас разоблачить.
   Макдональд терпеливо слушал. Лили была великолепной секретаршей. Она могла бы справиться со всей кабинетной работой не хуже него самого. Откровенно говоря, все шло бы куда лучше, если бы он не путался под ногами и не отнимал у нее время.
   — Оба прислали вопросники. И еще: Джо просил принять его.
   — Джо?
   — Один из дворников.
   — Чего он хочет?
   Дело было серьезное. Найти хорошего дворника гораздо труднее, чем астронома, труднее даже, чем электронщика.
   — Он уверяет, что должен с вами поговорить, но от работников столовой я слышала, будто он принимает сообщения своей… своей…
   — Своей искусственной челюстью.
   Макдональд застонал.
   — Уговори его как-нибудь, ладно, Лили? Если с ним буду говорить я, мы можем потерять дворника.
   — Сделаю все, что в моих силах. Еще звонила миссис Макдональд. Сказала, что ничего важного нет и вам не обязательно перезванивать ей.
   — Соедини меня с ней, — сказал Макдональд. — И еще, Лили… ты ведь будешь завтра вечером на вечеринке?
   — А что мне делать среди умных?
   — Нам очень нужно, чтобы ты пришла. Мария особенно просила об этом. Ты же знаешь, мы там говорим не только о работе. И вечно не хватает женщин. Может, ты вскружишь голову кому-нибудь из молодых холостяков…
   — В моем-то возрасте, мистер Макдональд? Вы просто решили от меня избавиться.
   — Никогда и ни за что.
   — Я позвоню миссис Макдональд. — Лили задержалась у двери. — И подумаю о вечеринке.
   Макдональд просмотрел бумаги. В самом низу лежал единственный листок, который его интересовал, — компьютерный анализ прослушивания прошлой ночи. Однако он так и оставил его внизу, на загладку. Та-ак… Тэд всерьез обеспокоен. Свободен, Тэд. Теперь эти писаки. Видимо, придется их принять. В конце концов это был побочный результат размещения Программы в Пуэрто-Рико. Никто не ездил сюда просто так. Кроме того, два вопроса привлекли его внимание. «Как вы стали директором Программы?» Это спрашивал дружелюбный. «Какая у вас квалификация для должности директора?» Это второй. Как же им ответить? Возможно ли это вообще? Наконец Макдональд добрался до компьютерного анализа, такого же, как и все остальные за эту неделю, за все недели, месяцы и годы, что прошли с начала Программы. Отсутствие значимой корреляции. Шум. Несколько пиков на волне двадцать один сантиметр, но это тоже шумы. Излучение водородных облаков, поскольку Малое Ухо действует как обычный радиотелескоп. По крайней мере у Программы имелись кое-какие достижения: она поставляла ленты с записями в международный банк данных. Это были отходы процесса, не дающего никаких результатов, за исключением негативных. Может, инструменты недостаточно чувствительны? Возможно… Неплохо бы еще немного подкрутить их. Вполне можно использовать это как дымовую завесу для комиссии, продемонстрировать хоть какой-то прогресс, пусть даже в оборудовании. Нельзя стоять на месте, нужно расходовать деньги, или финансирование сократят, а то и совсем закроют.
   NB: Сандерс — предложение о повышении чувствительности.
   А может, аппаратура недостаточно избирательна? Но ведь целое поколение изобретений вложено в подавление фоновых шумов, а периодическое эталонирование с использованием Большого Уха показывает, что они хорошо справляются, с земным шумом по крайней мере.
   NB: Адамс — новый конденсатор селективности.
   А может, это компьютер не распознает сигнал, который в него попадает? Или он недостаточно сложен, чтобы уловить неуловимое?.. А ведь шифры, даже самые сложные, он разгадывал в несколько секунд. Программа требовала от него определить, принимают они случайный шум или в нем есть какой-то нестохастический элемент. На данном этапе о констатации сознательного действия речи не было.
   NB: спросить компьютер, не пропускает ли он чего-нибудь? Смешно? Спросить Ольсена.
   Может, изучать радиоспектр вообще не стоит? Может, радио присуще только земной цивилизации! Может, другие никогда не имели радио или уже прошли этот этап и сейчас располагают более сложными средствами связи? Например, лазерами. Или, скажем, телепатией, или тем, что может быть телепатией в глазах человека. А может, это гамма-лучи, как предполагал Моррисон задолго до проекта ОЗМА.
   Что ж, такое тоже может быть. Но если так, прослушиванием всего этого придется заняться кому-то другому. У него нет ни оборудования, ни квалификации, да и активной жизни ему осталось слишком мало, чтобы браться за что-то новое. Возможно, Адамс прав.
   Он позвонил Лили.
   — Ты связалась с миссис Макдональд?
   — Телефон не отвечает… О, есть, мистер Макдональд. Пожалуйста.
   — Алло, дорогая, я испугался — ты не отвечала.
   «Глупо, — подумал он, — а еще глупее говорить об этом».
   Голос у жены был сонный.
   — Я легла вздремнуть.
   Но даже сонный, этот голос возбуждал, мягкий, с легкой хрипотцой, он заставлял сердце Макдональда биться быстрее.
   — Ты хотел что-то сказать?
   — Ты звонила мне, — сказал Макдональд.
   — Звонила? Я забыла.
   — Я рад, что ты отдыхаешь. Ты плохо спала ночью.
   — Я приняла снотворное.
   — Сколько?
   — Только те две таблетки, которые ты оставил.
   — Молодец, девочка. Увидимся через несколько часов. Поспи еще. Прости, что разбудил тебя.
   Однако голос ее уже не был заспанным.
   — Тебе не нужно будет возвращаться сегодня вечером, правда? Мы будем сегодня вместе?
   — Посмотрим, — неопределенно пообещал он, хотя и знал, что должен будет вернуться.
 
   Макдональд остановился перед длинным приземистым зданием, где размещались кабинеты, мастерские и компьютеры. Темнело. Солнце зашло за зеленые холмы, оранжевые и пурпурные обрывки перистых облаков покрывали небо на западе.
   Между Макдональдом и небом на металлическом скелете покоилась гигантская чаша, вознесенная так высоко, словно должна была ловить звездную пыль, сыплющуюся по ночам с Млечного Пути.
   Чаша начала беззвучно наклоняться, и вот это уже не чаша, а ухо, вслушивающееся ухо, окруженное холмами, которые, наподобие сложенных ладоней, помогали ему ловить шепот Вселенной.
   «Может, именно это удерживает нас? — подумал Макдональд. — Несмотря на все разочарования, несмотря на бесплодность усилий, может, именно эта огромная машина, чуткая, как подушечки пальцев, придает нам силы для борьбы с бесконечностью. Осоловев в своих кабинетах, с туманом перед усталыми глазами, мы можем выйти из своих бетонных пещер и возродить угасшие надежды, оставшись наедине с огромным механизмом, который служит нам, с чутким прибором, улавливающим малейшие порции энергии, малейшие волны материи, вечно несущиеся сквозь Вселенную. Это наш стетоскоп, с его помощью мы слушаем пульс и отмечаем рождение и смерть звезд, зонд, с помощью которого здесь, на небольшой планете скромной звезды на краю Галактики, люди изучают бесконечность.
   А может, наши души утешает не действительный, а воображаемый образ: чаша, поднятая, чтобы поймать падающую звезду, ухо, напрягшееся, чтобы уловить зов, расплывающийся в неуловимый шепот, доходит до нас. А в тысяче миль над головами висит гигантская сеть диаметром в пять миль — крупнейший из когда-либо построенных телескопов, — которую люди закинули в небеса, чтобы ловить звезды. Если бы заполучить Большое Ухо на время большее, чем нужно для периодической проверки синхронизации — думал Макдональд, — тогда, может, и какие-то результаты появятся». Но он хорошо знал, что радиоастрономы никогда не поделятся: им, видите ли, жаль тратить время на игру в прием сигналов, которые никогда не придут. Только когда появилось Большое Ухо, Программа получила в наследство Малое. В последнее время поговаривали о еще большей сети, диаметром в двадцать миль. Может, когда ее сделают — если сделают, — Программа получит время на Большом Ухе.
   Только бы удалось дождаться, только бы провести хрупкое суденышко своей веры между Сциллой сомнений и Харибдой Конгресса…
   Однако не все воображаемые образы поддерживали их дух. Были и другие, которые скитались в ночи. Например, образ человека, который слушает и слушает немые звезды, слушает их целую вечность, надеясь уловить сигналы, которые никогда не придут, потому что — и это самое страшное — человек один во Вселенной, он является исключительным случаем самосознания, которое жаждет, но никогда не дождется радости общения. Это то же самое, что быть одиноким на Земле и никогда ни с кем не перекинуться словом, то же самое, что быть одиноким узником, запертым в костяной башне, без возможности выбраться, пообщаться с кем-нибудь за ее стенами, даже без возможности убедиться, что за этими стенами что-то есть…
   Может, именно потому они и не сдавались — чтобы прогнать призраки ночи. Пока они слушали, они жили надеждой: сдаться в эту минуту значило бы признать окончательное поражение. Некоторые считали, что не стоило начинать вообще и тогда не было бы проблемы капитуляции. Таких взглядов придерживались сторонники новых религий, например солитариане. «Там никого нет, — уверяли они, — мы единственный разум, возникший во Вселенной, так давайте же наслаждаться нашей исключительностью». Однако более старые религии поддерживали Программу. «Для чего Богу создавать бесчисленное количество иных звезд и планет, если они не предназначены для живых созданий, почему только человек был создан по Его образу и подобию? Мы найдем их, — говорили они. — Свяжемся с ними. Какие могли у них быть откровения? Как искупали они грехи свои?»
   «Вот слова, которые рек я вам, пока пребывал еще с вами, что все исполниться должно, как написано в законе Моисеевом, в книгах пророков и в псалмах, меня касающихся… И написано там, и предназначены Христу мука и воскрешение из мертвых на третий день, а история этого искупления и отпущения грехов провозглашаться пусть будет от его имени среди всех народов, начиная от Иерусалима. И мы свидетели этого.
   И вот передаю я вам пророчество Отца моего: оставайтесь в городе Иерусалиме, пока не сойдет на вас благодать с небес».^[5]
   Сумерки превратились в ночь, небо почернело, вновь родились звезды. Начиналось прослушивание. Макдональд обошел здание, сел в машину, скатился вниз и только у подножия холма завел двигатель. Предстоял долгий путь домой.
 
   Гасиенда была темна, и на Макдональда накатило знакомое ощущение пустоты: Так бывало, когда Мария навещала друзей в Мехико-сити. Но сейчас Мария была дома.
   Он открыл дверь и зажег свет в холле.
   — Мария?
   Он прошел по холлу, выложенному терракотовой плиткой, не очень быстро и не очень медленно.
   — Querida?^[6]
   По пути он зажег свет в гостиной и двинулся дальше, минуя двери столовой, кабинета, кухни. Наконец открыл дверь в темную спальню.
   — Мария Чавес?!
   Макдональд вполнакала включил свет. Мария спала со спокойным лицом, черные волосы были разбросаны по подушке. Она лежала на боку, подогнув ноги под одеялом.

 
«… Всю кровь мою
Пронизывает трепет несказанный:
Следы огня былого узнаю!»^[7]
 

   Глядя на нее, Макдональд сравнивал ее черты с теми, что сохранила память. Даже в эту минуту, когда веки скрывали ее черные глаза, она была красивейшей женщиной, которую он когда-либо видел. Сколько счастливых минут пережили они вместе! Душа оживала в нем в тепле воспоминаний, когда он вызывал в памяти драгоценные подробности.
   «Больше всего я боюсь страха».^[8]
   Он присел на край постели, наклонился и поцеловал жену в щеку и в плечо, там, где сбилась рубашка. Она не проснулась, и тогда он осторожно тряхнул ее за плечо.
   — Мария!
   Она повернулась на спину, вытянула ноги. Потом вздохнула и открыла глаза.
   — Это я, Робби, — сказал Макдональд, непроизвольно говоря с легким ирландским акцентом.
   Глаза ее оживились, по лицу скользнула сонная улыбка.
   — Робби! Ты вернулся.
   — Yo te amo^[9], — прошептал он, снова поцеловал ее и, выпрямившись, произнес: — Я забираю тебя на ужин. Вставай и надень что-нибудь, а я буду готов через полчаса. А может, и раньше.
   — Раньше, — сказала она.
   Он вышел и направился на кухню. В холодильнике нашел головку салата, забрался поглубже и обнаружил тонкие ломтики телятины. Быстро и профессионально он начал творить салат «а ля Цезарь» и телячьи эскалопы. Он любил готовить. Вскоре салат был готов, лимонный сок, эстрагон и белое вино добавлены в подрумяненную телятину. Когда появилась Мария, он подлил немного бульона.
   Мария остановилась в дверях — стройная, гибкая, прекрасная — и принюхалась.
   — Чую что-то роскошное.
   Это была шутка. Когда готовила Мария, все было так наперчено, что буквально прожигало себе путь к желудку и оставалось там горящими угольями. Когда же готовил Макдональд, это всегда было что-то экзотическое — из французской, иногда итальянской или китайской кухни. Но кто бы ни готовил, второй обязательно должен был восхищаться или на целую неделю принимать кухню на себя.
   Макдональд разлил вино по бокалам.
   — «За наилучшую, наикрасивейшую, — сказал он, — за радость мою и счастье мое!»^[10]
   — За Программу, — сказала Мария. — Чтобы этой ночью вы поймали какой-нибудь сигнал.
   Макдональд покачал головой.
   — Этой ночью мы будем только вдвоем.
   И они были только вдвоем, как вот уже двадцать лет. И она была так же игрива и настойчива, так же влюблена и весела, как и тогда, когда они были вместе в первый раз. Наконец настойчивость сменилась безмерным покоем, в котором на время рассеялись мысли о Программе, оставив после себя что-то далекое, к чему можно вернуться когда-нибудь и когда-нибудь закончить.
   — Мария… — сказал он.
   — Да, Робби?
   — Yo te amo, corazon.^[11]
   — Yo te amo, Робби.
   А потом, когда он лежал рядом с ней, терпеливо ожидая, когда ее дыхание успокоится, Программа снова вернулась в его мысли. Решив, что жена заснула, он встал и начал одеваться в темноте.
   — Робби? — в голосе ее звучал страх.
   — Querida?
   — Ты снова уходишь?
   — Я не хотел тебя будить.
   — Ты обязательно должен идти?
   — Это мой долг.
   — Ну, хотя бы один раз останься со мной.
   Он включил свет и увидел на ее лице беспокойство, но без истерии.
   — Кто не движется, того ржа покрывает. Кроме того, мне было бы стыдно.
   — Понимаю. Тогда иди, только возвращайся поскорее.
   Он выложил на полочку в ванной две таблетки и спрятал остальные.
 
   В главном здании настоящая жизнь начиналась ночью, когда солнечный радиошум был минимальным. По коридорам сновали девушки с кофейниками, у буфета стояли поглощенные разговором мужчины.
   Макдональд вошел в центральную аппаратную. У приборов дежурил Адамс, техником был Монтелеоне. Адамс поднял голову, безнадежным жестом тронул наушники на своей голове и пожал плечами. Макдональд кивнул ему и Монтелеоне, потом перевел взгляд на график. Случайное распределение, как и всегда.
   Адамс нагнулся рядом с ним, указал пару пиков.
   — Может, в них что-то есть.
   — Маловероятно, — ответил Макдональд.
   — Наверное, ты прав. Компьютер никак не среагировал.
   — Когда несколько лет кряду разглядываешь графики, они входят тебе в кровь и ты сам начинаешь думать, как компьютер.
   — Или впадаешь в депрессию из-за неудач.
   — Бывает…
   Помещение блестело, как лаборатория: стекло, металл и пластик, все гладкое и стерильное, и всюду пахло электрическим током. Макдональд, конечно, знал, что у электричества нет запаха, но так уж привык думать. Может, это пахло озоном, нагретой изоляцией или маслом. Впрочем, чем бы ни пахло, жалко было терять время на расследование. Честно говоря, Макдональду и не хотелось этого знать. Он предпочитал думать об этом, как о запахе электричества. Может, потому ученый из него был никакой. «Ученый — это человек, который хочет знать, почему», — раз за разом повторяли ему учителя.
   Макдональд склонился над пультом и щелкнул тумблером. Тихий шипящий шум заполнил помещение, словно воздух выходил из проколотой шины.
   Он повернул ручку, и звук превратился в то, что Теннисон назвал «урчащими мириадами пчел». Еще чуть-чуть — и звук напомнил Мэтью Арнольда.

 
…меланхолия и немолчный шум
Дыханием ночного ветра
Уносимой…^[12]
 

   Он еще покрутил ручку, и звуки перешли в шум далеких голосов: одни звали, другие истошно орали, третьи спокойно рассуждали, а четвертые шептали — все как один в безграничном отчаянии, старались что-то втолковать и все до одного были за порогом понимания. Закрыв глаза, Макдональд почти видел лица, прижатые к далекому оконному стеклу, кривящиеся в страшных усилиях, чтобы их услышали и поняли.
   Однако все они говорили одновременно, и Макдональду хотелось крикнуть: «Молчать! Говори ты… вот ты, с пурпурными антеннами. Говорите по очереди, и мы выслушаем всех, хотя бы это длилось сто лет или сто человеческих жизней».
   — Иногда, — сказал Адамс, — мне кажется, что динамики установили напрасно. Через какое-то время начинаешь что-то слышать, порой даже принимаешь какие-то послания. Век бы этого не слышать. Часто я просыпался по ночам, слыша чей-то шепот. Вот-вот должно было прийти послание, которое разрешило бы все сомнения, и тут я просыпался.
   Он выключил динамики.
   — Может, кто-нибудь и примет послание, — сказал Макдональд. — Этому и служит переложение на радиочастоту — сохранению напряженного внимания. Это может гипнотизировать, может мучить, но именно в таких условиях и рождаются озарения.
   — Безумие тоже, — возразил Адамс. — Человек должен быть в хорошей форме, чтобы толкать свою тележку дальше.
   — Конечно.
   Макдональд поднял наушники, отложенные Адамсом, и приложил один к уху.
   «Тик-так, тико-тико, — стрекотал он. — Слушают в Пуэрто-Рико. Но не слышат ничего. Может, нет там никого?»
   Макдональд отложил наушники и улыбнулся.
   — Возможно, безумие — тоже озарение своего рода.
   — По крайней мере это отвлекает меня от черных мыслей.
   — Может, и от работы тоже? Ты на самом деле хочешь найти там кого-нибудь?
   — А зачем же я тут сижу? Однако порой у меня мелькает мысль: а не лучше ли ничего не знать?
   — Все мы порой думаем об этом, — ответил Макдональд. В кабинете он вновь взялся за пачку бумаг и писем и, разобравшись, наконец, с ними, встал и со вздохом потянулся. Мелькнула мысль, что он чувствовал бы себя лучше и увереннее, если бы работал над Программой сам, вместо того чтобы обеспечивать работу другим. Кто-то должен был следить, чтобы Программа худо-бедно двигалась, чтобы персонал вовремя приходил на работу, чтобы в банк поступали деньги, чтобы счета оплачивались и чтобы все до мелочей было предусмотрено.
   Может, эта черная канцелярская работа и есть самое важное. Конечно, Лили могла бы делать это не хуже него, но важно было, чтобы это делал он, чтобы всем руководил человек, верящий в Программу или по крайней мере никогда не выдающий своих сомнений. Подобно Малому Уху он был символом, а символы поддерживают в людях жизнь, не позволяют им погрузиться в отчаяние.
   В приемной его ждал дворник.
   — Вы меня примете, мистер Макдональд? — спросил он.
   — Конечно, Джо, — сказал Макдональд, притворяя дверь в кабинет. — А в чем дело?
   — В моих зубах, сэр.
   Старик встал со стула и одним движением языка и губ выплюнул протез на ладонь. Макдональд уставился на них с отвращением: старательно сделанные искусственные челюсти слишком похожи на настоящие. Макдональду никогда не нравились предметы, которые здорово походили на то, чем не были на самом деле, словно в них таился какой-то обман.
   — Они говорят шо мной, миштер Макдональд, — прошамкал дворник, подозрительно поглядывая на зубы, лежавшие на ладони. — Шепчут мне по ночам из штакана ш водой. Об ошень далеких вещах шепчут… словно какие-то пошлания.
   Макдональд уставился на него. Странно прозвучало это слово в устах старика, да и трудно было произнести его без зубов. И все же это было слово «послания». А чему тут удивляться? Дед мог подхватить его где-нибудь в конторе или в лабораториях. Было бы куда удивительнее, если бы он ничего не почерпнул из.
   — Я слышал о таких вещах, — сказал Макдональд. — Искусственные зубы случайно образуют этакий детекторный приемник, принимающий радиоволны. Особенно вблизи какой-нибудь мощной радиостанции. А вокруг нас бродит множество рассеянных волн. Вот что мы сделаем, Джо. Запишем тебя к нашему дантисту, и он сделает так, чтобы зубы тебе не мешали. Достаточно будет небольшого изменения.
   — Шпашибо, миштер Макдональд, — сказал старик и сунул зубы обратно в рот. — Вы прекрасный человек, мистер Макдональд.
 
   Макдональд проехал десять темных миль до гасиенды со смутным беспокойством, словно на протяжении дня сделал что-то или, наоборот, чего-то не сделал, хотя должен был.
 
   Дом был темен, но не казался пустым, как несколько часов назад. Мария спала, спокойно дыша.
   Дом сиял окнами, бросавшими длинные лучи света в темноту, а звучание множества голосов пробуждало такое эхо, что казалось, будто вся округа бурлит жизнью.
   — Входи, Лили, — сказал Макдональд, вспоминая зимнюю сцену, когда некая Лили встречала у дверей джентльменов и помогала им снимать пальто. Но тогда это была другая Лили и дом другой, да и воспоминания были чьи-то чужие. — Рад, что ты все же решилась. — Рукой, в которой держал банку пива, он махнул в сторону главного источника шума. — В гостиной есть пиво, а в кабинете кое-что покрепче — пшеничный спирт, девяносто пять градусов, если быть точным. Осторожнее с ним — коварная зверюга. Ну, nunc est bibendum.^[13]
   — А где миссис Макдональд? — спросила Лили.
   — Где-то внутри, — Макдональд вновь махнул банкой.
   — Мужчины и несколько отважных женщин сидят в кабинете. Женщины и несколько отважных мужчин — в гостиной. Кухня — общая территория. Выбор за тобой.
   — Не надо было мне приходить, — сказала Лили. — Я обещала мистеру Сандерсу подменить его в центральной аппаратной, но он сказал, что я не знаю принципов обслуживания. Как будто компьютеру нужна чья-то помощь, а я в случае чего не соображу вызвать кого-нибудь.
   — Сказать тебе правду, Лили? — спросил Макдональд.
   — Компьютер справился бы сам, а ты на пару с компьютером справилась бы лучше любого из нас, включая меня. Но если только намекнуть людям, что они лишние, они понимают свою бесполезность и уходят. А этого делать нельзя.
   — О, Мак… — сказала Лили.
   — Этого делать нельзя, потому что у одного из них рано или поздно возникнет идея, которая разрешит всю проблему разом. Не у меня, а у одного из них. Чуть погодя мы пошлем кого-нибудь сменить Чарли.

 
Того спасти мы можем,
Кто сам спасаться рад…^[14]
 

   — Слушаюсь, шеф.
   — И развлекайся от души.
   — Слушаюсь, шеф, будет исполнено.
   — Найди себе какого-нибудь мужика, Лили, — буркнул Макдональд и тоже отправился в гостиную, потому что никого больше не ждал.
   Остановившись в дверях, он прислушался, медленно цедя из банки теплеющее пиво.
   — …серьезно поработать с гамма-лучами…
   — У кого есть деньги на такой генератор? Поскольку никто еще не построил ни одного, неизвестно даже, сколько это может стоить.
   — …источники гамма-излучения должны встречаться в миллион раз реже, чем радиоисточники волны в двадцать один сантиметр…
   — Об этом говорил еще Коккони почти пятьдесят лет назад. Те же самые аргументы, всегда одни и те же аргументы.
   — Если уж они верны, значит, верны.
   — Однако частота излучения водорода подсказывает именно это. Как Моррисон сказал Коккони, а тот, как вы помните, согласился, она является логичным, заранее подготовленным местом радиорандеву. «Естественная природная частота, которая должна быть известна любому наблюдателю во Вселенной» — вот как они это определили.
   — …однако уровень помех…
   Улыбнувшись, Макдональд отправился на кухню за новой банкой пива.
   — …«автоматических посланцев» Брейсуэлла? — раздраженно спросил чей-то голос.
   — Чего ты хочешь от них?
   — Почему мы их не ищем?
   — Дело в том, что «посланцы» Брейсуэлла сами нам представляются.
   — А может, что-то неладно с нашими. Через несколько миллионов лет на орбите…
   — …лазерные лучи надежнее.
   Лили вздохнула.
   — Чтобы они затерялись среди сияния звезд?
   — Как показали Шварц и Таунс, достаточно только выбрать длину волны, поглощаемую атмосферами звезд…
   В кабинете разговаривали о квантовых шумах.
   — Квантовый шум говорит в пользу низких частот.
   — Но шум определяет и нижнюю границу этих частот.
   — Дрейк рассчитал, что самые благоприятные — с учетом уровня шума — частоты лежат между тремя и двумя десятыми и восемью и одной десятой сантиметра.
   — «Дрейк, Дрейк»?! Что он знал? У нас перед ним явное преимущество — почти пятьдесят лет исследований и технического прогресса. Пятьдесят лет назад мы могли посылать радиосигналы на расстояние до тысячи световых лет, а лазерные — до десяти светолет. А сегодня соответственно десять тысяч и пятьсот.
   — А если там никого нет? — угрюмо спросил Адамс. «Я дух, всегда привыкший отрицать».^[15]
   — …импульсами, как предлагал Оливер. Сто миллионов ватт в одной десятимиллиардной секунды расползется по всему спектру радиоизлучений. Нальешь нам, Мак?
   Макдональд начал пробираться между группами гостей к бару.
   — А я сказала Чарли, — говорила в углу какая-то женщина двум другим, — что если бы получала десятку за каждую поменянную засранную пеленку, то не торчала бы здесь, в Пуэрто-Рико…
   — …Нейтрино… — сказал кто-то.
   — Вздор, — отозвался другой голос. — Единственной действительно логической средой являются Ку-волны.
   Макдональд осторожно наливал спирт в стаканы и разбавлял его апельсиновым соком.
   — Знаю-знаю, это те волны, которых мы еще не открыли, но должны открыть через несколько лет. Правда, прошло уже пятьдесят лет с тех пор, как Моррисон выдвинул эту теорию, а мы до сих пор не продвинулись ни на шаг.
   Макдональд двинулся через кабинет в обратный путь.
   — Измучила меня эта ночная работа, — сказала чья-то жена. — Целый день дети висят на шее, а он еще хочет, чтобы я встречала его на пороге, когда он возвращается на рассвете. Каков Ромео?!
   — А может, все там только слушают? — тоскливо спросил Адамс. — Может, все там сидят и слушают, как мы? Ведь это гораздо дешевле, чем передавать.
   — Прошу, — сказал Макдональд.
   — А ты не думаешь, что кому-то это уже пришло в голову и он начал передавать?
   — Поставь теперь себя на место тех других и подумай, что пришедшее в голову тебе пришло в голову и им. Если, конечно, там вообще кто-то есть. Так или иначе, от всего этого волосы дыбом встают.
   — Ладно, значит, нужно что-то передать.
   — И что бы ты передал?
   — Нужно подумать. Может быть, простые числа?
   — А если это не математическая цивилизация?
   — Идиот! Как бы они тогда построили антенну?
   — Может, по наитию, как радиолюбители. А может, у них встроенные антенны, только они этого не знают.
   — Может, и у тебя тоже?
   Банка Макдональда опустела, и он подался на кухню.
   — …требовать равного времени на Большом Ухе. Даже если никто не передает, мы могли бы поймать электронный шум цивилизации, отстоящей от нас на десять световых лет. Проблема была бы с расшифровкой, а не с приемом.
   — Они это уже принимают во время изучения относительно близких систем. Попроси такую ленту и разработай программу.
   — Хорошо, я так и сделаю это, дайте мне только время… Макдональд оказался рядом с Марией, обнял ее за талию и привлек к себе.
   — Все в порядке? — спросил он.
   — В порядке, — ответила она, но лицо ее выдавало усталость.
   Его тревожила мысль о том, что она стареет, вступает в средний возраст. Собственной старости он еще мог противостоять. Он чувствовал, как в костях его отлагаются годы, однако в душе считал себя по-прежнему двадцатилетним, хотя и знал, что ему стукнуло сорок семь. Но он радовался счастью и любви, покою и безмятежности. За это он готов был заплатить собственным юношеским воодушевлением и верой в свое бессмертие. Но только не Мария!

 
Земную жизнь пройдя до половины,
Я очутился в сумрачном лесу,
Утратив правый путь во тьме долины.^[16]
 

   — Правда?
   Она кивнула, и он крепче прижал ее к себе.
   — Хотел бы я, чтобы мы были только вдвоем, как всегда.
   — Я тоже.
   — Скоро мне придется собираться.
   — Придется?
   — Я должен сменить Сандерса. Он на дежурстве. Пусть немного повеселится с остальными.
   — Ты не можешь послать кого-нибудь другого?
   — Кого? — Макдональд с добродушной беспомощностью повел рукой. — Они хорошо веселятся. Никто не заметит, как я смоюсь.
   — Я замечу.
   — Конечно, querida.
   — Ты им мать, отец и священник в одном лице, — сказала Мария. — Ты слишком заботишься о них.
   — Их нужно объединять. Впрочем, на что еще я гожусь?
   — Что-нибудь наверняка можно найти.
   Макдональд стиснул ее одной рукой.
   — Вы только взгляните на Мака и Марию, — сказал кто-то. — Какая невероятная пре… данность!
   Макдональд с улыбкой стерпел похлопывание по спине, одновременно прикрывая Марию.
   — Увидимся позднее, — сказал он.
   Проходя через гостиную, он слышал, как кто-то говорит:
   — Как утверждает Эди, нужно приглядеться к цепочечным макромолекулам в хондритах, содержащих уголь. Неизвестно, откуда они прибыли или были присланы, а какое послание может быть закодировано в молекулах…
   Когда он закрыл за собою дверь, гомон стих до ропота, а потом до шелеста. На мгновение Макдональд задержался у дверцы автомобиля и поднял взгляд к небу.
   «И здесь мы вышли вновь узреть светила».^[17]
   Шелест из гасиенды напомнил ему динамики в центральной аппаратной. Все эти голоса говорят, говорят и говорят, а он не может понять ни слова. Мелькнула какая-то идея… если бы только он мог на ней сосредоточиться! Однако он выпил слишком много пива… а может, слишком мало..
 
   После долгих часов прослушивания Макдональд всегда испытывал легкий сдвиг по фазе, но в эту ночь было хуже, чем обычно. Может, из-за всех этих разговоров, пива или чего-то еще: какой-то более глубокой неопределенной тревоги.
 
   «Тик-так, тико-тико…»
 
   Даже если бы они сумели принять какое-то послание, то, прежде чем удастся завязать диалог хотя бы с ближайшей из возможных звезд, от них самих и следа не останется. Из какой безумной самоотверженности рождается эта настойчивость?
 
   «Слушают в Пуэрто-Рико…»
 
   Например, из религии. По крайней мере так было когда-то, в эпоху соборов, которые возводились веками.

   «— Чем занимаешься, приятель?
   — Работаю за десять франков в день.
   — А ты что делаешь?
   — Кладу камень.
   — А что… что делаешь ты?
   — Я возвожу собор».

   Большинство из них возводило соборы. Большинство из них отдавались своей миссии с религиозным фанатизмом. Только так можно работать всю жизнь без надежды увидеть «плод трудов» своих.
 
   «Но не слышат ничего…»
 
   Обычные каменщики и те, кто работал только ради денег, со временем отпадали, оставляя лишь тех, в чьей душе не умерла вера, не умерла мечта. Но сначала эти адепты должны были чуточку спятить.
 
   «Может, нет там никого?»
 
   Сегодня ночью он слышал голоса почти все время. Они упрямо пытались что-то сказать ему, что-то срочное, очень важное, но он опять не мог различить ни слова. Он слышал лишь приглушенную болтовню вдалеке, назойливую и непонятную.
 
   «Тик-так, тик-ток…»
 
   Ему снова захотелось заорать на всю вселенную: «Заткнитесь! Не все сразу! Сначала ты!» Но, разумеется, сделать это было невозможно. Но разве он хотя бы пытался? Разве хоть раз крикнул?
 
   «Уши ставь торчком, как волк!»
 
   Заснул он за пультом, под эту болтовню или ему только показалось? Или, может, ему приснилось, что он проснулся? Или приснилось, что он спал?
 
   «Ищи среди звезд похожих на нас»
 
   Во всем этом гнездилось безумие, но, может, безумие божественное, творческое? И разве не такое вот безумие оплодотворяет человеческое самосознание, становится движущей силой помешательства, требующего порядка от стохастической Вселенной, клапаном ужасающего одиночества, ищущего компании среди звезд?
 
   «А может, одни мы — и в этом весь сказ?»
 
   Звонок телефона увяз в сонных дебрях. Макдональд поднял трубку, почти уверенный, что заговорит Вселенная, возможно, по-британски проглатывая окончания: «Алло, Человек? Это ты? Алло? Что-то плохо слышно, да? Я просто хотела сообщить, что я существую. А ты как? Ты меня слышишь? Послание в пути, дойдет через пару столетий. Надеюсь, ты будешь рядом, чтобы ответить? Ты хорошее существо. Ну ладно, пока…»
   Но это была не Вселенная. Говорил голос с американским выговором, знакомый голос Чарли Сандерса.
   — Мак, произошел несчастный случай. Ольсен уже выехал, чтобы тебя сменить, но ты не дожидайся, плюнь на все и приезжай поскорее. Речь идет о Марии.
   Плюнь на все. Плюнь на все это. Какое это имеет значение? Поставь приборы на автоматический контроль, и компьютер сам со всем управится. Мария! Садись в машину. Шевелись! Не копайся! Так, хорошо. Быстрее! Быстрее! О, какая-то машина. Наверняка это Ольсен. А, неважно!
   Какой еще несчастный случай? Почему я не спросил? А-а, неважно, какой. Мария. С ней ничего не может случиться. Ничего серьезного. Не в такой толпе людей. Nil desperandum.^[18] И все же… зачем Чарли звонил, если ничего серьезного? Должно быть, что-то серьезное. Нужно приготовиться к чему-то очень плохому, к такому, от чего содрогнется мир и разорвется душа.
   Нельзя, чтобы я сломался на глазах у всех. А почему нельзя? Почему я должен изображать железного? Почему всегда должен быть спокойным, невозмутимым, уверенным? Почему я? Если случилось страшное, если что-то невероятно плохое постигло Марию, ничто уже не будет важно. Никогда. Почему я не спросил Чарли, что случилось? Почему? Злое может подождать, и хуже от этого не станет.
   «Какое дело Вселенной до моих страданий? Я ничто. Мои чувства безразличны всем, кроме меня самого. Единственное, почему я что-то значу для Вселенной, — это Программа. Только это связывает меня с вечностью. Моя любовь и мои страдания только со мной, но моя жизнь или смерть имеют значение для Программы».
   Подъезжая к гасиенде, Макдональд дышал спокойно, он почти справился со своими чувствами. Небо на востоке посерело перед рассветом — обычный час возвращения домой сотрудников Программы. В дверях его ждал Сандерс.
   — Пришел доктор Лессенден. Он у Марии.
   В воздухе еще не рассеялся запах сигаретного дыма и воспоминание о шуме голосов, однако кто-то уже поработал и следы вечеринки исчезли. Наверное, все крутились как белки в колесе — люди у него были хорошие.
   — Бетти нашла ее в ванной, что за вашей спальней — все остальные были заняты. Это моя вина — мне надо было оставаться на дежурстве. Может, если бы ты был здесь… Но я знал, что ты сам хочешь подежурить.
   — Ничьей вины тут нет. Мария очень часто оставалась одна, — сказал Макдональд. — Что случилось?
   — Разве я не сказал? Полоснула бритвой запястья. Оба. Бетти нашла ее в ванне… как в розовом лимонаде.
   Какая-то лапа стиснула внутренности и теперь медленно отпускала их. Да, вот оно. Разве он не знал с самого начала? После того снотворного он всегда знал, что это произойдет, хотя и старался поверить ей, что передозировка была случайной. А может, все-таки не знал? Несомненно было только одно — сообщение Сандерса его не удивило.
   А потом была спальня. Они стояли, а Мария лежала под одеялом, почти незаметная под ним, а руки ее с повязками покоились на одеяле ладонями вверх — как полосы белой краски поперек оливкового совершенства этих рук. Уже не совершенства, напомнил он себе, ибо теперь его нарушали ужасные красные губы, говорившие о несчастной судьбе и невысказанной печали, о жизни, которая оказалась всего лишь подделкой…
   Доктор Лессенден поднял голову; струйки пота стекали у него по лбу.
   — Кровотечение прекратилось, но она потеряла много крови. Я должен забрать ее в больницу на переливание. Машина подойдет с минуты на минуту.
   Макдональд взглянул на лицо Марии — она была бледнее, чем когда-либо. Почти восковая, она выглядела так, словно ее уже уложили на атласную подушку для вечного сна.
   — Шансов у нее пятьдесят на пятьдесят, — ответил Лессенден на его немой вопрос.
   Мимо прошли санитары с носилками.
   — Бетти нашла это на ее туалетном столике, — сказал Сандерс и вручил Макдональду сложенный листок бумаги.
   Макдональд развернул его.
   «Je m'en vau chercher un grand Peut-etre».^[19]
 
   Приход Макдональда на работу удивил всех. Никто ничего не говорил, а он не спешил объяснять, что не мог вынести сидения в доме, полном воспоминаний, и ждать известий. Однако о Марии его спросили, и он ответил:
   — Доктор Лессенден не теряет надежды. Она еще не пришла в себя и, вероятно, будет без сознания еще какое-то время. Доктор сказал, что с тем же успехом я могу ждать здесь, а не в больнице. Наверное, я просто действовал им на нервы. Они не теряют надежды, но Мария пока без сознания…
   Наконец Макдональд остался один. Он вынул бумагу и ручку и долгое время работал над заявлением. Потом скомкал лист и швырнул в корзину для мусора, нацарапал на другом листе бумаги одну фразу и вызвал Лили.
   — Отправь это!
   Она взглянула на бумагу.
   — Нет, Мак…
   — Отправь это!
   — Но…
   — Это не прихоть, я все тщательно обдумал. Отправь это.
   Она медленно вышла из кабинета, держа листок кончиками пальцев. Макдональд перекладывал бумаги на столе, ожидая телефонного звонка. Но сначала без стука вошел Сандерс.
   — Ты не можешь бросить нас, Мак, — сказал он.
   Макдональд вздохнул.
   — Лили уже сказала тебе? Я уволил бы ее, не будь она так верна.
   — Конечно, сказала. Дело ведь не только в тебе, а во всей Программе.
   — Вот именно. Я тоже имел в виду Программу.
   — Мне кажется, я понимаю тебя, Мак… — Сандерс умолк. — Конечно, я не знаю, что ты переживаешь. Наверное, это очень тяжело. Но все-таки не бросай нас. Подумай о Программе.
   — Вот я и подумал. Я ведь жизненный банкрот, Чарли. Чего я ни коснусь, от всего остается лишь пепел.
   — Ты лучше всех нас.
   — Да неужто? Скверный лингвист и дрянной инженер? У меня не хватает квалификации для такой работы, Чарли. Для руководства Программой нужен человек изобретательный, настоящий лидер, кто-нибудь, обладающий… шармом.
   Несколько минут спустя он повторил все это Ольсену, а когда дошел до квалификации, Ольсен сумел ответить только:
   — Ты устраиваешь отличные вечеринки, Мак.
   Скептик Адамс тронул его сильнее всего:
   — Мак, я верю в тебя вместо Бога.
   Зонненборн сказал:
   — Программа — это ты. Если ты уйдешь, все развалится. Это будет конец всему.
   — Так всегда кажется, но никогда не происходит с делами, которые живут собственной жизнью. Программа существовала до меня и останется после моего ухода. Она долговечнее любого из нас, ибо мы на года, а она на столетия.
   После Зонненборна он устало бросил в селектор:
   — Хватит, Лили…
   Никто из них не посмел упомянуть о Марии. Она пыталась что-то сказать ему месяц назад, когда приняла таблетки, но он так и не сумел ее понять. Как же он сможет понять звезды, если не может понять даже самых близких себе людей. Вот и пришло время расплачиваться за это.
   Чего могла хотеть Мария? Он знал, чего она хочет, но если выживет, он не допустит, чтобы она заплатила такую цену. Слишком долго она жила для него, ждала, как кукла на полке, когда он вернется и снимет ее с этой полки, чтобы она дала ему силы бороться дальше. В душе ее нарастало страдание, годы уходили, а ведь это самое страшное для красивой женщины — стареть в одиночестве… в неестественном одиночестве. Он был эгоистом и держал ее только для себя, не желая детей, которые могли разрушить совершенство их жизни вдвоем. Совершенство… Для него — может быть, а для нее это было куда как далеко от идеала. Может, еще не поздно, если Мария выживет. А если она умрет, ему просто не хватит сердца, чтобы и дальше тащить эту работу, в которую — теперь он знал это — он не вносит ничего толкового.
   Зазвонил телефон. Наконец-то!..
   — Она будет жить, Мак, — сказал Лессенден. — Мак, я сказал…
   — Я слышал.
   — Она хочет видеть тебя.
   — Сейчас приеду.
   — Она просила передать тебе кое-что. «Скажи Роберту, что это был просто срыв. Больше ничего такого не повторится. При детальном рассмотрении „великое Быть-Может“ превращается в полную уверенность. И скажи еще, чтобы он сам не вздумал сорваться».
   Макдональд положил трубку и вышел из кабинета, чувствуя, как что-то вот-вот разорвет ему грудь.
   — Будет жить, — бросил он Лили через плечо.
   — О, Мак…
   В коридоре его остановил дворник Джо.
   — Мистер Макдональд…
   Макдональд остановился.
   — Ты уже был у дантиста, Джо?
   — Нет, сэр, еще не был, но я не о том…
   — Не ходи. Я хочу поставить магнитофон у твоей кровати. Кто знает…
   — Спасибо, сэр, но я… Говорят, вы уходите, мистер Макдональд?
   — Кто-нибудь другой займет мое место.
   — Вы не понимаете. Не уходите, мистер Макдональд!
   — Почему, Джо?
   — Вас одного это взаправду волнует.
   Макдональд уже собирался выйти, но это его остановило.
   «Поистине мудр тот, кто знает самого себя!»^[20]
   Развернувшись, он зашагал обратно к кабинету.
   — Мой листок еще у тебя, Лили?
   — Да.
   — Ты его не отправила?
   — Нет.
   — Нехорошо… Дай мне его.
   Он еще раз прочел фразу на листе бумаги: «Я глубоко верю в цели и конечный успех Программы, но по личным причинам вынужден подать в отставку».
   Макдональд долго смотрел на листок.
   «Карлик, стоящий на плечах гиганта, видит дальше, чем сам гигант».^[21]

   В начале было слово, и слово это было — водород…

ХАРЛОУ ШЕПЛИ, 1958

   Никто не поверил бы в последние годы девятнадцатого столетия, что за всем происходящим на Земле зорко и внимательно следят существа более развитые, чем человек, хотя такие же смертные, как он… А между тем через бездну пространства на Землю смотрели глазами полными зависти, существа с высокоразвитым, холодным, бесчувственным интеллектом, превосходящие нас настолько, насколько мы превосходим вымерших животных, и медленно, но верно осуществляли свои враждебные нам планы…^[22]

Г. ДЖ. УЭЛЛС, 1898

   Индивидуумы умирают, однако общее количество живой материи сохраняется и даже растет. Представим себе шарообразный организм с полностью замкнутыми циклами физиологических процессов. Такой организм будет бессмертен и автотрофен и может даже развить у себя высшее сознание… Основной деятельностью высших организмов во вселенной может также быть колонизация иных планет. Такого типа существа, вероятно, не могут обладать шарообразной формой и не будут бессмертны. По крайней мере на одной планете существа овладели техникой, позволяющей им преодолеть силу тяжести и вести колонизацию вселенной… В свою очередь колонизация — это естественный путь распространения жизни. Эволюция со всеми ее сложностями редка…
   В ближайшем будущем короткие радиоволны пронижут нашу атмосферу и станут основным средством межзвездной связи…

К. Э. ЦИОЛКОВСКИЙ, 1934.

   Отмеченные мной перемены происходили в определенное время, и аналогия между ними и цифрами была настолько четкой, что я не мог увязать их ни с одной известной мне причиной. Мне знакомы естественные электрические помехи, возникающие из-за солнца, полярного сияния и теллурических токов, и я был уверен, как только можно быть уверенным в фактах, что эти помехи не вызваны ни одной из обычных причин…
   Только через какое-то время меня осенило, что наблюдаемые мною помехи могли возникнуть в результате сознательных действий… Все сильнее охватывает меня предчувствие, что я первым услышал приветствие от одной планеты другой…
   Несмотря на слабость и нечеткость, оно дало мне глубокую убежденность и веру, что вскоре все люди как один устремят на небосвод над нами взгляды, переполненные любовью и почтением, захваченные радостной новостью: Братья! Мы получили сообщение с другой планеты, неизвестной и далекой. И звучит оно: раз… два… три…

НИКОЛАЙ ТЕСЛА, 1900

   Кто знает это точно? Кто может нам сказать?
   Где зародилось и отколь пришло созданье?
   Явились боги позже, чем возник наш мир -
   Кому же знать тогда его происхожденье?
   Откуда все явилось, не ведает никто.
   И создал все или не создал он,
   Смотрящий на наш мир с большого неба
   То знает только он — а может, и не знает.

РИГВЕДА, ок. 1000 г. до н. э.

   ОДНАЖДЫ, АНАЛИЗИРУЯ ГАММА-ИЗЛУЧЕНИЕ КРАБОВИДНОЙ ТУМАННОСТИ (ЯВЛЯЮЩЕЕСЯ РЕЗУЛЬТАТОМ СИНХРОТРОННОГО ИЗЛУЧЕНИЯ ПОСЛЕ ВЗРЫВА СВЕРХНОВОЙ В 1054 г. Н. Э.), ДЖУЗЕППЕ КОККОНИ ЗАДУМАЛСЯ, НЕЛЬЗЯ ЛИ ПЕРЕДАВАТЬ МЕЖЗВЕЗДНЫЕ СООБЩЕНИЯ С ПОМОЩЬЮ ГАММА-ЛУЧЕЙ? ВСТРЕЧАЮТСЯ ОНИ РЕДКО И ЛЕГКО ОПОЗНАЮТСЯ. ПОЧЕМУ ИНОЙ ЦИВИЛИЗАЦИИ НЕ УВИДЕТЬ В ГАММА-ИЗЛУЧЕНИИ НОСИТЕЛЯ МЕЖЗВЕЗДНЫХ СИГНАЛОВ?
   ЕГО ДРУГ И КОЛЛЕГА ФИЛИП МОРРИСОН ЗАМЕТИЛ, ЧТО ГАММА-ЛУЧИ ТРУДНО СОЗДАТЬ И ТРУДНО ПРИНЯТЬ, ТОГДА КАК РАДИОЧАСТОТ ВЕЛИКОЕ МНОЖЕСТВО И ПРИЕМ ИХ НЕ ПРЕДСТАВЛЯЕТ ТРУДНОСТЕЙ.
   МОЖЕТ, СЛЕДОВАЛО БЫ СКЛОНИТЬ КАКОЙ-НИБУДЬ ИЗ КРУПНЫХ ТЕЛЕСКОПОВ К ИЗУЧЕНИЮ МНОГООБЕЩАЮЩИХ ЗВЕЗД…

   Во Вселенной, размер которой превосходит возможности человеческого воображения, в которой наша планета летит, подобно пылинке в пустоте ночи, людям суждено невысказанное одиночество. Мы просматриваем шкалу времени и механизмы самой жизни в поисках стигматов и знамений того, что невидимо. Как единственные мыслящие млекопитающие этой планеты — а может, единственные мыслящие животные во всем звездном мире, — мы влачим на себе все большее бремя сознания. Мы читаем звезды, но знаки эти неясны. Открываем останки прошлого и ищем наши корни. Какая-то тропка вьется перед нами, но она, похоже, уводит в никуда. Однако извивы этой тропы тоже могут иметь какое-то значение, по крайней мере мы уверяем сами себя в этом…

ЛОРЕН ЭЙСИЛИ, 1946

   СРЕДНЕАТЛАНТИЧЕСКОЕ РЫБНОЕ ХОЗЯЙСТВО ВЫЛОВИЛО РЕКОРДНОЕ КОЛИЧЕСТВО НОВОЙ УЛУЧШЕННОЙ РАЗНОВИДНОСТИ СЕВЕРОАТЛАНТИЧЕСКОЙ ТРЕСКИ. ТАК НАЗЫВАЕМАЯ СУПЕРТРЕСКА ВЕСИТ ДВАДЦАТЬ ПЯТЬ ФУНТОВ И, ПО МНЕНИЮ РЫБОРАЗВОДИТЕЛЕЙ, ПРЕВОСХОДИТ ВКУСОМ ВСЕ, ЧТО ДО СИХ ПОР ВЫШЛО ИЗ ГЕНЕТИЧЕСКИХ ЛАБОРАТОРИЙ. С ЗАВТРАШНЕГО ДНЯ ЕЕ МОЖНО БУДЕТ КУПИТЬ В ЛЮБОМ МАГАЗИНЕ.

   Хотела бы цивилизация, обладающая высокоразвитой техникой, причинить вред цивилизации, только что приобщившейся к сообществу разумных существ? Сомневаюсь. Если бы, заглянув в микроскоп, я увидел группу бактерий, скандирующих, подобно толпе студентов: «Просим не лить йод на это стеклышко. Мы хотим с тобой поговорить», наверняка я не бросил бы его в стерилизатор. Сомневаюсь, чтобы развитые цивилизации топтали любые конкурирующие формы разума, особенно тогда, когда они явно безопасны…

ФИЛИП МОРРИСОН, 1961

   ОЖИДАЕТСЯ, ЧТО ПРОЕКТ БЮДЖЕТА ДЛЯ ТАКИХ НАУЧНЫХ ПРОГРАММ, КАК КОЛОНИЯ НА ЛУНЕ И ПРОСЛУШИВАНИЕ НЕБА, БУДЕТ УТВЕРЖДЕН ПАЛАТОЙ ПРЕДСТАВИТЕЛЕЙ ПОСЛЕ ПРЕНИЙ, ДЛИВШИХСЯ ПОЧТИ ТРИ НЕДЕЛИ. ПРАВДА, ЕСТЬ НЕБОЛЬШОЙ ШАНС ВНЕСЕНИЯ В ПОСЛЕДНИЙ МОМЕНТ ПОПРАВКИ, КОТОРАЯ МОЖЕТ ИСКЛЮЧИТЬ ОДНУ ИЗ ЭТИХ ПРОГРАММ. ПРЕДПОЛОЖИТЕЛЬНО, НАИБОЛЬШАЯ ОПАСНОСТЬ ГРОЗИТ ПУЭРТОРИКАНСКОЙ ПРОГРАММЕ ПО ПРИЕМУ СООБЩЕНИЙ С ДРУГИХ ПЛАНЕТ, КОТОРАЯ ПОЧТИ ЗА ПОЛВЕКА НЕ ДОБИЛАСЬ НИКАКИХ ПОЛОЖИТЕЛЬНЫХ РЕЗУЛЬТАТОВ.
   ЗАТО ПРОЕКТ ЗАКОНА, ПОДНИМАЮЩЕГО МИНИМАЛЬНУЮ ГОДОВУЮ ЗАРАБОТНУЮ ПЛАТУ С 10000 ДО 12000 ДОЛЛАРОВ В ТЕЧЕНИЕ БЛИЖАЙШИХ ДВУХ ЛЕТ, МОЖЕТ ОЖИДАТЬ ЛИШЬ СИМВОЛИЧЕСКОГО ПРОТЕСТА СО СТОРОНЫ КОНГРЕССМЕНОВ, СЧИТАЮЩИХ, ЧТО ЭТО СЛИШКОМ МАЛО…

   Уважаемый доктор Ловелл!
   …На прошлой неделе, обсуждая с коллегами синхротронное излучение астрономических объектов, я вдруг осознал, что радиотелескоп в Джодрелл Бэнк можно использовать в программе настолько серьезной, что она заслуживает вашего внимания, хотя на первый взгляд выглядит фантастически.
   Пожалуй, мне лучше всего перечислить вам все аргументы:
   1. По-видимому, жизнь на планетах явление нередкое. Из десяти планет Солнечной системы одна кишит жизненными формами, да и на Марсе может что-то найтись. Солнечная система — не исключение; можно ожидать, что и другие звезды с близкими характеристиками обладают аналогичным количеством планет. Существует высокая вероятность, что некоторые планеты, скажем, ста звезд, ближайших к Солнцу, обладают жизнью на высоком уровне эволюции.
   2. Таким образом, существует высокая вероятность, что на некоторых из этих планет животный мир продвинулся в эволюции значительно дальше людей. Цивилизация, опережающая нашу в развитии всего на несколько сотен лет, обладала бы техническими возможностями неизмеримо большими, чем те, которыми мы располагаем в данный момент.
   3. Предположим, что какие-то развитые цивилизации существуют на некоторых из этих планет, то есть в радиусе десяти световых лет от нас. Возникает вопрос: как установить с ними связь?
   Насколько мы знаем, единственная возможность — использование электромагнитных волн, проницающих намагниченную плазму в межзвездном пространстве, не подвергаясь искажениям.
   Короче говоря, я полагаю, что существа с этих планет уже посылают к ближайшим звездам пучки электромагнитных волн, модулированных рациональным образом, например, в ряды, соответствующие простым числам» — в надежде получить какой-либо ответ…
   ПОДПИСАНО: ДЖУЗЕППЕ КОККОНИ

   Эта программа требует финансирования на протяжении столетия, а не бюджетного года. Кроме того, у нее есть все шансы на полный провал.
   Если, расходуя кучу денег, мы раз в десять лет выскакиваем с заявлением, что «еще ничего не услышали», то можно представить, как смотрит на нас комиссия Конгресса. Однако я считаю, что идея эта вполне своевременна и что думать об этом — гораздо меньшее ребячество, чем думать о путешествиях в космосе…

ЭДВАРД М. ПАРАЦЕЛЛ, 1960.

   «Я НИКОГДА НЕ ЧУВСТВОВАЛ СЕБЯ ЛУЧШЕ», — ЗАЯВИЛ ПОСЛЕ ВЫХОДА ИЗ ДВУХМЕСЯЧНОЙ ГЛУБОКОЙ ГИБЕРНАЦИИ ФРЕДЕРИК ПЛЭЙЕР, ВЫДАЮЩИЙСЯ ЮЖНОАМЕРИКАНСКИЙ КОМПОЗИТОР И ДИРИЖЕР. ЗАТЕМ ОН ДОБАВИЛ, ЧТО ВО ВРЕМЯ ДОЛГОГО СНА, В КОТОРЫЙ ОН ПОГРУЗИЛСЯ ПО СОВЕТУ ВРАЧА ПОСЛЕ ПРИСТУПА, КОТОРЫЙ СЛУЧИЛСЯ ВО ВРЕМЯ ПОСЛЕДНЕГО КОНЦЕРТА, ОН ЗАКОНЧИЛ МЕДЛЕННУЮ ЧАСТЬ НОВОЙ СИМФОНИИ, КОТОРУЮ НАЗВАЛ «НОВЫЕ МИРЫ».

   Одна из ста тысяч звезд имеет на своих планетах развитое общество…

КАРЛ САГАН, 1961

   Одна из трех миллионов…

СЕБАСТЬЯН ФОН ХОРНЕР, 1961

   Количество существующих сегодня в Галактике цивилизаций, значительно опережающих нашу, может составлять от пятидесяти тысяч до миллиона. Расстояние между этими цивилизациями колеблется от нескольких сотен до тысячи световых лет. Средний возраст общающихся между собой технических цивилизаций составляет десять тысяч лет…

КАРЛ САГАН, 1966

   Мы предполагаем, что они уже давно установили телекоммуникационный канал, который однажды обнаружим и мы, и терпеливо дожидаются ответных сигналов, извещающих, что новая цивилизация присоединилась к сообществу разумных существ…

ФИЛИП МОРРИСОН и ДЖУЗЕППЕ КОККОНИ, 1959.

   КОПЕРНИК, БРАГЕ, ТЕСЛА, МАРКОНИ, МОРРИСОН, ДРЕЙК, СТРУВЕ, ДАЙСОН, КОККОНИ, ГАЛИЛЕЙ, БАРК, БРАУН, ЦИОЛКОВСКИЙ, ПАРАЦЕЛЛ, МАСКАЛЛ, САГАН, ХОЙЛ, ШКЛОВСКИЙ, ХОРНЕР, СТОРМЕР, СПИТЦЕР, УРИ, БЛЭККЕТ, БЮССАР, БЕРКНЕР, ЛИЛЛИ, ЛОУЭЛЛ, ЛОВЕЛЛ, ВИППЛЬ, ФРАНКЛИН, ГРИНСТЕЙН, ХАСКИНС, ЛЕДЕНБЕРГ, ИВЕН, ФРОЙДЕНТАЛЬ, МАЙКЛ, РЭЙБЛ, ПИРМАН, ГОЛЕЙ, БЕМ, МИД, СМИТ, ХЕНДЛСМАН, ШАХТЕР, ВАН ДЕ ХОЛСТ, ТАУНС, КИЛЛИАН, ОППЕНГЕЙМЕР, ОЛИВЕР, ШВАРЦ, КАМЕРОН, ФОРМАН, СИМПСОН, КЭЛВИН, САКШИ, ЯНСКИЙ, ЭТЧЛИ, УЭББ, СУ-ШУ-ХУАНГ, МАККВАЙР…

   Как мы полагаем, вышеприведенные рассуждения доказывают, что существование межзвездных сигналов полностью согласуется со всеми нашими знаниями и что, коль скоро эти сигналы существуют, средства их обнаружения находятся на расстоянии вытянутой руки. Мало кто не согласится с тем, что обнаружение межзвездной телекоммуникации будет иметь огромное практическое и философское значение. Поэтому мы считаем, что опознавательное изучение сигналов заслуживает любых усилий. Трудно оценивать вероятность успеха, но если мы вообще не начнем этих исследований, вероятность успеха будет равна нулю…

МОРРИСОН и КОККОНИ, 1959

   УПРАВЛЕНИЕ ПО ДЕЛАМ ПРИРОДНОЙ СРЕДЫ СОЕДИНЕННЫХ ШТАТОВ ВЫСТУПИЛО СЕГОДНЯ С ПРЕДЛОЖЕНИЕМ ЦЕНТРАЛИЗАЦИИ УПРАВЛЕНИЯ ПОГОДОЙ ПОД ЭГИДОЙ ОБЪЕДИНЕННЫХ НАЦИЙ. МЫ ДОСТИГЛИ ЗНАЧИТЕЛЬНЫХ УСПЕХОВ В ДЕЛЕ МОДИФИКАЦИИ КЛИМАТА НАШЕЙ СТРАНЫ, — ЗАЯВИЛ ПРЕДСТАВИТЕЛЬ УПРАВЛЕНИЯ, — НО ПОГОДА ЯВЛЯЕТСЯ ВСЕМИРНЫМ ВЗАИМОЗАВИСИМЫМ ЯВЛЕНИЕМ И НАМ НИКОГДА НЕ ДОБИТЬСЯ ПОЛНОГО УСПЕХА, ПОКА МЫ НЕ БУДЕМ ПЫТАТЬСЯ РЕШИТЬ ЭТОТ ВОПРОС В ГЛОБАЛЬНОМ МАСШТАБЕ.

   Не далее, чем через пятьдесят лет мы будем располагать радиотехникой, развитой до уровня, на котором дальнейшие усовершенствования уже не повлияют на наши возможности связи с другими планетами. Ограничения с того момента будут сведены к фоновым шумам космического пространства и прочим естественным факторам. Наша радиотехника насчитывает сейчас пятьдесят лет, и эти значит, что цивилизацию характеризует переход в течение одного столетия от отсутствия какой-либо межзвездной телекоммуникации к максимальному развитию ее возможностей. В астрономическом масштабе времени цивилизация совершает мгновенный прыжок от состояния нулевой радиоподготовки до подготовки идеальной. Если бы имелась возможность изучить большое количество обладающих жизнью планет, вероятно, было бы выявлено или полное незнание радиотехники, или полное овладение ею…

ФРЭНК Д. ДРЕЙК, 1960

   Неужели мы и вправду ожидаем, что на ближайшей из этих звезд существует высокоразвитая цивилизация, чего в данный момент нельзя исключить со всей решительностью? Если высокоразвитые цивилизации встречаются не часто, не логичнее ли предположить, что ближайшая из них находится по крайней мере в десять раз дальше, скажем в ста световых годах?..
   Даже исключив маловероятных кандидатов, нам все равно придется просматривать тысячи звезд, чтобы найти искомую высокоразвитую цивилизацию, а эта цивилизация должна направлять свой сигнал к тысячам звезд в надежде в конце концов найти кого-нибудь еще. Не нужно забывать, что большую часть миллиардов лет существования Земли такие попытки были бы бесплодными…

РОНАЛЬД Н. БРЭЙСУЭЛЛ, 1960

   Приходится считаться с тем, что большинство сообществ, переступивших порог цивилизации, более развиты, чем наша собственная…

ФРЭНК Д. ДРЕЙК, I960

   ВЫВЕДЕНИЕ ГЕНЕТИКАМИ НОВОЙ РАЗНОВИДНОСТИ ВЫСОКОБЕЛКОВОЙ СУПЕРКУКУРУЗЫ ПРЕДВЕЩАЕТ УНИЧТОЖЕНИЕ СУЩЕСТВУЮЩИХ ЕЩЕ ОЧАГОВ ГОЛОДА И НЕХВАТКИ БЕЛКА, КАК ТОЛЬКО СООТВЕТСТВУЮЩЕЕ КОЛИЧЕСТВО СЕМЯН БУДЕТ РАСПРОСТРАНЕНО И НАСЕЛЕНИЕ В РАЗЛИЧНЫХ УГОЛКАХ ЗЕМНОГО ШАРА ПРИВЫКНЕТ К НЕЗНАЧИТЕЛЬНЫМ ОТЛИЧИЯМ ВО ВКУСЕ И КОНСИСТЕНЦИИ ЭТОГО ПРОДУКТА.

   Логичнее было бы предположить, что высокоразвитые цивилизации отправили автоматических посланцев на орбиту вокруг каждой звезды-кандидатки и ждут вероятного пробуждения цивилизации на какой-либо планете этой звезды…
   РОНАЛЬД Н. БРЭЙСУЭЛЛ, 1960

   Мы накануне развития лазеров, которые на длине волны видимого света или в прилегающих к нему частях спектра делают возможным установление связи между планетами двух звезд, удаленных на много световых лет. Стремительное развитие науки подсказывает вывод, что чужая цивилизация, опередившая нашу в развитии на несколько тысяч лет, обладает возможностями, которые мы сегодня считаем недостижимыми. Они наверняка могли бы уже выслать к нам исследовательский автоматический зонд. Поскольку же до сих пор такого зонда не замечено, возможно, следует в звездных спектрах высокой различимости исследовать весьма узкие участки с необычными частотами или переменной мощностью…

ЧАРЛЬЗ X. ТАУНС и РОБЕРТ Н. ШВАРЦ, 1961

   Цепочечные макромолекулы, извлекаемые из некоторых метеоритов, могли быть помещены там какой-нибудь далекой цивилизацией и отправлены в нашем направлении в огромных количествах. Содержат ли эти цепочечные макромолекулы какую-либо закодированную информацию? А может, нам следует перехватывать на лету кометы, чтобы проверить, нет ли в них какого-нибудь послания издалека…

ЛЕСЛИ К. ЭДИ, 1962

   Собственное солнце можно было бы использовать как маяк, если разместить на орбите вокруг него облако частиц. Облако закрывало бы свет настолько, чтобы смотрящему издалека казалось, что солнце мигает…

ФИЛИП МОРРИСОН, 1963

   «Можешь ли ты связать узел Хима и разрешить узы Кесиль?»^[23]

КНИГА ИОВА, 38, 31, третье столетие до н. э.

   ИЗРАИЛЬСКИЕ И АРАБСКИЕ ГОСУДАРСТВЕННЫЕ ДЕЯТЕЛИ ОТМЕТИЛИ СЕГОДНЯ ДЕСЯТУЮ ГОДОВЩИНУ ВОЗВЕДЕНИЯ НА РЕКЕ ИОРДАН БОЛЬШОЙ ПЛОТИНЫ, КОТОРАЯ ПРЕВРАТИЛА ПУСТЫНЮ НЕГЕВ В ЖИТНИЦУ БЛИЖНЕГО ВОСТОКА.

   Огни на ночном небе загораются и гаснут. Люди, утомленные своими трудами, могут ворочаться во сне и мучиться кошмарами, или лежать вовсе без сна, тогда как метеориты обольстительно шепчут над ними. Но нигде во всем пространстве и на тысячах планет не будет людей, которые могли бы разделить с нами одиночество. Может найтись мудрость, может быть, сила, может; откуда-то с окраин пространства в нашу дрейфующую в облаке планету вглядываются могучие инструменты, управляемые странными конечностями, обладатели которых тоскуют так же, как тоскуем мы. Однако смысл жизни и законы эволюции дали нам ответ: мы никогда не встретим там людей…

ЛОРЕН ЭЙСИЛИ, 1946

   СКАЖИТЕ НАМ, КАК ПЕРВЫЙ АСТРОНАВТ, СТУПИВШИЙ НА ПОВЕРХНОСТЬ МАРСА И ВЕРНУВШИЙСЯ, — ЕСТЬ ЛИ ЖИЗНЬ НА МАРСЕ?
   — ДА, ЕСТЬ НЕМНОГО ЖИЗНИ В СУББОТУ ВЕЧЕРОМ, НО В ОСТАЛЬНЫЕ ДНИ НЕДЕЛИ — СКУКА СМЕРТНАЯ.

   На небо посмотри! На звездный в небе шнур!
   На демонов огня, на воздухе сидящих!
   На бастионы блеска и города блестящие!
   На бриллианты в небе! Эльфов рой!
   На бледных перепонках огненные сферы!

ДЖЕРАРД МЭНЛИ ГОПКИНС, 1877

   — О чем-то подобном говорили и писали многие годы… Где-нибудь в нашей Галактике может существовать раса с цивилизацией, равной нашей или более развитой, — математически вероятность этого довольно велика. Никто не мог предсказать, где и когда мы встретим их. Но похоже на то, что сейчас мы их встретили.
   — Вы думаете, они отнесутся к нам дружественно, сэр?
   — Он движется… И держит курс на нас. Что же нам все-таки делать, если чужой корабль окажется в радиусе досягаемости?! Отнесутся дружественно? Возможно! Мы попытаемся установить с ними контакт. Мы обязаны это сделать. Но я подозреваю, что наша экспедиция кончилась. Слава богу, у нас есть бластеры!..^[24]

МЮРРЕЙ ЛЕЙНСТЕР, 1945

   Те, кто верит, что цель оправдывает бездну потребных средств, будут продолжать проводить исследования, поддерживаемые надеждой, что когда-нибудь в будущем, может, через сто лет, а может, через неделю, наткнутся на след…

ФРЭНК Д. ДРЕЙК, I960

   …Только слушатели — привидения.
   Нашедшие в доме ночлег, —
   Стояли и слушали в лунном свете,
   Как говорит человек.

 
   Он прошел по дну кратера, выложенному листами жести, рядом с большой металлической чашей, висящей на фоне неба, мимо стоянки, размеченной белым ракушечником.
   Кратер, высеченный, чтобы вместить тишину звезд.
   Пустой кубок, терпеливо ожидающий, когда его наполнят…
   Из прямых лучей солнца он вошел во мрак одноэтажного здания, затем по длинным и холодным, все более проясняющимся в его глазах коридорам добрался до кабинета с табличкой «Директор» и мимо секретарши средних лет проследовал в кабинет, где какой-то мужчина поднялся ему навстречу из-за стола, заваленного бумагами.
   В коридор — гости здесь были редкостью — вышли бледные ученые и их загорелые ассистенты, с лицами, уставшими от однообразных фактов, с глазами пустыми, как потухшие экраны.
   — Меня зовут Джордж Томас, — сказал человек.
   — Роберт Макдональд, — представился мужчина за столом.
   Они пожали друг другу руки.
   «У Макдональда приятное рукопожатие, — подумал Томас, — почти мягкое, но не дряблое, не безразличное».
   — Знаю, — сказал Томас. — Вы директор Программы.
   По тому, как это было сказано, чуткий собеседник мог сделать определенные выводы, но Томаса это не волновало.
   Кабинет был прохладный, приятный, скромный, почти такой же, как мужчина, который в нем работал. В коридоре пахло машинным маслом и озоном, но здесь царил запах, более близкий сердцу Томаса, — запах бумаги и старых книг, от которого он чувствовал себя как дома. Позади простого стола возвышались высокие стеллажи, утопленные в стены, а на их полках книги в темно-коричневых, темно-красных и темно-зеленых переплетах из настоящей кожи. Со своего места Томас не мог прочесть названия полностью, однако по отдельным словам определил, что часть из них написана на иностранных языках. Ему очень хотелось взять в руки одну из них, коснуться гладкой кожи переплета, перевернуть хрупкие страницы…
   — По заданию журнала «Эра» я должен описать Программу от А до Я, — сказал Томас.
   — И умертвить.
   — Скорее уж прибрать к похоронам. Это уже труп.
   — У вас для такого утверждения есть какие-то основания? Или это просто предубеждение?
   Томас заерзал в кресле.
   — Программа тянется уже более пятидесяти лет безо всякого результата. За пятьдесят лет умирает даже надежда.
   — «В старушке этой еще много жизни».
   Томас узнал цитату.
   — Литература-то выживет, — согласился он, — но кроме нее мало что уцелеет.
   Он вновь посмотрел на Макдональда.
   Директору Программы было сорок девять лет, и именно на столько он выглядел. Но глаза у него были голубыми и чистыми, а на лице выделялись мускулы, часто означающие силу воли, а порой даже силу характера.
   — Почему вы решили, что я хочу умертвить Программу? Макдональд улыбнулся, и улыбка эта осветила его лицо.
   — «Эра» — журнал людей из высших сфер, среди них много бюрократов или технократов, а часть среди тех и других — солитариане. «Эра» укрепляет их предубеждения, поддерживает эгоизм и соответствующие интересы. Программа угрожает этому триумвирату, а особенно — гладкому функционированию нашего технологического общества.
   — Вы переоцениваете наши высшие сферы, там не мыслят так глубоко.
   — За них это делает «Эра». Но пусть даже это не так, Программа все равно представляет отличную мишень для «Эры», для ее сатирических стрел. Вы ведь неустанно ищете, что бы еще убить смехом.
   — Вы обижаете и «Эру», и меня, — возразил Томас, впрочем, без особой убежденности. — Девиз журнала — «Правда и смех». Заметьте, правда стоит на первом месте.
   — «Fiat justitia, et pereat mundus», — вполголоса произнес Макдональд.
   — Справедливость должна восторжествовать, пусть даже при этом погибнет мир, — автоматически перевел Томас. — Кто это сказал?
   — Император Фердинанд Первый. Вы слышали о нем?
   — Столько их было, этих Фердинандов…
   — Боже мой, — воскликнул Макдональд. — Конечно же! Джордж Томас. Это вы сделали превосходный перевод «Божественной комедии»… когда же это было… десять… пятнадцать лет назад?
   — Семнадцать, — подсказал Томас.
   Ему не понравилось, как произнеслось это слово, но исправлять что-либо было поздно. Он сделал вид, что старается прочесть что-то в бумагах на столе Макдональда.
   — Вы поэт, а не репортер. Несколько лет спустя вы написали роман «Ад», о сегодняшних осужденных на вечные муки. По-моему, он не уступал бессмертному первоисточнику. Несомненно, он задумывался как первый том трилогии. Неужели я пропустил последующие тома?
   — Нет.
   «Макдональд больно язвит людей своей добротой», — подумал Томас.
   — Человек должен быть достаточно умен, чтобы признать свое поражение и взяться за дело, в котором у него есть шансы на успех.
   — И верить в себя или в свою правоту, чтобы выжить вопреки разочарованиям и неумолимому бегу лет.
   «Вот мы смотрим друг на друга, старый мужчина, который не так уж и стар, и молодой, который не так уж и молод, и понимаем один другого, — думал Томас. — Сначала талантливый лингвист, потом заурядный электронщик средней руки, словно он целенаправленно готовился к Программе. Присоединился он к ней двадцать один год назад. Пять лет спустя он уже был ее директором. О нем говорят, что у него красавица жена, а о его супружестве — что в нем есть некий привкус скандала. Он постарел, прислушиваясь, но так до сих пор ничего и не услышал. А что сказать о Джордже Томасе, поэте и писателе, который слишком рано познал успех и славу, а потом обнаружил, что успех может быть всего лишь оборотной стороной поражения, а слава — чем-то вроде плена, привлекающего шакалов обоего пола, пожирающих и время и талант…»
   — Я это записываю, — сказал Томас.
   — Так я и думал, — ответил Макдональд. — Так вы добиваетесь особой искренности?
   — Иногда. Но вообще-то у меня хорошая память, а правда звучит не так уж правдиво, как вам кажется. Обычно я записываю для успокоения юристов «Эры» по делам о диффамации.
   — Вы нашли себе подходящую работу.
   — Журналиста?
   — Могильщика.
   — Везде вокруг себя я вижу смерть.
   — А я вижу жизнь.
   — Отчаяние.
   — Надежду. «Любовь, что движет солнце и светила».^[25] «Он считает, что я по-прежнему сижу в аду, — думал Томас, — что я не закончил своего „Ада“ и что сам он находится в раю. Он сообразительный человек и знает меня лучше, чем мне кажется».
   — «Входящие, оставьте упованья». Мы понимаем друг друга, — сказал Томас. — Только надежда и вера поддерживают жизнь Программы…
   — И статистическая вероятность тоже.
   Томас вслушивался в тихое шуршание магнитофона, который висел у него на поясном ремне.
   — Это еще одно название веры. Но ведь через пятьдесят с лишним лет даже статистическая вероятность становится довольно невероятной. Может, именно это и покажет моя статья.
   — Пятьдесят лет — всего лишь движение века на лике Господнем.
   — Пятьдесят лет — это активная профессиональная жизнь человека. Вы посвятили этому большую часть своей жизни. Я не жду, что вы отдадите ее без борьбы, но борьба эта обречена. Ну, так как же, будете вы сотрудничать со мной или воевать?
   — А может ли ваше мнение что-то изменить?
   — Буду с вами откровенен так же, как, надеюсь, и вы со мной. Верный ответ: едва ли. И не потому, что такой уж твердокаменный, просто сомневаюсь, что вы сможете меня переубедить. Как любой хороший репортер, я в первую очередь скептик. Для меня эта Программа — самое большое и продолжительное надувательство в истории, и единственное, что может изменить мое мнение, — это послание.
   — Из редакции или с небес?
   — С другой планеты. Именно для этого создана Программа, не так ли?
   Макдональд вздохнул.
   — Да, именно для этого. Что ж, попробуем сторговаться.
   — Вы же знаете, что ждет тех, кто заключает сделку с дьяволом.
   — Рискну предположить, что вы не дьявол, а лишь его адвокат, потерянный в аду человек, как, впрочем, и все мы с человеческими страхами, надеждами и желаниями, включая желание обнаружить истину и возвестить ее соплеменникам во всех уголках мира.
   — «А что есть истина? — насмешливо спросил Пилат…»
   — …«и не стал ждать ответа».^[26] Мы подождем и будем сотрудничать с вами в вашем следствии, если вы выслушаете то, что мы хотим сказать, не затыкая ушей, и взглянете на то, что мы хотим показать, не зажмуривая глаз.
   — Согласен. Для того я и приехал.
   — Признаюсь, что сотрудничал бы с вами и без этого согласия.
   Томас улыбнулся. Пожалуй, это была первая его естественная улыбка с тех пор, как он вошел в кабинет.
   — Признаюсь, я смотрел бы и слушал без вашего сотрудничества.
 
   Раунд закончился, но Томас так и не понял, кто его выиграл. Он не привык к неясности в таких вопросах, и это его беспокоило. Макдональд был превосходным противником, тем более превосходным, что искренне считал себя не противником, а спутником в путешествии к истине, и Томас знал, что не должен открываться ни на мгновение. Он не сомневался, что сможет уничтожить Макдональда и Программу, однако игра была куда сложнее: следовало разыграть партию так, чтобы обвал не коснулся «Эры» и Томаса. Не то чтобы Томаса заботили «Эра» или он сам, просто он не мог проиграть.
   Томас попросил у Макдональда разрешения сфотографировать его за столом и просмотреть бумаги, покрывавшие стол. Макдональд только пожал плечами.
   На столе лежали бумаги и книги. Книги: «Разумная жизнь во вселенной» и «Голоса тридцатых годов», а бумаги трех видов. Во-первых, всевозможная почта из многих стран мира: немного от ученых, немного от фанатов проблемы, просьбы об информации и бездарные творения сумасшедших; во-вторых, внутренние документы Программы, технические и административные; в-третьих, официальные рапорты и графики, представляющие текущую деятельность Программы. Эти лежали в самом низу ровной стопки — этакий приз за просмотр.
 
   Когда Томас закончил свой осмотр, Макдональд повел его по зданию. Оно было функциональным и вместе с тем спартанским: покрашенные бетонные стены, полы, выложенные керамической плиткой, окна в потолке. Лаборатории напоминали школьные классы — каждая с доской, исписанной уравнениями или схемами соединений, — отличающиеся только набором книг, занавеской на окне или ковром на полу, а также коллекциями личных вещей, вроде часов, приемников, магнитофонов, телевизоров, трубок, фотографий, картин…
   Макдональд представил Томасу персонал. Информатик Ольсен, выглядевший молодо, несмотря на седеющие волосы; Зонненборн, страстный математик и историк межзвездной связи, разговорчивый, любознательный и сообразительный; Сандерс, флегматичный философ с трубкой в зубах, худощавый рыжеватый блондин, автор идей и замыслов; Адамс, румяный и круглолицый, озабоченный инженер-электронщик, в высказываниях которого проскальзывают затаенные сомнения…
   Проводником по техническим вопросам Программы Томас выбрал Адамса. Выбор был естественным, и Макдональд не мог бы возразить, даже если бы захотел. Улыбнувшись, он произнес:
   — Ужинать поедем ко мне. Хочу, чтобы вы познакомились с Марией, да и Мария хочет вас увидеть. Боб, расскажи мистеру Томасу обо всем, что он захочет узнать.
   «С разрешения Макдональда или нет, — подумал Томас, — Адамс будет источником важной закулисной информации не только о применяемых приборах и целях, но и о людях, что было важнее всего. В любой группе найдется такой вот Адамс».
   Лаборатории являли собой оазисы спокойной, но напряженной работы. Несмотря на то что история Программы была историей одной большой неудачи, Программа сохранила высокий дух своего персонала. Люди работали так, словно это был год первый, а не пятидесятый.
   Технические помещения были безжизненны. Компьютеры и массивные электронные пульты управления с погашенными огоньками и мертвыми переключателями хранили молчание. Перед некоторыми разложили их внутренности, и люди в белых халатах рылись в них, словно гарусники, ищущие пророческие знаки в куриных потрохах. Зеленые глаза экранов были слепы. Умолкло биение электронных сердец, а стерильные белые стены, среди которых разложили эти внутренности, образовывали операционный зал, где приборы умирали, ибо не было смысла в их дальнейшей жизни.
   Адамс смотрел на все это иначе.
   — Днем здесь всегда тихо. Зато ночью, когда начинается прослушивание… Вы верите в духов, мистер Томас?
   — У каждой цивилизации есть свои духи. Обычно это боги предыдущей.
   — Духи нашей цивилизации в ее машинах, — сказал Адамс. — Год за годом машины делают, что им прикажешь, механически, без единой жалобы, а потом вдруг словно что-то в них вселяется и они делают вещи, для которых не создавались, дают ответы, которых у «их не спрашивали, задают вопросы, некоторые нет ответов. По ночам эти машины пробуждаются к жизни. Они подмигивают, шепчутся между собой и хохочут.
   Томас провел ладонью по какому-то пульту.
   — И ничего вам не говорят.
   Адамс взглянул на Томаса.
   — Они говорят нам очень многое, хоть и не то, о чем их спрашивают. Возможно, мы задаем не те вопросы. Или не знаем, какие нужно задавать. А машины знают, я в этом совершенно уверен. Они говорят нам, говорят снова и снова, но мы их не понимаем. А может, не хотим понять.
   Томас повернулся к нему.
   — Почему?
   — А если они пытаются сказать нам, что там никого нет? Страшно подумать, что во всей Вселенной нет никого, кроме нас! И все это только для нас, эта огромная витрина, которую мы разглядываем, но никогда не сможем коснуться ее, заставленная для того, чтобы произвести впечатление на единственное существо, способное это понять… и способное ощутить одиночество.
   — Но тогда вся Программа была бы безумием, верно? Адамс покачал головой.
   — Назовем это защитой человека от безумия, ибо мы ничего не можем знать наверняка, не можем исключить никаких возможностей. Потому мы и не прекращаем поиск — ведь страшно сдаться и признать, что мы одни.
   — А разве не страшнее узнать, что мы не одни?
   — Вы так думаете? — вежливо спросил Адамс. — У каждого есть свой собственный большой страх. У меня — что там никого нет, хотя разум шепчет мне, что так оно и есть. Я разговаривал с другими, которые боятся услышать ответ, и не сумел их понять, хотя могу представить, что они чувствуют то же, что и я, но под воздействием других страхов.
   — Расскажите мне, как все это действует, — вежливо попросил Томас. Будет еще время для изучения страхов Адамса.
 
   «Прослушивание ведется так же, как началось пятьдесят лет назад, главным образом приемом радиоволн с помощью радиотелескопов — огромных антенных систем, встроенных в кратеры, или меньших по размерам управляемых чашеобразных радиотелескопов, а также с помощью металлических сетей, раскинутых в пространстве.
   Слушают в основном на волне двадцать один сантиметр — волне излучения нейтрального водорода. Пробуют и другие диапазоны волн, однако слушающие постоянно возвращаются на основную частоту природы или ее целые кратности. Мастерство инженеров многократно повысило чувствительность приемников и нейтрализовало собственный фон Вселенности Земли. И когда это было сделано окончательно, осталось то же самое, что было когда-то, — ничего. Ноль. А они продолжают слушать и напрягают уши, чтобы услышать».
 
   — Почему вы не сдаетесь? — спросил Томас.
   — Это продолжается всего пятьдесят лет, меньше секунды галактического времени.
   — Если бы кто-то передавал сигналы, вы бы их наверняка уже услышали. По-моему, это ясно.
   — Возможно, там никого нет, — вслух подумал Адамс, однако тут же высказал другое предположение: — Или, может, все только слушают.
   Томас поднял брови.
   — Видите ли, слушать дешевле. Горазд© дешевле. Может, они сидят там, приклеившись к своим приемникам, и никто не передает. Кроме нас.
   — Разве мы передаем? — быстро спросил Томас. — А кто это санкционировал?
   — Здесь не очень-то уютно, когда не работают, — сказал Адамс. — Идемте выпьем кофе, и я вам расскажу.
   Под буфет приспособили пустующую лабораторию, поставив два столика с четырьмя стульями у каждого, а по трем стенам — автоматы, которые тихо гудели, подогревая или охлаждая блюда и напитки.
   Здесь, потягивая кофе, Адамс изложил всю историю Программы, начав с Проекта ОЗМА и вдохновляющих рассуждений Коккони, Моррисона и Дрейка, более поздних работ Брэйсуэлла, Таунса и Шварца, Оливера, Голея, Дайсона, фон Хорнера, Шкловского, Сагана, Струве, Этчли, Кэлвина, Су-Шу-Хуанга и еще Лилли, чьи попытки общения с китообразными дали молодым энтузиастам повод назваться «Орденом Дельфина».
   С самого начала не подлежало сомнению, что во Вселенной должны быть иные разумные существа. Процесс возникновения планет, когда-то считавшийся случайным эффектом сближения двух звезд, признан был естественным явлением, сопровождающим образование звезд из газовых облаков. От одного до двух процентов звезд нашей Галактики предположительно имеет планеты, на которых может зародиться жизнь. А поскольку в нашей Галактике сто пятьдесят миллиардов звезд, то выходит, что миллиард, а может, два или даже три имеют пригодные для жизни планеты.
   — Миллиард солнечных систем, в которых может развиваться жизнь! — сказал Адамс. — И пожалуй, разумно предположить, что там, где жизнь может развиваться, она непременно разовьется.
   — Жизнь — да, но человек — явление уникальное, — сказал Томас.
   — Вы солитарианин? — спросил Адамс.
   — Нет, но это не значит, что я не разделяю некоторые их убеждения.
   — Возможно, человек действительно уникален, — сказал Адамс. — Хотя, с другой стороны, галактик существует много. Но вот уникален ли разум? Разум обладает высокой способностью к выживанию и, если он появится, пусть даже и случайно, следует ожидать, что он восторжествует.
   — Но техника — дело другое, — заметил Томас, осторожно прихлебывая горячий черный кофе.
   — Совершенно верно, — согласился Адамс. — К нам она пришла совсем недавно. Гоминиды живут на Земле одну десятую процента времени ее существования, цивилизация составляет около одной миллионной этого периода, а техническая цивилизация — всего одну миллиардную. Учитывая позднее появление всех трех, а также факт, что должны существовать более старые планеты, можно сделать вывод, что если существует разумная жизнь на других планетах, значит, некоторые из них должны были достичь более высокого уровня развития, чем мы, а кое-кто и гораздо более высокого. Однако…
   — Однако?..
   — Почему же мы их не слышим?! — воскликнул Адамс.
   — Вы пробовали все?
   — Кроме радиочастот. Мы искали свой шанс в гамма-лучах, лазерах, нейтрино, даже в цепочечных макромолекулах углесодержащих метеоритов и в линиях поглощения звездных спектров. Единственное, чего мы не попробовали, так это Ку-волны.
   — А что это такое?
   Адамс машинально рисовал диаграммы на сером столе. Томас заметил, что столик покрывали полусмытые следы других рисунков.
   — То, что Моррисон много лет назад назвал «методом, которого мы еще не открыли, но который откроем через десять лет», — сказал Адамс. — Вот только ничего так и не было открыто. Короче говоря, нам не осталось ничего, кроме передачи сообщения. Это стоит дорого, и нам никогда не получить деньги, во всяком случае не сейчас, когда нет каких-либо надежд на успех. Но даже получив их, нам пришлось бы решать, хотим ли мы трубить на всю Вселенную — или хотя бы на одну солнечную систему — о присутствии здесь разумной жизни.
   — Но вы сказали, что мы передаем.
   — Мы передаем с первых дней существования радио, — ответил Адамс. — Большая часть передач имеет малую мощность, они не направлены, подавляются атмосферными помехами и другими передачами, однако разумная жизнь сделала Землю вторым мощным радиоисточником Солнечной системы, а еще через несколько десятилетий мы можем сравняться с самим Солнцем. Если там кто-то есть, чтобы это заметить, Земля должна быть видна для него, как на ладони.
   — Но вы ничего не услышали?
   — А что можно услышать на этом приборчике? — Адамс кивнул в сторону кратера. — Нам нужно время на Большом Ухе, порядком выше, на этой сети, имеющей диаметр в пять миль, или на той, что только строится, но астрономы не уступят нам ни одного дня.
   — Почему вы все это не бросите?
   — Он нам не дает!
   — Кто?
   — Мак. Нет, все не так… Хотя, пожалуй, все-таки именно так. Он держит нас всех вместе, он и Мария. Был не так давно один момент, когда казалось, что все разлетится к дьяволу…
   Томас отхлебнул кофе. Тот уже остыл, поэтому он выпил его до конца.
 
   Приятно было ехать на исходе дня среди холмов Пуэрто-Рико. Тени деревьев ложились на зеленые склоны, как ноги пурпурных гигантов, вечерний бриз нес с океана резкий запах соли. Старомодная паровая турбина под капотом время от времени начинала вибрировать, выдавая свой возраст.
   «Это место, пожалуй, самый чистый, самый тихий уголок во всем грязном и шумном мире, — думал Томас. — Как рай до грехопадения. А я несу с собой заразу, этакий вирус грязи и шума». Он почувствовал мгновенное раздражение, что такое место вообще может существовать в мире сплошных невзгод и скуки, и слабое удовлетворение при мысли, что может все это уничтожить.
   — Вы узнали от Адамса все, что хотели?
   — Что? — переспросил Томас. — Ах, да. И даже больше.
   — Так я и думал. Боб хороший парень, на него можно положиться. К нему можно явиться посреди ночи, сказать, что проколол колесо во время грозы, и он выйдет с тобой под дождь. Он много говорит и много ворчит… но не проглядите за этим человека.
   — Во что из его слов я не должен верить?
   — Пожалуй, верьте всему, — сказал Макдональд. — Боб не сказал бы вам ничего, кроме правды. Однако избыток правды таит в себе нечто обманчивое, и это, пожалуй, хуже, чем явная ложь.
   — Например, попытка самоубийства вашей жены?
   — Да, например.
   — И заявление об уходе, которое вы разорвали?
   — Это тоже.
   Томас не мог понять, звучит в голосе Макдональда печаль или страх перед разоблачением, а может, просто сознание неизбежного зла этого мира.
   «Когда мы ехали к его дому среди холмов, окружающих Аресибо, холмов таких же молчаливых, как голоса, которые слушают в оставшемся позади бетонном здании, он подтвердил, что его жена год назад пыталась покончить с собой, а сам он написал заявление об уходе, которое потом разорвал».
 
   Дом был типичной испанской гасиендой и выглядел дружелюбно и тепло в густеющем мраке, потоки желтого света выливались через дверь и окна. Входя в дом, Томас еще сильнее почувствовал это и ощутил ту атмосферу любви, которую встречал до сих пор лишь раз или два в домах своих друзей. В эти дома он возвращался чаще, чем в другие, пока не понял, чем это грозит: он перестанет писать! Подыщет кого-нибудь, кто успокоит его, а кончится все обычным романом, который вскоре сменится отвращением. Он снова вернется в свою одинокую жизнь, вновь начнет писать, чтобы излить на бумагу боль, пульсирующую в его жилах. И то, что он напишет, будет таким же яростным, как ад, некогда описанный им. Почему он не написал о чистилище? Томас знал, почему: чистилище под его пером опять и опять превращалось в ад.
   Мария Макдональд была зрелой женщиной, со смуглой кожей и красотой, в которой взгляд тонул, не находя ни дна, ни границ. Она вышла к мужчинам в скромной мужской блузе и простой юбке. Томас почувствовал, что тает от ее нежной улыбки и обволакивающей латиноамериканской любезности, и попытался воспротивиться этому. Ему захотелось поцеловать ей руку, захотелось повернуть ладонь вверх и увидеть шрам на ее запястье. Но еще больше ему захотелось обнять ее и защитить от призраков ночи.
   Разумеется, ничего подобного он не сделал.
   — Как вы знаете, — сказал он, — я приехал сюда, чтобы написать кое-что о Программе, и, боюсь, это будет не очень-то доброжелательная статья.
   Она склонила голову набок, внимательно разглядывая его.
   — Думаю, вас нельзя назвать недоброжелательным человеком. Вы, возможно, разочарованный. Может быть, ожесточенный. Но вы честны. Вы удивляетесь, откуда я это знаю? У меня чутье на людей, мистер Томас. Робби, прежде чем принять кого-то на работу, приводит его к нам домой. Я не ошиблась ни разу. Ведь правда, Робби?
   Макдональд улыбнулся.
   — Только однажды.
   — Это шутка, — сказала Мария. — Он хочет сказать, что я ошиблась в нем, но это совсем другая история, которую я расскажу вам, когда мы познакомимся поближе. У меня есть это чутье, мистер Томас, и кое-что еще… я прочла ваш перевод и ваш роман; его, как сказал мне Робби, вы не закончили. Как же так, мистер Томас? Нехорошо жить в аду. Его нужно познать, согласна, чтобы очиститься от грехов — ведь иного пути в рай нет.
   — Про ад писать было легко, — сказал Томас, — но на остальное мне не хватает воображения.
   — Вы еще не испепелили свои смертные грехи, — заметила Мария. — Еще не нашли того, во что можно верить, ничего, что можно любить. Некоторые люди никогда не находят… и это очень печально. Мне так жалко их. Не будьте же одним из них. Впрочем, я говорю о слишком интимных делах…
   — Вовсе нет…
   — Вы приехали сюда, чтобы порадоваться нашему гостеприимству, а не слушать мои проповеди. Но, как видно, я не могу удержаться.
   Сунув одну руку под мышку мужу, она подала вторую Томасу, и они втроем прошли по полу, выложенному керамической плиткой, до гостиной. Яркий мексиканский ковер покрывал натертый дубовый паркет. Здесь, сидя в больших кожаных креслах, они пили margarita и беззаботно разговаривали о Нью-Йорке и Сан-Франциско, о знаменитостях, о литературной жизни и политике, об «Эре» и о том, как Томас начал писать для этого журнала.
   Потом Мария провела их в столовую, и все принялись за то, что она называла «традиционным мексиканским comida». На первое был бульон, густой от похожих на фрикадельки шариков tortillas, макарон, овощей и кусочков курицы. На второе sopa seca — острое блюдо из риса, макарон и мелко порезанных tortullas в изысканном соусе, потом рыба, а после, как основное блюдо, cabnto — жареная козлятина и несколько видов овощей; затем поджаренная фасоль, посыпанная тертым сыром. Ко всему были поданы пушистые, горячие tortillas в выложенных салфетками корзинках. Завершали ужин пудинг, названный Марией natillas piuranas, крепкий черный кофе и свежие фрукты.
   Слабо протестующий, что больше не может ничего съесть, Томас раз за разом поддавался уговорам Марии и съедал понемногу каждого блюда, появляющегося на столе, пока Макдональд не рассмеялся.
   — Ты обкормила его, Мария. Он будет ни на что не годен весь вечер, а нам нужно еще кое-что сделать. Латиноамериканцы, мистер Томас, устраивают пир такого рода только в самых торжественных случаях, да и то в середине дня, после чего отправляются на заслуженный отдых. — Макдональд налил в рюмки водку, которую называл pico. — Позвольте поднять тост за красоту и хорошую еду!
   — За хорошую слышимость! — ответила Мария.
   — И за правду! — откликнулся Томас, доказывая, что не дал себя заморочить или закормить до полной капитуляции, но взгляд его не отрывался от белого шрама, пересекающего смуглое запястье Марии.
   — Вы заметили мой шрам, — сказала Мария. — Это памятка о моем безумии, которую я буду носить до конца жизни.
   — Не о твоем безумии, — возразил Макдональд, — а о моей глухоте.
   — Это было чуть больше года назад, — объяснила Мария. — Я тогда словно сошла с ума. Я знала, что с Программой дела плохи и что Робби разрывается между Программой и мной. Это было безумие, я знаю, но мне тогда подумалось, что я могла бы избавить Робби от одной заботы, покончив с собой. Я пыталась сделать это, перерезав бритвой вены, и у меня почти получилось. Однако я выжила, вновь обрела рассудок, и мы с Робби снова нашли друг друга.
   — Мы никогда и не теряли, — сказал Макдональд. — Просто временно перестали слышать друг друга.
   — Но вы все это знали и раньше, правда, мистер Томас? — продолжала Мария. — Вы женаты?
   — Был когда-то, — ответил Томас.
   — И это было ошибкой, — сказала Мария. — Вы должны снова жениться, вам нужен кто-то, кого вы будете любить, кто будет любить вас. Тогда вы напишете свое «Чистилище» и свой «Рай».
   Где-то в глубине дома заплакал младенец. Глаза Марии вспыхнули счастьем.
   — И мы с Робби нашли еще кое-что.
   Она легко вышла из столовой и через минуту вернулась с ребенком на руках. «Ему два, может, три месяца, — подумал Томас, — темные волосы и блестящие черные глаза на оливковом лице, как у матери». Глаза эти, казалось, разглядывали Томаса.
   — Это наш сын Бобби, — сказала Мария.
   «Если до сих пор она была полна жизни, — думал Томас, — то теперь полна ею вдвойне. Вот он, тот магнетизм, заставляющий художников писать мадонн».
   — Нам повезло, — сказал Макдональд. — Мы очень долго ждали ребенка, но Бобби появился на свет без осложнений и вполне нормальным, а не недоразвитым, как бывает иногда с поздними детьми. Думаю, он вырастет нормальным парнем, несмотря на то что по возрасту годится нам во внуки, и, надеюсь, мы сможем его понять.
   — Надеюсь, он сможет понять родителей, — сказал Томас и тут же добавил: — Миссис Макдональд, почему вы не заставите мужа отказаться от этой безнадежной Программы?
   — Я ни к чему его не принуждаю, — ответила Мария. — Программа — вся его жизнь, так же как он и Бобби — моя. Вы считаете, что во всем этом есть что-то плохое, какое-то коварство, какой-то обман, но вы просто не знаете моего мужа и людей, которые работают с ним. Они искренне верят в то, что делают.
   — Значит, они глупцы.
   — Нет, глупцы те, кто не верит, кто не может верить. Может, там никого нет, а если и есть, они никогда не заговорят с нами, да и мы с ними тоже, но наше прослушивание — акт веры, родственный самой жизни. Если бы мы перестали слушать, началось бы умирание и вскоре наступил бы конец света и людей, конец нашей технической цивилизации и даже крестьян и фермеров, потому что жизнь — это вера, посвящение себя чему-то. Смерть и есть отказ от всего.
   — Вы видите мир в ином свете, нежели я, — сказал Томас. — Мир уже умирает.
   — Нет, пока такие люди не сдаются, — возразила Мария.
   — Ты переоцениваешь нас, — сказал Макдональд.
   — Вовсе нет, — Мария говорила, обращаясь к Томасу. — Мой муж великий человек. Он слушает всем сердцем. Прежде чем покинуть наш остров, вы поймете это и тоже поверите. Я встречала похожих на вас, сомневающихся и желавших все уничтожить, но Робби покорил их, дал им веру и надежду, и они ушли с этой верой.
   — Я не собираюсь покоряться, — сказал Томас.
   — Вы поняли, что я имею в виду.
   — Я понял, что хотел бы иметь рядом кого-то, кто верил бы в меня так, как вы верите в своего мужа.
   — Нам пора возвращаться, — напомнил Макдональд. — Я должен вам что-то показать.
   Томас попрощался с Марией Макдональд, поблагодарил за гостеприимство и заботу о нем, повернулся и покинул гасиенду. Оказавшись на улице, в темноте, он оглянулся на дом, из окон которого по-прежнему лился теплый свет, и на стоящую в дверях женщину с ребенком на руках.
 
   После захода солнца все обретает иные пропорции: расстояния увеличиваются и предметы как бы меняют свои места.
   Когда Макдональд с Томасом ехали по кратеру, в котором был смонтирован радиотелескоп, тот не был уже прежним стерильным блюдцем. Теперь он превратился в тигель, плавящий в своей потаенной глубине звуки небес, перехватывающий звездную пыль, медленно плывущую с ветром ночи.
   Чаша, прежде застывшая на фоне неба в мертвой неподвижности, теперь жила и внимала. Томасу показалось, что он видит, как она с трепетом тянется к молчащей темноте.
 
   «Малое Ухо — так называют эту гигантскую точную машину, самый крупный управляемый радиотелескоп на Земле, в отличие от Большого Уха, кабельной паутины диаметром в пять миль. По ночам пришелец ощущает чары, наводимые ею на людей, думающих, что она послушна их воле. Для этих одержимых она является ухом, их ухом, наделенным сверхъестественным слухом, настороженно повернутым к немым звездам, но слышащим лишь медленное биение сердца вечности».
 
   — Мы унаследовали его от астрономов, — объяснил Макдональд, — когда они поставили радиотелескопы на обратной стороне Луны, а сразу после этого первые сети в пространстве. Наземное оборудование устарело, как ламповые приемники с появлением транзисторных. Его не стали разбирать, а подарили нам вместе с небольшой дотацией на исследования.
   — За десятки лет общая сумма достигла астрономической величины, — заметил Томас, пытаясь избавиться от эффекта вечернего гостеприимства и очарования ночи.
   — Она растет, — согласился Макдональд, — и мы год за годом боремся за существование. Но есть и положительные стороны. Программу можно сравнить с теплицей по выращиванию интеллекта, в которой самые многообещающие разумы крепнут в борьбе с огромной, непреходящей, неразрешимой загадкой. Мы получаем молодых ученых и инженеров, обучаем их и отправляем решать задачи, имеющие решения. Программа воспитала многих светил науки.
   — Вы пытаетесь представить Программу чем-то вроде последипломного обучения?
   — О, нет. Наши предшественники называли это вторичным сырьем или побочной продукцией. Конечной целью — и самой важной для нас — является установление связи с разумными существами иных планет. Я подсказываю вам аргументы, которые помогли бы вам оправдать нас, раз уж вы не можете принять нас такими, какие мы есть.
   — А почему я должен вас оправдывать?
   — На это вам придется ответить самому.
   Наконец они оказались внутри здания. Здесь все тоже было по-другому. Коридоры теперь кипели энергией и сознанием. Зала управления коснулся перст Бога, и в этом мертвом месте вскипела жизнь: огоньки зажигались и гасли, глаза осциллографов светились зеленью пульсирующих линий, на пультах мягко щелкали переключатели, компьютеры попискивали, в проводах бормотал электрический ток.
   За пультом сидел Адамс, на голове у него были наушники, и он не сводил глаз со шкал и осциллографов. Когда они вошли, он поднял голову и помахал им рукой. Макдональд вопросительно поднял брови, Адамс ответил пожатием плеч, а потом повесил наушники на шею.
   — Как обычно, ничего.
   — Прошу вас… — Макдональд снял с его шеи наушники и вручил их Томасу. — Послушайте.
   Томас взял наушники и начал слушать.
 
   «Поначалу слышится шепот, словно какие-то дальние голоса или плеск ручейка в каменном ложе, журчащего в трещинах и падающего небольшими каскадами. Затем звуки нарастают, теперь это голоса, говорящие с жаром, но все разом, так что ни одного не разобрать. Слушающий старается услышать, но его усилия лишь подстегивают эти голоса, и они говорят еще громче и еще непонятнее. Слушатель может повторить следом за Данте: „Мы были возле пропасти, у края, и страшный срыв гудел у наших ног, бесчисленные крики извергая“. Тем временем голоса переходят от лихорадочных просьб к гневным крикам, словно требуют освобождения из огня, подобно проклятым душам. Они бросаются на слушателя, словно желая разорвать его за то, что он посмел вторгнуться между падшими ангелами со всей их спесью и чванством. „Я видел на воротах много сот, дождем ниспавших с неба, стражу входа, твердивших: «Кто он, что сюда идет, не мертвый, в царство мертвого народа?“
   Слушателю кажется, что и он один из этих голосов, осужденный, как и они, на адские страдания, способный лишь кричать в отчаянье и муке, что никто его не слышит, что никого не трогает его участь, что никто его не поймет, даже если он докричится до кого-то. «Я отовсюду слышал громкий стон, но никого окрест не появлялось, и я остановился, изумлен». И кажется ему, что его окружают «ужасные гиганты, те, кого Дий, в небе грохоча, страшит поныне». Все они вместе с ним напрягают свои могучие легкие, чтобы докричаться до слушателя, который их не понимает. «Rafel mai amech izahi almi», — яростно раздалось из диких уст, которым искони нежнее петь псалмы не полагалось». И слушатель чувствует, что в эту минуту его покидает сознание».
 
   Голоса умолкли. Макдональд снял с него наушники, которые, как смутно помнил Томас, он надел сам. Его потрясла неодолимая магия этих звуков, этих голосов, требующих, чтобы их выслушали, сливающихся в общий хор, в котором каждый поет свое…
   Он пережил мгновение откровения, понял, что пропадет, как и эти голоса, и, если не найдет выхода, будет обречен на вечную жизнь в своей телесной оболочке, настолько одинокий в своих страданиях, как если бы находился в самом аду.
   — Что это было? — ошеломленно спросил он.
   — Голос бесконечности, — ответил Макдональд. — Мы переводим радиосигналы в звуки. В приеме это нисколько не поможет. Если мы что-то и поймаем, это покажут пленки, вспыхнут детекторы, компьютер поднимет тревогу. Но для нас это источник вдохновения, а в мы нем здорово нуждаемся.
   — Я бы, — сказал Томас, — назвал это гипнозом, помогающим убедить маловеров, будто там действительно что-то есть, будто однажды они отчетливо услышат то, будто сейчас лишь воображают, что там на самом деле есть иные существа, которые пытаются общаться. Это всего лишь способ обмануть самого себя и обвести вокруг пальца весь мир.
   — На одних это действует сильнее, на других слабее, — сказал Макдональд. — Очень жаль, что вы восприняли это как личный выпад. Мы не занимаемся такой дешевкой. Вы же знали, что в этом нет никакой связи.
   — Да, — согласился Томас, злясь, что голос его дрожит.
   — Но я хотел, чтобы вы послушали кое-что другое. Это всего лишь введение. Пройдемте в мой кабинет. Ты тоже, Боб. Оставь прослушивание техникам.
   Втроем они направились в кабинет и уселись в кресла. Стол Макдональда теперь был пуст — подготовлен к завтрашней добыче, — однако запах старых книг остался. Томас, не сводя глаз с Макдональда, гладил пальцами деревянные подлокотники кресла.
   — Этот номер не пройдет, — сказал он. — Ни все гипнотизирующие звуки мира, ни приятное общество, ни чудесный ужин, ни красивые женщины, ни трогательные сцены семейной жизни никоим образом не заслонят факта, что Программа продолжается уже более пятидесяти лет и до сих пор ничего не добилась.
   — Я для того и привел вас сюда, чтобы сказать, — произнес Макдональд. — Послание есть.
   — Нет никакого Послания! — вмешался Адамс. — Я бы знал!
   — Просто мы не были уверены. У нас уже бывали ложные тревоги, и то были самые трудные для нас дни. Но Сандерс знал, в конце концов это его детище.
   — Ленты с Большого Уха? — спросил Адамс.
   — Да. Сандерс работал над ними, старался их очистить. Теперь мы совершенно уверены, и завтра утрем я всех соберу и все расскажу. — Он повернулся к Томасу. — Но мне хотелось бы получить ваш совет.
   — А вы не блефуете, Макдональд? — спросил Томас. — Слишком уж удачное стечение обстоятельств.
   — Такое бывает, — сказал Макдональд. — В истории полно подобных примеров. Многие программы добились успеха, многие идеи восторжествовали лишь потому, что их спасло от уничтожения стечение обстоятельств, случившееся обычно за минуту до окончательного успеха.
   — Но ваша просьба о помощи, — продолжал Томас. — Это очень старый трюк.
   — Прошу не забывать, мистер Томас, — заметил Макдональд, — что мы ученые. Более пятидесяти лет мы вели исследования без малейшего успеха и перестали думать — если вообще когда-нибудь думали — о том, что сделаем, если нам повезет. Нам нужна помощь. Вы знаете людей, знаете, как к ним обращаться, что они принимают, а что отвергают; знаете, как они отреагируют на неизвестное. С нашей стороны все логично и естественно.
   — Все это слишком хорошо, чтобы быть правдой. Я в это не верю.
   — Поверь ему, Джордж, — сказал Адамс. — Он никогда не лжет.
   — Все лгут, — упирался Томас.
   — Он прав, Боб, — сказал Макдональд. — Однако вы поверите, мистер Томас, ибо это правда, которую можно проверить и репродуцировать, и когда мы все опубликуем — а мы поступим именно так, — ученые скажут: «Все естественно, все верно, так и должно быть». Какая мне польза от обмана, который можно легко раскрыть и который разрушил бы нашу Программу вернее, чем все, что вы смогли бы написать?
   — Говорят, что если кто-то хочет открутиться от службы в армии, ему нужно жаловаться на боли в позвоночнике или голоса в голове — и то и другое недоказуемо, — заметил Томас.
   — Физические науки объективны, и открытие такого калибра будет проверяться не раз и не два… повсюду и каждым.
   — А может, вы хотите меня подставить, чтобы именно я завалил вашу Программу?
   — А разве я могу сделать такое, Томас?
   — Нет, — ответил тот, но, вспомнив о голосах, добавил: — Откуда мне знать? Почему именно сейчас, в тот самый момент, когда я приехал, чтобы написать эту статью?
   — Не хочу преуменьшать значения вашей задачи, — сказал Макдональд, — однако вы не первый журналист, явившийся сюда, чтобы написать статью. Почти каждую неделю кто-нибудь приезжает к нам. Было бы странно, не появись здесь кто-нибудь через день или два после получения послания. Просто жребий пал на вас.
   — Ну, ладно, — сказал Томас. — И что это такое? Как вы его обнаружили?
   — Примерно год назад мы начали получать ленты с Большого Уха — записи их текущей радиотелескопии и взялись за анализ. Сандерс пускал их на компьютер, на наушники и бог знает на что еще, пока однажды ему не показалось, будто он слышит музыку и голоса.
   Сначала он решил, что это ему кажется, но компьютер категорически возразил ему. Сандерс сделал все, что в его силах, чтобы очистить передачу, усилить, убрать шумы и помехи. За эти пятьдесят лет мы придумали для этого много всяких трюков. Музыку стало возможно распознать, а голоса и обрывки высказываний вышли еще лучше. И голоса эти говорили по-английски.
   Потом ему пришло в голову, что Большое Ухо приняло какую-то случайную передачу с Земли или отраженную от одной из планет. Однако сеть не была нацелена ни на Землю, ни на другую планету нашей системы, она смотрела в пространство. Он проверил ленты за несколько прошлых лет — они содержали те же самые сигналы, когда Большое Ухо смотрело в определенном направлении.
   — И какие же это сигналы? — спросил Томас.
   — Ради Бога, Мак, давай послушаем! — взмолился Адамс.
   Макдональд нажал одну из кнопок на столе.
 
   «Нужно сказать, — пояснил Макдональд, — что помех было гораздо больше, но для сегодняшнего прослушивания Сандерс вырезал почти все невнятные фрагменты. Отношение шума к звуку составляло примерно пятьдесят к одному, поэтому вы услышите около двух процентов того, что у нас есть.
   Звук был монофоничный, хотя шел из двух динамиков, встроенных в стену слева и справа. Он не производил такого впечатления, как наушники в аппаратной, но очаровывал, пожалуй, так же, как в первые дни существования радио, когда люди садились у детекторного, приемника, чтобы ловить едва слышные передачи.
   Звуки были земные, сомнений в этом не было. Музыка, иногда знакомая — увертюра к «Вильгельму Теллю», например. Голоса, говорящие главным образом по-английски, но также по-русски, по-французски, по-итальянски, по-немецки, по-испански. Английский. Музыка. С другой планеты? В этом не было смысла, и все же мы слушали.
   Передача очень плохая. Атмосферные помехи и различные случайные вставки порой заглушают то, что передается, а то, что доходит, слишком фрагментарно, иногда понятно, но, как правило, неясно, ничего нет целиком, голоса разные. Настоящее вавилонское смешение языков, понятное ровно настолько, чтобы слушателям казалось, будто все это имеет смысл.
   Несколько мгновений музыка и голоса доносятся четче, то проявляясь, то исчезая за шумами. Порой слушателям кажется, что голоса преобладают, порой прерываемые помехами, а порой создается впечатление, что эта передача помех спорадически прерывается голосами.
   Словно в греческом хоре голоса монотонно декламируют свои реплики, наполняя их дельфийской непонятностью.
   Слушатели склоняются ниже, словно это поможет лучше разобрать…»
 
   СТУКТРЕСК может поменять свою кожу, а пантера ТРЕСКСТУК музыка: та маленькая щебетунья та с прелестным СТУКСТУКТРЕСК может чуточку СТУКТРЕСКСТУК замаскированный поборник справедливости ТРЕСКСТУКСТУК музыка СТУКСТУКСТУКТРЕСК они идут, друг СТУКСТУКСТУКТРЕСКСТУКСТУК музыка СТУКСТУКТРЕСК музыка: флаг Гудзона подними ТРЕСКСТУК я невежливый мальчик СТУКСТУКСТУК представляет падуб ТРЕСКТРЕСК музыка СТУКСТУКТРЕСК Роджерс в двадцать СТУКТРЕСКСТУК музыка: Кола подучила двенадцать ТРЕСК почти вечернюю молитву СТУКСТУК музыка ТРЕСКСТУК едва не поддал мне бампером СТУКТРЕСКТРЕСК говорит Рочест ТРЕСКСТУК музыка ТРЕСКСТУКСТУКСТУК идол вечерних выпусков Ларри СТУКСТУК музыка: au revoir миле ТРЕСКТРЕСК театрик на СТУКСТУКТРЕСК диковина для глаза ТРЕСКСТУК музыка СТУКСТУКСТУК, кто знает, что плохого СТУКТРЕСКСТУК осмелился ше ТРЕСКСТУК твой друг и советник ТРЕСКТРЕСК музыка СТУКТРЕСКСТУК еще один визит к Алленам СТУКСТУКТРЕСК оставайтесь на этой частоте СТУКТРЕСК музыка: бар-ба-сол-бар СТУК вам спальню термитов ТРЕСКСТУКСТУКСТУК в аккорде будет ТРЕСКТРЕСКСТУК в выступлении поборника СТУКСТУК музыка СТУКТРЕСК единственное, чего следует опасаться ТРЕСК а теперь Вики и СТУКСТУКСТУК здесь нет духов ТРЕСКСТУК музыка СТУКТРЕСКСТУК просьба об информации ТРЕСКТРЕСК музыка: бу-бу-бу-бу СТУКСТУКТРЕСК может ли женщина после тридцати ТРЕСКСТУКСТУКСТУК приключения шерифа СТУКТРЕСКТРЕСК музыка СТУКСТУК это какая-то плица ТРЕСК только настоящий СТУКТРЕСК ликующее сообщение ТРЕСКТРЕСКСТУК приветствую всех СТУКТРЕСКСТУК музыка СТУКСТУКТРЕСК то есть из-за парня ТРЕСК счет и еще двойную СТУК
 
   Когда треск и голоса смолкли, Томас взглянул на Макдональда. Он записал более получаса этого бреда на свой магнитофон, но не знал, что с ним делать или хотя бы что обо всем этом думать.
   — Что это значит?
   — Это явно с Земли, — сказал Адамс.
   — Начнем вот с этого, — произнес Макдональд. Повернувшись, он снял книгу с полки. — Взгляните, может, тогда поймете лучше.
   Книга называлась «Голоса тридцатых годов». Томас перелистал ее и поднял голову.
   — Это о начальном этапе развития радио, более девяноста лет назад.
   — То, что мы услышали, — сказал Макдональд, — и о чем вы узнали бы из этой и других книг, если бы внимательно их изучили, было передано в те времена: музыка, новости, комедии, трагедии, сенсации, так называемые «сериалы», криминалы, разговоры, сообщения о катастрофах… В записи было много фрагментов на иностранных языках, но мы их вырезали.
   — И вы думаете, я поверю, будто вы приняли этот вздор со звезд?
   — Да, — сказал Макдональд. — Именно это приняло Большое Ухо, когда астрономы слушали, направив его примерно на пять угловых часов ректасценции и около пятидесяти шести градусов деклинации, общим направлением на Капеллу…
   — Но как могла Капелла отправить нам этот земной мусор?
   — Я не говорил, что это с Капеллы, сказал только, что сигналы пришли с того направления.
   — Разумеется, — откликнулся Адамс.
   — Но это же абсурд, — сказал Томас.
   — Согласен, — заметил Макдональд. — Это настолько абсурдно, что должно быть правдой. Зачем бы я стал обманывать вас, если проще было бы натыкать сигналов, похожих на эти помехи? Даже подделку сигналов в конце концов разоблачают, однако при достаточной наглости и изрядном везении мы могли бы принять какие-нибудь настоящие сигналы до того, как нас вывели бы на чистую воду. Но такое?! Это слишком легко проверяется и слишком абсурдно, чтобы не быть правдой.
   — И все же это… как может Капелла или что бы там ни было… передавать?..
   — Мы слушаем уже пятьдесят лет, — сказал Макдональд, — а передаем более девяноста.
   — Передаем?
   — Я тебе говорил, помнишь? — спросил Адамс. — Со времени первой радиопередачи относительно слабые радиоволны непрерывно расходятся по Вселенной со скоростью ста восьмидесяти шести миль в секунду.
   — Кстати, Капелла находится примерно в сорока пяти световых годах от Земли, — сказал Макдональд.
   — Сорок пять лет, чтобы радиоволны дошли туда, — добавил Адамс.
   — И сорок пять, чтобы они вернулись.
   — Это отражается от Капеллы? — спросил Томас.
   — Сигналы передаются обратно. Их принимают вблизи Капеллы и отправляют обратно узким направленным лучом большой мощности, — ответил Макдональд.
   — А разве это возможно?
   — Для нас нет, — сказал Адамс. — Невозможно при оборудовании, каким мы сейчас располагаем. По-настоящему большая антенна в пространстве, пожалуй, даже за пределами поля притяжения Земли и подальше от Солнца, могла бы принимать блуждающие радиопередачи с расстояния в сто и более световых лет, даже такие слабые, какие были в самом начале истории нашего радио. Может, тогда мы открыли бы, что в Галактике шумно, как в улье.
   — Даже если бы дело обстояло так, — сказал Макдональд, — странно, что мы вообще можем выловить то, что преодолело девяносто световых лет. Дошедшие до Капеллы рассеянные сигналы должны быть невероятно слабыми, едва отличимыми от космических шумов. Конечно, они там могут пользоваться другими устройствами и, возможно даже, приемником, находящимся довольно близко от Земли, скажем, в поясе астероидов, который принимает здесь наши радиосигналы, усиливает и передает на Капеллу. Это означало бы, что чужаки, или по крайней мере их автоматические приемно-передающие устройства, посещают Солнечную систему. Как бы то ни было, остается фактом, что мы принимаем запоздалую ретрансляцию из нашего прошлого девяностолетней давности.
   — Но зачем им это? — недоумевал Томас.
   — А вы можете предложить лучший способ привлечь наше внимание? — спросил Макдональд.
   — Просто большое «алло, есть там кто-нибудь?»
   — Вероятно, это еще не все, — уверенно сказал Адамс. Макдональд кивнул.
   — Часть помех скорее всего вовсе не помехи. Возможно, в некоторых из них существует определенный смысл: упорядочивание импульсов, группы двузначных сигналов, ряды цифр, может, сообщение в виде линеарного письма или того, что могло бы дать образ, если бы мы знали, как его сложить. Окончательного ответа пока нет, но Сандерс работает с компьютерами.
   — Это начало, — сказал Томас. Он чувствовал, как колотится его сердце, а ладони начинают потеть. Подобного с ним не бывало со времен работы над «Адом».
   — Мы не одни, — сказал Адамс.
   — Что они могли нам сказать? — спросил Томас.
   — Узнаем, — ответил Макдональд.
   — А потом?.. — спросил Томас.
   — В этом все и дело, — согласился Макдональд. — А также в том, как объявить это людям, если вообще стоит объявлять. Как люди отреагируют на доказанный факт существования в Галактике иных разумных существ? Испугаются или обозлятся, заинтересуются, возбудятся или обрадуются? Гордость они почувствуют или свою ничтожность?
   — Вы обязаны сообщить об этом, — сказал Томас. Он не сомневался в своей правоте, и этого тоже не бывало с ним уже давно.
   — А поймут ли нас?
   — Нужно постараться, чтобы поняли. Где-то там, на планете, в каком-то смысле похожей на нашу, живет раса разумных существ, которым наверняка есть что сказать нам. Какая великая весть! Мы должны сделать так, чтобы люди это поняли.
   — Но я не знаю, как…
   — Вы шутите, — сказал Томас, улыбаясь. — Вы манипулировали мной, как искусный психолог, шаг за шагом вели меня за руку по избранной вами дороге. Конечно, я помогу вам. И организую других. Мы будем провозглашать эту весть всеми способами, которые придут нам в голову; используем статьи, телепередачи, книги, как документальные, так и художественные, интервью, анкеты, игры, игрушки… Мы сделаем из Программы ворота в новый мир, в которых так нуждается наша Земля. Ей наскучило то, чем она владеет, а скука — самая страшная опасность для человеческого духа…
   — Нельзя забывать, — сказал Адамс, — что вблизи Капеллы находится планета разумных существ, которые отправили нам послание и ждут ответа. Это самое главное.
   — Ты же знаешь, что это не люди, — заметил Макдональд. — Их среда обитания наверняка совершенно не похожа на нашу. Капелла — это красный гигант, точнее, пара красных гигантов. Они чуть холоднее нашего Солнца, но больше и ярче.
   — И вероятно, старше, если верна наша теория эволюции звезд, — вставил Адамс.
   — Солнца Капеллы такие, каким наше Солнце может стать через одно или два галактических десятилетия, — продолжал Макдональд. — Подумайте о том, что это должно означать, подумайте о развитии под парой красных гигантов, среди аномалий дня, ночи и самой орбиты, аномалий природы планеты, ее условий вегетации, ее жары и холода! Какого рода существа могли выжить в такой среде и создать цветущую цивилизацию?
   — Ну, у них-то совершенно иная точка зрения, — сказал Томас. — Данте спустился в ад, чтобы познать жизнь и мысли иных существ. Наши существа гораздо более чуждые, и нам остается только слушать.
   — У нас есть свой спуск в ад, — сказал Макдональд.
   — Знаю. Завтра вы сообщите новость персоналу?
   — Если, по-вашему, это разумно.
   — Разумно или нет, это необходимо. Скажите всем, чтобы пока считали это известие конфиденциальным. Я, с вашего позволения, напишу статью для «Эры», хотя и не ту, какую они ждут.
   — «Эра» была бы лучше всего, но напечатают ли они такую статью?
   — За исключительные права на такую сенсацию они приветствовали бы установление связи с самим дьяволом и его падшими ангелами. Они швырнут солитериан в ад и поведут бюрократов с технократами в землю обетованную. А я тем временем завербую для вас парочку коллег, и когда «Эра» выйдет из-под пресса, мы будем наготове с циклом статей и интервью для всех средств массовой информации.
   — Звучит превосходно, — сказал Макдональд.
   — А пока, — продолжал Томас, — подумайте вот о чем: понимают ли жители Капеллы полученную с Земли передачу? Может, они оценивают нашу цивилизацию по радиосериалам? — Он встал и выключил свой магнитофон. — Отличный был день. Увидимся утром.
   Он направился к двери и переступил порог своего чистилища, хотя и не знал еще об этом.

   Нет области исследований более захватывающей, чем поиски цивилизаций или, скажем, чего-то подобного, среди овеянных тайной счастливых земель за горизонтом межзвездных пространств…

ХАРЛОУ ШЕПЛИ, 1958

   Возможно, доходящие до нас рассеянные сигналы от высокоразвитой цивилизации, удаленной на десять световых лет, слишком слабы, чтобы уловить их с помощью наших сегодняшних антенн, однако существует вероятность размещения антенн на орбите или на Луне с огромной пользой для прослушивания. В пространстве можно построить антенны диаметром хоть в десять тысяч футов, предположительно способные принимать передачи, вызванные жизненной активностью цивилизации, находящейся на расстоянии в десять световых лет. Анализ принятых сигналов подобного рода был бы, вероятно, крайне утомителен, но его можно было бы возложить на компьютеры…

ДЖ. Э. УОББ, 1961

   Метод «усиления сигналов», применяемый для извлечения закодированных импульсов из фонового шума, позволяет предположить, что наша цивилизация сама может быть легко обнаружена, несмотря на то что мы отказались от передачи нами сигналов с этой целью…

ФРЭНК Д. ДРЕЙК, 1964

   Хоть постарел среди дорог
   За сотни гор и рек,
   Среди дорог я тысячи их встречу,
   Чтоб взять за руку и поцеловать,
   Топтать ковры высоких трав
   И до конца всех дней
   Срывать серебряные яблоки Луны
   И золотые яблоки Солнца.

УИЛЬЯМ БАТЛЕР ЙЕТС, 1899

   БЛАГОДАРЯ ПРОГРЕССУ НАУКИ МОЛОЧНЫЕ ПОРОДЫ СКОТА СТАЛИ СЕГОДНЯ АНАХРОНИЗМОМ, ИБО НЕДАВНО СОЗДАНА ПЕРВАЯ МАШИНА, ПРОИЗВОДЯЩАЯ МОЛОКО, РАЗРАБОТАННЫЙ ПРОЦЕСС, КОПИРУЮЩИЙ БИОЛОГИЧЕСКИЕ И ХИМИЧЕСКИЕ РЕАКЦИИ, ПРОИСХОДЯЩИЕ В ОРГАНИЗМЕ ЖИВОТНОГО, С НЕКОТОРЫМИ ТЕХНИЧЕСКИМИ УСОВЕРШЕНСТВОВАНИЯМИ, ИСКЛЮЧАЮЩИМИ ПОБОЧНЫЕ ПРОДУКТЫ, ПРИВЕЛ К ТОМУ, ЧТО СТАЛО ВОЗМОЖНО ВКЛАДЫВАТЬ С ОДНОГО КОНЦА МАШИНЫ ТРАВУ И ПОЛУЧАТЬ СВЕЖЕЕ МОЛОКО С ДРУГОГО ЕЕ КОНЦА. ЭФФЕКТИВНОСТЬ ПРОЦЕССА ДЕВЯНОСТО ПРОЦЕНТОВ, ИСХОДНЫМ СЫРЬЕМ МОЖЕТ СЛУЖИТЬ ДРЕВЕСНАЯ МАССА, СОЛОМА, ДАЖЕ МАКУЛАТУРА И ПУСТЫЕ УПАКОВКИ. ЭТО ЕЩЕ ОДИН МЕТОД ВТОРИЧНОЙ ПЕРЕРАБОТКИ ОТХОДОВ ЦИВИЛИЗАЦИИ…

   Он остановился как вкопанный, и пламя напряжения промчалось по его нервам. Мышцы с неумолимой силой давили на кости. Дрожь пробежала по передним лапам, в два раза превосходящим длиной задние, обнажив острые, как бритвы, когти. Растущие из загривка толстые щупальца перестали извиваться, замерев в беспокойной настороженности. Огромная кошачья голова завертелась из стороны в сторону а тонкие, волосистые отростки, образующие уши, завибрировали, анализируя каждое дуновение ветра. Однако нигде не было ни малейшего следа добычи.
   Керл присел, его кошачья фигура рисовалась на фоне бледно-красного горизонта как размытая акварель черной пантеры, отдыхающей на черной скале в мире теней…

А. Е. ВАН ВОГТ, 1939

   БЕЛЛАТРИКС, ПОЛЛУКС, МИЦАР, КОЛОС,
   АНТАРЕС, КАСТОР, АЛГОЛЬ, МИРА,
   АХЕРНАР
   ЗВЕЗДА БАРНАРДА
   ПРОЦИОН, РЕГУЛ, РИГЕЛЬ, СИРИУС,
   АЛЬДЕБАРАН, ДЕНЕБ, АРКТУР,
   БОЛИДЫ
   ЦЕФЕИДЫ
   АЛГЕБА, ГЕММА, КАНОПУС,
   АЛЬФА ЦЕНТАВРА, ТАУ КИТА, ПОЛЯРНАЯ ЗВЕЗДА,
   КВАЗАР
   ЗВЕЗДА ВОЛЬФА-РЭЙЕТА
   БЕТЕЛЬГЕЙЗЕ, АЛЬТАИР, МИРА, ВЕГА,
   ФОМАЛЬГАУТ, ДЕНЕБ И КАПЕЛЛА
   ПУЛЬСАР
   НЕЙТРОННАЯ ЗВЕЗДА…

   АГЕНТСТВО СТАТИСТИКИ И ДЕМОГРАФИИ СООБЩИЛО СЕГОДНЯ, ЧТО БРАЗИЛИЯ ДОБИЛАСЬ НУЛЕВОГО ПРИРОСТА НАСЕЛЕНИЯ. ПРИ ЭТОМ ИЗВЕСТИИ В ЗАЛАХ И КУЛУАРАХ ШТАБ-КВАРТИРЫ ОБЪЕДИНЕННЫХ НАЦИЙ НАЧАЛОСЬ ЛИКОВАНИЕ. ТАМ ВИДЕЛИ ДЕЛЕГАТОВ, ТАНЦУЮЩИХ ПО ПОВОДУ ДОСТИЖЕНИЯ ЭТОЙ ЦЕЛИ, НАМЕЧЕННОЙ ОКОЛО ПЯТИДЕСЯТИ ЛЕТ НАЗАД. БРАЗИЛИЯ БЫЛА ПОСЛЕДНЕЙ СТРАНОЙ С ПРИРОСТОМ НАСЕЛЕНИЯ; ОПРАВДЫВАЯ ЭТОТ ФАКТ, АСД ОБЪЯСНЯЛО, ЧТО БРАЗИЛИЯ ОБЛАДАЛА ГОРАЗДО БОЛЬШИМ ЧИСЛОМ СВОБОДНЫХ ТЕРРИТОРИЙ И БОЛЬШИМ КОЛИЧЕСТВОМ ЛАТЕНТНЫХ ПРИРОДНЫХ РЕСУРСОВ, НЕЖЕЛИ КАКАЯ-ЛИБО ДРУГАЯ СТРАНА.

   Я хорошо знаю, что в данный момент нас слушает вся Вселенная, что каждое произнесенное нами слово эхом отдается на самой далекой из звезд…

ЖАН ЖИРОДУ, 1945

   КАПЕЛЛА ПО ЛАТЫНИ ОЗНАЧАЕТ «КОЗОЧКА». НАХОДИТСЯ ОНА В СОЗВЕЗДИИ АУРИГИ, ВОЗНИЧЕГО, КОТОРЫЙ, СОГЛАСНО ГРЕЧЕСКОЙ МИФОЛОГИИ, ИЗОБРЕЛ ПОВОЗКУ. ЕГО ПЕРВУЮ ПОВОЗКУ, КАК УВЕРЯЕТ ЛЕГЕНДА, ТЯНУЛИ КОЗЫ…

   ПОСЛЕ БОЛЕЕ ЧЕМ ПЯТИДЕСЯТИ ЛЕТ ПРОГРАММА ПРИНИМАЕТ СИГНАЛЫ. ЭКСПЕРТЫ УТВЕРЖДАЮТ, ЧТО СООБЩЕНИЕ НЕСОМНЕННО, НО В ДАННЫЙ МОМЕНТ ПЕРЕВЕСТИ ЕГО НЕВОЗМОЖНО. РАЗУМНЫЕ СУЩЕСТВА, ВЕРОЯТНО, С ПЛАНЕТЫ, ВРАЩАЮЩЕЙСЯ ВОКРУГ ОДНОГО ИЗ КРАСНЫХ ГИГАНТОВ, НАЗЫВАЕМЫХ КАПЕЛЛА, В СОРОКА ПЯТИ СВЕТОВЫХ ГОДАХ ОТ ЗЕМЛИ, ПРИНЯЛИ И ОТПРАВИЛИ ОБРАТНО РАННИЕ РАДИОПЕРЕДАЧИ ЗЕМЛИ… «ЭТИ ГОЛОСА, — СКАЗАЛ ДИРЕКТОР ПРОГРАММЫ РОБЕРТ МАКДОНАЛЬД, — ЯВЛЯЮТСЯ ДОКАЗАТЕЛЬСТВОМ ТОГО, ЧТО МЫ НЕ ОДИНОКИ ВО ВСЕЛЕННОЙ. НАДЕЮСЬ, КАЖДЫЙ ВМЕСТЕ СО МНОЙ ПОРАДУЕТСЯ ЭТОЙ НОВОСТИ И ПОМОЖЕТ НАМ В ПОИСКАХ ОТВЕТА НА ПОСЛАНИЕ, ТАЯЩЕЕСЯ В ЭТОЙ ПЕРЕДАЧЕ».
   А ТЕПЕРЬ ПЕРЕДАЕМ ЗВУКОВУЮ ТРАНСКРИПЦИЮ СООБЩЕНИЯ, ПРИНЯТОГО В ПУЭРТО-РИКО…

   Новый ночной театр открылся сегодня на Манхэттене представлением, широко разрекламированным, как наиболее доступное из всего, что когда-либо предлагалось публике. Зрители приветствовали новый театр очередью ожидающих возможности войти и пережить то, что называют лучшим после гибернации отдыхом. Очередь дважды опоясывает здание…

   Она лежала лицом вверх на скользких жирных досках стола. Обломанная половина бронзового чекана все еще торчала из странной головы, три безумных, пылающих ненавистью глаза сияли, как свежепролитая кровь, на лице, окруженном извивающимся клубком отвратительных червей, синих, юрких червей, копошащихся там, где должны расти волосы…

ДОН Э СТЮАРТ, 1938

   — МАДАМ! Я ИЗ ЦЕНТРА ИЗУЧЕНИЯ ОБЩЕСТВЕННОГО МНЕНИЯ. МЫ ХОТИМ ПОДКРЕПИТЬ НАШИ ОБЫЧНЫЕ ИССЛЕДОВАНИЯ ИНДИВИДУАЛЬНЫМИ ИНТЕРВЬЮ…
   — ВАЛИ ИЗ МОЕГО ТЕЛЕВИЗОРА, ПОНЯЛ? Я ХОЧУ ПОСМОТРЕТЬ СВОЮ ЛЮБИМУЮ ПРОГРАММУ.
   — ВАШИМ ГРАЖДАНСКИМ ДОЛГОМ ЯВЛЯЕТСЯ ОТВЕТИТЬ НА ВОПРОСЫ ЦИОМ. КАК ЖЕ ИНАЧЕ ПРАВИТЕЛЬСТВО СМОЖЕТ УЧИТЫВАТЬ ОБЩЕСТВЕННОЕ МНЕНИЕ?
   — НУ ЛАДНО, ЛАДНО, ТОЛЬКО БЫСТРО.
   — ЧТО ВЫ ДУМАЕТЕ О ПОСЛАНИИ С ДРУГОЙ ПЛАНЕТЫ, ПРИНЯТОМ ПРОГРАММОЙ В ПУЭРТО-РИКО?
   — О КАКОМ ЕЩЕ ПОСЛАНИИ?
   — О ПОСЛАНИИ С КАПЕЛЛЫ. НУ, ГОЛОСА ИЗ РАДИО. ОБ ЭТОМ БЫЛО ВО ВСЕХ ГАЗЕТАХ.
   — Я НИКОГДА НЕ ОБРАЩАЮ ВНИМАНИЯ НА ТАКИЕ ГЛУПОСТИ.
   — ВЫ ДАЖЕ НЕ СЛЫШАЛИ ОБ ЭТОМ?
   — НИЧЕГО НЕ СЛЫШАЛА. А СЕЙЧАС, МОЖЕТ, ТЫ ДАШЬ МНЕ ПОСМОТРЕТЬ МОЮ ЛЮБИМУЮ ПРОГРАММУ?
   — ЧТО ЭТО ЗА ПРОГРАММА?
   — «КОСМИЧЕСКОЕ ПРЕДСТАВИТЕЛЬСТВО».

   И создал я миры неисчислимые… И вот поведаю тебе историю земли этой и жителей ее. Ибо много есть миров, исчезнувших по слову моему. И много есть миров, которые сейчас возникают, и неисчислимы они для человека, однако все исчислимо для меня, ибо все это мое и знакомо мне… И как одна земля исчезнет с небесами своими, так и возникнет другая, ибо нет конца делам и словам моим…

ОТКРОВЕНИЕ МОИСЕЯ, ОБНАРУЖЕННОЕ ПРОРОКОМ ДЖОЗЕФОМ СМИТОМ В ИЮНЕ 1830 ГОДА

   НЫНЕШНЯЯ ВЫСТАВКА УНИКАЛЬНЫХ ПРЕДМЕТОВ ИСКУССТВА, ОТ КАЧАЛА И ДО КОНЦА СПРОЕКТИРОВАННЫХ И ВЫПОЛНЕННЫХ ЗАВОДСКИМ ОБЪЕДИНЕНИЕМ КОМПЬЮТЕРОВ И АВТОМАТОВ, БЫЛА СЕГОДНЯ ВЫСОКО ОЦЕНЕНА КРИТИКАМИ ВО ВСЕХ СРЕДСТВАХ МАССОВОЙ ИНФОРМАЦИИ. ВЫСТАВКА В ПОМЕЩЕНИИ МУЗЕЯ СОВРЕМЕННОГО ИСКУССТВА ПРОДЛИТСЯ МЕСЯЦ, ПОСЛЕ ЧЕГО НАЧНЕТСЯ ЕЕ ДЕМОНСТРАЦИЯ В НАРОДНЫХ МУЗЕЯХ. НА ВОПРОС, ВОЗНИКАЛА ЛИ НЕОБХОДИМОСТЬ ОТСЕВА МНОЖЕСТВА ПЛОХО ЗАДУМАННЫХ И ПЛОХО СМОДЕЛИРОВАННЫХ ОБЪЕКТОВ, ПРОГРАММИСТКА ФИЛИС МАККЛАНЭГАН ОТВЕТИЛА: «НЕ ЧАЩЕ, ЧЕМ У СРЕДНЕГО ХУДОЖНИКА».
   ГВОЗДЕМ ВЫСТАВКИ БЫЛА ФИГУРА ИЗ ПОЛИМЕТАКРИЛАНА МЕТИЛА ВЫСОТОЙ ВОСЕМЬ ФУТОВ, НАЗВАННАЯ — КОМПЬЮТЕРОМ ИЛИ МИСС МАККЛАНЭГАН — «АВТОПОРТРЕТ ЧУЖОГО».

   Настолько глубока вера в существование жизни за пределами тьмы, что начинаешь ожидать прибытия этих существ с минуты на минуту — может, даже при жизни нашего поколения, если они более развиты, чем мы. Задумываясь над бесконечностью времени, неизбежно приходишь к мысли, а не пришло ли послание в прежние времена, утонув в грязи болот влажных лесов карбона, не приземлились ли сверкающие зонды рядом с шипящими пресмыкающимися, не исчерпали ли точные инструменты свою энергию в бесплодных усилиях, безо всякой отдачи…

ЛОРЕН ЭЙСИЛИ, 1957

   Но если мы признаем существование разума у этих Жителей Планет, обязательно ли он должен быть таким же, как наш? Наверняка должен, рассматривай мы это применительно к справедливости и моральности или же к принципам и основам наук. Ибо разум наш есть то, что дает нам истинное чувство справедливости и правоты, доброты и благодарности; именно он учит нас отличать добро от зла и делает нас открытыми для знаний и опыта. Может ли где-то существовать разум, отличный от такого? Или, другими словами, может ли то, что мы зовем справедливым и великодушным, признаваться на Юпитере или Марсе несправедливым и недостойным?..

ХРИСТИАН ГЮЙГЕНС, ок. 1670

   Что нам нужно, так это новая специальность — антикриптография или разработка кодов, возможно более легких для расшифровки…

ФИЛИП МОРРИСОН, 1963

   Огромные расстояния между звездными системами могут быть формой божественного карантина, который предотвращает распространение духовной заразы падших видов, не позволяя им сыграть роль змеи в райском саду…

К. С. ЛЬЮИС, СЕРЕДИНА ДВАДЦАТОГО ВЕКА

   Поскольку Бог мог создать миллиарды галактик, Он мог создать и миллиарды человеческих рас, каждая из которых уникальна сама по себе. Для искупления же этих рас Бог мог принять любой телесный облик. Нет ничего отталкивающего в мысли, что Божественная Особа принимает облик множества человеческих рас. И может, мы когда-нибудь узнаем, что не одно было воплощение Сына Божьего, но много…

ОТЕЦ ДАНИЕЛЬ К. РЭЙБЛ, 1960

   Одно лишь может быть воплощение, одна Матерь Божья, одна раса, в которую Господь перелил свой образ и подобие свое…

ДЖОЗЕФ Э. БРЕЙГ, I960

   Разве не странно утверждать, что Его сила, безмерность, красота и бессмертие проявляются с расточительной щедростью по невообразимым безднам пространства и времени, а познание и любовь, придающие этому смысл, ограничены одной небольшой планетой, где осознающая себя жизнь расцвела лишь несколько тысячелетий назад?..

ОТЕЦ Л. К. МАКХЬЮ, 1960

   ШТАБ-КВАРТИРА СОЛИТАРИАН В ХЬЮСТОНЕ ОБЪЯВИЛА СЕГОДНЯ О СЕРИИ ОЧИСТИТЕЛЬНЫХ БОГОСЛУЖЕНИЙ, КОТОРЫЕ БУДУТ СОВЕРШЕНЫ В МЕСТНОМ СВЯТИЛИЩЕ, НАКРЫТОМ ГИГАНТСКИМ КУПОЛОМ. СООБЩЕНИЕ ПЕРЕДАНО ПОСЛЕ РЯДА СТАТЕЙ, ИНТЕРВЬЮ И КОММЕНТАРИЕВ НА ТЕМУ ПОСЛЕДНЕГО УДИВИТЕЛЬНОГО ОТКРЫТИЯ ПРОГРАММЫ В АРЕСИБО НА ПУЭРТО-РИКО.
   «ЕДИНСТВЕННОЕ ПОСЛАНИЕ, КОТОРОЕ НАС ВОЛНУЕТ, — ЗАЯВИЛ ИЕРЕМИЯ, ГЛАВНЫЙ ЕВАНГЕЛИСТ И PRIMUS INTER PARES^[27] В ИЕРАРХИИ СОЛИТАРИАН, — ЭТО ПОСЛАНИЕ ОТ БОГА».

   И молча внимали тоскливому зову,
   Который тьму прорезал.

 
   Аудитория выжидала.
   Сидячие места под куполом стадиона были заняты все до последнего, проходы тоже были забиты. Самые разные люди — старые, средних лет, молодые, дети, младенцы на руках; мужчины и женщины; богатые и бедные; черные, шоколадные, краснокожие, желтые и розовые; одетые для работы, для улицы или для приема. Все ждали начала проповеди.
   Никто не кричал, не кашлял, не шептал и не говорил, не свистел и не топал, поэтому естественный шум, производимый более чем сотней тысяч людей, — шорох и шелест — заглушался далеким урчанием климатизаторов, сражающихся с теплом тел, дыханий и техасского лета.
   Люди сидели тесно — плечо к плечу, колени к спинам, однако ощущение это не было неприятным. В сущности это рождало некое чувственное понимание, словно телесный контакт объединял каждого со всеми собравшимися в некую последовательную цепь элементов, которая ждала лишь сигнала, что пошлет всю эту затаенную мощь поворачивать реки, двигать горы, искоренять зло…
   Однако по крайней мере один человек не разделял общего настроения. Митчелл брезгливо отодвинулся от напирающего на него слева потного толстяка.
   — Вы точно решили дожидаться конца? — спросил он. Томас взглянул на Макдональда, тот лишь покачал головой.
   Они сидели на гребне стадиона, под ними находилась арена, заполненная рядами дополнительных стульев. Заняты они были все до единого. На всей обширной арене пустым остался лишь квадрат в самом центре. Из-за моря голов, уходящего от них почти в бесконечность, квадрат этот казался очень маленьким.
   Митчелл вновь отодвинулся, с трудом подавляя дрожь отвращения.
   — Я видел, как такие толпы выходят из-под контроля, — не сдавался он.
   Люди впереди стали оглядываться, награждая его враждебными взглядами, а те, что сидели дальше, закрутили головами, пытаясь рассмотреть, кто нарушает тишину. Макдональд снова покачал головой.
   — Еще не поздно вернуться в кабину, — сказал Митчелл. — Пользуясь внутренним монитором, мы могли бы увидеть все гораздо лучше и лучше понять, что происходит. — Он обратился к Томасу: — Скажи ему, Джордж.
   Томас беспомощно развел руками. Макдональд приложил палец к губам.
   — Все будет хорошо, Билл, — шепотом произнес он. — Просто видеть и слышать — слишком мало. Нужно чувствовать.
   — Я уже чувствую, — буркнул Митчелл.
   Все больше лиц поворачивалось к ним. Митчелл ответил им вульгарным жестом, и Томас нагнулся к его уху.
   — Вас с Маком различает то, что ты не любишь людей и ненавидишь ситуации, которые не контролируешь. А таких в нашем деле полно.
   — Люди! — Митчелл презрительно фыркнул.
   Огни на стадионе погасли, словно открылась десница Господа, позволив ночи хлынуть на них вместо того, чтобы протекать между божественными пальцами. В темноте казалось, что купол вот-вот обрушится на головы, каждый еще сильнее ощущал присутствие других, словно собравшиеся раздувались, заполняя собой все пространство. Митчелл подавил паническое чувство и глубоко вздохнул.
   — Мерзавец! — пробормотал он. — Далеко он на этом не уедет!
   Однако вместо криков и топота ног они слышали только выжидательную тишину, как будто все ждали, что вот-вот произойдет чудо.
 
   И вот мощный столб света опустился с вершины купола и, разодрав темноту, образовал посреди арены белый круг. А в самом центре круга, словно опустившись вместе со светом, возникла одинокая фигура. Всему стадиону была видна лишь эта фигура, и все смотрели на нее, не могли не смотреть. Только часть собравшихся — те, кто сидел на дополнительных стульях рядом с кругом, — могла разглядеть, кто это такой. С места же Митчелла она выглядела так же, как фигурка из палочек, нарисованная детской рукой. Он воспринимал не само зрелище, а лишь сочетание белизны, розовости и черноты, высокого роста, поднятых и распростертых рук, которыми эта фигура словно бы хотела обнять публику, если можно было представить себе публику в этой темноте. Однако иного способа воссоздать зрителей не было — их невозможно было ни увидеть, ни услышать.
   И все-таки ощущение присутствия толпы постепенно возвращалось, но на этот раз она была уже единым существом, одним живым созданием — цепь тел, соединяющая отдельных людей, застыла. Толпа ждала послания, глядя на фигуру, которая одиноко стояла в круге света, обнимая всех. И это было все. Никакого микрофона, никакой сцены, ни стола, ни стульев, только одинокая фигура посреди онемевшей аудитории из десятков и десятков тысяч людей.
   — Говори же, черт тебя побери, говори! — рявкнул Митчелл, наперед зная, что человек в светлом круге будет тянуть, растягивая этот момент, эту тонкую мерцающую струну ожидания, до предела ее прочности… Старый мерзавец знал, что делает. Казалось, публика перестала дышать.
   И тогда человек заговорил, и голос его, как по волшебству, заполнил накрытый куполом стадион, подобно гласу Бога, идя ниоткуда и вместе с тем отовсюду. Голос потряс и объединил людей, укрепив цепь и придав отдельным ее звеньям силу несокрушимого целого. Голос заговорил, и в нем прозвучали мудрость и истина.
   — Мы одни…
   Толпа застонала.
   — Таково Послание, — продолжал голос. — Послание от Бога. Вам говорят, что послание пришло с другой планеты, похожей на нашу, от людей, подобных нам. Но не ведают они, что говорят. Услышав глас Божий, они не узнали его. Пытаются понять в разумах своих, но не могут, ибо для этого нужно сердце, нужна вера. Послание пришло от Бога, и принесли его ангелы, посланцы Господни. От кого еще могло оно прийти?
   Слушатели застыли в ожидании ответа, зная, что он сейчас последует.
   — Есть человек, и есть Бог, и больше нет никого. Мы одни с Господом во всей Вселенной. Так есть и так должно быть.
   Слова волновали толпу, как ветер поле пшеницы.
   — Чего нам бояться? — продолжал голос. — Зачем отрицать истину, когда она стоит перед нами? Бог создал человека, чтобы тот восхищался великолепием Вселенной и прославлял своего Господа.
   Толпа разом вздохнула.
   — Это и есть содержание Послания: слова человека, вернувшихся к нему, ничтожности человеческой, показанной ему, словно в зеркале — иных нет, мы одни во Вселенной…
   Слова лились неудержимо, словно некое природное явление или откровение. Мощь в толпе нарастала, как в магнитах, стоявших рядом так долго, что поле каждого усилило поле соседа и общая сила, создаваемая сотней тысяч человек, совокупно думающих и чувствующих, достигла силы, способной охватить весь город, расколоть планету и даже расшевелить сами звезды…
 
   Они шли по пустому коридору в подземном этаже стадиона, и шаги их эхом отражались от бетонных стен, пола и сводов, из-под ног поднимались облачка пыли. В слабом свете ламп, висевших под потолком, коридор казался бесконечным.
   — Ну как? — спросил Томас и сам вздрогнул, услышав гулкое эхо. — Что вы скажете о «словах человека, вернувшихся к нему»?
   — Сволочь! — произнес Митчелл.
   — «On doit se regarder soi-meme un fort long temps, — произнес Макдональд, — avant quie de songer a commander les gens».
   — Что он сказал? — спросил Митчелл у Томаса.
   — Это цитата из «Мизантропа» Мольера, о том, что нельзя судить других, пока не изучишь как следует самого себя, — ответил Томас.
   Митчелл пожал плечами.
   — Я хорошо изучил его, — сказал он.
   — Ты уверен, что мы идем правильно? — спросил Макдональд.
   — Юдит говорила, что сюда, — ответил Митчелл. Коридор закончился залом. Огромные гидравлические домкраты лесом поршней подпирали свод. Посредине находилась металлическая клетка, внутри которой был пульт управления со множеством рычагов, реостатов и огромных клавишей, покрашенных в красный и зеленый цвет. Клетка была заперта, зал пуст, и только их шаги нарушали его тишину.
   — Колдовство, — уважительно заметил Макдональд.
   — Сукин сын, — ответил Митчелл. — Похоже, сейчас туда.
   Он повел их мимо главного пульта, через другой коридор к покрашенной серой краской двери, в которую легонько постучал. Не получив ответа, постучал сильнее, и дверь приоткрылась на сантиметр.
   — Юдит? — спросил он.
   — Билл?
   Дверь раскрылась шире. Девушка выскользнула в коридор, протянула руку Митчеллу.
   — Билл!
   Она была маленькая и гибкая, с черными волосами и огромными черными глазами, такими черными, словно в них были одни только зрачки. Митчелл понимал, что красивой ее не назовешь, может, все дело было во впечатлении, которое производили на него эти ее большие зрачки. Он мог трезво подходить к этому вопросу — его тянуло к ней, к этой единственной женщине на свете, и для него она была прекрасна.
   Он пожал ей руку вместо приветственного поцелуя — Юдит не любила демонстрировать свои чувства. Митчелл называл это результатом пуританского воспитания.
   — Старый негодяй дома? — спросил он.
   — Билл! — укоризненно сказала она. — Он же мой отец! Он дома, отдыхает. Эти проповеди дорого обходятся ему.
   — Это мистер Макдональд, — представил Митчелл. — Он возглавляет Программу.
   — Божечки! — воскликнула Юдит. — Какая честь… Она казалась по-настоящему взволнованной.
   — А это мистер Томас, — продолжал Митчелл. — Мой шеф.
   — Сослуживец, — уточнил Томас.
   — Юдит Джонс, — представил Митчелл. — Моя невеста.
   — Ну, Билл, — протянула она, — это не совсем так. Они разговаривали тихо, как заговорщики, и голоса их звучали странно из-за эха в коридоре. Митчеллу казалось, что он играет роль в пьесе, в которой персонажи пытаются общаться через бесконечные пещеры, множащие эхо.
   — Ваш отец знает, что мы пришли с ним повидаться?
   — спросил Макдональд.
   Юдит покачала головой.
   — Его бы уже не было здесь, если бы он знал. Он не любит встречаться с людьми. Не любит людей, которые чего-то хотят от него, которые хотят поспорить с ним. Он говорит, что у него нет времени, но, если честно, просто не любит этого.
   — И что, мы так просто ворвемся к нему? — спросил Макдональд.
   Юдит помрачнела, словно готовясь к чему-то неприятному.
   — Я вас представлю. Постарайтесь его… не волновать.
   — Она направилась к двери, но вдруг обернулась. — И не обращайте внимания, если он покажется вам невежливым. На самом деле все не так: он делает это ради самообороны.
   Она скользнула внутрь, оставив дверь приоткрытой.
   — Отец, — услышал Митчелл ее голос, — какие-то люди пришли повидаться с тобой.
 
   Прежде чем отец успел что-либо сказать, Юдит быстро открыла дверь.
   — Это мистер Макдональд, — сказала она. — Он руководит Программой. И мистер Томас, он работает с Биллом Митчеллом. Ты помнишь Билла?
   На старом металлическом стуле у старого туалетного столика с зеркалом сидел мужчина, выглядевший настолько старым, что годился Макдональду в отцы. Волосы его были снежно-белыми, лицо покрывали морщины. Черные, как у Юдит, глаза вспыхнули при виде пришельцев, но огонь в них тут же погас, словно захлопнулась дверь, и старик опустил взгляд.
   — Я помню Митчелла, — произнес он. Голос у него был утомленный, старческий, призрак того голоса, что наполнял стадион над ними. — Я помню этого вульгарного богохульника, атеиста, насмехающегося над верой других, распутника с моралью гориллы. А еще я помню, что запретил тебе встречаться с ним. Остальных я тоже не желаю видеть…
   — Мистер Джонс… — начал Макдональд.
   — Убирайтесь! — отрезал старик.
   — Мы оба старые люди, мистер Джонс… — начал Макдональд.
   — Иеремия, — поправил старец.
   — Мистер Иеремия…
   — Хватит просто Иеремии, а Иеремия не разговаривает с атеистами…
   — Я ученый…
   — Атеист.
   — …и хотел бы поговорить о Послании.
   — Я слышал его.
   — Напрямую?
   — Я услышал его от Бога, — хрипло сказал старик. — Вы слышали его более прямо, чем я?
   — Вы услышали его до того, как оно было принято Программой, или после? — спросил Макдональд.
   Иеремия со вздохом откинулся на спинку стула.
   — Прощайте, мистер Макдональд. Вы хотите поймать меня…
   — Я хочу поговорить с вами…
   — Я говорю о Послании, но не о том, которое вы принимаете у себя в совершенно непонятном виде. Послание — мое послание — идет от Бога и говорит о вашем Послании. А ваше от Бога?
   — Возможно, — сказал Макдональд.
   Иеремия — он уже поворачивался к ним спиной — замер и пристально посмотрел на Макдональда. Митчелл тоже.
   — Я не знаю, от кого оно, — сказал Макдональд. — Возможно, и от Бога.
   — Но вы сами так не считаете, — заметил Иеремия.
   — Нет, — согласился Макдональд. — Но утверждать не берусь. Мне не было такого откровения, как вам. Моя мысль открыта, а ваша?
   — Не заперта мысль, открытая для правды, а не лжи, — сказал Иеремия. — Значит, вы не прочли свое Послание?
   — Не прочли, — признал Макдональд.
   — Когда вы его прочтете, — сказал Иеремия, жестом выпроваживая их, — тогда и приходите говорить со мной.
   — Но если… когда мы его прочтем, вы приедете к нам? Черные зрачки Иеремии пытались заглянуть Макдональду в душу.
   — Прежде чем вы объявите его всем остальным?
   — Да.
   — Приеду. — Белая ладонь поднялась, чтобы поддержать голову, опускавшуюся ей навстречу. Гости не шевелились, и Иеремия поднял взгляд.
   — Чего вы хотите от меня? — устало спросил он.
   — Ваши публичные богослужения настраивают людей против Программы, — сказал Макдональд.
   В черных глазах замерцали огоньки.
   — Я возглашаю истину.
   — Ваша истина создает атмосферу, в которой люди могут закрыть Программу, помешать нам прочесть Послание, запретить нам дальнейшее прослушивание.
   — Я возглашаю истину, — повторил Иеремия. — Мы одни, и этого ничто не изменит. То, что произойдет, когда люди узнают правду, находится в руках Бога.
   — Но если Послание пришло от Бога и предназначено для нас всех, а не только для вас одного, разве не должны мы прочесть его и попытаться уловить?
   Длинное лицо Иеремии еще более вытянулось.
   — Ваше Послание может быть и от дьявола.
   — В своей проповеди вы утверждали, что оно от Бога.
   — Это правда, — сказал Иеремия. — Однако дьявол может обмануть даже тех, кто слушает Бога. — Прозрачной рукой он задумчиво подпер подбородок. — Впрочем, возможно, я и ошибаюсь.
   Макдональд шагнул к нему и начал было жест, который затем резко прервал.
   — Если вы сейчас измените свою интерпретацию, это лишь вызовет замешательство среди верующих. Дайте нам шанс прочесть Послание. Как видите, я не прошу, чтобы вы перестали возглашать истину, только чтобы вы хотя бы не подзуживали своих последователей против Программы.
   Иеремия смотрел на его повисшую в воздухе руку, пока Макдональд не опустил ее.
   — Что вы надеетесь уловить? Голоса?
   — Голоса тридцатых годов? — Макдональд покачал головой. — Все эти обрывки радиопрограмм, пришедшие с Капеллы, просто размахивание руками, жест для привлечения внимания.
   — Тогда где же ваше Послание?
   — У нас нет полной уверенности. Мы считаем, что в импульсах атмосферных помех между голосами. После замедления, отсеивания шумов и помех это звучит уже как настоящее послание — точки и тишина, точки и тишина.
   — В точках и тишине вы можете прочесть все, что вам захочется, — не сдавался Иеремия.
   — Но не прочли… пока не прочли. Мы пытаемся. Компьютеры работают над этим, стараясь найти в них какой-нибудь порядок. И мы его найдем, это лишь вопрос времени. Именно это нам и нужно: время.
   — Я ничего не могу обещать, — сказал Иеремия.
   — Мы известим вас первого.
   — Я ничего не могу обещать, — повторил Иеремия, но теперь это прозвучало именно обещанием. — А сейчас оставьте меня в покое. Подожди, Юдит! Ты не должна больше встречаться с этим человеком, — он указал на Митчелла. — Я говорил тебе это раньше и говорю сейчас. Выбирай между нами, но если выберешь его, если ты выберешь непослушание, я не захочу больше тебя видеть.
   — Черт побери! — Митчелл шагнул было вперед, но Юдит остановила его.
   — Иди, Билл. — Она вышла с ними за дверь. — Мы больше не увидимся, Билл, во всяком случае не наедине.
   — Но ты нужна мне, — сказал Митчелл. — Мы же хотели…
   — Я нужна и ему, — возразила Юдит. — Он стар, болен и не умеет вести себя с людьми.
   Девушка исчезла за дверью.
   — Как странно, — произнес Томас. — Он может заставить тысячи поверить в его разговоры с Богом, но не может говорить с другим человеком так, чтобы не оттолкнуть его.
   — Постарайся понять его, Билл, — мягко сказал Макдональд. — По-своему он просит именно понимания, просит помощи. А вы двое здорово похожи друг на друга.
   — К дьяволу его! — рявкнул Митчелл, которого переполняло отвращение к людям. — К дьяволу всех! — Он огляделся по сторонам. — То есть почти всех.
 
   Такси бесшумно катилось между другими машинами в сторону аэропорта.
   — Вы хорошо поработали, — сказал Макдональд, сидящий между Томасом и Митчеллом.
   — Ха! — фыркнул Томас.
   Макдональд поднял ладонь, чтобы подчеркнуть свою искренность.
   — Я серьезно. Вы с Биллом и все остальные. Ваши статьи, публикации, интервью и прочее завоевали Программе всеобщее одобрение. Известие, что мы приняли послание от разумных существ, живущих на планете, предположительно кружащей вокруг одного из двух солнц Капеллы, было принято без недоверия, с воодушевлением, но без паники. Не знаю, как можно было бы сделать это лучше.
   — А я знаю, — сказал Митчелл.
   — Вы ставите перед собой слишком высокие цели, — ответил Макдональд. — В конце концов в течение пятидесяти лет девять человек из десяти ничего не слышали о Программе, а те, что слышали, в большинстве своем считали ее напрасной тратой времени и средств. И все пятьдесят лет специалисты предсказывали, что люди впадут в истерику, когда им представят доказательства бытия иных разумных существ.
   — Специалисты! — бросил Томас.
   Макдональд со смехом покачал головой.
   — Ну хорошо, джентльмены, тогда позвольте приписать себе заслугу напоминания о радио.
   Он наклонился вперед и щелкнул выключателем. Музыка заполнила такси — сначала что-то из вновь вошедшего в моду стиля фолк, потом танцевальная музыка тридцатых годов. Через минуту она стихла, сменившись звуками атмосферных помех и обрывками программ… Митчелл протянул руку к выключателю.
   — Тоже мне достижение, — сказал он.
   Томас остановил его ладонь.
   — Подожди!
   «ТРЕСК прочти вечернюю молитву, — неслось из динамика. — СТУКСТУК музыка ТРЕСКСТУК едва не поддал меня бампером СТУКТРЕСКТРЕСК говорит Рочест ТРЕСК-СТУК музыка ТРЕСКСТУКСТУКСТУК идол вечерних выпусков Ларри СТУКСТУК музыка: au revoir миле ТРЕСК-СТУК театрик на СТУКСТУКТРЕСК диковина для глаза ТРЕСКСТУК музыка СТУКСТУКСТУК кто знает, что плохого СТУКТРЕСКСТУК…»
   — Это оно и есть? — спросил Митчелл. — Послание? Он испытывал странную уверенность из-за плохого качества приема.
   — Фрагмент, — сказал Томас.
   «Голос у него чуть дрожит, — подумал Митчелл, — словно он вновь переживает тот момент в Пуэрто-Рико, когда услышал это впервые, когда из скептического специалиста по грязному белью, собиравшегося похоронить Программу, превратился в преданного Программе адепта, принимая на себя миссию убеждения различных слоев общества в том, что Послание настоящее, что оно нужно нам и что бояться нечего. Друзья сперва не верили такой перемене, но потом и они, выслушав послание и Джорджа, согласились помогать. Митчелл примкнул к ним в первых рядах».
   «Это голоса прошлого и современности, — сообщил диктор радио. — Это голоса звезд. Вы прослушали фрагмент Послания, полученного с Капеллы, находящейся в сорока пяти световых годах от Земли. Если у кого-то есть идея, как прочесть это послание, пишите по адресу: Роберт Макдональд, Программа, Аресибо, Пуэрто-Рико. А теперь очередной эпизод истории, начавшейся девяносто лет назад…»
   Голос умолк, зазвучала музыка, постепенно становившаяся все тише, а потом глубокий бас спросил:
   «Кто знает, какое зло таится в сердцах людей? — Музыка вернулась и стихла вновь. — Ночь знает…»
   Томас выключил радио.
   — Гениальная идея, — сказал Макдональд, — только я понятия не имею, как мы ответим на все эти письма.
   — Ничего толкового? — спросил Томас.
   Макдональд покачал головой.
   — Пока ничего. Но кто знает, какой гений таится в разумах людей?
   — Ну что ж, — сказал Томас, — мы ничего и не ждали. Знаете, я вам вот что скажу… мы пошлем к вам кого-нибудь, чтобы подготовил несколько типовых ответов и ввел их в ваш компьютер.
   — Отлично, — сказал Макдональд.
   — А что вы собираетесь делать с китайцами? — спросил Томас. — Они назвали Послание капиталистическим заговором для отвлечения внимания мира от американского империализма. Может, следовало известить их перед тем, как широко сообщать об этом.
   Макдональд пожал плечами.
   — Об этом не беспокойтесь. Их ученые затребовали ленты с записями.
   — Русские заявили, будто приняли Послание еще год назад, — заметил Митчелл.
   — Эти лент не требуют, — сообщил Макдональд. — Вероятно, сами теперь принимают — они ведь знают, где искать.
   Томас вздохнул.
   — Боюсь, мы только добавляем тебе хлопот.
   Макдональд улыбнулся.
   — «Господи, Братец Черепаха! — говорит тогда Братец Лис. — Не видел ты еще хлопот, а коли хочешь увидеть, так походи со мной подольше, и будет у тебя их в достатке!»^[28]
   Такси остановилось перед аэропортом, и Макдональд вынул из счетчика свою кредитную карточку.
   — Идемте со мной к стойке с сувенирами, — окликнул он через плечо своих спутников. — Я хочу выбрать что-нибудь для Марии и Бобби. — Когда они поравнялись с ним, он добавил: — Я изменил заказ. Хочу, чтобы вы вернулись со мной в Аресибо.
   Электрическая катапульта выстрелила очередной реактивный самолет, и пол задрожал. Секундой позже раздалось низкое «ш-ш-шу» и затихающий грохот.
   — Перед отъездом мне нужно уладить несколько дел, — сказал Митчелл.
   — Для блага Программы, — заметил Макдональд, — я считаю, что вам надо какое-то время держаться подальше от Юдит.
   — Иеремия тоже так считает, — буркнул Митчелл.
   — Он пророк, это факт, — угрюмо произнес Томас. — И очень опасен.
   — Потому я и хочу, чтобы вы вернулись со мной, — объяснил Макдональд. — Хочу, чтобы вы вновь прониклись атмосферой Программы, работой и горячкой на пороге решения…
   Если вы сумеете это выразить и передать, возможно, мы нивелируем растущее влияние Иеремии и его сторонников. Томас покачал головой.
   — Мы не будем выступать против Иеремии. Он честен, но одержим видениями, как поэт. Он живет в собственной реальности.
   — Это старая сволочь, — вставил Митчелл.
   — Основы веры этого человека оказались под угрозой, — сказал Макдональд, — и он защищает свой мир. Солитариане не могут сосуществовать с фактом наличия разумной жизни на других планетах.
   — Тогда почему вы пригласили его к себе? — спросил Митчелл.
   — Потому что он так же честен, как и фанатичен, — сказал Макдональд. — По-моему, вполне возможно, что, увидев перевод, он поймет и изменит свое мнение.
   — Или не поймет и погибнет, — заметил Томас.
   — Да, — признал Макдональд. — Такое тоже может быть.
   — Насколько серьезно он грозит Программе? — спросил Митчелл.
   — Серьезнее всех прочих с момента начала Программы, — ответил Макдональд. — В этом заметна ирония судьбы, и то, что сейчас творится, вполне подходит ко всей истории Программы — самый критический момент наступает, когда выполнена задача, для которой ее создавали. Пятьдесят лет без результатов прошли, как у Христа за пазухой, но с момента Приема послания существование наше оказалось под угрозой.
   Томас рассмеялся.
   — Ученые — опасные люди. Они задабривают тебя игрушками, а когда те вдруг оказываются настоящими, начинают беспокоиться.
   — А что могут сделать солитариане, кроме болтовни в своем кругу? — спросил Митчелл.
   — Они сильны, — сказал Макдональд, — и становятся все сильнее. Они хотят заблокировать Программу и давят на сенаторов и конгрессменов. Несмотря на вашу деятельность, несмотря на то, что я назвал общественным одобрением, им по-прежнему удается играть на чувстве первобытного страха перед встречей с кем-то лучшим, чем ты сам. А капеллане, несомненно, лучше нас.
   — Это почему? — спросил Митчелл более резко, чем хотел бы.
   Пол вновь задрожал. Стойка с сувенирами находилась прямо перед ними, и Макдональд уже осматривал ее полки.
   — Они явно старше нас и располагают большими возможностями, — сказал Макдональд. — Их красные гиганты старше нашего Солнца на миллионы, а может, на миллиарды лет, если судить по влиянию массы на эволюцию звезды. Во всяком случае, мы не можем принимать радиопередачи с других планет, не говоря уже о такой ретрансляции, чтобы они годились для повторного приема на планете, откуда пришли.
   — «Маленькая щебетунья!» — полупропел, полупроскандировал Томас. — «Пепси-кола — то, что надо!»
   Его передернуло.
 
   Макдональд купил жене новую книгу, романтическую историю о любви и опасностях на орбите, а для сына — трехмерную модель Солнца с окружающими его звездами в радиусе пятидесяти световых лет, включая — а как же иначе! — Капеллу, после чего, решив, что восьмимесячному младенцу модель будет непонятна по крайней мере еще год или два, купил ему огромного набивного страуса. Птица была так велика, что пришлось сдать ее в багаж.
 
   — Робби!
   В маленьком зале ожидания аэропорта на окраине Аресибо Мария старалась не рассмеяться при виде птицы-гиганта, стоящей перед нею на длинных ногах.
   — Тихо, тихо, Бобби, — успокаивала она плачущего ребенка. — Он не сделает тебе ничего плохого. Привезти такое чудище маленькому ребенку! — Женщина укоризненно посмотрела на Макдональда.
   Митчелл подумал, что никогда и нигде не видел такой красивой женщины. Интересно, как она выглядела в двадцать… или даже в тридцать лет? Да, у Макдональда были две важные причины торчать в Аресибо — жена и работа.
   — Ну и тупица же я, — сказал Макдональд, словно его только что осенило. — Выходит, я не понимаю своих же домашних.
   — Зато, — заметил Томас, — вы отлично понимаете и находите общий язык с любым другим.
   — Бросьте! — махнул рукой Макдональд. — А Иеремия?
   — По крайней мере вы заставили его слушать, — продолжал Томас, — и пообещать, что он приедет.
   Мария широко улыбнулась.
   — Правда, Робби? Ты сумел переубедить его?
   — Это еще не известно, — сказал Макдональд. — Ну, иди сюда.
   Он вытянул руку к плачущему малышу. Тот доверчиво позволил себя взять, стараясь при этом не смотреть на страшную птицу. Почти сразу же он перестал рыдать, еще немного повсхлипывал и совсем успокоился.
   — Ну-ну, Бобби, — сказал Макдональд, — ты же знаешь, папа не принес бы тебе ничего гадкого, хотя сначала, конечно, ты мог испугаться. Ну, ладно, пошли с нами, — обратился он к страусу, смотревшему черными непроницаемыми глазами из пластиковых глазниц, — мы еще дорастем до тебя.
   Сунув птицу под мышку, он двинулся к выходу, но вдруг остановился.
   — Что у меня с головой? — спросил он Марию. — Я ведь с гостями. Джорджа ты знаешь, а симпатичный джентльмен — это Билл Митчелл, влюбленный, которому не благоприятствуют звезды.
   — Привет, Джордж, — Мария подставила ему щеку для поцелуя. — Привет, Билл, — она протянула руку. — Надеюсь, звезды станут к вам благосклонны, как и ко мне.
   — Не так уж все и плохо, — сказал Митчелл, стараясь, чтобы это прозвучало беззаботно. — Знаете, как это бывает: упрямый отец, девушка поставлена перед выбором — он или я… В конце концов все устроится.
   — Знаю, — сказала Мария, на мгновение вдохнув в Митчелла свою уверенность. — Идемте, я приготовлю хороший мексиканский ужин.
   Когда она вынимала руку из его ладони, Митчелл заметил белый шрам поперек ее запястья.
   — Querida, — напомнил Макдональд, — мы поели в самолете.
   — Ты называешь это едой?
   — Кроме того, — не сдавался Макдональд, — мы едем на работу — нужно сделать еще кое-что. Завтра, перед тем как джентльмены улетят обратно в Нью-Йорк, ты сможешь приготовить роскошный обед. Согласна?
   Смягчившись, она комично пожала плечами и протянула:
   — Да-а-а.
   Сумки и страуса сунули в багажник. Малыш с облегчением принял исчезновение птицы и удобно уселся на руке отца. Мария села за руль, она оказалась опытным водителем. «Они идеально подходят друг другу, — думал Митчелл.
   — Мария и Макдональд… оба красивые, оба совершенные».
   Древняя паровая турбина блаженно урчала под капотом, когда уже под вечер они ехали по тихим зеленым склонам.
   Долгим был этот день, начатый в Нью-Йорке и закончившийся на Пуэрто-Рико, и Митчелл ног под собой не чуял. Однако для него это был колдовской вечер. Может, причиной было пуэрториканское спокойствие после переполненных городов, может, увозящий их все дальше от цивилизации автомобиль, а может, красота жены Макдональда или домашние разговоры супружеской пары. Обычно подобные ситуации смущали его, все эти разговоры о еде и семье, в которых он поневоле играл роль подслушивающего, но на этот раз все было как-то иначе. «Возможно, — подумал он, — люди не так уж и мерзки». Он посмотрел на Томаса — даже тот чувствовал это. Этот человек с издерганными нервами, бывший поэт и писатель, потом журналист, копавшийся в грязном белье, а ныне страстный защитник Программы, беззаботно посматривал в окно, словно упаковал все свои тревоги и отправил их обратным рейсом на Манхэттен.
   Поездка в лунном свете затягивалась, и Митчеллу вдруг захотелось, чтобы это путешествие вне времени и пространства никогда не кончалось, но почти сразу же он увидел внизу котловину, сверкавшую посреди темной ночи. Словно паук-гигант поработал в этой котловине, затянув ее проводами в соответствии с точной математической схемой, соткав сеть для ловли звезд. Затем они проехали огромное ухо, обращенное к небу, слушающее шепот ночи…
   Через мгновение машина въехала на широкую стоянку, освещенную фосфорным блеском Луны, и остановилась перед низким бетонным зданием. Митчелл заморгал. Чары рассеивались, правда, медленно, и позднее, когда он мысленно возвращался к этому, ему казалось, что они окрашивали его впечатления все время, проведенное на этом острове.
   Они вышли из машины. Макдональд осторожно положил уснувшего ребенка на сиденье и пристегнул его ремнем. Потом поцеловал Марию, шепча что-то о своих планах. Томас с Митчеллом достали сумки из багажника, Макдональд вытащил страуса.
   — Подержу его в конторе, — сказал он, — пока Бобби не привыкнет.
   Урчание машины стихло вдали. Макдональд открыл дверь здания.
   — Вот мы и на месте, — сказал он, словно из аэропорта в Техасе они просто перешли на другую сторону улицы.
   Томас остановился на пороге и указал на медленно вращающийся телескоп.
   — Вы продолжаете искать?
   Макдональд пожал плечами.
   — То, что мы приняли одно Послание, не означает, что других нет и что наши поиски завершены. Кроме того, у нас есть специалисты по прослушиванию и мы не хотим их терять. Нельзя, чтобы команда распалась до конца игры.
   Они вошли в здание. Митчелл разглядывал крашеный бетон и керамические полы коридоров, освещенных лампами. Прикинув по количеству машин на стоянке, он ожидал здесь большого движения, но оказался не готов к такой суете. Мужчины энергично шагали по коридорам, сжимая в руках бумаги, кивая Макдональду, словно он никуда не уезжал, или, захваченные разговором, вообще не замечали шефа и его гостей. Женщины были более приветливы, они расспрашивали директора о поездке, о Марии и Бобби, приветствовали посетителей. Макдональд улыбнулся и процитировал Горация:
   — «Тогда давайте поиграем в камень, который точит сталь, но резать сам не может».^[29]
   Потом он повел их по коридору к открытой двери.
   — Здесь наш центр прослушивания, — объяснил он Митчеллу, беря его под руку и вводя внутрь.
   Митчелла не смущало, что его ведут. Помещение заполняли приборы — компьютер, записывающие устройства; в воздухе пахло озоном. В комнате оказались двое мужчин: один у стены копался в проводах, второй сидел в кресле с наушниками на голове. Он поднял взгляд, помахал им рукой и приглашающим жестом повернул один наушник к Макдональду. Директор махнул ему в ответ и помотал головой.
   — Зачем нам эта птица? — спросил слушающий.
   Макдональд вновь помотал головой.
   — Долгая история. Потом расскажу. — Он обратился к Митчеллу: — В другое время я провел бы вас внутрь и показал, что у нас тут есть. Я дал бы тебе послушать музыку небесных сфер, пение бесконечности, голоса безумцев, которые не могут докричаться, но, к сожалению, у нас чет времени.
   — Не дай купить себя этим, — полусерьезно предостерег Томас. — Ты больше никогда не будешь самим собой. Именно это делает из людей таких вот чудаков.
   — Вы хотите услышать Послание? — с улыбкой сказал Макдональд. — Хотите узнать, почему мы возимся шесть месяцев и ничего не расшифровали? Шесть месяцев, во время которых солитариане мобилизуют силы, Конгресс теряет терпение и раздает кредиты, а усилия преданных нам журналистов, таких как вы и Джордж, пропадают впустую.
   Митчелл покачал головой.
   — Вы правы, — продолжал Макдональд. — Мы не прочли Послания, хотя должны были это сделать… со всеми головами и компьютерами, которые подключили к работе. Идем же, я покажу вам.
   Они прошли мимо других дверей, других залов, в которых мужчины и женщины работали за письменными и лабораторными столами или у пультов управления. Зал компьютеров находился в конце коридора. Его называли так, потому что компьютеры составляли его стены а пол был так густо заставлен устройствами ввода данных и принтерами, что между ними едва можно было протиснуться. В компьютерных дебрях, как чародей в окружении своих любимых животных, сидел за клавиатурой мужчина средних лет с коротко стриженными седеющими волосами.
   — Привет, Олли, — сказал Макдональд.
   — Ты притащил мне подарок? — спросил чародей.
   Макдональд вздохнул и поставил страуса в угол.
   — Нет, Олли, я притащил к тебе гостей.
   Он представил Митчелла Ольсену; Томас познакомился с ним раньше. Митчелл разглядывал все эти машины, пытаясь угадать, для чего они служат.
   — Никакого прогресса? — спросил Макдональд.
   — Хорошо хоть назад не пятимся, — ответил Ольсен.
   — Сыграй для наших гостей свой лучший отрывок, — попросил Макдональд.
   Ольсен нажал две клавиши. На мониторе перед ним появилось изображение — неровные ряды белых цифр на сером фоне, — но Митчелл лишь мельком глянул на них. Уже через мгновение он вслушивался в звуки, доносившиеся из скрытых динамиков — тихое шипение, потом тишина, какой-то шум, тишина, снова шум. Иногда шум был громче, иногда тише, то короткий, то продолжительный, порою — треск, а то еще тарахтение или стук.
   Митчелл посмотрел на Томаса, затем оба взглянули на Макдональда.
   — Я могу принять послание получше из грозовой тучи, — заметил Митчелл.
   — Это первая проблема, — сказал Макдональд. — Часть того, что мы принимаем между обрывками наших старых радиопрограмм, составляют атмосферные помехи. Кроме того, влияют расстояния, паузы, затухание сигналов. Но мы считаем, что часть принятого нами составляет Послание. Дело в том, чтобы отделить его от всего остального. Скажи им, что мы пытаемся сделать, Олли…
   — Прежде всего, мы пытаемся очистить передачу, — сказал Ольсен, — отфильтровать естественные шумы. Мы пытаемся исключить все, что наверняка случайно, а затем систематизировать проблематичное, стабилизируя сигналы и усиливая их в случае необходимости…
   — Покажи им, как это выглядит после очистки, — попросил Макдональд.
   Ольсен нажал еще две клавиши. Из динамиков полились серии звуков, разделенные паузами, подобные прежнему международному коду, правда, без тире — точка и снова точка, долгая тишина, потом еще шесть точек, тишина, еще семь точек, тишина, точка, тишина, точка…
   Митчелл и Томас вслушивались, явно пытаясь найти в этом какой-то смысл, а затем остолбенело переглянулись — конечно, никоим образом нельзя было прочесть Послание с помощью собственных ушей.
   — В этом есть что-то гипнотическое, — сказал Митчелл.
   — Но это нисколько не лучше исходного варианта, — добавил Томас. — И какое-то ненастоящее.
   Ольсен пожал плечами.
   — Просто наши динамики именно так интерпретируют слабые порции энергии, принятые радиотелескопами между обрывками наших собственных программ девяностолетней давности. С помощью компьютеров мы записали Послание в звуковой форме, которая кажется нам более привычной или более осмысленной.
   — Но по-прежнему не можете этого прочесть, — сказал Томас.
   Ольсен кивнул.
   — Возникает масса проблем. Мы пытаемся найти признаки дублирования, повторения, регулярности. Неизвестно, где Послание начинается и где заканчивается, одно это сообщение, передаваемое раз за разом, или серия различных. Порой мне кажется, мы что-то нашли, какое-то время все сходится, а затем вновь рассыпается как карточный домик.
   — А что, например? — спросил Митчелл. — Какая-то фраза?
   — А на каком языке? — ответил Ольсен вопросом.
   — Ну, тогда, может, что-то математическое. Например, один плюс один равняется двум или теорема Пифагора.
   Макдональд улыбнулся.
   — Это годилось бы, чтобы привлечь наше внимание, доказать, что послание передано разумными существами, но ведь это уже сделано с помощью ретрансляции наших радиопрограмм.
   — Какого рода послание могли они отправить, чтобы это что-то значило для нас? — спросил Митчелл.
   — Звук и тишина, — задумался Томас. — Звук и тишина. Это непременно должно что-то значить.
   — Точки и тишина, — сказал Митчелл. — Именно так Мак сказал Иеремии. Точки и тишина. Так оно и звучит. Точки и никаких тире. Точки и пробелы.
   Макдональд быстро посмотрел на него.
   — Скажите-ка это еще раз.
   — Точки и тишина. Именно так вы сказали Иеремии.
   — Нет, — произнес Макдональд. — То, что вы сказали потом.
   — Точки и никаких тире, — повторил Митчелл. — Точки и пробелы.
   — Точки и пробелы, — задумался Макдональд. — Это тебе что-нибудь напоминает, Олли? Кроссворд? Думаешь… старая идея Дрейка? Мы опробуем это, — сказал он Ольсену, — для всех комбинаций простых чисел. Билл, — обратился он к Митчеллу, — отправьте Иеремии телеграмму с моей подписью. Три слова: «Приезжайте. Послание прочитано».
   — Вы уверены, что нашли решение? — спросил Томас. — Не можете подождать проверки?
   — У вас бывала когда-нибудь уверенность, что вы знаете решение еще до проверки? Что-то вроде озарения?
   — Да, — сказал Томас. — Иеремии тоже знакомо это чувство.
   — Вот я и хочу, чтобы Иеремия был здесь, когда мы в первый раз запустим компьютер, — сказал Макдональд. — Мне кажется, это может оказаться очень важным.
   Митчелл остановился в дверях.
   — Так вы что, не собираетесь проверять до его приезда? — спросил он, не веря собственным ушам.
   Макдональд медленно покивал головой. «Возможно, Томас и понял Макдональда, — подумал Митчелл, — но меня он не убедил».
 
   Когда Иеремия, Юдит и Макдональд вошли, в комнате уже было полно народу. Присутствовали Томас, Ольсен и еще несколько десятков сотрудников Программы.
   Митчелл удивился, когда пришла телеграмма от Иеремии, который по лаконичности перещеголял Макдональда на два слова, — «Еду», но еще больше удивила его пришедшая следом телеграмма Юдит, сообщающая время прилета. Митчелл никогда не слышал, чтобы Иеремия куда-нибудь летал, и думал, что тот вообще не явится.
   Ожидание Мака с Иеремией из аэропорта тянулось для Митчелла бесконечно. «Насколько же невыносимым должно оно быть для остальных, — думал он, — так долго работавших на Программу». Однако все были исключительно терпеливы. Время от времени они ерзали на своих местах, но никто не пытался выйти, никто не убеждал Ольсена провести предварительную проверку. «Возможно, — думал Митчелл, — за долгие годы работы они прошли естественный отбор в смысле терпеливости, не получая никаких результатов, кроме отрицательных. А может, это какая-то особая группа, сформированная Макдональдом». Митчелл не испытывал отвращения от их близости, он чувствовал, что любит каждого из них и даже всех вместе.
   Иеремия вошел в зал, как и пристало верховному жрецу: закутанный в свои ритуальные одежды, холодный и неприступный. Макдональд сделал попытку представить его своим людям, но Иеремия остановил его величественным жестом. Внимательно осматривал он машины у стен и на полу, не обращая при этом внимания на людей. Юдит следовала за ним, раскланиваясь со всеми, словно желая восполнить отсутствие человеческих эмоций у своего отца. У Митчелла мурашки побежали по спине, когда он увидел ее, и он задумался, почему именно эта девушка, единственная из миллионов, так действует на него.
   Иеремия остановился перед Макдональдом, словно в зале больше никого не было.
   — Так много всего нужно, чтобы прочесть одно небольшое Послание? От верующих это требует лишь веры в сердце.
   Макдональд улыбнулся.
   — Вся эта аппаратура необходима по причине одного небольшого различия между нами. Наша вера требует возможности копирования данных и результатов каждым, кто использует ту же аппаратуру и применяет те же самые методы. И хотя в мире столько верящих сердец, полагаю, ни одно из них не получило идентичного послания.
   — Это не обязательно, — сказал Иеремия.
   — Я понимаю, что ваши контакты очень личного свойства, — сказал Макдональд, — но как было бы здорово, если бы важные послания принимали все верующие!
   Иеремия смерил Макдональда взглядом.
   Митчеллу показалось, что эти двое мужчин и впрямь одни в комнате и сражаются между собой за свои души. Протянув руку, он взял ладонь Юдит. Девушка посмотрела на него, потом вниз, на их руки, потом куда-то вдаль. Она не сказала ни слова, но ладонь не отняла, и Митчеллу показалось, что он почувствовал ответное пожатие.
   — Надеюсь, вы вызвали меня сюда не для того, чтобы насмехаться над моей верой, — сказал Иеремия.
   — Нет, — согласился Макдональд. — Я хочу показать вам свою. Мне тоже было откровение. Я не сравниваю его с вашим, поскольку у него нет определенного источника. Это просто внутренняя уверенность, которая из робкой мысли превратилась в убежденность, что во Вселенной существует иная жизнь, что доказательство этого существования является самым прекрасным, что может сделать человек, что общение с иными существами превратит эту бесконечность, это непонятное место, в котором живет человек, этот непреодолимый темный лес в более дружественное, счастливое, чудесное, интересное и святое место обитания.
   Митчелл скользнул взглядом по лицам людей. Они смотрели на Макдональда, и Митчеллу показалось, что они слышат кредо своего директора впервые, что он никогда прежде не говорил ничего подобного. Теперь он открывался перед этим недоверчивым пришельцем, словно вера Иеремии в его слова была самым главным. Пальцы Митчелла крепче сжали ладонь Юдит.
   Иеремия смотрел на Макдональда исподлобья.
   — Не для того проделал я долгий путь, чтобы вести теологический спор, — сухо произнес он.
   — А я и не собираюсь спорить. И не лезу в теологию, как она мне представляется, хотя, быть может, вступаю на территорию, священную для вашей веры. Я просто пытаюсь объясниться и прошу меня понять…
   — Почему? — спросил Иеремия.
   — Потому что придаю большое значение вашему пониманию, — сказал Макдональд. — Хочу, чтобы вы поняли, что я человек доброй воли.
   — Опаснее всего именно люди доброй воли, — сказал Иеремия, в своей старомодной черной сутане выглядевший как пророк, — ибо их легко обмануть.
   — Меня обмануть нелегко, — сказал Макдональд.
   — Когда хочешь верить, обмануть тебя легко. Легко находишь то, что желаешь найти.
   — Нет, — возразил Макдональд, — все совсем не так. Я найду то, что может найти любой, независимо от своей веры и желаний, что и вы бы нашли, если бы захотели посмотреть и послушать. Я все время пытаюсь сказать лишь то, что независимо от моих намерений, желаний и опасений мое Послание отличается от вашего. Его можно проверить. Или оно звучит одинаково для любого и каждый раз, или оно фальшиво и должно быть отвергнуто.
   Иеремия презрительно поморщился.
   — Разве вы не интерпретируете его? Разве читаете прямо так, как оно к вам приходит?
   Макдональд вздохнул.
   — Мы очищаем его, — признал он. — Вселенная производит много шумов, что-то вроде шума большого города, поэтому их нужно отфильтровать.
   Иеремия скептически усмехнулся.
   — У нас есть методы, — продолжал Макдональд. — Проверяемые методы. Успешные. Кроме того, есть еще проблема самого сигнала. Его нужно идентифицировать и проанализировать.
   Иеремия кивнул.
   — А потом?
   — А потом, — сказал Макдональд, — нужно интерпретировать послание. Понимаете, это не так просто, поскольку Послание пришло издалека и расстояние настолько велико, что сигналу нужно сорок пять лет, чтобы дойти до нас. А кроме того, его отправляет чужой разум.
   — Значит, вы никогда не прочтете свое Послание, — сказал Иеремия, — или прочтете в нем то, что захотите, потому что понимание между различными разумами невозможно.
   — А человек и Бог?
   — Человек создан по образу Бога, — напомнил Иеремия. Макдональд жестом выразил свое согласие, однако продолжал:
   — Чуждые разумы имеют немало общего, поскольку обладают интеллектом и живут в одной Вселенной. Повсюду во Вселенной материя имеет одинаковые свойства, образуя одни и те же элементы, которые соединяются в одинаковые молекулы; везде встречаются одинаковые источники энергии, и все подчиняется одним физическим законам. Повсюду живые существа должны подчинять себе окружающую среду, используя одни и те же основные способы удовлетворения одних и тех же основных потребностей. И если их способы общения различны, они найдут возможность сравнить опыт различных разумных существ, а если предпримут попытку связаться с другими планетами, то прибегнут к общим элементам: математике, чувственным ощущениям, воображению, абстракциям…
   — Вере… — подсказал Иеремия.
   Юдит крепко сжала руку Митчелла.
   — Не исключено… — ответил Макдональд.
   — Только не надо снисходительности, — вставил Иеремия.
   — Однако мы не знали бы, как изобразить веру, — закончил Макдональд безо всякой паузы.
   Иеремия нетерпеливо повел плечом.
   — Я верю, что вы искренни. Может, вы и заблуждаетесь, но искренне. Покажите мне то, ради чего вызвали меня сюда, и позвольте вернуться обратно в мое святилище.
   — Хорошо, — сказал Макдональд. Казалось, он побежден.
   Митчеллу стало жаль его, но он мог бы заранее сказать, что любая попытка убедить Иеремию кончится ничем. В прошлом Митчелл часто и сам пытался, но Иеремия был непоколебим. Да и можно ли переубедить фанатика?
   — Я бы только хотел, чтобы вы поняли, что мы сделали, — продолжал Макдональд, — чтобы вам был понятен конечный результат, показанный компьютером. Ольсен?
   — Мы долго искали какой-то осмысленный порядок в принятых нами кратных импульсах энергии, — начал Ольсен.
   — Скажите вы! — обратился Иеремия к Макдональду. Директор пожал плечами.
   — Точки и тишина — так я сказал вам. Точки и тишина. А потом присутствующий здесь Билл заметил: «Точки и пробелы», и нас осенило. Что если жители Капеллы попытались отправить нам визуальное послание, со звуками вместо черных точек и моментами тишины в пробелах? Фрэнк Дрейк более пятидесяти лет назад обращал внимание на такую возможность. Он передал ученой братии сообщение, состоящее из рядов единиц и нулей, а его коллеги превратили его в изображение. Возможно, нам следовало подумать об этом раньше, но, полагаю, нас оправдывает то, что мы не имели непрерывного ряда бинарных знаков. Вместо них у нас были звуки и долгие паузы, и мы не знали, когда послание начинается, а когда заканчивается. Думаю, что теперь мы это определим. Компьютер получил распоряжение нанести послание на сетку прямоугольных координат, образованную простыми числами, разделив тишину на сигналы той же продолжительности, что и звуки, как если бы включал и выключал аппарат.
   — Или как компьютер, — вставил Ольсен, — с двумя числами — единицей и нулем.
   — Если мы интерпретируем эти сигналы как белые и черные, — продолжал Макдональд, — тогда, возможно, получим какой-то осмысленный образ.
   — Возможно? — спросил Иеремия. — Вы еще не проверяли?
   — Пока нет, — сказал Макдональд. — Порой у человека бывает уверенность — вы назвали бы ее откровением, — что он нашел ответ. Мне кажется, что я его нашел, и хочу, чтобы вы увидели это вместе с нами.
   — У вас было откровение?
   — Возможно. Увидим.
   — Я в это не верю, — заявил Иеремия, собираясь выйти. — Вы пытаетесь обмануть меня. Вы не пригласили бы меня сюда, не проверив сначала своей теории.
   Макдональд вытянул руку, словно желая его коснуться, но удержался.
   — Подождите. По крайней мере взгляните, что мы можем вам показать.
   Иеремия остановился.
   — Я не желаю больше слушать ложь, — резко сказал он. — Покажите мне ваш трюк с машиной и позвольте уйти.
   — Господи, — произнес кто-то из сотрудников Макдональда, — давайте кончим, наконец, с этим. — Говоривший с трудом владел своим голосом.
   Из угла на собравшихся непроницаемым взглядом смотрел игрушечный страус. «Это очень удобно, — подумал Митчелл, — не волноваться, даже если тебя не понимают».
   Макдональд со вздохом кивнул Ольсену, и тот нажал несколько клавишей на пульте перед собой. Завертелись катушки на одной консоли компьютера, потом на другой. На экране перед Ольсеном появились ряды единиц и нулей, исчезли, сменились другими. Бесконечная лента бумаги бесшумно поползла из принтера перед Иеремией. Несколько первых сеток явно не имели смысла.
   — Безумие, — буркнул Иеремия и вновь направился к выходу.
   Макдональд преградил ему путь.
   — Подождите! — повторил он. — Компьютер проверяет малые простые числа для вертикальной и горизонтальной осей, а затем наоборот, изучая все возможные комбинации.
   Компьютер дошел до девятнадцатого варианта; напряжение в зале росло с той же скоростью, что и разочарование. Машина гудела, бумажная змея ползла из принтера, и тут что-то осмысленное, начиная снизу, стало появляться строка за строкой.
   — Что-то есть, — сказал Макдональд. — Взгляните! Иеремия нехотя глянул, затем прикипел взглядом к экрану.
   — Этот квадрат внизу, — понял Макдональд, — возможно, солнце. А точки справа похожи… похожи на…
   — Цифры в двоичной системе, — сказал Ольсен.
   — Но что-то с ними не так, — заметил Макдональд.
   — Они читаются справа. Смотри: один, три, пять…
   — Ну конечно! — воскликнул Макдональд. — Почему они должны читать именно слева, а не справа, как японцы, и не сверху вниз?
   — Это абсурд… — начал Иеремия.
   — Но что это за символы слева? — спросил Макдональд. — И на правой грани «солнца»?
   — Масштаб? — предположил кто-то.
   — Формула? — подсказал другой.
   — Слова? — бросил третий.
   — Может, и слова, — сказал Макдональд. — Цифры справа, напечатанные вертикально, слова слева, с вертикальной составляющей. Похоже, они дают словарь и цифры.
   — Ноги, — пробормотал Иеремия. — Ступни.
   — Да, — сказал Макдональд. — Длинные ноги и туловище, руки… более одной пары рук. А там, справа… что это справа?
   — Если слева слова, — заметил кто-то, — то одно из них повторяется три раза.
   — Наверное, очень важное, — добавил другой. — Похоже, существо показывает на два из них.
   Наконец рисунок закончился. Ольсен нажал клавишу, и принтер остановился, компьютер умолк. В полной тишине все смотрели на картинку.
   — Если внизу слева солнце, то вверху справа — второе, — сказал кто-то. — Понятно. Два солнца. Капелла.
   — А под ним группа точек, — добавил Макдональд, — Какая-то большая планета, вероятно, супергигант, с четырьмя спутниками, из которых два крупных, вероятно, размером с Землю, и существо указывает на одну из них одной из четырех своих рук.
   — Не рук, — вдруг заявил Иеремия. — Вторая пара — это крылья.
   — А что у него на голове? — спросил кто-то.
   Иеремия сложил перед собой ладони и опустил голову, глаза его были закрыты.
   — Простите меня, — сказал он. — Простите мне мои сомнения. Это Послание — от Бога.
   — Что он несет? — обратился Митчелл к Томасу.
   — Тихо! — прошептал тот.
   Все постепенно умолкли, и в комнате опять воцарилась тишина. Иеремия поднял наконец голову от молитвенно сложенных ладоней.
   — Я не буду стоять у вас на пути, — обратился он к Макдональду, — и скажу своим верующим, что видел Послание и что пришло оно от Бога. Не знаю, о чем в нем говорится, но в том, что оно от Господа, не сомневаюсь. От вас зависит, прочтете ли вы его до конца.
   — Я удивлен не менее вас, — сказал Макдональд.
   — В это я верю. Если бы вы спланировали представление, все было бы иначе. Это ангел. У него ореол.
   — Ореол… — эхом повторил Митчелл.
   — Это может быть шлем, — мягко заметил Макдональд. — Или наушники. Или у птицы большая голова.
   — Думайте что хотите, — сказал Иеремия, — но это ореол. Если вы не будете возражать, что это ангел, думайте что угодно, а я не буду возражать, что Послание пришло от Бога и что есть иные существа, которых мы называем ангелами.
   — Называйте их ангелами, — произнес Макдональд, словно давая официальное разрешение, — и я не скажу, что вы ошибаетесь. В этом вопросе слишком много домыслов и мало фактов.
   — Идем, Юдит, — сказал Иеремия.
   — Отец, — остановила она его, — Билл хотел тебе что-то сказать.
   — Я ошибался в вас, сэр, — сказал Митчелл.
   Старик вовсе не был фальшивым. Оказавшись перед нелегкой задачей — возвратиться к своим адептам с новой интерпретацией Послания, он не отступил. Увидев правду, он изменил свое мнение. «Возможно, — подумал Митчелл, — я сам кое в чем ошибаюсь».
   — Я чувствовал, что ты не подходишь для моей дочери, — сказал Иеремия, — что ты не любишь людей.
   — Я начинаю любить их все больше, — заверил Митчелл.
   — Хорошо, — сказал Иеремия, подходя к двери. — Посмотрим.
   — Я отвезу вас… — начал было Митчелл, но Юдит прервала его:
   — Еще нет. — Пожав на прощание его руку, она присоединилась к отцу. — Попозже… если захочешь. — И она вышла из комнаты.
   — Какая удача! — Митчелл повернулся к Макдональду. — Какая невероятная удача! А может быть, нет?
   Томас посмотрел на Митчелла, потом на Макдональда. Тот не сводил глаз с рисунка и не слышал вопроса.
   — Тебе предстоит уяснить, — сказал Томас Митчеллу, — что нет двух одинаковых людей. Чтобы понять Мака, ты должен понять, что он не стал бы обманывать.
   — Даже чтобы спасти Программу? — недоверчиво спросил Митчелл. — Даже чтобы сломить закоренелый мистицизм и невежество?
   — Что ни говорите, а это здорово похоже на большую птицу, — произнес кто-то.
   — Если это птица, — откликнулся другой, — возможно, точка у нее под ногами означает яйцо.
   — Одно из трех одинаковых слов слева, если это, конечно, слова, находится точно против этого яйца, если это, конечно, яйцо, — заметил Ольсен.
   — Даже для этого, — сказал Томас. — И не потому, что не испытывал бы соблазна, даже не потому, что боялся бы разоблачения, а потому, что он таков, какой есть; потому что не может быть самим собой и одновременно обманывать. И еще потому, что он знает.
   — Смотрите, — сказал кто-то, — эти два солнца разные.
   Макдональд застыл, глядя на распечатку. Вокруг него продолжался разговор, но он явно ничего не слышал. Выглядел он так, словно тоже увидел ангела.
   Митчелл разглядывал остальных. Каждый реагировал по-своему; каждый, как Иеремия, смотрел на одно и то же Послание, но видел его своими глазами.
   Митчелл покачал головой, и взгляд его остановился на страусе в углу комнаты. Подойдя к птице, он заглянул в ее черные глаза.
   — Тебя одну я действительно понимаю, — сказал он и, повернувшись, посмотрел на всех этих людей, собравшихся вокруг Послания, думая об аппаратуре и времени, потраченных на прием.
   Он мысленно представил радиотелескоп, нацеленный в ночное небо, и большую сеть в кратере, собирающую звездную пыль, а потом вообразил себя, бредущего сквозь темную бесконечность, одинокого в пространстве, и содрогнулся.
   «Но кто же, — в отчаянии подумал он, — поймет меня?»

   Жизнь имеет свой статус в материальной вселенной и является частью природы. В природе она занимает высокое положение, поскольку предположительно представляет высшую форму организации, достигнутую материей в нашей Вселенной. Мы, земляне, занимаем особо почетное место, ибо в нас, как людях, материя начала задумываться над собой…

ДЖОРДЖ УОЛД, 1960—1961

   Воплощение — явление уникальное для отдельной группы, в которой происходит, однако отнюдь не уникально в том смысле, что не исключает иных воплощений для иных уникальных миров…
   Человек не может претендовать на обладание единственным местом, допускающим воплощение…
   Проявление спасительной силы в одном месте означает, что она действует повсюду…

ПОЛ ТИЛЛИЧ, 1957

   Вполне может оказаться, что Вселенная породила и впредь будет продолжать порождать неисчислимые миллионы… историй, аналогичных истории человечества… Попытка сделать какие-то окончательные выводы относительно Бога и Вселенной на основании нескольких эпизодов истории нашей планеты была бы в высшей степени рискованна, если вообще возможна…

ДЖОН МАККВАЙР, 1957

   Наше невежество и предубеждения не должны удерживать мысль от выхода за пределы Земли, нашей истории и даже христианства…

ПОЛ ТИЛЛИЧ, 1962

   Далекие страны и близкие страны,
   Где джамбли живут,
   Зеленые головы, синие руки
   И по морю в сите плывут.

ЭДВАРД ЛИР, 1846.

   МИНИСТЕРСТВО ПРОСВЕЩЕНИЯ СООБЩИЛО, ЧТО ОБЩЕЕ ЧИСЛО ОТБЫВАЮЩИХ СЕГОДНЯ РАЗЛИЧНЫЕ НАКАЗАНИЯ В СОЕДИНЕННЫХ ШТАТАХ ЗА ПОСЛЕДНИЕ ПЯТЬДЕСЯТ ЛЕТ СНИЗИЛОСЬ БОЛЕЕ ЧЕМ НА ДЕВЯНОСТО ПРОЦЕНТОВ. ПОСЛЕ ЛИКВИДАЦИИ ПЯТЬДЕСЯТ ЛЕТ НАЗАД ДЕПАРТАМЕНТА ТЮРЕМ УПРАВЛЕНИЕ ПРОЦЕССОМ ИСПРАВЛЕНИЯ ПРЕСТУПНИКОВ БЫЛО ПЕРЕДАНО МИНИСТЕРСТВУ ПРОСВЕЩЕНИЯ. В СООБЩЕНИИ ПОДЧЕРКИВАЕТСЯ, ЧТО СПАД ЭТОТ ПРОИЗОШЕЛ, НЕСМОТРЯ НА ОГРОМНЫЙ РОСТ ПОКАЗАТЕЛЯ РАСКРЫВАЕМОСТИ И ЧИСЛА ОБВИНИТЕЛЬНЫХ ПРИГОВОРОВ, ГЛАВНЫМ ОБРАЗОМ БЛАГОДАРЯ НОВЫМ КОМПЬЮТЕРНЫМ МЕТОДАМ НАБЛЮДЕНИЯ И СЛЕДСТВИЯ. МИНИСТЕРСТВО ПРИПИСЫВАЕТ СПАД ЧИСЛА ЗАКЛЮЧЕННЫХ ПРОГРЕССУ В ОБЛАСТИ ХИМИЧЕСКИХ СРЕДСТВ, ПРИМЕНЯЕМЫХ ПРИ ОБУЧЕНИИ, И ПРЕДСКАЗЫВАЕТ, ЧТО ВСКОРЕ МОЖНО БУДЕТ ОТКАЗАТЬСЯ ОТ САМИХ ЦЕНТРОВ ИЗОЛЯЦИИ В ПОЛЬЗУ ЛЕЧЕБНЫХ ЗАВЕДЕНИЙ, ПОДОБНО ТОМУ, КАК ПРОБЛЕМА НАРКОМАНИИ БЫЛА РЕШЕНА ИЗМЕНЕНИЕМ ЮРИДИЧЕСКОГО ПОДХОДА И ПЕРЕВОСПИТАНИЕМ ОКОЛО ТРИДЦАТИ ЛЕТ НАЗАД.

   Фосфоресценция в этой черноте была отчетливой, она шла волнами и усиливалась в ритме пульсации студнеобразной массы. Внутри просматривались два круга. Поначалу серые, они затем превратились в пару черных, сверлящих взглядом глаз… Из центра массы выскочило гибкое щупальце и зашарило вокруг — мягкое, липкое, омерзительное…

ЧАРЛИ У. ДИФФИН, 1930

   — ВИДЕЛ КАРТИНКУ, ЧТО ПОЛУЧИЛИ С КАКОЙ-ТО ТАМ ЗВЕЗДЫ?
   — КАРТИНКУ? КАКУЮ ЕЩЕ КАРТИНКУ?
   — НУ, ЧТО-ТО ВРОДЕ КРОССВОРДА ИЗ ЧЕРНЫХ И БЕЛЫХ КВАДРАТОВ.
   — КАЖЕТСЯ, ЧТО-ТО ТАКОЕ ПРИПОМИНАЮ.
   — И КАК ТЫ ДУМАЕШЬ, ТАМ ЕСТЬ ЛЮДИ?
   — ЛЮДИ? ГДЕ?
   — НА ТОЙ ЗВЕЗДЕ.
   — СКАЗАТЬ ТЕБЕ, ЧТО Я ДУМАЮ? ПРОСТО НАШИ САМИ ВСЕ ЭТО НАРИСОВАЛИ. КАК ЛЮДИ МОГЛИ БЫ ЖИТЬ НА ЗВЕЗДЕ? А ЕСЛИ ДАЖЕ МОГЛИ БЫ, ТО КАК ОНИ МОГЛИ ПРИСЛАТЬ НАМ ЭТИ ЧЕРНЫЕ И БЕЛЫЕ КВАДРАТИКИ, А?

   ИСПОЛЬЗОВАНИЕ ИДЕИ «ТЕАТРА ЗРИТЕЛЯ» В ПРОЦЕССЕ ОБУЧЕНИЯ ПРИЗНАНО ВЫДАЮЩИМСЯ ДОСТИЖЕНИЕМ УЧИТЕЛЯМИ, КОТОРЫЕ ИЗУЧАЛИ ЭКСПЕРИМЕНТАЛЬНЫЕ ДАННЫЕ АППАРАТУРЫ, УСТАНОВЛЕННОЙ В ШКОЛАХ НА ТЕРРИТОРИИ БРУКЛИНА, ТОПЕКИ, КАНЗАСА, МОНТГОМЕРИ, АЛАБАМЫ И КАЛИФОРНИЙСКОГО ОКЛЕНДА.»

   Важной чертой Объединенного Мира является всеобщая организация дел прогресса и благосостояния, а также подчинение идеологии и политики прагматизму… До двухтысячного года можно сосредоточить большой капитал в неразвитых странах. Если предположить, что нужно около четырех долларов капитала на один доллар дохода на единицу населения, то один миллиард дополнительного капитала приведет к увеличению доходов одного миллиона человек на дополнительные двести пятьдесят долларов каждому (сверх ожидаемого без этой помощи дохода порядка ста — трехсот долларов). Таким образом можно бы к двухтысячному году располагать достаточным капиталом для достижения в большинстве неразвитых стран доходов более пятисот долларов, а во всех остальных — от трехсот до пятисот долларов на единицу населения…

ГЕРМАН КАН и ЭНТОНИ ДЖ ВИНЕР, 1967

   ТУМАННОСТЬ…
   ТУМАНИСТОСТЬ…
   ТУМАНИСТЫЙ…
   ШАРОВАЯ ТУМАННОСТЬ ЦЕФЕЯ
   КОЛЬЦЕВАЯ ТУМАННОСТЬ ЛИРЫ
   ВОЛОКНИСТАЯ ТУМАННОСТЬ ЛЕБЕДЯ
   А ТАКЖЕ NGC 3242 ГИДРЫ…
   ТРОЙСТВЕННАЯ ТУМАННОСТЬ СТРЕЛЬЦА
   ТУМАННОСТЬ СОВЫ В БОЛЬШОЙ МЕДВЕДИЦЕ
   КРАБОВИДНАЯ ТУМАННОСТЬ В СОЗВЕЗДИИ ТЕЛЬЦА
   А ТАКЖЕ СКОПЛЕНИЕ ТУМАННОСТЕЙ М 16 В ЗМЕЕ…
   ПЛАНЕТАРНАЯ…
   РАССЕИВАЮЩАЯСЯ…
   ТЕМНАЯ…
   ТУМАННОСТЬ КОНСКАЯ ГОЛОВА В ОРИОНЕ
   ТУМАННОСТЬ КОНУС В ЕДИНОРОГЕ
   ТУМАННОСТЬ ЛАГУНА В СТРЕЛЬЦЕ
   А ТАКЖЕ ТУМАННОСТЬ АМЕРИКА В ЛЕБЕДЕ…
   ТУМАННОСТЬ УГОЛЬНЫЙ МЕШОК В ЮЖНОМ КРЕСТЕ ТУМАННОСТЬ ПОДКОВА В СТРЕЛЬЦЕ
   ТУМАННОСТЬ ТАРАНТУЛ В БОЛЬШОМ МАГЕЛЛАНОВОМ ОБЛАКЕ
   А ТАКЖЕ СПИРАЛЬНАЯ ПЛАНЕТАРНАЯ ТУМАННОСТЬ В ВОДОЛЕЕ…
   ГАЗ…
   ПЫЛЬ…
   ВЗРЫВ…

   ГОЛОВИЗАЦИЯ СТАЛА ФАКТОМ. ДЖЕНЕРАЛ ЭЛЕКТРИК ПОКАЗАЛА СЕГОДНЯ НА ВЫСТАВКЕ НОВЫХ ТОВАРОВ В МЭДИСОН СКВЕР ГАРДЕН ПЕРВУЮ ПОТРЕБИТЕЛЬСКУЮ МОДЕЛЬ ГОЛОВИЗОРА. ПОКА НИ СЛОВА НЕ БЫЛО СКАЗАНО О ЦЕНЕ, ОДНАКО СЛЕДУЕТ ОЖИДАТЬ, ЧТО ОНА СОСТАВИТ НЕСКОЛЬКО ДЕСЯТКОВ ТЫСЯЧ ДОЛЛАРОВ И В ПЕРВОЕ ВРЕМЯ АППАРАТ СМОГУТ ПОЗВОЛИТЬ СЕБЕ ТОЛЬКО ПРАВИТЕЛЬСТВО И ПРОМЫШЛЕННОСТЬ. СО ВРЕМЕНЕМ, КАК УЧИТ ИСТОРИЯ, ПРОИЗОЙДЕТ РЕЗКОЕ ПАДЕНИЕ ЦЕНЫ И ТЕЛЕВИЗОРЫ СТАРОГО ТИПА ВЫЙДУТ ИЗ УПОТРЕБЛЕНИЯ. НЕСОМНЕННО, ОТ СЕГОДНЯШНЕЙ ВЫСТАВКИ ЗАХВАТЫВАЕТ ДУХ, А ТРЕХМЕРНОЕ ИЗОБРАЖЕНИЕ И ОТСУТСТВИЕ ПРИЕМНИКА — КАК ЭТО ДЕЛАЕТСЯ, ОСТАЕТСЯ ПРОМЫШЛЕННОЙ ТАЙНОЙ, — НА ГОЛОВУ ВЫШЕ ЛЮБОЙ ИЗВЕСТНОЙ ДО СЕГО ДНЯ ПРОЕКЦИОННОЙ СИСТЕМЫ…

   История расы людей — это непрерывная борьба за выход из тьмы к свету. Поэтому бесполезна дискуссия о пользе знаний — человек жаждет знать, а теряя эту жажду, перестает быть человеком…

ФРИТЬОФ НАНСЕН, НАЧАЛО ДВАДЦАТОГО СТОЛЕТИЯ

   Контакт с другой планетой увеличивает среднюю продолжительность жизни цивилизации, поскольку благодаря знанию того, что другие пережили хаос, и, возможно, благодаря указаниям о том, как они этого добились, новый член галактического сообщества сможет лучше решать собственные проблемы…

СЕБАСТЬЯН ФОН ХОРНЕР, 1981

   Даже простой радиоконтакт с более развитой цивилизацией привел бы к непредсказуемым потрясениям…

КОМИССИЯ ДОЛГОСРОЧНЫХ ПРОГНОЗОВ NASA, 1960

   Архивы антропологии полны примеров цивилизаций, уверенных в своем месте в мире, которые распались при столкновении с неизвестными им прежде цивилизациями, исповедующими иные идеи и ведущими иной образ жизни, а те, что пережили подобное, заплатили за него изменением своих систем ценностей, принципов и поведения.
   Поскольку разумная жизнь может быть в любой момент обнаружена с помощью ведущихся радиотелескопических исследований и поскольку невозможно предвидеть последствия такого открытия по причине ограниченности нашего знания о поведении в условиях, хотя бы просто приближенных к подобным обстоятельствам, рекомендуются две области исследований:
   1. Текущие исследования, для определения эмоционального и интеллектуального понимания, а также постепенное их изменение в случае необходимости, в связи с возможностью и последствиями открытия внеземной разумной жизни. 2. Историческое и эмпирическое изучение поведения общества и его руководителей в моменты конфронтации с необычайными и неизвестными явлениями или же волнениями в обществе…

КОМИССИЯ ДОЛГОСРОЧНЫХ ПРОГНОЗОВ NASA, 1960

   Если бы две или более стабильные цивилизации установили контакт, кто знает, не положило ли бы это начало цепной реакции поисков и спасения других цивилизаций, прежде чем они уничтожат сами себя. Испытавших волнующее переживание разговора с иной планетой это, вероятно, вдохновило бы на долгие и упорные действия с целью расширения космической сети мудрости…

СЕБАСТЬЯН ФОН ХОРНЕР, 1961

   Такого рода исследования должны принимать во внимание общественную реакцию на мистификации типа эпизодов с «летающими тарелками» и происшествия, подобные тем, что сопровождали радиоспектакль о вторжении марсиан. Они должны определить способы информации общественного мнения о такой встрече или же сокрытия подобной информации, если это будет сочтено необходимым. Все это может иметь переломное влияние на международные отношения, поскольку открытие иных разумных существ должно укрепить чувство солидарности всех людей, опираясь при этом на древнее предположение, что любой чужак является врагом…

КОМИССИЯ ДОЛГОСРОЧНЫХ ПРОГНОЗОВ NASA, 1960

   ПИТТСБУРГ: НЕКИЙ МУЖЧИНА, ВЕРНУВШИСЬ ДОМОЙ ВО ВРЕМЯ РАДИОСПЕКТАКЛЯ, ЗАСТАЛ ЖЕНУ С ПУЗЫРЬКОМ ЯДА В РУКАХ. «ЛУЧШЕ УМЕРЕТЬ ОТ ЯДА, — КРИЧАЛА ОНА, — ЧЕМ ТАК, КАК ОНИ!»
   САН-ФРАНЦИСКО: КАКОЙ-ТО ВПАВШИЙ В ИСТЕРИКУ ЧЕЛОВЕК ПОЗВОНИЛ В ОТДЕЛЕНИЕ ПОЛИЦИИ В ОКЛЕНДЕ, КРИЧА: БОЖЕ МОЙ! ГДЕ ВЫ ПРИНИМАЕТЕ ДОБРОВОЛЬЦЕВ? МЫ ДОЛЖНЫ ОСТАНОВИТЬ ЭТОТ УЖАС!
   БРЕВАРД, СЕВЕРНАЯ КАРОЛИНА: ПЯТЕРО СТУДЕНТОВ МЕСТНОГО УНИВЕРСИТЕТА УПАЛИ В ОБМОРОК. РАЙОН УЧЕБНЫХ ЗДАНИЙ НА ПОЛЧАСА БЫЛ ОХВАЧЕН ПАНИКОЙ — МНОГИЕ СТУДЕНТЫ ШТУРМОВАЛИ ТЕЛЕФОНЫ, ЗВОНЯ РОДИТЕЛЯМ, ЧТОБЫ ТЕ ПРИЕХАЛИ ЗА НИМИ.
   ИНДИАНАПОЛИС: ЖЕНЩИНА С КРИКОМ ВБЕЖАЛА В СОБОР: «НЬЮ-ЙОРК В РАЗВАЛИНАХ, ЭТО КОНЕЦ СВЕТА. С ТЕМ ЖЕ УСПЕХОМ ВЫ МОЖЕТЕ ИДТИ УМИРАТЬ ПО ДОМАМ. Я ТОЛЬКО ЧТО СЛЫШАЛА ЭТО ПО РАДИО». СЛУЖБА БЫЛА ТОТЧАС ЖЕ ПРЕРВАНА.
   АТЛАНТА: РЕДАКЦИИ ГАЗЕТ ЗАСЫПАНЫ СООБЩЕНИЯМИ СЛУШАТЕЛЕЙ С ЮГО-ЗАПАДА О ПАДЕНИИ КАКОГО-ТО ПЛАНЕТОИДА НА НЬЮ-ДЖЕРСИ, О ЧУДОВИЩАХ И БОГ ЕЩЕ ЗНАЕТ О ЧЕМ, А ТАКЖЕ ОБ УБИТЫХ В КОЛИЧЕСТВЕ ОТ СОРОКА ДО СЕМИ ТЫСЯЧ ЧЕЛОВЕК.
   БОСТОН: НЕКАЯ ЖЕНЩИНА СООБЩИЛА В «БОСТОН ГЛОБ», ЧТО ВИДИТ ЗАРЕВО ПОЖАРА И ЧТО СОСЕДИ БЕГУТ ИЗ ДОМОВ.
   КАНЗАС-СИТИ: АНОНИМНЫЙ СОБЕСЕДНИК СООБЩИЛ ПО ТЕЛЕФОНУ, ЧТО УСАДИЛ ВСЕХ ДЕТЕЙ В МАШИНУ, ЗАЛИЛ БАК ДО ОТКАЗА И ЕДЕТ ТУДА, ГДЕ БУДЕТ В БЕЗОПАСНОСТИ. ОН ХОТЕЛ УЗНАТЬ, ГДЕ БЕЗОПАСНО.

   Леди и джентльмены, говорит сам Орсон Уэллс. «Заверяю вас, что „Война миров“ должна была быть и есть не что иное, как субботняя развлекательная версия радиотеатра „Меркурий“. Мы просто набрасываем на голову простыню, прячемся за углом, а потом выскакиваем на прохожего с криком „Ку-ку!“…

   Солнца золотые ножи
   режут руки мои.
   Развалины космических святынь
   сгибают плечи мои.
   Свет покидает нас.
   Земля погружается
   в мрачный восход тьмы,
   где пропадает горизонт,
   а сердца наши тонут от дыр,
   просверленных глазами
   испуганных звезд.

КИРБИ КОНГДОН, 1970

   САМЫМ ВЫДАЮЩИМСЯ КИНОСОБЫТИЕМ ЭТОГО ГОДА, — ПИШЕТ «ДЕЙЛИ ВЭРАЙЭТИ», — ЯВЛЯЕТСЯ КАРТИНА «ПОД ДВУМЯ ЗВЕЗДАМИ», ПРИНЕСШАЯ СТО МИЛЛИОНОВ ЧИСТОЙ ПРИБЫЛИ ПЛЮС ДЕНЬГИ ЗА ПРАВО ПОКАЗА ПО ТЕЛЕВИДЕНИЮ ИЛИ ГОЛОВИДЕНИЮ, ЕСЛИ СОЗДАТЕЛИ РЕШАТСЯ НА ЗАДЕРЖКУ ДЛЯ ПОВЫШЕНИЯ ЦЕНЫ И ДОЖДУТСЯ РАСПРОСТРАНЕНИЯ ЭТОЙ НОВИНКИ. КРОМЕ ТОГО, ДОБАВИТСЯ ЕЩЕ ПРИБЫЛЬ ОТ ПРОДАЖИ КАПЕЛЛАНСКИХ ИГРУШЕК, МАСОК, ШЛЕМОВ, РУБАШЕК И УСТРОЙСТВ МЕЖЗВЕЗДНОЙ СВЯЗИ.

   Интересующие нас существа должны обладать способностью передвигаться с места на место и создавать предметы. Значит, они должны иметь что-то вроде ладоней и ступней. Они должны иметь такие чувства, как зрение, осязание и слух, хотя чувства, развитые на данной планете, будут определяться ее естественной средой… Существа, соответствующие этим условиям, могут лишь незначительно походить на человека…

УОЛТЕР САЛЛИВАН, 1964

   Они могут быть голубыми шарами с дюжиной щупалец…

ФИЛИП МОРРИСОН, 1960

   Семантики, несомненно, правильно угадали тайники чужой психологии, поскольку не было предпринято никаких враждебных действий против машины. Туземцы расположились вокруг нее и внимательно разглядывали, изредка обмениваясь сдержанными жестами. Они замерли, когда следующая сцена появилась перед их глазами. Это был снимок, изображающий земную семью с двумя детьми. Стюарду пришло в голову, что эта фотография, которую он держал возле своей койки, будет лучшим способом продемонстрировать мирные намерения людей…

РОБЕРТСОН ОСБОРН, 1949

   «Я клятву сдержал, но кто мне
   Об этом скажет теперь!»

 
   Кабинет был большой. Слишком большой, показалось Эндрю Уайту. Голубой, коротковорсовый ковер с изображением тюленя тянулся на добрых двадцать ярдов до резной белой двери, через которую входили гости и, перешагивая порог, съеживались, как Алиса в Стране Чудес. Несомненно, так и было задумано — пространство как символ важности. А кто может быть важнее президента Соединенных Штатов?
   «Любой, — подумал вдруг Уайт. — Президент Соединенных Штатов — одинокий человек. Он берет на свои плечи всю тяжесть одиночества людей, которым служит. И он маленький человек. Любой гражданин стоит выше него. Президент существует, чтобы подписываться под решениями других людей, чтобы принимать на себя вину, когда что-то не получается. Он марионетка и козел отпущения. „Братья американцы, я принял решение и не буду претендовать на этот пост на второй срок“.
   Однако он знал, что будет. Ему не уклониться от своего долга, а долгом было довести до конца дело, начатое его предшественниками более пятидесяти лет назад. Дело не было закончено, и, Бог свидетель, с каждым днем все труднее было говорить людям о том, что плохо указывать им, как должно быть, убеждать их, что борьбу нужно каждый день начинать заново, что мир — всего лишь иллюзия…
   «Возможно, — думал он, — духи всех людей, что некогда занимали это кресло, навещают меня сегодня, проверяя, как чувствует себя такой малыш». Он потянулся и ощутил движение мышц под слоем жирка, съеденные за обедами куры мстили за себя. Уайт знал, что он крупный мужчина — двести два сантиметра от подошв до верхушки своей афро^[30], физически равный любому из предшественников.
   Возможно, причиной был запах этого места, аромат свежего воздуха, без запахов кухни или других людей, аромат бумаги, чернил и электрических приборов, бесшумно доставляющих новости и уносящих распоряжения — запах власти. Насколько же все это отличалось от того, к чему он привык в детстве! Он вдруг вспомнил благоухание свежескошенной травы и, повернувшись спиной к двери и своему столу, посмотрел через широкое окно на зеленый газон и густые деревья, на стоянку и широкую улицу за ней, на высокие небоскребы Вашингтона, что выросли на месте знакомого гетто, из которого ему так хотелось вырваться и которое так часто вспоминалось.
   «Как было бы здорово, — подумал он, — снять туфли и босиком походить по траве, что он обычно делал в парке, когда был мальчиком. Что это была бы за картина — президент босиком гуляет по газону у Белого дома!» Он знал, что если бы сделал так, снимок этот появился бы во всех домах страны и принес бы ему голоса избирателей. Людям нравилось, что их президент чуточку импульсивен в сердечных делах, чуточку комичен в домашних и хоть чем-то хуже любого из них… Впрочем, он знал, что не сделает ничего такого — просто времени нет. Сейчас у него не было ни минуты на удовольствия. Если бы вновь оказаться в гетто, где времени хватало на все — и поесть, и поспать, и поиграть, и полюбить…
   Он повернулся на звук открывающейся двери — на пороге стоял Джон. «Симпатичный мужчина, — подумал Уайт. — Красоту он унаследовал от матери, рост от отца. Может, чуточку консервативен в одежде и прическе, но все равно интересный парень».
   — Звонит доктор Макдональд, — холодно сообщил Джон.
   «Все еще помнит разговор прошлой ночью», — подумал Уайт и наконец-то понял, откуда взялась его депрессия, откуда это желание сдаться и уйти. Все из-за Джона.
   — А кто такой этот доктор Макдональд?
   — Директор Программы с Пуэрто-Рико, господин президент, — сказал Джон. — Это те, что слушают звезды, слушают уже более пятидесяти лет. Несколько месяцев назад они приняли нечто похожее на послание с… с какой-то там звезды, забыл ее название. По словам Макдональда, у них готов перевод.
   — О Боже! — сказал Уайт. — Я встречался с ним?
   — Пожалуй, раз или два, на каких-нибудь приемах. Уайт вздохнул.
   У него возникло предчувствие катастрофы. Может, именно к этому и вело сегодня все. Холодная тяжесть легла на желудок, когда вспыхнул экран между столом и камином, которым уже давно не пользовались из-за суровых законов против загрязнения окружающей среды, и, словно прямо со стола, на него взглянуло лицо мужчины, давно перевалившего за средний возраст. У него были светло-рыжие волосы с едва заметной сединой, лицо спокойное, терпеливое и усталое. Уайт уже видел его где-то, узнал и сразу же полюбил, сочувствуя этому человеку в его заботах, какими бы они ни были, и сдерживая себя, пока не зашел слишком далеко.
   — Доктор Макдональд, — сказал он, — как хорошо, что мы снова можем поговорить. Что слышно в Пуэрто-Рико?
   — Господин президент… — быстро начал Макдональд, после чего взял себя в руки и продолжал более спокойно. — Господин президент, момент сейчас не менее исторический, чем в день первой ядерной реакции. Я хотел бы выразить это словами, достойными памяти потомков, но могу лишь сказать, что мы получили Послание от иных разумных существ с планеты, кружащей вокруг одной из двух звезд Капеллы, и что у нас есть перевод. Мы не одиноки во Вселенной.
   — Поздравляю, доктор Макдональд, — невольно вырвалось у президента. — Сколько человек об этом знают?
   — Я хочу сказать вам… — начал Макдональд, но вдруг осекся. — Пятнадцать, — сказал он. — Может, двадцать.
   — Все остаются на месте? — спросил Уайт.
   — Нет, разошлись.
   — Вы могли бы снова собрать их? Прямо сейчас?
   — Всех, кроме Иеремии и его дочери. Они уехали несколько минут назад.
   — Иеремия — это пастырь солитериан? — спросил Уайт. — Что он у вас делал?
   Макдональд заморгал.
   — Его враждебное отношение к Программе серьезно угрожало нам. После того как он увидел перевод Послания, выходящий из принтера, прежней враждебности уже нет. Господин президент, это Послание…
   — Верните Иеремию, — сказал Уайт. — Никто не должен говорить о Послании или что это такое… ни вы, ни кто-либо из вашего персонала.
   — А как же быть с ответом на Послание? — спросил Макдональд.
   — Не может быть и речи, — жестко ответил Уайт. — Не будет никакого сообщения, никакой утечки информации, никакого ответа. Последствия этого были бы непредсказуемы. А сейчас извините, мне нужно поработать со своим персоналом. Советую вам заняться тем же.
   — Господин президент, — сказал Макдональд, — я считаю, что вы совершаете большую ошибку. Прошу вас вновь рассмотреть этот вопрос. Прошу разрешения представить вам смысл, цели, значение и значительность Программы.
   Уайт сражался со своими мыслями. Немного было людей, говоривших ему, что он ошибается, собственно, только Джон и этот человек, Макдональд. Он знал, что должен беречь умеющих говорить «нет», но для него они были вечным кошмаром — президент не терпел, когда ему говорили, что он ошибается. Кто-то писал — Линкольн? Стеффенс? — что Тэдди Рузвельт принимал решения где-то в области своей поясницы. Примерно так же обстояли дела с Эндрю Уайтом. Он не всегда знал, откуда брались его решения, но почти всегда они были верными. Он вполне мог полагаться на свою поясницу.
   — Я сам приеду к вам, — сказал он. — Попробуйте меня убедить.
   В этом все дело: единственное, в чем действительно нуждаются ученые, так это в возможности выговориться.
   — Ради соблюдения безопасности я не могу сказать, когда это будет, а вас прошу никому ничего не сообщать. Но это вопрос нескольких дней.
   Он прервал соединение. «Еще одна ноша, — мелькнула мысль. — Еще одна скучная обязанность, ложащаяся на мои плечи».
   — Джон! — позвал он.
   Джон появился в дверях.
   — Я как раз готовлю для тебя краткую историю Программы, — сказал он.
   — Спасибо.
   Джон был хороший парень и незаменимый секретарь.
   — Поедешь со мной? — робко спросил он.
   Джон кивнул.
   — Если ты хочешь, — сказал он.
   Однако он по-прежнему оставался холоден. Когда дверь закрылась, Уайт подумал, что это, возможно, вновь сблизит их, даст им повод для разговора, настоящего общения, вместо того чтобы использовать слова в качестве камней.
   И тут Джон вновь появился на пороге.
   — Доктор Макдональд опять на линии, — сказал он. — Личный самолет, увозящий Иеремию и его дочь в Техас, уже стартовал.
   Уайт быстро обдумал возможность перехвата самолета, ареста Иеремии сразу после приземления или уничтожения машины над морем под каким-либо предлогом. Все варианты никуда не годились.
   — Оставьте для него срочное сообщение там, куда он летит, что я хочу с ним поговорить, прежде чем он что-либо сделает, и прошу ничего не делать, пока я с ним не поговорю. И измени наш маршрут, чтобы залететь в Техас.
   Джон задержался в дверях.
   — Отец… — сказал он и умолк. — Господин президент, — продолжил он, — доктор Макдональд прав — вы совершаете ошибку. Это надо решать не политикам, а ученым.
   Уайт медленно и печально покачал головой.
   — Все так или иначе связано с политикой. Однако я отправляюсь на Пуэрто-Рико именно для того, чтобы дать доктору Макдональду возможность убедить меня, что я не прав.
   Это была только половина правды. Он отправлялся на Пуэрто-Рико, чтобы подкрепить свое решение… и по другим причинам, которые еще не до конца осознавал. Уайт знал это так же, как и Джон. Проклятье! Почему этот парень не может понять, что речь тут не об интеллекте или разуме, что просто жизнь такова, что он сам когда-то был молод, помнит, как это бывает, и хочет избавить Джона от лишних разочарований. А вот Джон никогда не был в его возрасте.
   — Те времена кончились, отец, — сказал ему тогда Джон. — Они были прекрасны, велики и необходимы, как пионеры, но они кончились. Ты должен отчетливо понимать, когда битва кончается. Да, ты победил, но не забывай: нет ничего более ненужного, чем солдат после войны. Пора браться за что-то другое.
   «Я. всю жизнь слышал это от людей вроде тебя! — Уайт едва не кричал. — Ничего не кончилось, конфликт остался, просто его получше замаскировали. Мы не должны прекращать сражение до окончательной победы, пока существует хотя бы тень опасения, что она может ускользнуть из наших рук. И ты должен мне в этом помочь, парень! Я не воспитывал из тебя белого…»
   И все это было неправильно. «Ты мне нужен, сынок — вот что он должен был сказать. — Ты звено, соединяющее меня с будущим, оправдание всего этого».
   А Джон сказал бы: «Я никогда не думал об этом таким образом, отец…»
   Почему парень никогда не говорит ему «папа»?
   Полет из Вашингтона до Техаса от катапульты до посадки был монотонным и продолжался не дольше, чем заняло у Джона прочтение Уайту короткого сообщения о Программе. Уайт сидел в кресле, откинув голову и закрыв глаза, с ненавистью слушая вой ветра, который в нескольких дюймах от него пытался найти зацепку на полированном металле. Он ненавидел все механические и электрические устройства, отделявшие его от людей, швырявшие то в одну, то в другую сторону, устройства, которые изолировали его от мира и от которых он никак не мог убежать. Слушая голос Джона, он чувствовал, что парня это начинает интересовать и затягивать, и очень хотел сказать: «Перестань читать! Перестань рассказывать мне этот вздор, я не хочу его слышать, от него только мозги пухнут! Не расходуй свои чувства на эти бессмысленные программы, сохрани их для меня! Перестань читать, и давай поговорим о делах, более подходящих для отца и сына, о любви и прошлом, о любви и будущем, о нас!» Однако он знал, что Джон этого не одобрит и не поймет. А потому слушал Джона…
   Три первых десятилетия Программы были тяжелыми. Энтузиазм прошел с течением лет, все усилия не приносили слушающим ничего, кроме тишины. Директора приходили и уходили, духа не было никакого, а деньги давали мизерные. А затем в Программу пришел Макдональд, ставший через несколько лет ее директором. Посланий по-прежнему не принимали или не опознавали, но Программа встала на ноги, все осознали ее долгосрочный характер, и работа пошла своим чередом.
   А потом, через пятьдесят лет после начала, во время прослушивания ленты с записью рядовой радиотелескопии Большого Уха — огромного радиотелескопа на околоземной орбите — одному из ученых Программы показалось, что он слышит голоса. Он пропустил запись через фильтр, исключил шумы и помехи, усилил информацию и услышал обрывки музыки и голоса, говорящие по-английски…
   Самолет приземлился в Хьюстоне.
   — Где Иеремия? — с ходу спросил Уайт.
   Встречающие смутились. Наконец кто-то передал ему ответ Иеремии: «Если президент захочет со мной поговорить, он знает, где меня найти». Уайт вздохнул. Он ненавидел аэропорты с их прилетами и отлетами, с их шумом и запахами и хотел побыстрее отсюда вырваться.
   — Отвезите меня к Иеремии, — сказал он.
   Не без возражений провезли они его по чистым широким улицам Хьюстона, а затем вверх, к невероятному куполу, называемому святилищем солитариан, и, вниз, по подземным коридорам, запыленным и мрачным, пока не добрались до небольшой комнатки, казавшейся еще меньше от давящей тяжести стадиона.
   Старый человек поднял взгляд от старого туалетного столика с зеркалом. Уайт увидел белые волосы, морщинистое лицо, черные глаза и сразу понял, что не сможет убедить проповедника. Однако попытаться он был обязан.
   — Иеремия… — сказал он.
   — Господин президент… — откликнулся тот, словно говорил «Ave, Caesar».
   — Ты вернулся из Аресибо, — сказал Уайт, — с копией Послания.
   — Я вернулся ни с чем, — ответил Иеремия, — а если и получил Послание, то адресовано оно только мне. Я не могу представлять другого человека.
   — А я должен представлять других людей, — печально сказал Уайт, — и от их имени требую, чтобы ты не показывал своего Послания никому.
   — Так мог бы обратиться фараон к Моисею, спустившемуся с вершины Хоривской.
   — Вот только я не фараон, ты не Моисей, а Послание — не Десять Заповедей, — заметил Уайт.
   Глаза Иеремии вспыхнули, однако голос звучал по-прежнему мягко:
   — Ты говоришь увереннее, чем я смел бы себе позволить. Ты владеешь легионами, — он обвел взглядом телохранителей и свиту, они толпились в дверях и за порогом, в коридоре, — а у меня лишь моя одинокая миссия. Но я исполню ее, разве что меня остановит насилие, и исполню сегодня же вечером.
   Голос его, под конец фразы вроде бы не изменился, однако был теперь твердым, как сталь. Уайт попытался еще раз.
   — Поступив так, — сказал он, — ты посеешь драконьи зубы раздора и вражды, которые могут уничтожить нашу страну.
   Усмешка скользнула по лицу Иеремии и исчезла.
   — Я не Кадм, здесь не Фивы, и кто может знать, что предначертано человеку Богом?
   Уайт направился к двери.
   — Подожди! — сказал Иеремия. Он повернулся к своему столику и взял с него лист бумаги. — Держи! — сказал он, протягивая руку. — Ты первый, кто получил Послание из рук Иеремии.
   Уайт взял листок, повернулся, вышел из комнаты, пошел по длинным, мрачным коридорам, обратно к своей машине. Потом, бросив людям из свиты: «Мне нужен детальный доклад», сел в самолет и продолжил свое путешествие на Пуэрто-Рико.
   У Джона оказалась запись голосов. Сначала слышался слабый шепот, словно тысячи губ и языков говорили разом. Вот только рождались эти звуки скорее всего без помощи губ и языков, произносились существами, которые не имели знакомых нам органов, и общались, возможно, с помощью жужжания или потирая усики.
   Уайт думал о долгих годах прослушивания и удивлялся, как люди могли выдержать их. Тем временем шепот стал громче и преобразился в шум атмосферных помех. Потом что-то еще, доносящееся все яснее, почти понятное, начало пробиваться так, как бывает, когда мы очень малы и лежим в полусне в кровати, а в соседней комнате разговаривают взрослые и мы не можем понять, о чем они говорят, не можем проснуться настолько, чтобы послушать, но знаем, что разговор продолжается…
   А потом Уайт услышал обрывки музыки и голоса, обрывки фраз между атмосферными помехами. Говорили что-то бессмысленное, но все-таки говорили.
   «СТУКТРЕСКСТУК, — говорили они. — Осмелился ше ТРЕСКСТУК твой друг и советник ТРЕСКТРЕСК музыка СТУКТРЕСКСТУК еще один визит к Алленам СТУКСТУКТРЕСК оставайтесь на этой частоте СТУКТРЕСК музыка: бар-ба-сол-бар СТУК вам спальню термитов ТРЕСКСТУКСТУКСТУК в аккорде будет ТРЕСКТРЕСКСТУК в выступлении поборника СТУКСТУК музыка СТУКТРЕСК единственное, чего следует опасаться ТРЕСК а теперь Вики и СТУКСТУКСТУК здесь нет духов ТРЕСКСТУК музыка: бу-бу-бу-бу СТУКСТУКТРЕСК может ли женщина после тридцати ТРЕСКСТУКСТУКСТУК приключения шерифа СТУКТРЕСКТРЕСК музыка СТУКСТУК это какая-то птица ТРЕСК только настоящий СТУКТРЕСК ликующее сообщение ТРЕСКТРЕСКСТУК приветствую всех СТУКТРЕСКСТУК музыка СТУКСТУКТРЕСК то есть из-за парня ТРЕСК счет и еще двойную СТУК…»
   — Голоса, — сказал Уайт, когда вернулась тишина.
   — Голоса, — согласился Джон.
   Уайт отметил, что они произнесли это слово по-разному. Джон — возбужденно и радостно, а вот сам Уайт никакой радости не испытывая. Его беспокоила мысль, что где-то там, в сорока пяти световых годах отсюда, какие-то создания с аппаратурой слушают передачи, приходящие с Земли, чужие уши слушают земные голоса и посылают их обратно, изорвав и испачкав. Он часто выступал по телевидению, а в последнее время и по радио, с тех пор, как оно вновь обласкало его, и ему не нравилась мысль, что его голос и изображение несутся неутомимыми волнами в бесконечность, где кто-то или что-то может их перехватить и таким образом завладеть частью его самого. Ему очень не хотелось верить в это.
   — Может, это просто эхо, — сказал он.
   — С расстояния в сорок пять световых лет? — спросил Джон. — Мы бы тогда ничего не приняли.
   Уайт попытался представить себе невообразимое расстояние между звездами, которое должны были преодолеть эти голоса по пути к тому далекому месту и обратно, но человеческое воображение его пасовало перед этой задачей. Тогда он вообразил себе муравья, ползущего из Вашингтона в Сан-Франциско и обратно, но и это не помогло.
   — Может, это где-то ближе, — сказал он.
   — Тогда мы не принимали бы программы девяностолетней давности, — заметил Джон.
   — А может, все эти годы они летают над нами. — Уайт помахал рукой в воздухе, словно желая смести эту мысль, как нити паутины. — Знаю-знаю, это тоже невозможно. Правда, не более невозможно, чем чужаки, посылающие нам Послание черт-те откуда.
   «Или вот это», — подумал он, глядя на листок, полученный от Иеремии. На нем виднелся рисунок черной тушью, похожий на работу талантливого любителя, возможно, самого Иеремии. Рисунок изображал стилизованного ангела с ореолом над головой, с крыльями, распростертыми за плечами, с божественным спокойствием на лице и руками, разведенными в жесте благословения.
   Это был ангел милосердия, несущий послание божественной любви, и был он в рамке из цветочной гирлянды… «С помощью какой невероятной магии, — подумал Уайт, — голоса превратились в нечто подобное?»
   — Вся космологическая картина делает это вполне возможным, — сказал Джон. — Там должна существовать разумная жизнь. Невозможно, чтобы где-то в Галактике не было существ достаточно разумных, достаточно любопытных и способных связаться с нами сквозь бездну световых лет, жаждущих найти себе подобных, тех, которые могут взглянуть на самих себя и на звезды и удивиться…
   Захваченный на мгновенье видением Джона, Уайт взглянул на лицо своего сына и, увидев на нем вдохновение и экстаз, подумал: «Ты чужой мне, и я никак не могу с тобой договориться».
 
   Все дело в том, что он любил этого парня и не хотел видеть, как тот страдает. Он хотел избавить его от мук, избавить от усеянного терниями пути познания мира. В этом и заключался смысл гуманизма: познавать мир, учась на поражениях и ошибках других, а не повторять все заново в каждом поколении.
   Уайт знал ответ Джона: это, мол, нисколько не лучше инстинкта. Быть человеком — значит уметь сделать что-то свое.
   «Ну, почему это всегда кончалось так? Хоть он и чужой мне, я должен как-то понять его».
 
   На Пуэрто-Рико было тихо. Проезжая по накрытым сумерками дорогам в своем мощном черном лимузине, ждавшем его в аэропорту, Уайт слышал лишь тихое урчание паровой турбины. Он попросил открыть окна и вдыхал аромат деревьев и трав и доносившиеся издалека запахи рыбы и соленого моря.
   «Здесь лучше, чем в Вашингтоне, — думал он, — и лучше, чем в Хьюстоне». Да и чем во всех запомнившихся ему местах, которые он посетил в последнее время. Пружина беспокойства, плотно скрученная в его желудке, как в заводной игрушке, постепенно ослабевала.
   «Кстати, что случилось с заводными игрушками? — подумал он. — Их заменили игрушки с электрическими моторчиками. Может, я и есть последняя заводная игрушка. Заводной президент, заведенный еще в гетто и сейчас разряжающий всю свою неудовлетворенность и агрессию, которые, собственно, довели его до Белого дома. Просто заведи его и смотри, как он искореняет старые грехи — но только осторожно, чтобы не нарушить внутреннего покой, чтобы не пострадал всемирный покой…» Он невесело рассмеялся и подумал, что в его кабинете в Вашингтоне есть нечто, не позволяющее человеку быть тем, кем он был и кем хотел быть, а заставляющее быть президентом. Заметив взгляд Джона, он понял, что тот не слышал смеха отца уже очень давно. Наклонившись, Уайт положил ладонь на руку сына.
   — Все в порядке, — сказал он. — Мне тут кое-что пришло в голову.
   А подумал он о том, что здесь мог бы быть лучшим человеком. Может, не лучшим президентом, но человеком-то уж точно.
   — Мы почти приехали, — отозвался Джон.
   Уайт убрал ладонь.
   — Откуда ты знаешь?
   — Я уже бывал здесь, — сказал Джон.
   Уайт откинулся на сиденье. Этого он не знал. Интересно, почему ему ничего не известно о визите Джона? Что еще он не знает о Джоне? Настроение испортилось, и когда из темноты показались сооружения Программы, поблескивающие в свете Луны, огромные и жуткие, Уайт отвернулся, не желая на них смотреть.
   Машина подъехала к длинному приземистому бетонному зданию; Макдональд ждал в дверях. Он явно не был взволнован, и Уайту показалось, что Макдональд не спешил сюда, что он всегда находится там, где в данный момент нужен. Вновь, но теперь уже сильнее, Уайт ощутил эмоциональную связь с этим человеком. «Ничего удивительного, — подумал он, — что Макдональд так долго поддерживает существование Программы». Ему вдруг стало неприятно, что он должен убить то, чему этот человек посвятил свою жизнь.
   Макдональд вел свиту президента по крашеному бетонному коридору. «Господин президент, — сказал он, приветствуя его, — для нас это высокая честь». Однако теперь шел и разговаривал свободно, словно встречал президентов каждый день и сегодняшние посетители ничем не отличались от других. Коридоры были полны сотрудников, спешащих по своим делам, как будто сейчас была середина дня, а не ночи, и Уайт вдруг понял, что для Программы это самые напряженные часы суток — время ночного прослушивания. «Интересно, — подумал он, — как можно жить, если день и ночь поменялись местами». И тут же решил, что должен знать это не хуже любого другого человека.
   Мимо проходили люди. Макдональд не представлял никого, чувствуя, что это неофициальный визит, а может, не желая вызывать домыслов по поводу посещения Программы президентом. Однако некоторые посматривали на них раз, а потом другой, узнавая. Уайт привык к этому. Конечно, были и такие, что бросали на него один взгляд и тут же, не моргнув глазом, возвращались к своим делам. Это было непривычно для Уайта, и он вдруг понял, что ему это не нравится. До сих пор ему казалось, что он любит приватность и при случае анонимность, но, вот выяснилось, что ему совсем не нравится когда его вообще не узнают. Не нравился ему и стерильный коридор, эхом отражающий шаги и голоса, и зал, заставленный электронной аппаратурой, через который его провели. Уайт узнал осциллографы и магнитофоны, но большинство приборов было ему незнакомо и чуждо, и он даже порадовался, что таким оно и останется. Какой-то человек с наушниками на голове сидел у пульта компьютера. Проходя, Макдональд помахал ему рукой, и тот ответил директору, но глаза его остались затуманенными, словно он разглядывал нечто, удаленное на сотни миль. «Миллиарды миль, — поправился Уайт, — световые годы».
   Они прошли через соседнюю комнату, она была фактически одним сплошным компьютером. Он образовывал стены помещения, провода тянулись в соседние комнаты, к другим компьютерам, наверное, или к частям этого, на полу стояли устройства для ввода информации и принтеры. Это была самая большая компьютерная система, которую Уайт когда-либо видел, даже больше машин Пентагона и Государственного департамента. Место это пахло маслом и электричеством и было погружено в разговор с самим собой — про информацию, записи и корреляцию, «про рачий свист, про стертый блеск, про дырки в башмаках»^[31], и раз за разом добавляло к единице единицу. Находясь здесь, он чувствовал себя так, словно оказался в животе компьютера, как современный Иона в животе огромной, небывалой рыбы, и почувствовал облегчение, когда рыба эта отверзла пасть и выплюнула их в кабинет.
   В кабинете не было следов двадцати лет усилий и самоотречения. Как и все здание, он был простым, с обычным столом, стоявшим перед высоким, углубленным в стену стеллажом, на полках которого разместились настоящие книги в кожаных переплетах. Часть книг была на иностранных языках, и Уайт вспомнил слова Джона, что Макдональд, прежде чем стать инженером, был лингвистом.
   — Подключи мой информационный центр, — обратился он к Джону.
   — Вы можете подключиться прямо к компьютеру, — посоветовал Макдональд. — Мой ассистент покажет вам.
   Когда они остались одни, Уайт постарался настроить себя против этого человека. Если Макдональд и почувствовал что-то, то ничем себя не выдал. Вместо этого он мимоходом спросил:
   — Как с Иеремией?
   Уайт покачал головой.
   — Ничего не вышло. Он собирается огласить Послание верующим. Свое Послание, как он его называл.
   Макдональд жестом пригласил президента садиться.
   — Вот, значит, как… — сказал он. — Его Послание, мое Послание, ваше Послание.
   Уайт покачал головой.
   — Только не мое. Вот копия его Послания.
   Он протянул Макдональду листок, полученный от Иеремии. Макдональд взглянул на рисунок ангела, сжал губы и кивнул.
   — Да, именно это увидел Иеремия. Вы не остановили его?
   — Есть вещи, которые президент может и должен сделать, есть вещи, которые он может, но не должен делать, а есть такие, которых он делать не может. Затыкание рта Иеремии лежит где-то между второй и третьей категориями. Но такое, — он указал на листок бумаги, — не может, конечно, быть Посланием.
   — Вы много знаете о Программе? — спросил Макдональд.
   — Достаточно, — сказал Уайт, надеясь избежать повторения лекции Джона.
   — Вам известно, что мы долго слушали безо всяких результатов?
   — Все это я знаю, — ответил Уайт.
   — А о голосах? — продолжал Макдональд, нажимая на своем столе какую-то кнопку.
   — Я слышал их, — поспешно сказал Уайт, но опоздал. Голоса уже зазвучали, .
   Наверное, акустика здесь была лучше или что-то потерялось при перезаписи. Начинающийся шепот здесь настойчивее содержал обертоны мольбы, злости и отчаяния, и Уайт был настолько потрясен, что испытал облегчение, когда они наконец перешли в голоса, как будто усилие, с которым пытался он расслышать все это и понять, полностью исчерпало его силы. Голоса тоже несколько отличались, словно стартовали с иной точки бесконечной петли, и были гораздо отчетливее.
   СТУКТРЕСК может поменять свою кожу, а пантера ТРЕСКСТУК музыка: та маленькая щебетунья, та с прелестным СТУКСТУКТРЕСК может уточку СТУКТРЕСКСТУК замаскированный поборник справедливости ТРЕСКСТУКСТУК музыка СТУКСТУКСТУКТРЕСК они идут, друг СТУКСТУКСТУКТРЕСКСТУКСТУК музыка СТУКСТУКТРЕСК музыка: флаг Гудзона подними ТРЕСКСТУК я невежливый мальчик СТУКСТУКСТУК представляет падуб ТРЕСКТРЕСК музыка СТУКСТУКТРЕСК Роджерс в двадцать СТУКТРЕСКСТУК музыка: кола получила двенадцать ТРЕСК…
   Уайт встряхнулся, пытаясь избавиться от чар.
   — Это не Послание, — заметил он.
   Макдональд повернул ручку на столе, и голоса отступили на второй план, как далекий греческий хор, комментирующий происходящее.
   — Это способ привлечь наше внимание.
   ТРЕСКТРЕСКСТУК приветствую всех СТУКТРЕСКСТУК.
   — Послание было заключено в помехах между голосами, — продолжал Макдональд. — После замедления и разложения помехи превратились в ряд звуковых импульсов и пауз, которые мы постарались расшифровать.
   СТУКТРЕСК может поменять свою кожу, а пантера ТРЕСКСТУК.
   «Может ли Ефиоплянин переменить кожу свою и барс — пятна свои?»^[32] — восстановил цитату Уайт и рассмеялся.
   — Вы это знаете? — спросил Макдональд.
   — Одна из главных премудростей моего народа, — сказал Уайт, явно недовольный сам собой. — Вас раздражает черный президент?
   — Не более, чем вас раздражает белый директор Программы, — сказал Макдональд.
   Макдональд был не только умен, но и хитер. Он знал о существовании различий между людьми, знал, что различия эти неизбежно влияют на то, что одни думают о других и что они думают о себе. Уайт с самого начала полюбил Макдональда, теперь же начинал им восхищаться, а это было опасно.
 
   «То, что хочет сделать Джон, еще опаснее. Он думает, что различий уже нет, что можно забыть о цвете своей кожи и о своих людях, что можно жить, как белый человек, занятый только самим собой. Как он может быть так слеп? Нужно постоянно оставаться настороже; если доверчиво полагаться на милость окружающего мира без опоры на силу или праведный гнев, можно потерять свою душу. Мой сын, сын Эндрю Уайта, не может перейти во вражеский лагерь».
 
   — И наконец нас осенило, — говорил Макдональд. — Эти звуки и паузы можно было представить точками и пробелами или черными и белыми квадратами, как в кроссворде. Компьютер решил эту задачу: рассчитал длину послания, нашел, где у него начало, а где конец, отсеял мусор — атмосферные помехи и вычленил собственно Послание. Результат он отпечатал для нас.
   Макдональд взял какой-то рисунок, до сих пор лежавший на его столе; Уайт не замечал его прежде. «Сколько еще я не заметил? — задумался он. — Сколько проглядел из этого Послания?»
   — Вот оно, — произнес Макдональд и подал рисунок Уайту. — Оригинальное Послание, первый перенос импульсов компьютера на бумагу, мы вставили в рамочку на случай, если вы захотите подержать его какое-то время, посмотреть, может, немного подумать, а когда вам надоест показывать его своим гостям, передать в Смитсонианский институт.
   Уайт неохотно взял рамку, содержавшую известие, которое он вовсе не хотел получать, — вызов в суд, приказ или даже обвинительный приговор. Он не желал смотреть на это, не желал об этом думать, не желал, чтобы его для него переводили. Он хотел уничтожить его, забыть о нем, как о кошмаре, он прекрасно понимал древний египетский обычай рубить голову гонцу, приносившему дурную весть. Президент посмотрел на послание. Чистый лист бумаги покрывали пятна, словно его засидели мухи.
 
   — И это Послание?
   Макдональд кивнул.
   — Я знаю, что на первый взгляд это не впечатляет. Впечатляет его источник в сорока пяти световых годах отсюда, происхождение, разумы чужих существ, рожденных под небом, на котором висят два солнца, два красных гиганта. Долгий путь пришлось ему пройти чтобы добраться до нас, чтобы преобразиться в картинку, которую вы держите в руках.
   — И все-таки это не так уж много, — сказал Уайт, переворачивая рамку и оглядывая чистую обратную сторону, как будто там могло оказаться самое главное и более понятное.
   — Может, это и не производит большого впечатления, — терпеливо повторил Макдональд, — но заключенная в рисунке информация удивительна. «Один рисунок стоит тысячи слов», как говорили, кажется, китайцы, и из этого мы можем узнать во столько же раз больше, чем из слов, содержащихся в каких-либо символах, при условии, что сможем их прочесть. А ведь все, что у нас есть, это пятьсот восемьдесят девять точек и тире, точек и пауз, сетка, образованная девятнадцатью пунктами по горизонтали и тридцатью одним пунктом по вертикали. И на этом пространстве капеллане нарисовали нам автопортрет.
   Уайт вновь взглянул на точки, теперь он заметил фигуры и силуэты и понял, что ему очень хотелось верить, будто компьютерные знаки случайны, будто Послание лишено смысла.
   — Дьявольски плохой портрет, — буркнул он. — Как человечки из палочек, которых рисуют дети.
   — Или человечки, которых взрослые рисуют для детей; изображения, которые дети могут узнать, потому что сами рисуют так же; изображения, которые у нас выходят, если мы пользуемся толстым карандашом или миллиметровой бумагой. Это понятно любому.
   Уайт весело взглянул на него.
   — Вроде меня?
   — Если угодно. Но в отличие от большинства человечков из палочек этот рисунок заслуживает внимания. В нем еще много загадок, однако часть из того, что он означает, уже ясна. В левом нижнем углу мы видим квадрат со стороной в четыре пункта; второй такой квадрат находится в правом верхнем углу. Вероятно, это солнца.
   — Два солнца? — удивился Уайт и вдруг почувствовал себя глупо. — Ну конечно, ведь Капелла двойная звезда. Джон говорил мне это, да и вы тоже, но такие вещи почему-то выскакивают из головы.
   — «Слова парят, а мысли книзу гнут», — процитировал Макдональд.
   — «А слов без чувств вверху не признают»^[33], — закончил Уайт, обрадованный выражением нового уважения во взгляде Макдональда. Он знал, что ему тонко польстили, и оценил мастерство этого хода.
   — Под символом вверху справа есть меньший квадрат с отдельными точками, явно группирующимися вокруг него. Если большой квадрат является солнцем, то меньший…
   — Планета, — закончил Уайт.
   — Именно, — сказал Макдональд.
   Уайту показалось, что он снова в школе и его только что похвалил учитель.
   — А эти единичные и двойные точки, — продолжал Макдональд, — предположительно спутники этой большой планеты. Теория гласит, что только планеты-гиганты могут сохранять свои орбиты в системе двойной звезды. Жизнь на такой планете едва ли возможна, однако у планет-гигантов бывают спутники размером с Землю, на которых вполне может развиться раса разумных существ. И наш капелланин, если это капелланин или капелланка, похоже, указывает парой своих рук — или рукой и крылом — в сторону одной из двух звезд, той, что в правом верхнем углу, а также на один из спутников, если это спутники. Вероятно, это означает: вот мое солнце, а не то, другое, которое может находиться на большом расстоянии, а это моя родная планета.
   Уайт кивнул. Вопреки своей воле он начинал втягиваться в это занятие.
   — Изобретательно. Почти как в криминальной загадке. Почувствовав на себе взгляд Макдональда, он понял, что тот играет с ним и что ему это нравится.
   — Мы работаем над этим, стараясь собрать в логическое целое все доказательства и решить загадку, — сказал Макдональд. — У меня превосходные работники, господин президент, преданные, умные, гораздо более способные, чем я сам. Мне остается только следить, чтобы им всегда хватало карандашей, ластиков и скрепок.
   — Мне знакомо это чувство, — невесело сказал Уайт. Что Макдональд знает о нем? А о чем догадывается? Что общего у бюрократов и технократов?
   — Под спутниками расположены цифры от одного до двадцати, записанные в двоичной системе, определяющие систему счисления, начала элементарной математики и факт, что интеллектуальные процессы капеллан напоминают наши.
   То, что находится вдоль левого края, производит впечатление слов; справа цифры, слева слова, цифры записаны горизонтально, слова — с вертикальной составляющей.
   — А зачем слова?
   Макдональд пожал плечами.
   — О многом мы по-прежнему только догадываемся. Возможно, они формируют словарь, чтобы позднее воспользоваться им. Тогда слово будет стоить по крайней мере одного рисунка. Возможно, слова нужны для формирования внутри Послания фразы, которую мы еще не прочли, а может, они здесь для того, чтобы помочь в объяснении картинки.
   — А что значат эти слова?
   — Похоже, они относятся к чему-то, — Макдональд указал на рисунок в руках Уайта, — что находится с ними на одном уровне, скорее всего справа. Пропустим пока самое верхнее. Следующее повторяется трижды, и на два из них капелланин указывает своими правыми верхними конечностями. Возможно, это слово означает «капелланин». Заметьте: в третий раз оно появляется на одной линии с точкой под капелланином, и это — если мы имеем дело не со случайной точкой или шумом — может указывать, что это тоже капелланин или же эмбрион капелланина.
   Он выжидательно посмотрел на Уайта.
   — Яйцо? — рискнул предположить президент.
   — Очень вероятно. Может, он пытается сообщить нам, что размножается, откладывая яйца.
   — Значит, это птица?
   — Или пресмыкающееся. Или насекомое. Но скорее всего птица: это объясняет дополнительную пару конечностей.
   — У него настоящие крылья?
   — Может быть, просто рудименты.
   Уайт взглянул на рисунок Иеремии на столе Макдональда, потом на оправленное в рамку компьютерное прочтение информации. Он начинал понимать, как одно могло стать другим, как Иеремия мог увидеть в компьютерном человечке ангела, а в квадрате на его голове — ореол. Ситуация прояснилась, хотя от этого не стала менее серьезной.
   — А остальные слова? — спросил он.
   — Здесь нужно крепко думать, — сказал Макдональд. — Третье в ряду слово может означать «крыло», пятое — «туловище» или «грудь», шестое — «бедра» или «ноги», седьмое — «ноги» или «ступни». Они могут означать и что-то совершенно иное, относиться к действиям, а не к частям тела. Некоторые мы держим в резерве, пока они не повторятся.
   Уайт замер.
   — Вы принимаете новые Послания?
   Макдональд покачал головой.
   — Нет, одно и то же. Похоже, что капеллане хотели сказать о себе только самое важное и увериться, что мы это поняли, прежде чем идти дальше.
   — Как в программированном обучении, — заметил Уайт.
   Он почувствовал облегчение — не было новых посланий, придется иметь дело с единственным посланием от чужаков, с единственной проблемой, а не с комплексом.
   — Или же, — продолжал Макдональд, — они не хотят двигаться дальше, передавать что-то новое, пока не узнают, что мы их принимаем и понимаем, пока мы им не ответим.
   Уайт быстро сменил тему.
   — И какие же важные вещи они нам сообщили?
   — Кто они. Где живут. Как называются. Как размножаются. Как мыслят.
   — И как же они мыслят? — спросил Уайт.
   — Словами, числами и образами, — ответил Макдональд. — Так же, как и мы.
   Уайт сверлил взглядом рисунок, словно хотел силой воли вырвать все его секреты, которые тот ревниво берег.
   — А думают ли они, как и мы… в категориях выгоды и невыгоды, в категориях прибыли и убытка, в категориях победы и проигрыша, в категориях типа «а что я с этого буду иметь»?
   Уайту показалось, что Макдональд посмотрел на него так, как сам он смотрел на рисунок. Директор покачал головой.
   — По-моему, они настроены миролюбиво. И мы не все мыслим в категориях выгоды и борьбы. Мне кажется, мы все больше утрачиваем дух соперничества. Кроме того, птицы всегда были и остаются символом мира.
   — Только голубь, — угрюмо уточнил Уайт. — Вы когда-нибудь видели, как сойка нападает на других птиц, кошек и даже людей? А ястребы, а орлы, а грифы? Любое существо, становящееся на своей планете доминирующим видом, должно быть агрессивным. Как думает птица?
   «А как думает человек? Тот, которого ты воспитал в тепле своего дома, в тепле своих рук, в тепле своей любви… как он думает? Как можно достучаться до него, сказать ему, заставить его понять, на кого он похож и на что похож мир? А сказать он хотел так: «Слушай, сынок, ты видишь мир дружественным и улыбчивым оазисом покоя, честной конкуренции и благородных правил игры, а ведь он совсем иной.
   Продолжай так думать, и он при первом же удобном случае отгрызет тебе твою черную задницу».
   А Джон сказал бы в ответ: «Перестань говорить, как черномазый, отец!»
   Уайт перевел взгляд с рисунка на лицо Макдональда.
   — У вас есть сын? — спросил он и, услыхав, как это прозвучало, понял, что выдал кое-что о себе самом. Не «есть ли у вас дети?», а именно: «есть ли у вас сын?» Сейчас один ребенок стал нормой, и может, Макдональд ничего не заметит.
   Лицо Макдональда смягчилось.
   — Есть, — сказал он.
   Он все понял.
   — Мы очень похожи друг на друга, — сказал Уайт. — Это мой сын приехал со мной.
   — Я знаю, — ответил Макдональд.
   — Он у меня за личного секретаря и очень интересуется вашей Программой, — услышал Уайт самого себя.
   — Я знаю, — повторил Макдональд.
   — Не знаю, что бы я делал без него, — сказал он, и для него самого это прозвучало почти как просьба. Может, это и была просьба.
   — Моему сыну всего восемь месяцев, — сказал Макдональд.
   Уайт поднял брови.
   Макдональд рассмеялся.
   — Вся моя жизнь прошла в ожидании. Я и этого ждал слишком долго.
   Уайт представил, как Макдональд ждет здесь, среди всех этих чуждых машин с их чуждыми запахами, как караулит Послание со звезд, которое все не приходит, слушает пятьдесят лет понапрасну. Вздор! Он снова ударился в сантименты. Это не тот человек. Это Программе пятьдесят лет, а Макдональд работает здесь всего лет двадцать. Кроме того, он инженер и наверняка любит машины, их запахи, трески и шорохи. Но и двадцать лет…
   И вот наконец Послание пришло, но навсегда останется без ответа. Уайта захлестнула волна сочувствия к Макдональду, ко всем этим людям, которые посвятили жизнь безнадежному делу.
   — Вы не похожи на человека, которому сообщили, что дело его жизни не будет закончено, — сказал Уайт.
   Макдональд улыбнулся. «Эту улыбку, — подумал Уайт, — он, наверное, пронес через все долгие годы ожидания».
   — Я ждал очень долго, — сказал Макдональд, — капеллане тоже. Если нужно, мы можем подождать еще немного, но, надеюсь, ваше решение изменится. Ведь вы еще здесь и еще слушаете.
   — Это мой долг, — сказал Уайт.
   Макдональд промолчал.
   «Он мог бы сказать: „Ничего вы мне не должны, господин президент. Это мы в долгу перед вами за вашу жертву“, — подумал Уайт в мгновенном приступе раздражения, но тут же отогнал эту детскую мысль.
   — А что с остальными словами? — спросил он. — С теми, которые вы пропустили?
   — Если это слова. — Макдональд указал на два символа внизу рисунка под яйцом. — Значок из верхнего угла повторен здесь, внизу. Он может означать «солнце».
   — А второе слово внизу?
   — Не знаем, — ответил Макдональд. — Может, «более яркое солнце». Обратите внимание: солнце внизу и слева имеет лучи с каждого угла. А у того, что наверху, есть лишь одно начало луча. Может, дальнее солнце горячее и они пытаются сообщить это нам на случай, если ваши астрономические знания позволяют разделить эти солнца.
   Уайт вновь вгляделся к рисунок.
   — И все это вы узнали из этих точек?
   — Как вы сказали, это криминальная загадка. Мы, как детективы, собираем улики, причем во множестве. Кроме того, у нас есть подходящие увеличительные стекла. — Он указал рукой на стену, за которой располагался компьютерный зал. — Буквально вся писаная история и литература человечества, на всех его языках, собрана здесь. Все, что мы делаем или говорим на территории Программы, записывается. Вот какой у нас компьютер. Он учится, сравнивает, переводит, сохраняет, шифрует и дешифрует коды. Но, разумеется, мы занимаемся не криптографией, а совсем наоборот — разработкой кода, которого нельзя не понять.
   — Наш ранний разговор и ваш звонок, — сказал Уайт. — Все это записано?
   Это было вопросом лишь наполовину.
   — В любой момент мы можем удалить информацию из памяти простым устным распоряжением.
   Уайт пренебрежительно махнул рукой.
   — Это не имеет значения. Все, что я делаю и говорю, записывается по всему миру, а когда мой срок истечет, всевозможные исследователи извлекут это и распихают по архивам… Но я не понимаю, что здесь делал Иеремия.
   Макдональд помолчал.
   — До разговора с вами Программа не была тайной. Одной из моих обязанностей является поддержание Программы, а один из способов заключается в информировании людей о том, что мы делаем, демонстрации им значения и важности нашей работы.
   «То есть именно то, что ты делаешь сейчас — для меня», — подумал Уайт.
   — Выработка общественного мнения? — произнес он. — Реклама?
   — Да, — сказал Макдональд.
   «Выходит, — подумал Уайт, — что, как это ни назови, а все руководители должны успешно выполнять одну обязанность, если хотят общественного признания своей работы, — общественное признание через всеобщее понимание».
   — Информирование? — добавил он.
   — Это мне нравится больше всего, — заметил Макдональд.
   — Мне тоже, — признался Уайт.
   Джон открыл дверь в кабинет.
   — Господин президент, — сказал он, — сообщение из Хьюстона.
   — Посмотрим, — оживился Уайт.
   Макдональд нажал кнопку на своем столе. Глядя, как начинает светиться знакомый экран, Уайт заметил:
   — Не люблю я эти штуки.
   — Я тоже, — поддержал его Макдональд. — В такой профильтрованной информации теряется большинство чувственных ощущений.
   Уайт глянул на Макдональда с легким удивлением, но в этот момент экран ожил. Снимали с воздуха, вероятно, с зависшего вертолета, на улице перед святилищем в Хьюстоне. Мужчины и женщины расхаживали взад и вперед с транспарантами. На них были написаны слова, которые удалось прочесть только после приближения:

ПОСЛАНИЕ ЛЖЕТ

ИЕРЕМИЯ ЛЖЕТ

НЕ АНГЕЛЫ, А КАРАКУЛИ

ДОЛОЙ ПРОГРАММУ

НИКАКИХ РАЗГОВОРОВ С ЧУДОВИЩАМИ

   Между пикетирующими в святилище непрерывным потоком шли люди. На очередной панораме они увидели за пикетами молчаливую толпу, окружающую здание. Люди чего-то ожидали, какого-то слова, события, какого-то знака, но по их виду трудно было понять, то ли это зрители, то ли участники, ждущие своего выхода.
   Сцена изменилась. Точка наблюдения находилась теперь под огромным куполом. Камера медленно прошлась по рядам. Все места были заняты, люди сидели и стояли в проходах. Внизу в круге света стоял Иеремия, похожий на нарисованного палочками человечка. Он был не один, за его спиной находилось какое-то существо, легкая, прозрачная фигура, но не подлежало сомнению, что это ангел с ореолом и распростертыми крыльями, причем правая длань ангела покоилась на плече Иеремии. Потом пророк поднял левую руку, и толпа поднялась как один человек. Уайт ничего не слышал — звукового сопровождения не было, — но почувствовал волну, что вырвалась из пятидесяти тысяч глоток, сотрясая святилище.
   — Неприятности, — сказал Уайт, когда сцена исчезла и Макдональд выключил экран.
   — Горячка, — заметил Макдональд.
   — Беспорядки и неприятности. Мы разрешили множество вопросов, грозивших расколом нашего народа еще в первые годы Программы, но такие вот эксцессы не позволят нам разрешить остальные. Нам нужно спокойствие, а этот ангел Иеремии несет отнюдь не благую весть. Он вновь поднимает старые проблемы народов избранных и попираемых, господ и рабов, избранников и избирающих… Этот ангел Иеремии принесет не мир, но меч. Не понимаю, как он вычитал это из Послания, — добавил он, забыв о собственном недавнем ощущении.
   Макдональд взял со стола картонное паспарту («Еще одна вещь, которую я проглядел», — подумал Уайт) и подал ему.
   — Я попросил нашего художника приготовить это для вас. Нечто вроде того, что, как я полагал, сделает Иеремия.
   Уайт взял паспарту, перевернул его на другую сторону и посмотрел. Это тоже был рисунок, однако изображал он высокое, существо, похожее на птицу с рудиментарными крыльями. На голове у него был прозрачный шлем. В противоположных углах рисунка разместили стилизованные изображения солнц, а под солнцем в правом верхнем углу находилась большая планета с четырьмя спутниками, двумя малыми, как Луна, и двумя большими. Один из них напоминал Венеру, а второй — Землю. Под ними вдоль правого края колонка слов: «солнце — капелланин — крыло — капелланин — торс — бедра — ноги — капелланин». Под самим существом виднелось большое яйцо, а под яйцом еще два слова: «солнце» и «более горячее солнце». Сквозь лицевую панель шлема смотрело лицо существа, несомненно, птичье, но разумное, и разум этот придавал ему облик дальнего родственника человека. Птица производила впечатление любопытной, миролюбивой и все понимающей…
 
   — Я думаю, — сказал Уайт, — что оба они заслуживают право на существование.
   — Это и было одной из причин, по которым я не мог сказать Иеремии, что он ошибается, — ответил Макдональд. — Он имел такое же право на свою интерпретацию, как я на свою.
   — Другой причиной было то, — сказал Уайт, — что Программа выиграла, когда он принял Послание.
   Макдональд пожал плечами.
   — Да. Я всячески старался объяснить ему, что Послание не представляет никакой угрозы ни ему, ни его религиозным верованиям. Видит Бог, так оно и есть.
   Уайта слегка удивило циничное замечание Макдональда. Не сильно, потому что он никогда не удивлялся ничьему соглашательству, однако Макдональда он представлял себе не таким.
   — Другими словами, вы позволили ему обмануть себя самого.
   — Нет, — спокойно возразил Макдональд. — Нам неведомо содержание Послания. Мы интерпретируем его механически, читая на уровне тех самых человечков из палочек и точек; Иеремия интерпретирует Послание на более зрелом уровне, переводя символы в образы. Оба рисунка — наш и Иеремии — стоят примерно одинаково. Истинна во всем этом только компьютерная сетка.
   — Такая небольшая вещь, — тихо произнес Уайт, — и так много неразберихи.
   — Это временно, — сказал Макдональд. — Если вы разрешите огласить то, что мы считаем важной частью Послания, это позволит ученым всего мира представить свои интерпретации, позволит нам составить ответ и отправить его на Капеллу…
   Уайт посмотрел на рисунок и решил не отвечать Макдональду прямо.
   — У вас есть карандаш? — спросил он. — А может, фломастер или ручка?
   Макдональд подал ему фломастер. Уайт поработал немного над лицом птицы, после чего вернул рисунок Макдональду. Птица теперь не походила на человека. Клюв ее стал длиннее и искривился на конце, приспособившись для хватания и разрывания, глаза стали жестокими. Это был хищник, выискивающий очередную жертву.
   — А если на самом деле они выглядят так? — спросил Уайт.
 
   «Вопрос в том — нужно было бы сказать, — как на самом деле выглядит мир. Таким, как видишь его ты, или таким, каким знаю его я? Если остается хотя бы тень сомнения, то не лучше ли помнить о вчерашнем дне, изучать историю своей расы и оставаться черным, пока не будет уверенности, что день сегодняшний изменил прежние обычаи и прежний образ мыслей?»
   Но я сказал не так: «Боже мой, Джон, я знаю мир, а ты нет. Ты должен поверить мне на слово, если сам этого не видишь.
   А Джон ответил: «Вчерашний день ничего не значит».
   Но даже это было утверждением вчерашнего дня».
 
   Уайт чувствовал, что время уходит. Вскоре ему придется закончить этот разговор и решать, что делать с надвигающимися неприятностями, о которых предупреждала его поясница. Но он не мог прервать этого человека, этого честного человека, пока тот не почувствует себя удовлетворенным.
   — Имеет ли значение, — говорил тем временем Макдональд, — что нас разделяет сорок пять световых лет? Они жаждут понимания, ищут иные миры, разумных существ во Вселенной.
   — А зачем? — спросил Уайт.
   — Чтобы не быть одинокими. По той же причине, по которой мы слушаем. Одиночество — это страшно.
   «Что он может знать об этом?» — подумал Уайт.
   — Да, — согласился он.
   — Кроме того, — продолжал Макдональд, — они уже знают, что мы здесь есть.
   — Это почему? — удивленно спросил слегка обеспокоенный Уайт.
   — Голоса, — ответил Макдональд.
   Голоса. Конечно же. Чужие приняли старые радиопередачи и узнали, что по другую сторону есть люди.
   — Они не знают, какие мы, — сказал Уайт. — Не знают, приняли мы их Послание или нет, прочли его или нет, ответим или нет. И не знают, в состоянии ли мы сделать все это.
   Макдональд соединил кончики пальцев.
   — А разве это имеет значение?
   Уайт нетерпеливо пожал плечами.
   — Вы с коллегами специализируетесь по иным существам и их возможностям, но даже дилетант сможет придумать ситуацию, в которой это будет иметь значение.
   Макдональд улыбнулся.
   — Чудовища из космоса?
   — Чудовища существуют, — сказал Уайт. — Племена Востока или Севера. Злые люди с гор. Толпа линчевателей в захудалой деревне.
   — Ни одно из этих чудовищ нецивилизованно, ни одно не стремится к общению.
   — Можно придумать ответ и на это. Что если капеллане посылают сигналы многим планетам, чтобы напасть на те, которые ответят?
   — Даже если бы существовала возможность межзвездного перелета, а ее, по-видимому, нет, — даже если бы имелась возможность ведения межзвездной войны, которой нет почти наверняка, — даже тогда зачем им это делать?
   Уайт широко развел руками.
   — Прежде всего почему они взяли на себя труд отправить нам Послание?
   Макдональд хотел ответить, но Уайт продолжал:
   — «Дорогой Клуб Одиноких Сердец, я жду уже миллион лет»… Может, они хотят убедиться, что с момента изобретения радио мы не успели еще уничтожить свою планету радиоактивностью. Может, они хотят передать нам инструкции по созданию передатчика материи. А может, у них есть определенные стандарты и только после достижения нами определенного уровня развития им будет выгодно завоевывать нас.
   — Не забывайте, — сказал Макдональд, — что они отдали себя и свою планету в наши руки, так же как мы отдались в их. Это доказательство определенного доверия.
   — А может, зазнайства или чванства.
   — Не могу поверить… — начал Макдональд.
   — Но можете представить, — прервал его Уайт. — Вы провели жизнь среди ученых, среди людей доброй воли. Для вас Вселенная — дружеское место относящееся к вам сердечно, или, на худой конец, равнодушно. Я же был свидетелем взрывов ярости, злой воли и алчности и знаю, что интеллект не обязательно означает доброжелательность. В сущности, как следует из моего опыта, он зачастую бывает лишь инструментом непрестанного поиска выгод, весами потерь и приобретений, средством повысить прибыль и при этом свести риск до минимума.
   Макдональд ответил не так, как ожидал Уайт:
   — Гарантии нам дает простая логика, — спокойно произнес он. — Единственной вещью, заслуживающей передачи с одной звезды на другую, является информация, а верная выгода такого обмена значительно превосходит возможные выгоды какого-либо иного modus operandi^[34]. Первая выгода — это известие о существовании во Вселенной иных разумных существ; оно само по себе добавляет нам сил и твердости духа. Затем — информация о чужой планете, как если бы мы держали на ней свои приборы или своих собственных ученых, только в больших масштабах и в самых различных направлениях. Наконец информация о культуре и науке, о знаниях и путях развития иной расы — вот какие неисчислимые богатства может принести нам такой обмен.
   Уайт попробовал с другой стороны.
   — А если это нас изменит? Мы встречались с проблемами культурного шока при столкновении высокой цивилизации с низшей. Из обществ, которых это коснулось здесь, на Земле, одни распались, другие попали в рабство, а те, что вышли невредимыми, обязаны этим изменению своей шкалы ценностей, позиции, поведения…
   Макдональд смотрел на Уайта, словно прикидывая возможность понимания.
   — Не думаю, чтобы вы считали эти условия настолько идеальными, что вас не обрадовали бы изменения.
   Непонимание и контраргумент.
   — Изменения в моем вкусе, — уточнил Уайт.
   — Кроме того, — продолжал Макдональд, — упомянутые вами примеры касаются обществ примитивных или изолированных, которые не могли представить себе ничего лучше себя, даже ничего просто отличающегося…
   — Как сказал однажды Карлу Юнгу некий шаман, — заметил Уайт, — мы можем вдруг остаться без мечты.
   — Мы не настолько примитивны, — возразил Макдональд. — Нам уже известно, что во Вселенной есть иные разумные существа, что они непохожи на нас, и все-таки жаждем общения с ними. Мы мечтаем о космических полетах и встречах, и все это поддерживается богатой литературой и опирается на легенды, полные летающих тарелок. Мы слушаем уже пятьдесят лет, и люди готовы услышать что-нибудь. Они психически созрели для установления контакта. Теперь они узнали, что с нами связались, услышали голоса и увидели один вариант расшифровки Послания.
   Джон вновь приоткрыл дверь.
   — Информация продолжает поступать, господин президент.
   Макдональд взглянул на Уайта. Президент кивнул, и директор нажал кнопку. Первая сцена изображала полицию, атакующую толпу у святилища солитариан. Там, где в вихре дерущихся открывалось пустое пространство, видны были пятна на асфальте и тела, некоторые в мундирах. Люди непрерывным потоком текли из святилища, пытаясь прорваться сквозь толпу дерущихся… или присоединиться к ней. Макдональд включил звук — загудело, словно далекий гром.
   Вторая сцена изображала толпу поменьше на улице перед неоклассическим зданием, словно рвом окруженным климатизационным бассейном, который удерживал людей. Однако он не мешал им размахивать кулаками и кричать на каком-то чужом языке.
   Третий, четвертый и пятый отрывки походили на второй, отличаясь от него лишь архитектурой зданий, цветами и покроем одежд, а также языком, на котором кричали. Кричали в основном на английском языке.
   Шестой кусок показал им мужчин, женщин и детей, собравшихся вокруг какого-то человека в черном на темной вершине холма. Все они молча смотрели в небо, на звезды.
   В седьмом отрывке мелькнуло что-то кровавое, размазанное по мостовой, как абстрактная картина. Объектив камеры двинулся вверх по стене соседнего здания и остановился высоко на бетонном карнизе..
   Восьмую сцену заполняли машины скорой помощи, подъезжающие к приемному покою больницы. В девятой был морг, а десятая демонстрировала зрителям огромную пробку, образованную машинами и геликоптерами, пытающимися покинуть город…
 
   Каким был бы Джон в мире, известном его отцу, в мире, существующем там, снаружи? Уайт знал, что подсознательно защищает Джона от этого мира. Джон не был отдан в жертву страсти и насилию, глупости и предубеждению. Уайт жаждал избавить сына от страданий, пережитых им самим, от того вида горечи, которая даже сейчас перехватывала горло. И дело было не в добром сердце, а в плохо понятом чувстве, которое теперь оборачивалось против него. Он не пропускал к Джону даже основных реалий политики, тех компромиссов и договоров, к которым политика вынуждает человека, если он не хочет, чтобы его сын испачкал себе руки. А может, он не хотел, чтобы сын узнал, что сделало кожу его отца такой черной? Быть черным — и без сына?
 
   Уайт глубоко вздохнул. Он привык делать это, когда предстояло принять трудное решение, словно с воздухом втягивал в себя ситуацию, закачивал ее внутрь, туда, где рождались его решения. Вскоре ему придется высказаться, определить свое отношение к этому, спустить с привязи стихии, которые уже никогда больше не будут ему послушны.
   — Похоже, — произнес он тихо, — что-то уже начинается — религиозные выступления, может, даже религиозная война… или же что-то кончается.
   — Люди реагируют так из-за недостатка информации, — сказал Макдональд. — Поговорим с ними. Они дезориентированы. Официальное сообщение и систематическая информационная кампания о Программе, Послании и ответе…
   — Успокоят страхи, — закончил Уайт, — или еще более усилят их.
   — Страх иррационален, и факты рассеют его. У капеллан нет возможности прибыть сюда. Передача материи — это просто сказка, кроме того, мы не можем представить себе двигатель, разгоняющий корабль до скорости света.
   — То, чего не могли представить, — заметил Уайт, — в последние несколько столетий все чаще становилось правдой. А то, что считали невозможным в одном поколении, становится повседневным для следующего. Скажите, почему вы так настаиваете на ответе? Разве мало, что ваши поиски увенчались успехом, что вы доказали существование разумной жизни во Вселенной?
   — Я мог бы объяснить это вполне рационально, — ответил Макдональд. — Есть много серьезных причин, важнейшую из которых я уже называл: общение различных разумных существ принесло бы неизмеримые выгоды и тем и другим, но, как вы, конечно, подозреваете, за этой рациональностью скрываются личные мотивы. Прежде чем наш ответ дойдет до Капеллы, я буду уже в могиле, однако хотел бы, чтобы моя работа не пропала напрасно, чтобы сбылось то, во что я верю, чтобы моя жизнь имела смысл. Вы ведь и сами хотите того же.
   — Наконец-то мы дошли до принципиальных вопросов.
   — Как обычно. Своему сыну и миру я хочу оставить какое-то наследство. Я не поэт и не пророк, не художник, не строитель, не государственный деятель и не филантроп. Единственное, что я могу оставить, это открытую дверь, открытую дорогу во Вселенную, надежды и картины чего-то нового, послание, которое прибудет с другой планеты, кружащейся под парой чужих далеких звезд…
   — Все мы этого хотим, — сказал Уайт. — Дело только в том, как этого достичь.
   — Не все, — возразил Макдональд. — Некоторые хотят оставить в наследство ненависть, борьбу, словом, ничего нового, а только старое. Но жизнь меняется, время идет, и мы должны подарить нашим детям завтра, а не вчера, а из вчера взять лишь то, что влияет на завтра. Прошлое, конечно, важно, но в нем нельзя жить; единственное место, в котором мы можем жить, это будущее, и оно же единственное, что мы в силах изменить. Поверьте: как только мы отправим ответ, в мире воцарится покой.
   — Почему именно тогда?
   — Хотя бы потому, что дело будет уже сделано. Ссорящиеся осознают, что они люди, что где-то там живут иные разумные существа, и если уж мы договариваемся с ними, то почему бы нам не договориться между собой, даже с теми, что говорят на иных языках и верят в иных богов.
   — Звонит китайский посол, господин президент, — сказал Джон, и Уайт понял, что, поглощенный дискуссией с Макдональдом, даже не заметил, как открылась дверь.
   — У меня нет с собой транслятора, — сказал он.
   — Ничего страшного, — заметил Макдональд. — Наш компьютер справится с этим.
   Уайт с Макдональдом поменялись местами. Оказавшись за столом директора, президент взглянул на экран, с которого к нему обратилось по-английски китайское лицо.
   — Господин президент, моя страна со всем уважением требует прекратить беспорядки и публикацию провокационных сообщений, угрожающих иным миролюбивым народам.
   — Можете повторить своему премьеру, — осторожно ответил Уайт, — что и нам крайне неприятны эти беспорядки, что мы надеемся вскоре справиться с ними, однако у нас нет таких механизмов контроля над массовой информацией, какими располагает он.
   Китаец вежливо поклонился.
   — Моя страна также требует, чтобы на Послание, полученное вами с Капеллы, вы не отвечали ни сейчас, ни в будущем.
   — Благодарю вас, господин посол, — ответил Уайт, но не успел он повернуться к Макдональду, как место одного лица тут же заняло другое.
   — Советский посол, — провозгласил Джон.
   — Советский Союз весьма обеспокоен утаиванием этого Послания, — бесцеремонно заявил русский. — Я уполномочен сообщить, что мы также получили его и сейчас готовим ответ. Вскоре об этом будет сообщено.
   Экран опустел.
   — Конец, — сказал Уайт.
   Экран погас.
   Уайт положил ладони на стол. Это был солидный рабочий стол, а не какой-то монумент, как у него в Белом доме, и президент чувствовал, что мог бы тут работать. Сидя за столом Макдональда, он представлял, что они поменялись ролями и ч? о он теперь здесь шеф.
   — Ни один человеческий язык, — продолжал Макдональд, словно его перебили на середине фразы, — не чужд так, как язык капеллан, ни одна человеческая вера не чужда так, как вера капеллан.
   — Мне кажется, вы знали о русских и китайцах, — заметил Уайт.
   — Родство по линии науки ближе, чем по месту рождения или языку.
   — Откуда они узнали о Послании?
   Макдональд развел руками.
   — Слишком много людей знали об этом. Если бы я предполагал, что нам запретят сообщать это по обычным каналам, что возникнут какие-то проблемы с ответом, то не собирал бы столько людей в момент нашего триумфа. Но, как теперь ясно, невозможно было бы совершенно утаить эту информацию. Мы были не секретной программой, а научной лабораторией, обязанной делиться со всем миром. У нас даже бывали по обмену русские и китайские ученые. В конечный период…
   — Никто не думал, что вам удастся… — вставил Уайт. Макдональд удивленно посмотрел на него. Впервые Уайт видел удивленного директора Программы.
   — Тогда почему же нас финансировали? — спросил Макдональд.
   — Я не знаю, зачем начали Программу, — сказал Уайт. — Я не углублялся в ее историю, да и не там нужно искать ответ. Подозреваю, что ответ очень напоминает прочие наши причины последних лет: это было нечто такое, чем ученые хотели заниматься, и никто не видел в этом ничего плохого. В конце концов мы ведь живем во времена благосостояния.
   — Общественного благосостояния, — уточнил Макдональд.
   — Благосостояния вообще, — отмахнулся Уайт. — Наша страна, как и другие, одни раньше, другие позже, реализует сознательную политику ликвидации нищеты и несправедливости.
   — Задача правительства — «стремление ко всеобщему благосостоянию», — произнес Макдональд.
   — Кроме того, это и цель политики. Нищета и несправедливость — это несчастья, которые можно терпеть в мире, обреченном на несчастья. Однако они становятся нетерпимы в технократизированном обществе, основанном на сотрудничестве, в котором насилие и беспорядки могут уничтожить не только город, но даже саму цивилизацию.
   — Разумеется…
   — Поэтому, сделав резкий поворот, мы поставили перед народом задачу ликвидации нищеты и выполнили эту задачу. Возникла стабильная общественная система, гарантирующая каждому определенный годовой доход и свободу заниматься примерно тем, что ему нравится, за исключением неконтролируемого размножения и нанесения вреда ближним.
   Макдональд покивал.
   — Это движение в сторону благосостояния — главное достижение последних десятилетий.
   — Вот только мы уже не называем это благосостоянием. Это демократия, система, общественный порядок, принадлежащий людям. С чего вы взяли, что наука не является частью этой системы?
   — Наука рождает перемены, — сказал Макдональд.
   — Не рождает, если не добивается успехов, — ответил Уайт. — Или же добивается их в неких ограниченных областях, вроде Программы исследования космического пространства. Бог свидетель, Программа казалась нам совершенно безобидной. Разумеется, она должна была входить в программу благосостояния и расходование общественных средств на ее поддержание в течение стольких лет составляло долю ученых — чтобы им было чем заниматься и чтобы они ничего не испортили. Понимаете, едва ли не основной задачей любой власти является забота о постоянстве условий, подавление беспорядков и поддержание самой себя, а этого проще всего добиться, предоставив каждому возможность делать что ему угодно… лишь бы ничего не менялось. И не говорите мне, что вы об этом не догадывались и не использовали этого.
   — Нет, — сказал Макдональд. — То есть… да. Пожалуй, да. Я знал, что если мы начнем причинять беспокойства, то получить деньги будет проще. Пожалуй, я понимал это, не признаваясь самому себе. Но сейчас вы хотите вообще ликвидировать нас.
   — Но не сразу, — мягко заметил Уайт. — Начинайте постепенно сворачивать паруса, делайте вид, что готовите ответ. Ищите новые Послания, начните где-нибудь новую программу, чтобы чем-то заняться. Поработайте головой и придумайте, что надо делать.
   Уайт знал, что война с нищетой еще не выиграна. Джон думал, что победа уже достигнута и можно сложить оружие, а это означало дезертирство. Именно так Уайт и назвал Джона — дезертиром.
   Благосостояния мало. Слишком много черных удовлетворяются гарантированным годовым доходом и не желают или боятся выступать за что-то большее.
   Их нужно обучить, ими нужно управлять, показать пример таких, как он сам, каким мог бы стать Джон, если бы занялся политикой. О, примеры бы нашлись, ведь есть черные ученые, черные врачи, черные художники, даже черные участники Программы. Но их слишком мало: цифры снова и снова говорили, что неравенство — это факт.
   Он управлял кораблем страны благосостояния, но сомневался, что благосостоянием купит Джона.
 
   Макдональд погрузился в раздумья, словно взвешивая что-то. «Может, он тоже думает поясницей, как Тэдди и я?» — подумал Уайт.
   — Я прожил жизнь, стремясь к правде, — наконец сказал Макдональд, — и не могу теперь лгать.
   Уайт вздохнул.
   — Тогда нам придется подыскать того, кто может.
   — Ничего не выйдет. Научная общественность ответит так же, как и любое притесняемое меньшинство.
   — Нам нужен покой.
   — В мире техники, — ответил Макдональд, — перемены неизбежны. Вам придется согласиться с тем, что покой — это умеренные перемены в определенных границах.
   — Но перемены, которые несет в себе Послание, нельзя ни рассчитать, ни удержать в каких-то границах.
   — Это потому, что вы не дали нам удержать их — не нравится мне это определение! — в определенных границах, не позволили передать людям нашу правду, объяснить ее так, чтобы они взглянули на это, как на приключение, на обещание, на дар разума, сознания или информации, а также еще не родившихся чувств… Кроме того, откуда вам знать, в чем будет нуждаться мир или наша страна через девяносто лет?
   — Девяносто лет? — Уайт неуверенно рассмеялся. — Я не заглядываю дальше ближайших выборов. При чем здесь девяносто лет?
   — Именно столько лет пройдет, прежде чем наш ответ достигнет Капеллы и вернется обратно, — сказал Макдональд. — Это я и имел в виду, говоря о наследстве для моего сына… и сына моего сына. Ведь еще до того, как наш ответ дойдет до Капеллы, нас обоих уже не будет в живых, господин президент. Большинство живущих сейчас людей будут в могиле, ваш сын станет пожилым человеком, а мой проживет половину жизни. Когда же мы вновь получим сообщение с Капеллы, буквально все живущие сейчас умрут. То, что мы делаем, мы делаем не для себя, а для будущих поколений. Мы оставляем им в наследство, — мягко закончил Макдональд, — послание со звезд.
   — Девяносто лет, — повторил Уайт. — Что же это за диалог?
   — Как только люди все поймут, — уверенно продолжал Макдональд, — беспокойство исчезнет. Страх, гнев, ненависть, недоверие не живут долго. Вечен только покой, и покой вернется к обществу с неуловимым предчувствием чего-то приятного, ждущего нас в неопределенном будущем, как земля обетованная: не сейчас, не завтра, но когда-нибудь наверняка. А те, что угрожают покою, — от народов до индивидуумов — сознательно угрожают ясному, счастливому будущему и потому исчезнут.
   Уайт еще раз окинул взглядом кабинет, небольшую суровую комнату, в которой некий человек работал двадцать лет, оставляя после себя совсем мало следов. «Возможно, — подумал он, — Макдональд оставил следы где-то еще: в людях, идеях, в Программе, в звездах». При этом Уайта непрерывно мучило беспокойство, шепчущее ему, что он не прав, мучила жалость ко всем и надежда, что это не потому, что он не интеллектуал, не потому его пугает эта идея, не потому он не может мыслить в категориях столетий…
   — Я не могу рисковать, — сказал он. — Ответа не будет, а вы начинайте сворачивать Программу. Вы можете это сделать?
   Президент встал, разговор был закончен.
   Макдональд задумчиво поднялся.
   — И ничто сказанное мной уже не изменит вашего решения?
   Уайт покачал головой.
   — Вы сказали все. Поверьте, вы сделали все, что в человеческих силах.
   — Я знаю, какое наследство хочу оставить своему сыну, — сказал Макдональд. — А какое наследство хотите вы оставить своему?
   Уайт печально посмотрел на него.
   — Это нечестно. Я делаю то, что должен. А вы сделаете то, что должны?
   Макдональд вздохнул. Уайт почти видел, как жизнь покидает его, и ему стало еще тоскливее.
   — Дайте мне возможность самому управиться с этим, — сказал Макдональд. — Мы будем изучать Послание, угадывать его содержание. Постепенно я изменю направление прослушивания.
   — Вы хотите пересидеть меня? — спросил Уайт. — Надеетесь, что с моим преемником будет легче?
   — Наши масштабы времени сильно отличаются. Программа может и подождать.
   — Я еще верю в перемены, — сказал Уайт, — но мой преемник не будет верить ни во что, а его преемник захочет вернуться к старому. — Он с сожалением пожал плечами и протянул руку на прощание, машинально защищая ее так, как научила его предвыборная кампания. — Но, возможно, ваше предложение — самое лучшее. Я согласен на надежду, на существование Программы и на работу ваших людей. Но не посылайте — я подтвержу это еще и письменно, хотя ваш компьютер все записал, — не высылайте ответа. У меня есть свои люди в Программе, и они получат точные инструкции.
   Макдональд поколебался, потом пожал руку Уайта.
   — Простите меня, — сказал он.
   Уайт не знал, за что извиняется Макдональд. Может, за то, что вынужден надзирать за изменой Программе, или за то, что должен предать себя и идеалы своей страны. А может, он извинялся перед всем человечеством за то, что больше не получит посланий со звезд, или перед капелланами за то, что они не получат ответа на свое полное надежд Послание… Возможно, он извинялся за все это сразу.
   — Однако, — сказал вдруг Уайт, — я не спросил вас, что бы вы ответили, если бы получили разрешение.
   Протянув руку, Макдональд взял со своего стола последний лист бумаги и подал его Уайту.
   — Это очень простая, очень очевидная… — антикриптограмма. Даже не очень оригинальная. Нечто подобное предлагал Бернард Оливер более пятидесяти лет назад. Это попытка сообщить капелланам-то же самое, что они сказали нам; кто мы, где живем, как называемся, как размножаемся, как мыслим…
   Уайт посмотрел на листок.
   — Вы держите его боком, — подсказал Макдональд. — Нам пришлось развернуть это в другую сторону для сохранения тех же размеров сетки.
   Уайт повернул лист и несколько секунд смотрел на него. Потом рассмеялся.
   — Что в этом смешного? — спросил Макдональд.
   Смех Уайта оборвался так же внезапно, как и начался. Президент вытер глаза и нос платком.
 
   — Простите, — извинился он. — Я смеялся не над ответом. Я не понимаю даже половины того, что тут есть, но это явно отец, мать и сын, то есть ребенок, и капеллане никогда в жизни не узнают, белые они или черные.
 
   Что он скажет Джону, когда вернется в Вашингтон? Что велел великому человеку спрятать свое величие в карман и разрушить построенное? Он знал, как это подействует на Джона и на их отношения. С одной стороны, он провозглашал веру в дар руководства революцией, а с другой — отвергал подобный дар у других.
   «Ты видишь только свое, — скажет Джон, — и слеп к тому, что видят другие».
   И что он ему ответит? А если Джон прав? Что если роль предводителя революции кончилась и теперь ее тяжесть лежит на простом человеке? Если борьба идет сегодня за очередное возвышение великой личности, за очередное освобождение ее от общества? Что сказал ему Джон? Что он пытался забыть, но не мог?
   «Политика умерла, отец, — сказал Джон. — Неужели ты не понимаешь? Как ты думаешь, почему тебе позволили стать президентом? Твой пост уже не имеет никакого значения!»
   — Мак! Мак! — взывали динамики в углах кабинета.
   — Слушаю, Олли, — отозвался Макдональд.
   — Джон Уайт только что подсказал идею относительно Послания, — сказали динамики. — Я знаю, что ты занят, но, по-моему, это не должно ждать.
   — Ничего страшного, — сказал Макдональд, вопросительно посмотрев на Уайта. — Мы как раз закончили.
   Казалось, эти слова еще звучали в воздухе, когда в кабинете оказался плотный рыжеватый блондин средних лет. По пятам за ними следовал Джон.
   — Ольсен, — сказал Макдональд, — это…
   — Я знаю, — ответил блондин. — Господин президент, — он поклонился, на мгновение обуздав волну своего энтузиазма. — Это подходит, как последний фрагмент головоломки.
   Уайт смотрел на сына. Джон был явно доволен и взволнован, однако не торопился говорить.
   — Твоя идея? — недоверчиво спросил Уайт. — Правда твоя?
   Джон кивнул.
   — Да.
   — Скажи им, — обратился Ольсен к Джону.
   — Лучше ты, — ответил Джон.
   Ольсен вновь повернулся к Макдональду.
   — Символы двух солнц различны, верно? — быстро сказал он и не стал ждать ответа. — От солнца в правом углу отходит единичный знак, а внизу слева у солнца по два знака с каждого угла, как лучи. Слово слева вверху и слово внизу правее нижнего солнца предположительно означают «солнце».
   — Да, — сказал Макдональд, переводя взгляд на Уайта, а затем вновь на Ольсена.
   — А соседний символ снизу мы интерпретировали как «второе солнце», «большее солнце» или «более горячее солнце». Я как раз показывал его Джону, а он вдруг и говорит: «Может, это не просто описание. Может, это ответ на еще один вопрос. Может, они хотели передать нам, что с ними происходит. Может, это дальнее солнце усиливает мощь своего излучения, посылая больше тепла и, возможно, становясь Новой.
   — Что это значит? — спросил Уайт.
   Вопрос он адресовал всем, но смотрел только на Джона. Президент вдруг осознал, что в голосе его непонятно почему прозвучало беспокойство, и подумал, что преображение солнца на небе означает попрание основы основ и вызывает страх. Он попытался представить, что было бы на Земле, если бы Солнце стало светить все ярче, делаться все горячее. Что сделали бы тогда люди? Рассказали бы о себе иным разумным расам Вселенной или спрятали бы головы в песок?
   — …что может объяснять шлемы, если это шлемы. — говорил Макдональд. — Может, они вынуждены носить их, а также защитные костюмы, когда выходят на поверхность. Для защиты от жары.
   — Простите, — сказал Уайт. — Что вы сказали?
   — Рост температуры дальнего солнца, — говорил Макдональд, — не должен причинять им особых хлопот. Но теперь и их солнце — солнце, вокруг которого кружит их планета-гигант, — тоже выказывает признаки превращения в Новую.
   — Они погибнут, — сказал Уайт.
   — Да, — подтвердил Макдональд.
   Уайт вдруг осознал, что, Макдональд совершенно уверен в этом, как уверен мужчина по фамилии Ольсен, что Джон тоже не сомневается и вообще все они свято верят в это и оплакивают капеллан, словно те были их друзьями. А может, и были… Макдональд жил, ожидая их появления почти двадцать лет, и когда наконец нашел и понял, оказалось, что их ждет гибель.
   — В Послании нет ни слова о попытке спасения. Шлем, если это шлем, убеждает в том, что они смирились с существующими условиями, — говорил Макдональд. — Космические корабли могли бы спасти хотя бы немногих, — продолжал он, — ибо, окруженные всеми этими спутниками планеты-гиганта, они наверняка развивали технику космических полетов, но в Послании не говорится ни о каких кораблях. Может, их философия требует смириться с судьбой…
   — Они погибнут, — повторил Уайт.
   — Это меняет дело, — сказал Джон. — Ты чувствуешь это, правда, отец?
   — Мы не можем отправиться к ним так же, как они не могут прилететь к нам, — сказал Макдональд. — Мы не можем им помочь, но можем сообщить им, что они жили не напрасно, что их последнее усилие, направленное на установление связи, дало результат, что кто-то знает о них, кого-то они волнуют, кто-то желает им добра.
   Он взял листок бумаги со стола, куда положил его Уайт, нашел толстый фломастер и над головой ребенка дорисовал голову и плечи капелланина, рука об руку с людьми.
   Глядя на рисунок, Уайт задавал себе вопрос и чувствовал поясницей, каким должен быть ответ. Общественное мнение примет это Послание, люди обрадуются ответу, такой контакт расширит горизонты их воображения и разума, сблизит людей еще больше, добавит им смелости и веры в себя.
   — Да, — сказал он. — Отправляйте ответ.
 
   Позднее, стоя с Джоном перед выходом из здания, он понял, что Джон нарочно тянет с отъездом.
   — В чем дело, сын? — спросил он.
   — Я бы хотел остаться здесь на какое-то время, — сказал Джон. — Хотел бы понять, что нужно сделать, чтобы навсегда остаться в Программе, чтобы пригодиться для чего-то. — Он поколебался и добавил: — Если ты согласен, папа.
   Холодная рука стиснула грудь Уайта, а потом исчезла, как тающий лед.
   — Конечно, сынок, — сказал он, — если ты хочешь.
   Через мгновение Джона уже не было рядом с ним, а Уайт устремил взгляд туда, где на фоне ночного неба медленно вращалась чаша радиотелескопа, словно прожектор, готовый вспыхнуть, пронзить ночь светом и пробиться к звездам.
   Вскоре ответ на Послание с этих звезд волна за волной начнет свой долгий путь к далекой планете. А если не с этой антенны, то с какой-нибудь другой. Он представил себя свидетелем отправки первой волны и попытался добиться от своей поясницы ответа, верно ли поступил, однако уверенности не было. Уайт надеялся, что сделал все хорошо — хорошо для Джона, для черных соплеменников, хорошо для своей страны, для нынешнего и будущего человечества, хорошо для разумной жизни всегда и везде…
   Взгляд его уходил все дальше в бесконечность, где жили иные существа, невероятно отличные от него, и ему казалось, что они говорят: «Браво, Эндрю Уайт».

   Будут ли существа с иной планеты жаждать нашего золота или других редких элементов? Будем ли мы нужны им как скот или невольники? Пожалуй, нет, учитывая астрономическую стоимость перевозок между солнечными системами. Ни одной цивилизации, способной преодолевать межзвездные расстояния, мы не будем нужны в качестве пищи или источника сырья, ибо гораздо проще получать это с помощью синтеза на месте. Единственным товаром, окупающим перевозки с планеты на планету, является информация, но ее можно передавать по радио…

РОНАЛЬД Н. БРЭЙСУЭЛЛ, 1962

   Одной из важнейших причин завоевания Нового Света была миссия обращения туземцев в христианскую веру — мирным путем, если получалось, и силой, если нет. Можно ли исключить возможность космического евангелизма? Хотя американские индейцы не годились для каких-либо конкретных целей при дворах Испании и Франции, их все-таки привозили туда из соображений престижа… А может, люди обладают каким-то редким талантом, о котором не подозревают?.. Даже если высокоразвитая внеземная цивилизация сможет скопировать какой-либо организм или предмет, произведенный на Земле, оригинал и дубликат никогда не будут идентичны… Можно ли, наконец, исключить еще более мрачные побуждения? Не захочет ли какое-нибудь внеземное сообщество остаться в одиночестве на вершине галактической власти и не приложит ли все усилия, чтобы уничтожить возможных соперников? И не поступит ли оно в соответствии с «реакцией на таракана» — растоптать иное существо просто потому, что оно иное…

КАРЛ САГАН, 1966

   МЛЕЧНЫЙ ПУТЬ,
   СОМБРЕРО, ВИХРЬ,
   НАША ПРОВИНЦИАЛЬНАЯ ГАЛАКТИКА
   И ОГРОМНАЯ СПИРАЛЬ АНДРОМЕДЫ
   ЕДИНСТВЕННАЯ
   (НЕ ГОВОРЯ О NGC 819)
   СРЕДИ МИЛЛИАРДОВ.
   ЧЕРНЫЙ ГЛАЗ, ТЕТА ОРИОНА,
   НЕ ТОЛЬКО ЗВЕЗД
   И ШАРОВАЯ ТУМАННОСТЬ МЗ
   БЕЗ СЧЕТА,
   (НЕ ГОВОРЯ О NGC 253)
   НО И ГАЛАКТИК —
   ПЛЕЯДЫ, ГИАДЫ,
   ЭЛЛИПТИЧЕСКИХ, СПИРАЛЬНЫХ,
   РАСЩЕЛИНА, КВИНТЕТ СТИВЕНА
   СПИРАЛЬНЫХ С ПЕРЕТЯЖКОЙ, ШАРОВЫХ,
   (НЕ ГОВОРЯ О СКОПЛЕНИИ ЗС295)
   КРУПНЫХ СКОПЛЕНИЙ ГЕРКУЛЕС, КОСА ДЕВЫ,
   ЗВЕЗД
   БОЛЬШОЕ И МАЛОЕ МАГЕЛЛАНОВЫ ОБЛАКА БЕЗ
   (НЕ ГОВОРЯ О NGC 3190, СЧЕТА.
   7331, 1300, 5128, 2362, 4038, 4039, 3193, 3187…)

   ПРОИЗВОДИТЕЛИ УСТРОЙСТВ ДЛЯ «ТЕАТРА ЗРИТЕЛЯ» ВЫБРОСИЛИ СЕГОДНЯ НА РЫНОК ДОМАШНЮЮ МОДЕЛЬ АППАРАТУРЫ, РАСПОЛАГАЮЩЕЙ БОЛЬШИНСТВОМ РЕАКЦИЙ, ДОСТУПНЫХ КОММЕРЧЕСКИМ МОДЕЛЯМ. АППАРАТ ЗАНИМАЕТ ОБЪЕМ НЕБОЛЬШОЙ ВАННОЙ И ПРОДАЕТСЯ ВСЕГО ЗА 50000 ДОЛЛАРОВ.

   Отис не мог отвести взгляда от этого лица. Рот был беззубым и видимо, более приспособленным для сосания, чем для жевания. А его глаза! Торча как половинки гантелей по обе стороны черепа там, где должны были находиться уши, они смотрели на него и, приглядевшись, Отис заметил под этими глазами маленькие уши, почти скрытые складками шеи…

X. Б. ФАЙФ, 1951

   Интеллект действительно может быть фактором, создающим обособленные группы королей философии, которые в удаленных уголках неба делятся друг с другом накопленной мудростью. С другой стороны, интеллект может быть злокачественным образованием бессмысленной технической эксплуатации, экспансирующим по Галактике, как экспансирует он по нашей планете. Предполагая умеренные скорости космических полетов, метастазы этого технологического рака разошлись бы по всей Галактике в течение нескольких миллионов лет, то есть очень быстро в сравнении с жизнью планеты.
   Наши детекторы, разумеется, обнаружат цивилизацию техническую, но необязательно разумную в чистом смысле этого слова. Действительно, может оказаться так, что общество, которое мы рано или поздно обнаружим, будет представлять технику одичавшую, обезумевшую, истачивающую его, подобно раку, скорее, нежели технику, подверженную полному контролю и служащую рациональным потребностям высокой цивилизации. Не исключено, что действительно разумное общество может уже не испытывать потребности и не выказывать интереса к технике. Наша задача как ученых состоит в том, чтобы изучить Вселенную и выяснить, что в ней скрывается. А то, что в ней скрывается, может либо отвечать нашему понятию моральности, либо нет… Приписывать иным существам великий разум и миролюбие так же ненаучно, как приписывать им иррациональные и преступные инстинкты. Мы должны быть готовы и к тому и к другому и соответственно строить наши исследования…

ФРИМЕН ДЖ. ДАЙСОН, 1964

   В непосредственном столкновении со стоящими выше нас существами с иной планеты вожжи выпали бы у нас из рук и мы остались бы, как сказал мне однажды один печальный шаман, «без мечты», то есть без наших интеллектуальных и духовных стремлений, внезапно ставших пережитками; другими словами — совершенно парализованными…

КАРЛ ГУСТАВ ЮНГ, начало двадцатого столетия

   Что если бы все цивилизации Галактики занимались исключительно приемом, и никто бы не передавал межзвездных радиосигналов?..

И. С. ШКЛОВСКИЙ, 1966

   СПУСТЯ ПЯТЬДЕСЯТ НЕДЕЛЬ «МАЛЬЧИК С ПТИЦЕЙ» ПО-ПРЕЖНЕМУ ЗАНИМАЕТ ПЕРВОЕ МЕСТО В СПИСКЕ БЕСТСЕЛЛЕРОВ. ПРАВДА, РЕАКЦИЯ КРИТИКИ БЫЛА НЕОДНОЗНАЧНОЙ, ПОСКОЛЬКУ ОДНИ РЕЦЕНЗЕНТЫ НАЗВАЛИ РОМАН «ХУДШЕЙ КНИГОЙ ЭТОГО И ЛЮБОГО ДРУГОГО ГОДА», А ДРУГИЕ ОКРЕСТИЛИ ЕГО «РОМАНОМ ВСЕХ ВРЕМЕН» И «УБЕДИТЕЛЬНЫМ ОПИСАНИЕМ СТРАСТЕЙ ЧУЖИХ». КАК БЫ ТО НИ БЫЛО, ЧИТАТЕЛЬНИЦЫ ОТРЕАГИРОВАЛИ ЕДИНОДУШНО — ОНИ БЕЗ УМА ОТ КНИГИ.

   КАК СООБЩИЛО СЕГОДНЯ МИНИСТЕРСТВО ЭКОНОМИКИ СОЕДИНЕННЫХ ШТАТОВ, НАЦИОНАЛЬНЫЙ ПРОДУКТ БРУТТО ДОСТИГ ВЧЕРА СТОИМОСТИ 4, 5 МИЛЛИАРДА ДОЛЛАРОВ. МИРОВОЙ ПРОДУКТ БРУТТО СОСТАВИЛ ОКОЛО 28 МИЛЛИАРДОВ ДОЛЛАРОВ, ПОЧТИ ДЕСЯТИКРАТНО ПРЕВЗОЙДЯ ЦИФРУ ПЯТИДЕСЯТИЛЕТНЕЙ ДАВНОСТИ. РЕШЕНИЕ МНОГИХ ПРОБЛЕМ, ТЕРЗАВШИХ МИР ПОЛВЕКА НАЗАД, МИНИСТЕРСТВО СВЯЗЫВАЕТ СО СТРЕМИТЕЛЬНЫМ РОСТОМ МИРОВОГО ПРОДУКТА БРУТТО, ДОСТИГНУТЫМ БЛАГОДАРЯ АВТОМАТИЗАЦИИ, ТЕРМОЯДЕРНОЙ ЭНЕРГИИ, ШИРОКОМУ ПРИМЕНЕНИЮ КОМПЬЮТЕРОВ И КИБЕРНЕТИКИ, А ТАКЖЕ НОВЫМ МЕТОДАМ ОБУЧЕНИЯ.

   Возможно, эти кошмары вполне реальны. Или же факт их воображения нами лишь предсказывает долгий путь, который нам предстоит пройти, чтобы стать полноправными членами галактического сообщества. Однако в обоих случаях возврата нет. Нет смысла хранить межзвездную радиотишину: сигнал уже передан. В сорока световых годах от Земли летит среди звезд известие о новой технологической цивилизации. Если какие-либо существа изучают там свои небеса в поисках новых цивилизаций, они узнают о нас, хорошо это или плохо. Если межпланетные полеты — обычное явление для развитой технической цивилизации, можно ожидать посланников, вероятно, в ближайшие несколько сотен лет. Будем надеяться, что тогда еще будет существовать и процветать земная цивилизация, которая встретит гостей с далеких звезд…

КАРЛ САГАН, 1966

   ГОЛОВИЗОРЫ, ДО СИХ ПОР ДОСТУПНЫЕ ЛИШЬ ДЛЯ ПРАВИТЕЛЬСТВА, ПРОМЫШЛЕННОСТИ И ОЧЕНЬ БОГАТЫХ ЛЮДЕЙ, НЫНЕ ВЫПУСКАЮТСЯ В ФОРМЕ, ПРИГОДНОЙ ДЛЯ УСТАНОВКИ В КВАРТИРЕ И ПО ЦЕНЕ, ДОСТУПНОЙ ДЛЯ СРЕДНЕГО ГРАЖДАНИНА. ПОДОБНО СВОИМ БОЛЕЕ КРУПНЫМ И ДОРОГИМ ПРЕДШЕСТВЕННИКАМ, СЕГОДНЯШНИЙ ГОЛОВИЗОР, НАЗВАННЫЙ ТАК «ДЖЕНЕРАЛ ЭЛЕКТРИК», РАБОТАЕТ БЕЗ КИНЕСКОПА, СОЗДАВАЯ ВИДИМОЕ ИЗОБРАЖЕНИЕ С ПОМОЩЬЮ ВОЗБУЖДЕНИЯ ЧАСТИЧЕК ВОЗДУХА ПЕРЕД СКРЫТЫМ ПРОЕКТОРОМ. ЭФФЕКТ ТАКОВ, СЛОВНО ГЕРОЙ ИЛИ СЦЕНА НАХОДЯТСЯ В ПРЯМО НАШЕЙ КОМНАТЕ. СПЕЦИАЛИСТЫ ПРЕДСКАЗЫВАЮТ, ЧТО ГОЛОВИДЕНИЕ ЗАХВАТИТ ВСЕ ПРОГРАММЫ, КАК ТОЛЬКО ДОСТАТОЧНОЕ ЧИСЛО АППАРАТОВ СОЙДЕТ С МОНТАЖНЫХ КОНВЁЙЕРОВ. ТОЧНО ТО ЖЕ ПРЕДСКАЗЫВАЛОСЬ И ТЕЛЕВИДЕНИЮ ОТНОСИТЕЛЬНО РАДИО, А СЕЙЧАС МЫ ЯВЛЯЕМСЯ СВИДЕТЕЛЯМИ ЗАСЛУЖИВАЮЩЕГО ВНИМАНИЯ ВОСКРЕШЕНИЯ РАДИО…

   Даже предполагая, что энергию процесса ядерного синтеза удастся использовать со стопроцентной эффективностью, по-прежнему будут нужны шестнадцать миллиардов тонн водородного топлива для ускорения десятитонной капсулы до скорости в девяносто девять процентов световой и еще шестнадцать миллиардов тонн для торможения ее у цели… Даже с идеальным топливом — антиматерией — мое гипотетическое путешествие потребует четырехсот тысяч тонн топлива — материи и антиматерии пополам… Вы скажете, что это абсурд. Совершенно верно, абсурд. Но не забывайте, что выводы наши основываются на элементарных законах механики…

ЭДВАРД М. ПАРСЕЛЛ, 1960

   Элегантный по идее способ обойти эти трудности подсказал американский физик Роберт В. Бассард… струйный межпланетный двигатель, использующий атомы межзвездной материи и как рабочий поток (они дают массу), и как источник энергии (термоядерная реакция)…

КАРЛ САГАН, 1966

   Тысячетонному космическому кораблю для достижения конечной скорости понадобилась бы входная дюза диаметром восемьдесят миль. Это очень много по обычным нормам, но с другой стороны, что ни говори, а межпланетное путешествие само по себе предприятие выдающееся…

Р. В. БАССАРД, 1960

   В обычном межзвездном пространстве, с одним атомом водорода на сантиметр кубический, траловая система должна была бы иметь диаметр в две тысячи пятьсот миль. Возможно, звездолет передвигался бы прыжками от одного пылевого облака до другого… Межпланетные корабли могут стать реальностью в течение нескольких ближайших столетий. Можно даже ожидать, что если межпланетные космические полеты будут технически возможны, хотя и очень дороги и трудновыполнимы с нашей точки зрения, они все равно будут осуществлены…

ФРИМЕНДЖ ДАЙСОН, 1964

   Золотистое зарево разгоралось, вытесняя зеленое сияние от пола до потолка, заставляя вспыхивать всевозможные стекла и стеклышки. Оно горело как золотое, все более светлеющее небо. Становясь вездесущим, невыносимым, оно не оставило ни одного уголка тьмы, где можно было бы скрыться, ни одного убежища для маленьких созданий. Оно пылало, как восходящее солнце, и сияние его запустило в разумах съежившихся наблюдателей безумную карусель…

ЭРИК ФРЭНК РАССЕЛ, 1947

   О, КАПЕЛЛА, О, КАПЕЛЛА,
   ГОЛОСОВ СО ЗВЕЗД КАПЕЛЛА,
   ВЕСЕЛИМСЯ ОТ ДУШИ МЫ,
   ЧТО НЕ ОДИНОКИ.
   НАШИ БРАТЬЯ В ТОМ ПРОСТОРЕ
   С НИМИ ПЕТЬ ХОТИМ МЫ В ХОРЕ,
   НО ПРИХОДИТСЯ ОДНИМ.
   МЫ СЛОВА ДАЕМ, ВЫ — НОТЫ,
   НО УЖ СЛИШКОМ ВЫ ДАЛЕКИ.
   АХ, КАПЕЛЛА…

   САМЫЕ КРУПНЫЕ СТРОИТЕЛЬНЫЕ МОЩНОСТИ ВСЕХ ВРЕМЕН ПРИСТУПИЛИ СЕГОДНЯ К РАССЧИТАННОМУ НА ДЕСЯТЬ ЛЕТ СООРУЖЕНИЮ ПЛОТИНЫ, ПЕРЕГОРАЖИВАЮЩЕЙ ГИБРАЛТАРСКИЙ ПРОЛИВ. ПОСЛЕ ВОЗВЕДЕНИЯ ПЛОТИНЫ УРОВЕНЬ СРЕДИЗЕМНОГО МОРЯ ПОДНИМЕТСЯ, ЧЕРЕЗ НЕСКОЛЬКО ДЕСЯТКОВ ЛЕТ ВОДА В НЕМ СТАНЕТ ПРЕСНОЙ И, ПРОХОДЯ ЧЕРЕЗ ГИДРОЭЛЕКТРИЧЕСКИЕ ГЕНЕРАТОРЫ, БУДЕТ ПОСТАВЛЯТЬ ЭНЕРГИЮ ДЛЯ РАЗЛИЧНЫХ ЦЕЛЕЙ, ВКЛЮЧАЮЩИХ ПЕРЕКАЧИВАНИЕ ВОДЫ ДЛЯ ОРОШЕНИЯ САХАРЫ, А ТАКЖЕ ДЛЯ ПРОМЫШЛЕННОСТИ. ПРИ ТАКОМ СЛОЖНОМ СТРОИТЕЛЬНОМ ПРЕДПРИЯТИИ, КАКИМ ДОЛЖНА БЫТЬ ПЛОТИНА, НЕИЗБЕЖНО ВОЗНИКНУТ ПОЛИТИЧЕСКИЕ, ОБЩЕСТВЕННЫЕ, ЭКОНОМИЧЕСКИЕ И ОРГАНИЗАЦИОННЫЕ ПРОБЛЕМЫ. СПЕЦИАЛИСТЫ В ЭТИХ ОБЛАСТЯХ ПРИШЛИ К ВЫВОДУ, ЧТО ТОЛЬКО В МИРНОЕ, КАК СЕЙЧАС, ВРЕМЯ МОЖНО ДОСТИЧЬ СОГЛАШЕНИЯ…

   Завершение синусоидального цикла развития с его взлетами и падениями может наконец произойти благодаря установлению контакта с более развитой цивилизацией, которая уже достигла стабильности…

ФРЕД ХОЙЛ, 1963

   Условия двухтысячного года могут привести к ситуации, когда иллюзии, благие намерения и даже явно иррациональное поведение невероятно усилятся по сравнению с прежними временами. Такое иррациональное, направленное на самоудовлетворение поведение весьма вероятно в ситуации, когда индивидуум находится под чрезмерной защитой и лишен постоянного и объективного контакта с действительностью. Возьмем, к примеру, людей, наверняка многочисленных, которым работа обеспечивает основной контакт с действительностью. Если мы лишим их работы или удалим из нее важные элементы, связь этих людей с действительностью ослабнет. Результат — индивидуальный или всеобщий — может проявиться в таких формах, как политический раздел, разрушение семей и личные трагедии, или в поисках неких «гуманистических» ценностей, признаваемых многими бесполезными и даже иррациональными…

ГЕРМАН КАН и ЭНТОНИ ДЖ. ВИНЕР, 1967

   Представьте себе, что ответ на одно из ваших посланий должен прийти через сорок лет. Какое великолепное наследие для ваших внуков…

ЭДВАРД М. ПАРСЕЛЛ, 1961

   Бесчисленным эхом метался по дому
   Путника крик…

 
   Роберт Макдональд терпеливо ждал корабль, который должен был перевезти его из Майами на Пуэрто-Рико. Времени у него было полно. Ничто уже не ждало его в Аресибо, кроме воспоминаний, так зачем же спешить? Nous n'irons plus aux bois, les laurens sont coipes.^[35] Он вновь закинул удочку в чистую голубизну воды, вдыхая запах соли и морского бриза, и глядя, как белые паруса кораблей скрываются за горизонтом.
   На следующий день, когда в воде под помостом билась на шнурке добыча, а в голове у Макдональда заканчивалась разработка новой внутренней программы компьютерного перевода мандаринского диалекта на сингальский, к помосту пристал тримаран с нейлоновым парусом, похожим на снежный сугроб, сброшенный на коричневую палубу. У самого борта стоял викинг в голубых джинсовых шортах. Он бросил Макдональду нейлоновую веревку.
   — Можешь зацепить за этот кнехт, друг? — спросил он.
   Макдональд непонимающе уставился на него.
   — Это такой столбик, друг, — невозмутимо продолжал мужчина.
   Макдональд затянул двойной узел вокруг отполированного веревками кнехта. Медленно натягивая веревку, яхта замедлила свой дрейф вперед, остановилась и пошла к помосту.
   — Спасибо, друг, — сказал матрос. — Чтоб ни одно из твоих посланий не осталось без ответа.
   — Взаимно, — ответил Макдональд. — И ты плаваешь на всем этом один? — Он кивком указал на стройный кораблик с широкой каютой на тройном корпусе, весь сверкающий белизной бортов, паруса и каюты, поблескивающий нержавеющей сталью мачт и матовым атласом тиковой палубы.
   — Один с возможными пассажирами, — уточнил матрос. Волосы у него на голове, лице, груди и ногах выцвели до цвета паруса, а там, где волос не было, кожа напоминала цветом палубу яхты.
   — Да и один, если приходится. У меня на борту компьютер, который в несколько секунд ставит паруса, предсказывает шквалы, измеряет глубину, читает карту, держит курс и выслеживает рыбьи стаи, если захочется рыбки.
   — Скоро ты опять поплывешь на Пуэрто-Рико? — мимоходом бросил Макдональд.
   — После полудня… сегодня… завтра… послезавтра… Как получится, — ответил матрос. Он посмотрел на Макдональда. — Давно ждешь? — мужчина легко спрыгнул на набережную.
   Макдональд пожал плечами.
   — Пару дней.
   — Извини, — сказал матрос. — У меня был пассажир из Аресибо, который слышал, что под Бермудами берут меч-рыбы, и мы заглянули туда.
   — И вправду берут? — Макдональд оглядывал палубу, ища следы пассажира.
   — Он зацепил одну с кормы и долго воевал с ней, пока не обрезал. Решил остаться и попробовать удачи с небольшой лодки. Кажется председатель какой-то компьютерной фирмы. «Ай-Би-Эм» ли, «Дженерал Электрик» ли, «Контрол Дейта» ли… в общем, одной из них.
   — Низенький такой бодрячок с черной бородкой, лысеющий со лба? — спросил Макдональд.
   — Точно, — ответил матрос. — Ты его знаешь?
   — Это Фридман из «Ай-Би-Эм», — сказал Макдональд. — Да, я его знаю.
   Однако он не знал, что Фридман собирается на Пуэрто-Рико. Не нужно было большого ума, чтобы понять, почему он ничего ему не сказал.
   — Правишь на Пуэрто-Рико? — спросил матрос.
   Макдональд вновь пожал плечами.
   — Десять дней как из Нью-Йорка, — сказал он, а мысленно добавил: «После двадцати лет движения в обратную сторону». — Велосипедом и автобусом.
   Прежде это был самолет на всем пути.
   — Если бы я спешил, то сел бы на самолет или хотя бы на паром.
   Он заметил входящий в Бискайскую бухту паром с Пуэрто-Рико, окруженный фонтанами воды, разгоняемой в стороны воздуходувами. Он похож, мелькнула мысль, на огромную водорезку.
   — Плюс-минус несколько дней погоды не делают.
   — Тем более что нам всем предстоит ждать шестьдесят лет, — сказал матрос и протянул загорелую руку. — Джонсон, капитан «Пеквуда».^[36] — Он улыбнулся, и выгоревшие брови слегка поднялись. — Смешное название для тримарана из Майами, правда? Когда-то я преподавал английский, и в этом причина моей любви к противоположностям. Как видишь, я не Ахав, не ищу белого кита и вообще, пожалуй, ничего не ищу.
   — Макдональд. — Он пожал протянутую руку с таким чувством, словно здоровался с самим морем. Потом улыбнулся. — Но ты можешь звать меня Исмаэль.
   — Я уже слышал эту фамилию, — сказал Джонсон. — Макдональд, я имею в виду. Это не он был?..
   — Да, — прервал его Макдональд, и печаль захлестнула его, как тошнота. Он быстро заморгал, чтобы сдержать слезы. Нет, он не боялся плакать в присутствии этого морского волка, но если бы была какая-то причина. Однако печалиться не было никаких оснований…
   — Я узнаю, нет ли какого груза на Пуэрто-Рико, — сказал Джонсон. — Если да, то загрузим воду, провиант и — вперед.
   — Это не горит, — крикнул ему вслед Макдональд.
   И все-таки горело. Его жгло сейчас то, что до сих пор он в себе подавлял: он испытывал непреодолимое желание оказаться в Аресибо и кончить с ожиданием…
 
   Его постоянно преследовал сон… даже, пожалуй, воспоминание, а не сон… что он просыпается один в большой кровати. В кровати матери, которая позволила ему туда забраться и прижаться к себе, мягкой и теплой, и так уснуть. Однако проснулся он один, кровать была пустой и холодной, и ему было страшно. В темноте он выбрался из кровати, стараясь не наступить на что-то страшное и не провалиться в какую-нибудь яму без дна, и, покинутый, перепуганный, побежал в темноте через холл к гостиной, крича: «Мама… мама… мама!» Перед ним замерцал огонек, небольшой огонек, разгоняющий мрак, и в этом свете сидела его мать, ожидая, когда отец вернется домой, и он почувствовал себя одиноким…
 
   Двигаясь на юг, он встретил в Саванне девушку. Оба они хотели арендовать один и тот же велосипед — единственный на складе, кроме тандема, — и снисходительно спорили, кому этот велосипед нужен больше.
   Действительно, оба они путешествовали одинаковым способом, велосипедом и автобусом по очереди, крутя педали, пока не надоедало, после чего возвращали велосипед и садились на автобус до ближайшего городка, где вновь могли поменять средство передвижения. Однако до сих пор путешествие проходило — по крайней мере для Макдональда — без приключений. Просто приятная прогулка по долинам и холмам бескрайней страны, жители которой движутся с небрежной грацией и учтивостью. Ему это уже наскучило, и он испытывал удовольствие от спора с прелестной девушкой, спора, в основе которого лежал сексуальный подтекст. Ее звали Мэри, и Макдональду она понравилась с первого взгляда, что было довольно необычно, поскольку он почти всегда находил какие-нибудь пороки, перечеркивающие в его глазах любую девушку. У Мэри были черные волосы и огромные черные глаза, смуглая кожа, из-под которой пробивался слабый здоровый румянец, и округлая в нужных местах фигура, пружинистая, как у гимнастки.
   — Слушай, — сказал он в конце концов с улыбкой, — а может, возьмем тандем и поедем вместе? — Но оказалось, что он едет на юг по трассе Нью-Йорк — Майами, а она на север по трассе Майами — Нью-Йорк.
   — Нас соединила судьба, — сказал Макдональд.
   Она улыбнулась, но ответила:
   — Судьба и разделит.
   Наконец пожилой агент сказал им:
   — Скоро вечер, а ночью вы не поедете. Думаю, утром у меня появятся велосипеды. Один из вас может взять этот, а второй заглянет сюда завтра. Вы оба сможете выехать одновременно.
   Макдональд поднял руки в шутливом отчаянии.
   — Но кто будет первым, а кто вторым? Кто нас рассудит?
   — Слушай, — сказала Мэри тем же соломоновым тоном, как недавно Макдональд. — Поскольку одному из нас пришлось бы идти пешком, чтобы найти ночлег, давай возьмем тандем, поедем вместе к ближайшей гостинице и проведем ночь…
   — Вместе… — с надеждой вставил Макдональд.
   — И проведем ночь, а рано утром вернемся, возьмем два велосипеда и поедем каждый в свою сторону.
   Так и сделали, и вскоре Макдональд уже катил по зеленым улицам Саванны с рюкзаком и спальным мешком на спине и с Мэри, устроившейся на заднем сиденье.
   Гостиница была в старом стиле, уютная, наполненная запахами готовившегося на кухне ужина. Пухлый хозяин встретил их на пороге.
   — Мы хотели бы… — начал Макдональд, поглядывая на Мэри.
   — Две комнаты, — сказала она.
   Лицо у хозяина было круглое, румяное и виноватое.
   — Мне очень жаль, — сказал он, — но осталась всего одна свободная комната.
   — Судьба, — тихо заметил Макдональд.
   Мэри вздохнула.
   — Хорошо, — сказала она. — Пусть будет эта комната. Виноватое выражение на лице хозяина сменилось радостным.
   Вечер был чудесен, а кухня хороша и обильна, что вполне устраивало аппетиты, разгулявшиеся после дня путешествия. И все, что они ели, все, что происходило, все, что они говорили и чего нет, все было окрашено сознанием того, что вскоре они вместе поднимутся наверх, чтобы провести там ночь.
   — Угостим судьбу, как пристало ее королевскому величеству, — сказал Макдональд, заказывая после ужина вино, — а не как стучащего в дверь нищего в лохмотьях.
   — Порой, — ответила Мэри, — судьбу трудно узнать, и еще труднее понять, чего она хочет.
   — Судьбе угодно, чтобы все искали то, чего хочет сердце, — сообщил Макдональд.
   — Но не обязательно нашли это, — добавила Мэри.
   Мэри была искательницей. Она ехала изучать ксенопсихологию в университете Нью-Йорка, и когда Макдональд завел разговор о планах на будущее, горячка научного поиска покрыла румянцем ее лицо. Макдональду понравился ее запал.
   — А что ты будешь делать в Майами? — спросила она наконец.
   — Хочу сесть на корабль до Пуэрто-Рико, — ответил он.
   — А там?
   — Не знаю, — ответил он. — Наверное, похоронить призраки прошлого.
   Позднее он с горьким разочарованием смотрел, как Мэри раскладывает на полу свой спальник.
   — Но… — сказал он. — Я думал….
   — Судьба ходит разными дорогами, — ответила девушка.
   — Мы же оба взрослые, — запротестовал он.
   — Да, — согласилась она, — и если бы то была просто случайная встреча, мы, вероятно, натешились бы ею и быстро забыли обо всем. Ты красивый мужчина, Роберт Макдональд, но кроме того, на тебе какое-то темное, беспокоящее пятно, которое ты должен убрать. К тому же у нас есть время, много времени.
   Я мог бы завоевать ее, подумал он. Мог бы рассказать ей о своем прошлом и завоевать ее сочувствие, а потом и ее саму. Однако он не мог разговаривать на эту тему.
   Утром он предложил вернуться с нею в Нью-Йорк, но девушка покачала головой.
   — Езжай в свою сторону, — сказала она. — Отправляйся на Пуэрто-Рико и похорони своих призраков. А потом… если судьба снова приведет тебя в Нью-Йорк…
   Они разъехались в разные стороны, увеличивая расстояние между собой, и Макдональд мыслями обратился к Пуэрто-Рико и прошлому.
 
   — Бобби, — сказал отец, — ты можешь стать, кем захочешь, дойти, куда хочешь дойти, сделать все, что хочешь сделать… если только не будешь спешить. Ты можешь даже отправиться на другую планету, если хочешь и не торопишься туда попасть.
   — Папа, — ответил он, — я хочу быть таким, как ты.
   — Это единственное, чем ты не можешь быть, — сказал отец, — как бы долго ни ждал. Понимаешь, все люди разные. Никто не может быть таким, как другой человек. Да никто и не хотел бы стать таким, как я. Я не кто иной, как швейцар, слуга, привратник. Будь самим собой, Бобби. Будь собой.
   — Ты будешь таким, как твой отец, Бобби, если захочешь, — сказала мать. Она была прекраснейшей женщиной на свете и, когда смотрела на него своими огромными черными глазами, ему казалось, что сердце его сейчас разорвется. — Он великий человек. Никогда не забывай этого, сынок.
   — «Это безмозглый дурень с проблесками ума»^[37], — процитировал отец. — Твоя мать не совсем объективна.
   Они с любовью посмотрели друг на друга, мать протянула руку, и отец взял ее ладонь.
   Бобби почувствовал, как огромная ладонь сжимает ему грудь, с плачем подбежал к матери и бросился ей в объятия, не зная, почему плачет…
 
   Плавание по Карибскому морю на запад — это путешествие через бескрайние просторы воды и неба, и только слабый шорох корпусов, рассекающих спокойные воды да редкий плеск волны напоминали, что они плывут по океану, а не по самому небосклону — и то и другое ничем друг от друга не отличалось. Макдональд обновлял свое прежнее знакомство с морем, с которым когда-то распрощался, думая, что никогда больше не захочет его видеть.
   Они плыли с трюмом, полным компьютерных блоков и программных модулей, проходившие часы обозначало своим медленным движением по небу лишь солнце, и только раз предвечерний шквал нарушил гладкую, как зеркало, поверхность вод. Сначала они бежали от его фронта, а потом ушли в сторону, ведомые компьютером. Они ели и пили, если испытывали голод и жажду, и Макдональд ближе узнал Джонсона, профессора университета. Вконец измученный днями, капающими, как вода из протекающего крана, он скрылся в бесконечности и покое океана. И не жалел об этом.
   У Макдональда было теперь время и желание обдумать монотонность своей долгой поездки на юг, прерванной лишь краткой интерлюдией в Саванне… А может, и это было продолжением той же монотонности? Страна была спокойна, мир тоже. Как океан. Все ждало… но чего?
   Даже похожий на Нью-Йорк Майами больше напоминал деревню, чем город. Люди занимались своими обычными делами с неторопливой грацией. Не то чтобы они не могли шевелиться быстрее, если бы это требовалось: машины скорой помощи время от времени проносились по вызовам, почтовые экспресс-фургоны мчались по автострадам, да и люди порой торопились по каким-то особым делам. Однако в основном люди передвигались пешком, на велосипедах или электрических автобусах, которые не могли ехать быстрее двадцати пяти миль в час.
   Они ждали. Чего?
   — Чего ты ждешь? — спросил он Джонсона, когда долгим вечером они сидели, глядя на закат солнца. Соленые брызги раз за разом накрывали их, бутылки пива холодили ладони, а компьютер держал курс.
   — Я? — лениво переспросил Джонсон. — Ничего. У меня есть то, чего я хочу.
   Море с шипением проносилось под корпусами.
   — Нет, — не сдавался Макдональд, — дело не в том, чего ты хочешь, а в том, чего ты ждешь. Весь мир ждет. Время замедлилось, мы ждем.
   — Ах это! — сказал Джонсон. — Конечно, второго Послания. Ты же знаешь, что мы получили Послание от существ, живущих на планете, вращающейся вокруг одного из пары красных гигантов, — Капеллы. И послали им ответ, а теперь ждем, что скажут они.
   — Это не может быть причиной, — сказал Макдональд.
   — А вот и может, — ответил Джонсон и хлебнул из бутылки. — Мы не можем спешить, потому что нужно девяносто лет, чтобы наш ответ дошел до Капеллы, а их — до нас. Около тридцати лет уже минуло, так что осталось ждать еще шестьдесят. И мы не можем этого ускорить.
   — А какая тебе разница? — спросил Макдональд. — Прежде чем ответ дойдет до нас, ты будешь в могиле или слишком стар, чтобы чем-то интересоваться. Да и я тоже.
   — А что мне еще остается? — сказал Джонсон. — Я жду… и делаю пока то, что хочу. Торопиться некуда.
   — А что может быть в этом Послании, чего стоило бы так долго ждать? — спросил Макдональд. — Какое это будет иметь значение для тебя, для меня, для кого-то другого?
   В густеющих сумерках Джонсон пожал плечами.
   — Кто знает?
   Это было эхо прошлого.
 
   Спустя две ночи и День тримаран подошел к пристани Аресибо, и к тому времени Макдональд свыкся с неторопливым биением сердца океана, с ритмом вдоха и выдоха, который управлял жизнью существ, живущих в его глубинах и на поверхности.
   Аресибо оказалось тише и спокойнее, чем он его запомнил, тише даже, чем являлось в снах. Взяв напрокат велосипед, Макдональд через несколько минут оставил город позади. Перед ним лежала автострада, похожая на белую ленту, завязанную на пучке зеленых холмов, а он ехал сквозь сельский пейзаж, вдыхая запахи буйной тропической растительности, смешанные с соленым запахом близкого моря, и вспоминал, как медленно текло время, когда он был маленьким мальчиком. Он чувствовал себя так, словно возвращался домой. «Я возвращаюсь домой, — подумал он и мысленно поправил себя: — нет, я живу в Нью-Йорке, где ритм жизни определяют бетон, здания и грохот поездов метро в мрачных туннелях. Мой дом там, а в этом месте я просто вырос.
   Однако чары все усиливались по мере того, как он ехал среди вечного лета этого острова, и вскоре он опять стал мальчиком и плыл над холмами, невесомый, как облако…

 
Воля мальчика, ветра воля.
А мысль юноши далеко летит, далеко.^[38]
 

   Когда Макдональд вернулся на землю, он уже подъезжал к знакомой аллее. Колесо велосипеда повернуло само, и вот он уже катится к гасиенде в испанском стиле. Думая о том, что надо бы повернуть назад, он все же доехал до дома, остановился, слез с велосипеда, подошел к резной деревянной двери и потянул за ручку звонка. Где-то внутри дома мелодично звякнуло, и в ту же секунду иной колокол ударил в его сердце. Отчаяние подступило к горлу, слезы заполнили глаза, и он пошел обратно.
   — Si? — спросил чей-то голос.
   Макдональд повернулся. Полуослепший, он одно безумное мгновение думал, что в двери стоит его мать, но, проморгавшись, увидел, что это чужой человек — приятная темнокожая женщина.
   — Простите, пожалуйста, — сказал он, а потом повторил свои извинения по-испански, несмотря на то что женщина, как оказалось, хорошо понимала английский. — Я… я родился здесь и был в отъезде.
   После недолгого колебания женщина понимающе сказала:
   — Может, вы хотите войти?
   Теперь заколебался он, но потом кивнул и переступил порог знакомой двери и осмотрелся. Все было по-другому. Иная мебель, меньших размеров комнаты. Даже запах был чужим. Дом изменился, как изменился он сам. Это было уже не то место, где он был последний раз десятилетним мальчиком двадцать лет назад.
 
   Отец остановился сразу за порогом, словно забыл про сына, который ждет его. «Какой он старый», — подумал Бобби. До сих пор он не отдавал себе в этом отчета. Его отец был стар, а сам он меньше, чем думал прежде.
   — Бобби… — сказал отец и умолк, словно забыл, что хотел сказать. — Бобби, твоя мать умерла. Врачи сделали все, но не сумели ее спасти. Ее сердце остановилось. Понимаешь, она перегружала его ради тебя, ради меня, ради всех людей. Ее заботили дела и люди, и она использовала его целиком, до конца…
   — Это из-за тебя! — крикнул Бобби. — Это ты ее убил! Подбежав к отцу, он принялся колотить его кулаками.
   Отец пытался поймать его руки, стараясь защитить не себя, но сына.
   — Нет, Бобби, — говорил он, — Нет, Бобби. Нет, Бобби.
   Однако слова его звучали неубедительно и напоминали включенное Послание, которого уже нельзя выключить.
 
   Дорога от гасиенды до комплекса Программы казалась долгой, когда Макдональд был маленьким мальчиком, даже когда отец возил его на своей старой машине, но велосипед поднимался на холмы и переваливал долины, так что Макдональд почти не заметил, как доехал до кратера, выложенного металлической фольгой, похожего под яркими лучами солнца на заржавевшую тарелку; за ней виднелась меньшая металлическая чаша, торчавшая вверх на решетчатой башне, а еще дальше — одноэтажное бетонное здание.
   Подъезжая к стоянке, он заметил, что она совершенно пуста, и задумался, не умерла ли Программа. И тут же понял, что сейчас полдень, что всего несколько человек из Программы работают днем. Астрономы выходили в ночную смену. Прислонив велосипед у входа, он толкнул стеклянную дверь. Войдя в тень коридора, он остановился, моргая и вдыхая запахи Программы — масло и озон электрических устройств. Пока он стоял так и ждал, пока глаза привыкнут, кто-то сказал:
   — Мак… Мак!
   Костлявые пальцы схватили его ладонь и начали встряхивать.
   — Нет, это не Мак. Это Бобби. Ты вернулся.
   Макдональд снова мог видеть и разглядел перед собой старика.
   — Это я, Ольсен, Бобби, — сказал старик.
   Макдональд вспомнил. Ольсен — плотный рыжеватый блондин, специалист по компьютерам, мужчина огромной силы и жизненной энергии, обычно сажавший его себе на плечи и носивший по коридорам и залам Программы. С трудом связал он эти воспоминания с хрупким стариком, стоявшим сейчас перед ним.
   — Я уже на пенсии, — сказал Ольсен. — Не нужен никому, даже самому себе. Помня о старых временах, мне позволяют заглядывать сюда и возиться немного с компьютером. Но ты меня удивил! Выглядишь ты точь-в-точь, как твой отец, когда я увидел его в первый раз, и на мгновение мне показалось, что это он… Понимаешь?
   — Очень мило с твоей стороны, — сказал Макдональд. — Но я мало похож на него.
   «Бедный старикан, — подумал он, — это ведь уже маразм».
   — Вздор. Точная копия. — Ольсен не переставал трясти его руку.
   — У отца были голубые глаза, — сказал Макдональд, — у меня черные, у него светлые волосы, у меня черные…
   — Конечно, в тебе есть что-то и от матери, Бобби, но клянусь, когда ты вошел в ту дверь… Надо было тебе приехать неделю назад, Бобби.
   Макдональд пошел по знакомому коридору к кабинету, в котором когда-то работал отец. Коридор уменьшился с течением времени, на бетонных панелях стен с годами наслоились пыль и краска.
   — Сюда съехались люди со всего мира, — говорил Ольсен, ковыляя за Макдональдом чуть бочком, чтобы не отстать от него и при этом не терять из виду сына своего давнего друга. — Славные люди: нынешний президент и несколько бывших президентов, двое премьеров, а еще стадо послов и ученых… ты был бы доволен, Бобби. Пожалуй, все известные ученые мира были здесь.
   — Мой отец был великим человеком, — сказал Макдональд.
   Он остановился в дверях бывшего кабинета отца. Темнокожий седеющий мужчина поднял голову и улыбнулся.
   — Что, и твой тоже?
   Он встал из-за стола и вышел к ним — высокий, с широкими плечами и мощными руками.
   — Привет, Джон, — сказал Макдональд. — Я надеялся увидеть тебя на этом месте.
   Они пожали друг другу руки.
   — Ты не знал? — спросил Джон Уайт.
   — Я не читал ничего о Программе уже двадцать лет. Ольсен обошел их, направляясь к столу, потом удивленно повернулся.
   — Отец не писал тебе?
   — Письма от него приходили, — сказал Макдональд, — но я никогда их не читал. Просто складывал в коробку, не вскрывая.
   Ольсен покачал головой.
   — Бедный Мак. Он никогда не скрывал, что ты ему не пишешь, но часто приносил вырезки из вашей школьной газеты и официальных школьных документов, чтобы показать, как хорошо ты себя чувствуешь.
   — Он это понимал, Бобби, — сказал Уайт. — И не винил тебя.
   — А за что он мог бы винить меня? — спросил Макдональд.
   Он произнес это спокойно, но в словах таилось напряжение.
   — Ты сохранил письма, Бобби? — спросил Ольсен.
   — Письма?
   — Коробку, полную невскрытых писем, — сказал Ольсен. — Они были бы теперь бесценны. Написанные его рукой и невскрытые. — Казалось, слово «его» он произнес золотыми буквами. — Люди съехались сюда… все они говорили о том, насколько важна Программа, насколько важно стало все связанное с ней. Голографическая хроника Программы, написанная для его сына.
   — Нет, для рожденного им сына, — уточнил Макдональд. — А целы ли они, я не знаю. Я много ездил по миру.
   Однако он знал, где они лежали, собранные все до единого в запыленной коробке на полке, в глубине стенного шкафа. Он много ездил, это правда, но коробка ездила вместе с ним. Не раз он собирался выбросить ее, но потом хмурил брови и возвращал на место. Может, он все-таки разделял мнение Ольсена, что держит в руках частицу истории, что выбросил бы не обычные письма от отца, но свидетельства о Великом Человеке.
   — Программа умерла? — спросил Макдональд.
   — Умер твой отец, — ответил Уайт, — а Программа продолжает жить. Трудно представить ее без твоего отца, но то, что это возможно, — его заслуга. Так и должно быть. Это памятник ему, и мы не можем допустить, чтобы Программа умерла.
   — Мак умер, Бобби, — заметил Ольсен. — Он ушел, и с ним ушло все. Ушел дух этого места.
   Знакомая волна отчаяния и тоски поднялась в груди Макдональда, тоски, как он пытался убедить себя, не по отцу, а об отце, которого у него никогда не было.
   — Джону кажется, что он может тащить телегу дальше, — говорил Ольсен, — но это только кажется. Мак тянул Программу пятьдесят лет. Первые пятнадцать лет, как стал директором, он тянул ее безо всяких результатов. Мы просто снова и снова вслушивались в звезды, и Мак тянул нас, опробуя разные новые штуки, когда всех охватывала усталость, разрабатывая новые методы подхода к старым делам, поднимая наш дух. Он и Мария.
   Макдональд оглядел комнату, в которой его отец проводил свои дни и много ночей, бросил взгляд на бетонные панели стен, покрашенные блеклой зеленой краской, на скромный деревянный стол, на полки, утопленные в стену позади него, на книги в кожаных переплетах, темно-зеленые, темно-красные и темно-коричневые, уже слегка потрескавшиеся; на динамики, встроенные в стену по обе стороны комнаты, и попытался представить, как отец сидит в этом кабинете день за днем, постепенно впитываясь в эти стены, в этот стол и в эти книги, но не мог его увидеть, не мог вспомнить его в этом месте. Отец ушел навсегда.
   — А потом уже, после Послания, возникла новая проблема, — говорил Ольсен. — Мы добились результата. О, это были великие дни, и все мы обезумели от радости. Наши пятьдесят лет оплатились с избытком, мы получили главный приз и без конца пересчитывали его, пожирая глазами и поздравляли друг друга. Макдональду пришлось протащить нас и сквозь это, вновь усадить нас за работу, вновь запрячь в ярмо. Но кроме того, у него были и другие проблемы, о которых мы тогда ничего не знали, вроде солитариан, предчувствовавших, что мы разрушим их религию, и политиков, вроде отца Джона, убежденного, что мы не должны отвечать на Послание.
   И после всего этого, после того, как мы ответили, что нам осталось делать? Только ждать отклика. Девяносто лет ожидания. Мы должны были тащить воз дальше, чтобы оказаться на месте и принять ответ, когда он придет. Мак вновь заставил нас искать новые сигналы, новые Послания. Но кто будет тащить нас дальше? Как мы можем тащить нашу телегу дальше без Макдональда? Нам мешает спать, — Ольсен говорил все тише, — не страх смерти, а страх за то, что Ответ придет и никого не окажется здесь, чтобы принять его. Что мы перестанем слушать. Что Программа перестанет жить.
   Голос его затих, и Ольсен опустил взгляд на свои старческие руки.
   Макдональд взглянул на Джона. Это его руководство подвергалось сомнению, его способности. Однако Уайта не волновало это сравнение. Он вернулся и присел рядом с Ольсеном на край стола. Тот затрещал под ним.
   — Олли не сказал ничего нового. Мы много говорим сейчас о том, что делать дальше. Пока жил твой отец, таких разговоров не было — в них не возникало нужды. Пока существовал Мак, существовала Программа. Но теперь Мак умер.
   — Весь мир — могила славных людей, — сказал Макдональд.
   — С тех пор как сижу в этом кресле, — Уайт кивком указал на него, — а это уже пять лет, я узнал многое, и в том числе то, что Мак держал при себе, не выдавая никому, потому что это могло повредить Программе. Будет ли Программа существовать и дальше, какой она будет — вот вопросы, которые никто не задавал, потому что Мак держал ответы при себе. Теперь каждый задает их себе и всем окружающим. Я не такой, как Мак, и не могу действовать его методами. Но я должен выполнить ту же работу с помощью того, что у меня есть и что я смогу добыть. Потому я и послал за тобой. — Он встал, положил большую руку на плечо Макдональда и заглянул ему в глаза, словно читая в них ответ на вопрос, которого еще не задал. — Добро пожаловать домой, Бобби.
 
   Они приземлились в аэропорту, маленький мальчик и женщина с черными глазами и смуглой кожей, а поскольку это был небольшой аэропорт, шли от самолета к залу ожидания пешком, женщина — с энтузиазмом, таща за собой мальчика, а тот неохотно, дергая ее за руку. А потом рядом оказался высокий мужчина и обнял женщину; он стиснул ее и поцеловал, говоря, как рад ее возвращению и как он тосковал без нее. Потом он присел перед мальчиком и попытался обнять и его, но мальчик отпрянул, качая головой. Мужчина протянул к нему руки.
   — Добро пожаловать домой, Бобби.
   — Я не хотел возвращаться домой, — сказал мальчик. — Хотел, чтобы мы так и путешествовали, madre и я, только мы двое, навсегда.
 
   Макдональд покачал головой.
   — Это не мой дом. Я покинул его двадцать лет назад, когда мне было всего десять, и не был здесь с тех пор. Сейчас я приехал только потому, что ты послал телеграмму.
   Уайт опустил руку.
   — Я боялся, что ты не приедешь, просто узнав о смерти отца.
   Макдональд взглянул на стол и пустое кресло с подлокотниками, вытертыми за десятилетия локтями и ладонями.
   — Почему он должен больше значить для меня после смерти, чем при жизни?
   — За что ты его ненавидишь, Бобби? — спросил Ольсен.
   Макдональд покачал головой, словно пытаясь отогнать давние воспоминания.
   — Я не ненавидел его. Видит Бог, у меня было достаточно фрейдовских причин для ненависти… достаточно психоаналитических исследований, чтобы определить свои комплексы и жить с ними… но здесь было нечто большее: я нуждался в отце, а он был занят. У меня никогда не было отца, а была только мать, которая его обожествляла, и между ними не оставалось места для маленького мальчика.
   — Он любил тебя, Бобби, — сказал Ольсен. В глазах старика стояли слезы.
   Макдональд хотел, чтобы его перестали называть «Бобби», однако знал, что никогда не сумеет сказать им об этом.
   — Он любил и мою мать. Но для нее тоже не было места, потому что больше всего он любил то, что делал. Только здесь он жил, и она это знала, и он об этом знал, да и все остальные тоже. Да, он был великим человеком, это несомненно, а великие люди жертвуют всем ради своего призвания. Но как чувствуют себя те, кем жертвуют? Он был хорошим человеком, знал, как плохо приходится мне и матери, и не мог этого вынести. Он пытался как-то компенсировать это нам, но не знал, как.
   — Это был гений, — сказал Уайт.
   — Гений делает то, что должен, — процитировал Макдональд, — а Талант — то, что может.^[39]
   — Я как будто услышал твоего отца, — сказал Ольсен, — он часто это повторял.
   — Почему ты просил меня вернуться? — спросил Макдональд Уайта.
   — Здесь есть вещи твоего отца, — сказал Уайт. — Книги. — Он широким жестом указал на полки позади стола. — Все они принадлежали ему, а теперь твои, если ты их хочешь. Есть и другие вещи: бумаги, письма, документы…
   — Я не хочу их, — сказал Макдональд. — Все это принадлежит Программе, а не мне. Для меня у него не было ничего.
   — Все, что здесь есть? — спросил Уайт.
   — Все. Но ведь не для этого же ты просил меня вернуться.
   — Я думал, может, ты помиришься со своим отцом, — ответил Уайт. — Я, например, помирился со своим. Двадцать лет назад. Он наконец понял, что я не собираюсь становиться тем, кем он хотел меня видеть, что я не могу смотреть его сон, а я понял, что так или иначе, а он любит меня. Вот я и сказал ему это.
   Макдональд вновь посмотрел на кресло и заморгал.
   — Мой отец умер.
   — Но ты-то жив, — напомнил Уайт. — Ты можешь помириться с ним хотя бы в воспоминаниях.
   Макдональд пожал плечами.
   — И не для этого ты меня приглашал. Что я для тебя значу?
   Уайт беспомощно развел руками.
   — Ты важен для нас всех. Понимаешь, все мы любили Мака и потому любим его сына и хотим, чтобы этот сын тоже любил своего отца.
   — Все для Мака, — буркнул Макдональд. — А сын Мака хочет, чтобы его любили ради него самого.
   — Но прежде всего, — сказал Уайт, — я хотел предложить тебе должность в Программе.
   — Какую должность?
   Уайт пожал плечами.
   — Какую угодно. Эту, если ты ее примешь. — Он указал на кресло за столом. — Мне было бы приятно увидеть тебя в этом кресле.
   — А как же ты?
   — Вернусь к тому, чем занимался, прежде чем Мак назначил меня директором, — к работе на компьютере. Хотя Маку было почти восемьдесят и официально он вышел на пенсию, я никогда не чувствовал себя директором, пока он был с нами. Только несколько дней назад я вдруг понял, что это я отвечаю за все, что это я директор.
   — Не было случая, чтобы Мак вмешался, — вставил Ольсен. — Вообще-то после смерти твоей матери и твоего отъезда в школу он был сам не свой. Он изменился, словно потерял ко всему интерес, и лишь потому оставался на ходу, что был частицей этой машины и шел, когда шла она. После выдвижения Джона Маку словно полегчало, но он никогда не вмешивался, даже почти не говорил, разве что кто-то просил его помощи.
   Уайт улыбнулся.
   — Все это правда. Но он был с нами, и ни у кого никогда не возникало сомнений, кто здесь директор. Мак был Программой, а Программа была им. А теперь это должна быть Программа без Мака.
   — Я нужен тебе ради моей фамилии, — сказал Макдональд.
   — Отчасти, — признал Уайт. — Понимаешь, я всегда чувствовал, что просто сижу в этом кресле, пока Мак не вернется, чтобы занять его вновь… или кто-то с фамилией Макдональд.
   Макдональд еще раз оглядел кабинет, словно пытаясь увидеть в нем себя.
   — Если ты пытаешься меня уговорить, — сказал он, — твои слова не очень-то убедительны.
   — С этой антикриптографией забываешь, что значит говорить одно, а думать другое, — заметил Уайт. — К тому же здесь словно живет некий голос, непрерывно спрашивающий: а как бы сделал это Мак? А ведь мы знаем, что он был бы искренен и честен. Разумеется, я проверял, чем ты занимался после своего отъезда. Ты лингвист, специализировался в китайском и японском и много путешествовал во время учебы.
   — Нужно же было что-то делать с каникулами, — сказал Макдональд.
   — Твой отец тоже изучал языки, — вставил Ольсен.
   — Да? — сказал Макдональд. — Но я занялся этим потому, что сам захотел этого.
   — Затем ты занялся программированием компьютеров, — продолжал Уайт.
   — Твой отец тоже занимался электроникой, — заметил Ольсен.
   — Я просто забрел в это, потому что работал над компьютерным переводом.
   — И внес оригинальный вклад в это искусство, — сказал Уайт. — Как видишь, Бобби, выходит, что все эти годы ты как бы готовился занять это кресло.
   — Может, вы с Маком и не понимали друг друга, — сказал Ольсен, — но вы очень похожи. Ты шел по его следам, Бобби, даже не зная об этом.
   Макдональд покачал головой.
   — Тем больше причин повернуть сейчас. Я не хочу быть таким, как мой отец.
   «Никто не может быть таким, как другой человек», — подумал он.
   — Двадцать лет носить в сердце обиду — это слишком долго, — заметил Уайт.
   Макдональд вздохнул и переступил с ноги на ногу. Он испытывал скуку и раздражение, как всегда, когда знал, что разговор закончен, но никто не может набраться решимости и оборвать его.
   — Мы несем возложенное на нас бремя.
   — Ты нам нужен, Бобби, — сказал Уайт. — Мне нужен. Ну вот, дошло до личной просьбы.
   — Я нужен Программе, но не ради себя самого. Вам нужна фамилия моего отца, его присутствие. И если я соглашусь, то буду похоронен здесь навсегда, так же как и он. Программа поглотит меня, как поглотила и использовала моего отца, не оставив ничего.
   Лицо Уайта выражало искреннее сочувствие. Он тряхнул головой.
   — Я знаю, что ты чувствуешь, Бобби. Однако ты все воспринимаешь превратно. Программа вовсе не поглощала твоего отца, это твой отец поглотил Программу. Мак сам и был Программой, это он приводил ее в движение. Эти радиотелескопы не были мертвы — они были его слушающими ушами; этот компьютер не был машиной — это был его мозг, мыслящий, запоминающий, анализирующий. А мы все — мы были разными воплощениями Мака с различными способностями и мыслями…
   — Ты представляешь положение во все более худшем свете, — заметил Макдональд. — Вы никак не поймете, что именно от этого я бегу всю свою жизнь, именно от этой вездесущности, от благодеяний моего отца…
   — Мы стараемся быть честными перед тобой, — ответил Уайт.
   — Есть кое-что больше и важнее человеческих чувств, — сказал Ольсен, отклеившись от стола. — Что-то вроде религии или сознания, что делается для всего человечества, и если ты сумеешь найти такое, стать его частицей и заставить его воплотиться, вот тогда ты испытаешь настоящее удовлетворение. Все остальное не в счет.
   Макдональд обвел взглядом стены, словно они держали его взаперти.
   — Вы просите меня провести здесь свою жизнь, следующие сорок лет, но не в этом кабинете — у меня нет квалификации для поста директора, — а где-то еще, как частица этого места, чтобы я работал с этими машинами и, не открыв ничего, наверняка умер до того, как придет ответ с Капеллы. Что это будет за жизнь? И что за цель? И какое мне от этого удовлетворение?
   Уайт посмотрел на Ольсена, как бы спрашивая, что это за человек, который не понимает ни их самоотверженности, ни смысла их существования. Как можно говорить с таким человеком?
   — Может, покажем Бобби то место, прежде чем он уедет?
 
   Для маленького мальчика Программа была местом таинственным и волшебным. Интересным днем и великолепным ночью. Бобби обожал ездить туда, когда в исключительных случаях ему позволяли поздно отправляться в постель. Сначала он замечал металлическую долину, сверкающую в лунном свете, уголок, в котором собирались эльфы, чтобы надраивать это блюдце до зеркального блеска и ловить здесь звездную пыль, которую ссыпали в бутылки и использовали потом для колдовства.
   За кратером вздымалось Ухо, огромное, похожее на чашу, Ухо, высоко поднятое на металлической руке, напоминающей руку самой Земли, служащее для подслушивания всех секретов Вселенной, а это были секреты, которые мальчик должен был узнать, чтобы сбылись его мечты.
   «Когда, — говорил он себе, — я найду место, где хранятся секреты, и узнаю их все, тогда я смогу понять все, что хочу».
   Однажды отец привел его в зал прослушивания, где можно было услышать передаваемые шепотом секреты, и Бобби слушал эти голоса в наушниках, свистящие, бессвязные, слишком тихие, чтобы мальчик их понял. Потом отец сделал звук громче, и мальчик разочарованно обнаружил, что они на каком-то тайном языке, которого он понять не может.
   — Никто не может этого понять, Бобби, — сказал ему отец.
   — Я могу, — уперся Бобби. Конечно, он не мог, но обещал себе, что когда-нибудь изучит все языки, которыми говорят на Земле, под Землей и над Землей, и тогда сможет понять эти секреты и узнает все, что можно узнать. И когда его отец захочет что-то узнать, он просто спросит Бобби, вместо того чтобы уезжать из дома…
   «Почему мальчики обязательно вырастают? — спрашивал себя Макдональд. — Ведь жизнь у них такая ясная, простая и полная надежд. Вот только не моя», — уточнил он тут же. Его жизнь была полна опасений, несбывшихся желаний и чрезмерных амбиций, которые никакой ребенок никогда не сумел бы реализовать.
   Прогулка по этим старым коридорам и залам была прогулкой по стране чудес, покинутой гномами, отданной на милость пыли и грязи, выставленной на свет дня, чтобы выцветала и ржавела.
   Здание было старым — лет шестидесяти — семидесяти, может, даже восьмидесяти. И хотя его поставили, чтобы оно, подобно Программе, стояло веками, годы уже брали свое. Краска не могла защитить бетон, местами панели крошились и осыпались вместе с краской, а в некоторых местах эти оспины были заделаны цементными латками. А там, где ходили легионы сотрудников, случайные прикосновения оставили на стенах заметные борозды. Полы из керамических плиток, казалось, нисколько не износились, но, с другой стороны, плитки легче менять.
   Ольсен представлял его всем, кто попадался навстречу.
   — Это Бобби Макдональд, — говорил он и обязательно добавлял: — Сын Мака.
   Его приветствовали, пожимали руку, выражали надежду, что Макдональд вернулся домой уже навсегда, а потом смущались, когда он возражал, так что в конце концов он перестал возражать и только улыбался.
   Старый зал прослушивания казался запущенным, как будто туда давно никто не приходил. Стеклянные пластины указателей были так поцарапаны, что местами лишь с трудом можно было что-либо понять, а по краям циферблатов скопилась пыль. Сами пульты истерлись так, что из-под черного пластика кое-где проглядывал металл. Даже наушники износились.
   В зале не было никого, хотя казалось, что кто-то только что вышел, и Макдональд, остановившись сразу за дверями, окинул взглядом место, покинутое былым очарованием. Оно было мертво, преображавший его дух куда-то отлетел.
   — Хочешь послушать голоса, Бобби? — спросил Ольсен. — Хочешь послушать Послание?
   — Нет, — ответил Макдональд. — Я слышал его уже много раз.
   Он не хотел слушать снова… не здесь и не сейчас. Ольсен подошел к пульту управления.
   — Знаешь, а мы постоянно слушаем, — сказал он, словно читая мысли Макдональда. — Постоянно выискиваем знаки с небес.
   Он рассмеялся, словно сказал что-то смешное, нажал переключатель, и зал заполнил шепот.
   И Макдональд вновь превратился в маленького мальчика. Вопреки самому себе, вопреки своему скептицизму, несмотря на солнечный свет, который безжалостно обнажал ложь и иллюзии, он снова вслушивался в непереводимые сообщения с чужих миров, в измученные голоса далеких существ, требующих, чтобы их выслушали и поняли. «Боже! — подумал он. — Если бы я мог им помочь, если бы мог ответить на этот зов. Если бы удалось замкнуть эту разорванную цепь, разрушить непреодолимые стены расстояний, соединить разум с разумом».
   Он вытянул руку, словно желая взять за руку отца, и сказал:
   — Выключи это!
   «Это не потому, что голоса так сильны, — думал он, — а потому, что я так слаб. Потому что неудачник, мужчина, уничтоженный, еще когда был мальчиком».
   — Вы приняли что-нибудь новое? — спросил он, когда шепот стих, и ему удалось совладать со своим воображением.
   Ольсен покачал головой.
   — Все повторяется, — ответил он устало. — Мы слушали пятьдесят лет, чтобы принять послание с Капеллы, а с того времени прошло всего тридцать. Мы получили Послание в тот самый год, когда ты родился, Бобби.
   — С Посланием вам повезло больше, чем со мной, — сказал Макдональд.
   Ребенок и Послание. Не подлежало сомнению, какой новорожденный больше значил для его отца, кого отец понимал лучше.
   — Может, там никого больше нет? — сказал он.
   Ольсен мотнул головой с упрямством, воспитанным профессией и многолетней привычкой.
   — Именно так говорили скептики и маловеры. «А может, там никого нет», — говорили они. А мы продолжали слушать. И верить. И мы доказали им, что они ошибались. Мы приняли Послание, прочли его и отправили ответ. Там есть еще и другие, и мы примем их тоже. Кто знает, может, сегодня ночью. Никто не может даже представить, сколько там пространства, сколько звезд, сколько различных способов сигнализации, которые нам нужно исследовать. Ведь есть одни, значит, должны быть и другие. А если и нет, то все равно у нас есть Капелла. Достаточно получить от них новое известие, и все окажется не зря.
   — Да, — сказал Макдональд. — Думаю, так и будет.
   Он хотел вежливо попрощаться с Ольсеном и уйти, но боль все не покидала его. Кроме того, Ольсен ничего не хотел слышать.
   — Самое интересное я оставил на загладку, — сказал он. — Я покажу тебе компьютер.
   Макдональд попытался открутиться от этого.
   — Я видел компьютеры, — сказал он.
   — Но не такие, — ответил Ольсен.
   Макдональд вспомнил, что Ольсен специалист именно по компьютерам.
   — А кроме того, там есть и кое-что еще.
 
   В помещении компьютера — самом большом в здании — три с половиной стены занимали программные таблицы, указатели, сияющие катушки под стеклом и разноцветные лампочки, а посередине разместились всевозможные устройства, похожие на присевших чудовищ, пожирающие карточки или выплевывающие широкие полосы бумаги, которые ложились складками, если никто за ними не следил, пока компьютер продолжал постукивать и хихикать сам с собой. Единственную половину стены, свободную от компьютера, занимали две двери. Одна вела в коридор, другая в кабинет его отца, чтобы тот, когда ему захочется, мог спросить у компьютера обо всем, что его интересовало, или велеть ему сделать то, что хотел директор Программы. Черные змеи кабелей уходили сквозь стены в другие помещения, и возможно, думал мальчик, компьютеры тянулись без конца. Еще он подумал, что наконец-то перед ним создание, которое знает все, что можно знать, даже секреты, нашептываемые в зале прослушивания, и что нужно лишь спросить его, чтобы получить ответ.
   — Папа, — сказал Бобби, — почему ты не спросишь компьютер, что значит этот шепот?
   — Мы спрашиваем его, Бобби, — ответил отец, — но не всегда знаем, какие вопросы правильны, или не знаем, как их правильно задавать, поэтому он ничего нам и не говорит.
   Подбоченившись и широко расставив ноги, Бобби остановился в дверях кабинета, лицом к лицу с компьютером, чувствуя за спиной бодрящее присутствие отца, и сказал:
   — Когда я вырасту, я заставлю компьютер все мне рассказать.
   — Я буду счастлив и горд за тебя, — ответил его отец.
 
   Даже помещение компьютера уменьшилось с течением лет, и то, что когда-то сверкало стеклом и металлом, словно вплавилось в эти стены, тоже подчинившись тирании времени. Тут и там были заменены какие-то устройства, несомненно, подключили новые блоки памяти, сканеры и принтеры, но в сущности это был тот же самый компьютер, более тридцати лет дожидавшийся здесь Макдональда-младшего. Это по-прежнему был крупнейший компьютер мира, хотя наверняка не самый быстродействующий. Макдональд сам работал на компьютерах, которые во многих отношениях стояли выше этого.
   — Стараемся не отставать, — заметил сзади Ольсен. — Может, он и проигрывает рядом с новейшими моделями, со всей этой микроминиатюризацией, но каждая важная техническая новинка где-то учтена. Мы не стали менять ему внешний вид. После стольких лет совместной работы компьютер начинает напоминать человека, и когда ты сюда приходишь, то каждый раз радуешься, видя знакомое лицо.
   Несколько удобных кресел стояло между сканерами, принтерами и в углах зала, где местами угнездилась темнота — там давно не меняли перегоревшие лампы. Когда он отворачивался от одного из этих мрачных углов, Макдональду показалось, что он видит кого-то, сидящего там в кресле, но, поморгав, он убедился, что кресло пусто и вообще в комнате нет никого, кроме него, Ольсена и компьютера. Комната была нема, она лишь постукивала и хихикала, распространяя запахи масла и озона.
   — Садись, — сказал Ольсен, указывая на одно из кресел посреди помещения. — Есть кое-что, что ты должен услышать.
   — Слушай… — сказал Макдональд. — Я не хочу…
   Однако он так и сидел, пока Ольсен нажимал кнопки и удобно усаживался в соседнее кресло.
   «Мы должны постоянно напоминать себе, чем, собственно, занимаемся, — говорил голос из прошлого, — иначе нас поглотят зыбучие пески данных…»
   «Господа, нас ждет работа…»
   Другой голос:
   «Может, в них что-то есть».
   Предыдущий голос:
   «Маловероятно».
   Третий голос, словно из жестяной банки:
   «Мак, произошел несчастный случай… Речь идет о Марии».
   Чуть позже тот же голос говорил:
   «Ты не можешь бросить нас, Мак… Дело ведь не только в тебе, а во всей Программе».
   И опять первый голос, знакомый Макдональду слишком хорошо:
   «Я жизненный банкрот, Чарли… Чего я ни коснусь, остается лишь пепел… Скверный лингвист и дрянной инженер? У меня не хватает квалификации для такой работы. Для руководства Программой нужен человек изобретательный, настоящий лидер, кто-нибудь, обладающий… шармом…»
   «Ты устраиваешь отличные вечеринки Мак», — произнес голос молодого Ольсена.
   Пятый голос:
   «Мак, я верю в тебя, как в Бога».
   Шестой:
   «Программа — это ты. Если ты уйдешь, все развалится. Это будет конец всему».
   Снова невыносимо знакомый голос:
   «Так всегда кажется, но не происходит с делами, которые живут собственной жизнью. Программа существовала до меня и останется после моего ухода. Она долговечнее любого из нас, ибо мы на года, а она на столетия».
   И опять голос из жестянки:
   «Она будет жить, Мак».
   «Говорят, вы уходите, мистер Макдональд? — сказал новый голос, более старый и менее поставленный, чем другие. — Не уходите, мистер Макдональд!.. Вас одного это взаправду волнует».
   Голоса носились по комнате, создавая в воображении Макдональда прошедшее время. Потом их перекрыл голос Ольсена:
   — Видишь, все, что здесь происходило, записывалось с того момента, как Мак стал директором. Кто знает, когда в обычном разговоре или шутке один из нас скажет то, что может оказаться ключом к решению загадки. Мы владеем неограниченной памятью и неограниченными возможностями сопоставления. Это значит — у нас есть компьютер и мы им пользуемся. Моя задача, — продолжал Ольсен, — состояла в написании программ, упорядочивающих информацию таким образом, чтобы не получать мусора на выходе.
   — Все? — спросил Макдональд. — С самого начала? Морщинистой ладонью Ольсен обвел стены зала.
   — Здесь есть все, каждое слово и любая информация мира. Все, что когда-либо написано об иных мирах, языках, о передаче сообщений или криптографии. «Кто знает, — говаривал твой отец, — где воображение стыкуется с реальностью?» Он любил эти слова: «кто знает». Они ходили среди нас, как шутка. «Надо бы что-то съесть, — говорил кто-нибудь. — Кто знает, может, я голоден». Мак смеялся и сам говорил так же. Наш Мак был великий человек. Извини, Бобби… то есть Роберт. Тебя, конечно, раздражает, что я все время говорю о твоем отце и обращаюсь к тебе, словно ты все еще маленький мальчик. Ты взрослый мужчина, а Мака больше нет, и я лишь запрограммировал это для тебя, чтобы ты узнал его таким, каким он был здесь, в Программе, чтобы увидел, что он делал и как.
   Старик уже не казался Макдональду маразматиком. Да, он постарел, но разум его оставался острым, а то, чего он добился, создавая программу, которая из океана не связанных между собой данных отфильтровывала логическое целое, должен изучать каждый информатик.
   — Это был твой отец и его первый серьезный надлом, — говорил Ольсен, — когда твоя мать пыталась покончить с собой, а он едва не бросил Программу.
   Макдональд сидел совершенно неподвижно, вслушиваясь в голоса из прошлого.
   — Можешь слушать, сколько захочешь, — сказал Ольсен, — а когда услышишь все, что хотел, просто нажми эту кнопку.
   Макдональд не заметил, как Ольсен ушел, он продолжал слушать голос отца.
   «И верить в себя или в свою правоту, чтобы выжить вопреки разочарованиям и неумолимому бегу лет».
   И другой голос, сухой и скептический, который произнес:
   «Только надежда и вера поддерживают жизнь Программы…»
   «И статистическая вероятность тоже», — ответил отец.
   «Это еще одно название веры. Но ведь через пятьдесят с лишним лет даже статистическая вероятность становится довольно невероятной…»
   «Пятьдесят лет — всего лишь движение века на лике Господнем».
   «Пятьдесят лет — это активная профессиональная жизнь человека. Вы посвятили этому большую часть своей жизни. Я не жду, что вы отдадите ее без борьбы, но борьба эта обречена. Ну, так как же, будете ли вы сотрудничать со мной или воевать?»
   А потом, через секунду, голоса вавилонского смешения языков, бесчисленные голоса, говорящие с запалом, одновременно, перебивая друг друга…
   «Голос бесконечности», — сказал отец.
   И снова голоса, только теперь уже различимые и знакомые — обрывки радиопередач тридцатых годов, первые принятые сигналы, передача с Капеллы, чтобы привлечь внимание к Посланию, успешно использованная радио и телевидением для поддержки Программы…
   «Мы не одни», — произнес чей-то голос.
   Голос скептика звучал теперь неуверенно:
   «Что они могли нам сказать?»
   «Узнаем», — ответил отец.
   Время и голоса проплывали в полумраке комнаты, а Макдональд услышал чей-то бас:
   «Так много всего нужно, чтобы прочесть одно небольшое Послание? От верующих это требует лишь веры в сердце».
   «Наша вера, — отвечал отец, — требует возможности копирования данных и результатов каждым, кто использует ту же аппаратуру и применяет те же самые методы. И хотя в мире столько верящих сердец, полагаю, ни одно из них не получило идентичного Послания».
   Прошло несколько минут, и бас сказал:
   «Простите мне мои сомнения. Это Послание — от Бога».
   Сцены из прошлого, записанные в прорезях перфокарт, в малюсеньких магнитах и электронах, сцены, которые можно в целости и сохранности вынуть из огромного холодильника памяти, непрерывным потоком шли от компьютера к Макдональду. Кто-то сказал:
   «Скажите, почему вы так настаиваете на ответе на это Послание? Разве мало, что ваши поиски увенчались успехом, что вы доказали существование разумной жизни во Вселенной?»
   «Я мог бы объяснить это вполне рационально, — сказал отец, — …но, как вы, конечно, подозреваете, за этой рациональностью скрываются личные мотивы. Прежде чем наш ответ дойдет до Капеллы, я буду уже в могиле, однако хотел бы, чтобы моя работа не пропала напрасно, чтобы сбылось то, во что я верю, чтобы моя жизнь имела смысл… Своему сыну и миру я хочу оставить какое-то наследство. Я не поэт и не пророк, не художник, не строитель, не государственный деятель и не филантроп. Единственное, что я могу оставить, это открытую дверь, открытую дорогу во Вселенную, надежды и картины чего-то нового, послание, которое прибудет с другой планеты, кружащейся под парой чужих далеких звезд…»
 
   Его постоянно преследовал сон… пожалуй, скорее воспоминание, а не сон… что он просыпается один в большой кровати. В кровати матери, которая позволила ему туда забраться и прижаться к себе, мягкой и теплой, и так уснуть. Однако проснулся он один, кровать была пустой и холодной, и ему стало страшно. В темноте он выбрался из кровати, стараясь не наступить на что-то страшное и не провалиться в какую-нибудь яму без дна, и, покинутый, перепуганный, побежал в темноте через холл к гостиной, крича: «Мама… мама… мама!» Перед ним замерцал огонек, небольшой огонек, разгоняющий мрак, и в этом свете сидела его мать, ожидая, когда отец вернется домой, и он почувствовал себя одиноким…
 
   И вспомнил он: его отец вернулся домой, счастливый, что застал ждущими их обоих, мать и сына, и все они были счастливы…
   Голос говорил:
   «Ваш визит — великая честь для нас, господин президент».
   «Нет, — ответил другой голос, — это Роберт Макдональд оказал нам честь своей жизнью и работой. Это благодаря ему мир ждет ответа со звезд, благодаря ему мы наслаждаемся смешанным чувством свободы и покоя, словно через контакт с действительно чужими нам существами открыли, что значит быть настоящим человеком».
   Секундой позже Макдональд услышал Джона Уайта:
   «Я рад, что ты смог приехать, отец».
   И более старый вариант того же голоса:
   «В свое время я сказал Макдональду, что он может отправить свой ответ, но я никогда не говорил ему, что он поступил правильно. Пожалуй, я могу сказать это сейчас».
   И греческий хор иных голосов:
   «Вы помните, как Макдональд велел нам поставить магнитофон возле искусственной челюсти дворника, который уверял, что та по ночам принимает послания?»
   «А как выдал свою секретаршу за приехавшего с визитом конгрессмена?»
   «И лишился лучшей секретарши, которую когда-либо имел…»
   «Или как приехал журналист, чтобы вонзить Программе нож в спину, и остался как представитель Программы по делам печати?»
   «Или…» «Или…»
   Потом хор стал более серьезным:
   «Он заслужил похороны национального героя».
   «Да, в Вашингтоне».
   «Или перед штаб-квартирой Объединенных Наций».
   «Но он хотел, чтобы его кремировали, так же как и жену, а потом, если это будет возможно и не очень хлопотно и дорого, чтобы их пепел рассыпали в пространстве».
   «Разумеется».
   И кто-то продекламировал:

 
«… Когда же он умрет,
Изрежь его на маленькие звезды,
И все так влюбятся в ночную твердь,
Что бросят без вниманья день и солнце».^[40]
 

   Вновь голос Джона Уайта:
   «Я… я не помню вашего имени».
   И старческий бас:
   «Иеремия».
   «Я думал, что вы…»
   «Умер? Вздор. Умер Макдональд, умерли все из моего поколения, а я жив. Солитариане живут, может, в меньшем числе, но дух их остался прежним, и они увидят единственного Бога, того, который сотворил человека по своему подобию. Но я пришел не разговаривать о солитарианах, а отдать последнюю честь Макдональду, который, хоть и атеист, был человеком правого духа, человеком великой мечты и великих поступков, которого уважали даже чтущие Бога, человеком, о котором можно сказать, что он был слугой Божьим, хотя и не знал этого…»
 
   И когда все это кончилось, Макдональд остался сидеть в комнате с компьютером, вглядываясь в пространство. Губы его шевельнулись:

 
«Покуда воды рек текут в моря.
Покуда тень живет в долинах гор,
А в небе светят звезды, до тех пор
Жить будут твое имя, честь и слава».^[41]
 

   Он не услышал, как дверь открылась и закрылась вновь.
   — Книга памяти кончилась, Боб, — сказал Джон Уайт, после чего добавил уже помягче: — Извини. Ты плачешь?..
   — Да, — сказал Макдональд. — И самое печальное, что я продолжаю оплакивать себя. — Он чувствовал, как слезы стекают по его щекам, и не мог сдержать их. — Я никогда не говорил ему, что люблю его. Он никогда не знал этого, а я понял это только сейчас.
   — Он знал, — заметил Уайт.
   — Не нужно утешать меня.
   — Да нет же, точно говорю тебе: он знал, — сказал Уайт.
   — Придет однажды день, — продолжал Макдональд, — когда я смогу оплакивать его, а не себя.
   Он энергично встал. Уайт протянул ему руку.
   — Спасибо тебе, что приехал. Так ты подумаешь о работе?
   Макдональд пожал руку.
   — Я совершенно не готов думать об этом. Пока не готов. В Нью-Йорке есть одна девушка, с которой я хочу увидеться, и еще несколько дел, с которыми нужно закончить. Возможно, потом я задумаюсь о твоем предложении.
   Выходя в коридор, Макдональд повернулся на пороге и еще раз окинул взглядом компьютерный зал. На мгновение ему показалось, что в полумраке он видит в кресле чью-то фигуру, знакомую и вечно молодую, составленную из воспоминаний и замороженных звуков… Он тряхнул головой, и видение исчезло.
   Снаружи день сменился ночью, и то, что выглядело потерто и банально, в лунном свете вновь стало волшебным — высоко поднятое ухо Земли, подслушивающее секреты Вселенной, металлическая чаша, отполированная и готовая ловить звездную пыль, — и Макдональд стоял неподвижно, сжимая руль своего велосипеда и снова глядя на эту сцену глазами, излеченными от взрослого астигматизма, уже уверенный, что вернется сюда. Для него ожидание кончилось, хотя для всего мира еще нет. Правда, теперь ему казалось, что мир не столько ждет, сколько подгоняет свой пульс к ритму разговора с девяностолетним циклом. «Я сам наконец отправился в путь, — подумал он, — начав жить собственной жизнью. Я вернулся домой».
   — Роберт, — произнес кто-то за спиной. В освещенной двери стоял Ольсен. — Ты видел его? Видел его в кресле?
   — Да, — сказал Макдональд. — Видел.
   — Он будет там, пока продолжается Программа и когда придет ответ с Капеллы. Он будет всегда, доколе мы будем нуждаться в нем.
   — Да, — сказал Макдональд и перекинул ногу через раму.
   — Ты вернешься? — спросил Ольсен.
   — Как того захочет ветер, — сказал Макдональд. — Но сначала я хочу прочесть несколько писем.

   Движимый смутным предположением, я отправился в опасный путь и вот уже вижу предгорья новых земель. Те, у кого хватит смелости вести исследования дальше, ступят на них…

ИММАНУИЛ КАНТ, 1755

   Наука и техника в значительной мере, если не исключительно, развились в результате борьбы за власть и стремления к легкой жизни. Обе эти силы ведут к разрушению, если их вовремя не обуздать: первая ведет ко всеобщей гибели, а вторая к биологической или умственной деградации…

СЕБАСТЬЯН ФОН ХОРНЕР, 1961

   МИНИСТЕРСТВО ТРУДА СОЕДИНЕННЫХ ШТАТОВ СООБЩИЛО СЕГОДНЯ, ЧТО ПОЧТИ ПОЛОВИНА РАБОЧЕЙ СИЛЫ СТРАНЫ ТРУДИТСЯ СЕМЬ С ПОЛОВИНОЙ ЧАСОВ ЕЖЕДНЕВНО ЧЕТЫРЕ РАБОЧИХ ДНЯ В НЕДЕЛЮ, ПОЛУЧАЯ ОБЫЧНЫЕ ТРИНАДЦАТЬ НЕДЕЛЬ ОТПУСКА. ОКОЛО ОДНОЙ ПЯТОЙ РАБОЧЕЙ СИЛЫ, КАК БЫЛО СООБЩЕНО ДОПОЛНИТЕЛЬНО, РАБОТАЕТ ДЕСЯТЬ ЧАСОВ ЕЖЕДНЕВНО В ТЕЧЕНИЕ ПЯТИ, ШЕСТИ И ДАЖЕ СЕМИ ДНЕЙ В НЕДЕЛЮ. В ЭТИ ДВАДЦАТЬ ПРОЦЕНТОВ ВХОДЯТ ПРЕДСТАВИТЕЛИ ВСЯКОГО РОДА СВОБОДНЫХ ПРОФЕССИЙ — ВРАЧИ, УЧЕНЫЕ, ПИСАТЕЛИ, УЧИТЕЛЯ, МИНИСТРЫ, АДВОКАТЫ, ИЗДАТЕЛИ, ПРОМЫШЛЕННИКИ И ДИРЕКТОРА, ПСИХОЛОГИ, А ТАКЖЕ ВСЕВОЗМОЖНЫЕ БИЗНЕСМЕНЫ И МЕНЕДЖЕРЫ…

   …Отец стремглав выбежал наружу. Молли стояла, вся вытянувшись в струнку, и старалась запихнуть себе в рот оба кулака разом. А у ее ног лежал на земле человек с кожей серебристо-серого цвета; рука у него была сломана, он поглядел на Джека и замяукал…^[42]

ТЕОДОР СТАРДЖОН, 1946

   Такое общество зажиточности, гуманизма, свободного времени и чуточку отчужденное, может быть вполне стабильным. В сущности оно может в некоторых смыслах напоминать общества Древней Греции (хотя эллинские сообщества развивались в основном не на основе зажиточности). Представим себе, что возникла ситуация, в которой, скажем, семьдесят или восемьдесят процентов человечества являются аристократией и большую часть своей энергии расходуют на совершенствование всевозможных методов развития личности, причем не обязательно в действиях, которые некоторые футуристы сочли бы важнейшими для гуманистической культуры. Нетрудно представить себе, что тон могут задавать спорт, турнирные коллективные игры (шахматы, бридж), музыка, искусство, знание языков или серьезные путешествия, а может, изучение точных наук, философии и тому подобного…

ГЕРМАН КАН и ЭНТОНИ ДЖ. ВИНЕР, 1967

   Опасения, что период жизни технической земной цивилизации может быть довольно коротким, не лишены оснований. Однако по крайней мере имеется шанс, что разрешение конфликтов откроет дорогу постоянному развитию цивилизации на время, сравнимое со временем существования звезд…

ДЖ. П. Т. ПИРМАН, 1961

   Следует полагать, что высокоразвитое общество будет стабильно в течение очень долгого промежутка времени, храня документы закончившихся экспедиций и терпеливо дожидаясь возвращения остальных. Согласно этому предположению, цивилизации всей Галактики неизбежно суммируют свои достижения и избегают копирования. Возможно, существует центральный банк галактической информации, что позволяет имеющим к нему доступ узнавать, где именно в Галактике должна возникнуть новая жизнь — проблема невероятно трудная для нас, поскольку все указания, которые мы имеем, это лишь собственный опыт с одной планетой…

КАРЛ САГАН, 1963

   ПРЕДСТАВЬ СЕБЕ ВСЮ МАТЕРИЮ, КОТОРАЯ СУЩЕСТВУЕТ,
   СОБРАННУЮ ВМЕСТЕ
   ПОСРЕДИ ВСЕЛЕННОЙ -
   ВСЕ МЕТЕОРИТЫ,
   КОМЕТЫ,
   ЛУНЫ,
   ПЛАНЕТЫ,
   ЗВЕЗДЫ,
   ТУМАННОСТИ,
   МИРИАДЫ ГАЛАКТИК,
   ВСЕ СОБРАННОЕ В ОДИН ОГРОМНЫЙ ПЕРВИЧНЫЙ АТОМ, ОДИН МОНОЛИТ НЕПОНЯТНОЙ МАССЫ, НЕВЕРОЯТНОЙ ПЛОТНОСТИ…
   ПРЕДСТАВЬ СЕБЕ БЕЛЫЕ КАРЛИКИ, ПРЕДСТАВЬ СЕБЕ
   НЕЙТРОННЫЕ ЗВЕЗДЫ И УМНОЖЬ ВСЕ ЭТО НА БЕСКОНЕЧНОСТЬ…
   ЦЕНТР ВСЕЛЕННОЙ? ВСЯ ВСЕЛЕННАЯ.
   НИ ОДИН ЛУЧИК СВЕТА ИЛИ ЭНЕРГИИ НЕ УСКОЛЬЗНЕТ, НИ ОДИН НЕ ПРОНИКНЕТ ВНУТРЬ.
   БЫТЬ МОЖЕТ, ДВЕ ВСЕЛЕННЫЕ.
   ОДНА ВНУТРИ ОГРОМНОГО ЯЙЦА СО ВСЕМ СУЩИМ И ОДНА СНАРУЖИ СО ВСЕМ НИЧТО…
   РАЗДЕЛЕННЫЕ, НЕСОПРИКАСАЕМЫЕ…
   ПРЕДСТАВЬ СЕБЕ!
   ПРЕДСТАВИЛ?
   ВСЯ МАТЕРИЯ, СОБРАННАЯ ВОЕДИНО,
   ОДНА ВСЕЛЕННАЯ, НЕВЕРОЯТНЫЙ МОНОЛИТ, В КОТОРОМ НЕПОНЯТНЫЕ СИЛЫ РАСТУТ
   В ТЕЧЕНИЕ БЕСЧИСЛЕННЫХ ЭПОХ ИЛИ ВСЕГО МГНОВЕНИЕ
   (КТО ИЗМЕРИТ ВРЕМЯ В ТАКОЙ ВСЕЛЕННОЙ?)
   И ТОГДА…
   БАМ!
   ВЗРЫВ!
   БОЛЕЕ ЧЕМ ВЗРЫВ!
   МОНОЛИТ РАЗЛЕТАЕТСЯ, ПЕРВИЧНЫЙ АТОМ РАЗРЫВАЕТСЯ
   НА КУСКИ, ИЗ ОГРОМНОГО ЯЙЦА ВЫКЛЕВЫВАЮТСЯ ПОЖАР И СКОРОСТЬ,
   ВЫКЛЕВЫВАЮТСЯ
   ГАЛАКТИКИ,
   ТУМАННОСТИ,
   СОЛНЦА,
   ПЛАНЕТЫ,
   ЛУНЫ,
   КОМЕТЫ,
   МЕТЕОРИТЫ
   И РАЗЛЕТАЮТСЯ ВО ВСЕ СТОРОНЫ В ПРОСТРАНСТВЕ,
   ВЫКЛЕВЫВАЕТСЯ ПРОСТРАНСТВО,
   ВЫКЛЕВЫВАЕТСЯ РАСШИРЯЮЩАЯСЯ ВСЕЛЕННАЯ,
   ВЫКЛЕВЫВАЕТСЯ ВСЕ…
   ПРЕДСТАВЬ СЕБЕ!

   НЕ МОЖЕШЬ?
   ХОРОШО, ТОГДА ПРЕДСТАВЬ ВСЕЛЕННУЮ, ПОЛНУЮ
   ЗВЕЗД И ГАЛАКТИК,
   ВЕЧНО РАСШИРЯЮЩУЮСЯ ВСЕЛЕННУЮ
   БЕЗ ГРАНИЦ.
   РАЗБЕГАНИЕ ГАЛАКТИК ДРУГ ОТ ДРУГА,
   ТАК СТРЕМИТЕЛЬНО,
   ЧТО СО СКОРОСТЬЮ СВЕТА
   ОНИ ИСЧЕЗАЮТ ИЗ НАШЕЙ,
   А МЫ ИЗ ИХ ВСЕЛЕННОЙ…

   ПРЕДСТАВЬ СЕБЕ МАТЕРИЮ, РОЖДАЮЩУЮСЯ НЕПРЕРЫВНО,
   АТОМЫ ВОДОРОДА, ВЫРАСТАЮЩИЕ КАК ГРИБЫ ПОСЛЕ ДОЖДЯ
   ТУТ И ТАМ
   ТУТ
   И
   ТАМ
   МОЖЕТ, ОДИН АТОМ ВОДОРОДА В ГОД
   НА ТЕРРИТОРИИ ТАКОЙ, КАК КОСМОДРОМ В ХЬЮСТОНЕ,
   И ЭТИ АТОМЫ
   СОЕДИНЯЕТ ВМЕСТЕ
   ВСЕОБЩАЯ СИЛА ТЯГОТЕНИЯ.
   И ТАК РОЖДАЮТСЯ
   НОВЫЕ СОЛНЦА,
   НОВЫЕ ГАЛАКТИКИ ВМЕСТО ТЕХ, КОТОРЫЕ УБЕЖАЛИ
   ЗА ПРЕДЕЛЫ НАШЕГО ВОСПРИЯТИЯ,
   И ТАК ВСЕЛЕННАЯ РАСШИРЯЕТСЯ
   БЕЗ КОНЦА
   И БЕЗ НАЧАЛА…

   НЕ МОЖЕШЬ ПРЕДСТАВИТЬ?
   ХОРОШО, ТОГДА СЧИТАЙ ВСЕ ЭТО СКАЗКОЙ…

   Наверняка многим не понравятся тысячелетние экспедиции, однако у нас нет права навязывать другим свои взгляды…

ФРИМЕН ДЖ. ДАЙСОН, 1964

   Нации космических путешественников отправляли бы экспедиции примерно раз в год, благодаря чему примерно с той же частотой звездолеты и возвращались бы, одни с негативными сообщениями об изученных солнечных системах, другие с вестями от каких-то хорошо известных нам цивилизаций. Богатство, разнородность и великолепие этой торговли, обмен товарами и информацией, взглядами и изделиями, концепциями и аргументами должны непрерывно обострять любопытство и укреплять жизненные силы участвующих в этом наций…

КАРЛ САГАН, 1963

   АГЕНТСТВО СТАТИСТИКИ И ДЕМОГРАФИИ ОРГАНИЗАЦИИ ОБЪЕДИНЕННЫХ НАЦИЙ СООБЩИЛО СЕГОДНЯ В СВОЕМ ГОДОВОМ ОТЧЕТЕ, ЧТО НАСЕЛЕНИЕ МИРА ПЯТНАДЦАТЬ ЛЕТ НАЗАД ДОСТИГЛО ПЯТИ МИЛЛИАРДОВ И С ТЕХ ПОР УМЕНЬШИЛОСЬ НА НЕСКОЛЬКО МИЛЛИОНОВ, В ОСНОВНОМ В ВЫСОКОУРБАНИЗИРОВАННЫХ СТРАНАХ.

   ПОСЛЕДНИМ КРИКОМ МОДЫ В ОБЛАСТИ СРЕДСТВ ИНФОРМАЦИИ ЯВЛЯЕТСЯ НЕВЕРОЯТНО СЛОЖНОЕ СОЕДИНЕНИЕ ИЗОБРАЖЕНИЯ, ЗАПАХА, МУЗЫКИ, ПРИКОСНОВЕНИЯ, ПРОЗЫ И ПОЭЗИИ В ОДИН ОБЩИЙ ПРИЕМ ИНФОРМАЦИИ О — А КАК ЖЕ ИНАЧЕ? — ПРИНИМАЕМОЙ ИНФОРМАЦИИ. БУДУЩИЙ ВИДЕО-СЛУХО-НЮХО-ОЩУЩАТЕЛЬ ПОКУПАЕТ ЧЕРНЫЙ ЯЩИЧЕК, ИМЕЮЩИЙ СЕМЬ КНОПОК НА ОДНОЙ ИЗ СТЕНОК. НАЖИМАЯ В ПРОИЗВОЛЬНОМ ПОРЯДКЕ ЭТИ СЕМЬ КНОПОК, НАШ В-С-Н-0 ПОДВЕРГАЕТСЯ АТАКЕ ЧЕГО-ТО, ЧТО ПОНАЧАЛУ КАЖЕТСЯ ПОДАВЛЯЮЩИМ РАЗНООБРАЗИЕМ ЧУВСТВЕННЫХ ОЩУЩЕНИЙ, НО ЕСЛИ ЕМУ ПОВЕЗЕТ, МОЖЕТ В КОНЦЕ КОНЦОВ ОБНАРУЖИТЬ, ЧТО ЭТО НЕЧТО БОЛЬШЕЕ, ЧЕМ ПРОСТО ОЩУЩЕНИЯ РАЗЛИЧНЫХ ОРГАНОВ ЧУВСТВ: ЭТО ПРИЕМ ИНФОРМАЦИИ О ПРИНИМАЕМОЙ ИНФОРМАЦИИ, И ЭТО РАЗНООБРАЗИЕ ИНФОРМИРУЕТ НЕ ТОЛЬКО ПОЛЬЗОВАТЕЛЯ, НО И ДРУГ ДРУГА, УСИЛИВАЯ ВПЕЧАТЛИТЕЛЬНОСТЬ ПОЛЬЗОВАТЕЛЯ К ОБЫЧНЫМ ПРОЦЕССАМ, ПРИМЕНЯЕМЫМ НАМИ ДЛЯ ИНФОРМИРОВАНИЯ О ХАРАКТЕРЕ ТОГО, ЧТО ПРОИСХОДИТ ВОКРУГ, И К УСИЛИЯМ ИНЫХ УВЕДОМИТЬ НАС О ТОМ, О ЧЕМ ОНИ ХОТЯТ — ИЛИ НЕ ХОТЯТ — НАМ СООБЩАТЬ. КАК БЫ ВАМ ЭТО ОБЪЯСНИТЬ? СЛОВА — ЭТО НЕ ЕДИНСТВЕННОЕ И, ПОЖАЛУЙ, НЕ САМОЕ ЛУЧШЕЕ СРЕДСТВО ОБЩЕНИЯ. КУПИТЕ СЕБЕ ЯЩИЧЕК И ИСПЫТАЙТЕ ВСЕ САМИ!

   Коль скоро в Галактике находится приблизительно миллион планет, способных на такие достижения, взаимные посещения происходили бы примерно раз в тысячу лет, поэтому разведывательные экспедиции могли в прошлом посещать Землю — порядка десяти тысяч раз за весь период земной истории…

КАРЛ САГАН, 1963

   Он оглянулся на купол — игрушечный черный бугорок вдали.
   Там остались люди, которым недоступна красота Юпитера. Люди, которым кажется, «то лик планеты закрыт мятущимися тучами и хлещущим дождем. Незрячие глаза. Никудышные глаза… Глаза, не видящие красоту облаков, не видящие ничего из-за шторма. Тела, неспособные радостно трепетать от трелей звонкой музыки над клокочущим потоком…
   — Не могу я возвращаться, — сказал Байбак.
   — Я тоже, — отозвался Фаулер.
   — Они меня снова в пса превратят.
   — А меня — в человека, — сказал Фаулер.^[43]

КЛИФФОРД САЙМАК, 1944

   ОЧЕРЕДНОЕ ПОЯВЛЕНИЕ В НАШЕМ ОБЩЕСТВЕ ДИЛЕТАНТА, УЧЕНОГО — ДЖЕНТЛЬМЕНА ПО ПРОФЕССИИ, ЧЕЛОВЕКА, ЖИВУЩЕГО СВОЕЙ СТРАСТЬЮ К ИСКУССТВУ ИЛИ К РАБОТЕ ТОЛЬКО РАДИ УДОВОЛЬСТВИЯ, ПОЛУЧАЕМОГО ПРИ ЭТОМ, — ЯВЛЕНИЕ, ДОСТОЙНОЕ ВСЕСТОРОННЕГО ИЗУЧЕНИЯ. ПЕРЕСТАЕТ ЛИ РАБОТА БЫТЬ РАБОТОЙ, БУДУЧИ РАЗВЛЕЧЕНИЕМ? МОЖЕТ ЛИ РАЗВЛЕЧЕНИЕ СОЗДАТЬ ЛУЧШИЕ УСЛОВИЯ В НАУКЕ И В РАБОТЕ? ИЛИ ВСЕ-ТАКИ ХУДШИЕ?

   Развитые общества Галактики скорее всего контактируют между собой, что является одной из основных сфер их интересов. Они уже постигли законы эволюции звезд и другие тайны природы. Единственная оставшаяся тайна — это жизнь других. Какие у них романы? Какие истории искусства? Каковы антропологические проблемы далеких звезд? Вот материал, над которым ломают головы эти философы…

ФИЛИП МОРРИСОН, 1961

   Сможем ли мы понять науку иной цивилизации?.. Наша наука сосредоточилась на задавании вопросов за счет других, однако это настолько вошло в плоть наших знаний, что, как правило, мы не отдаем себе в этом отчета. В ином мире главные вопросы могут задаваться иначе…

РОБЕРТ ОППЕНГЕЙМЕР, 1962

   И Путник почувствовал их, он понял,
   Что это безмолвье — ответ…

 
   Наблюдатели начали съезжаться в среду.
   Одни были выбраны своими правительствами или полномочными комиссиями, другие — всеобщим голосованием, третьи получили личные приглашения от комитета Программы, подписанные директором.
   Они съезжались со всего мира и всеми видами транспорта. Многие прибыли на парусных кораблях, начиная с пассажирских шхун с мачтами из нержавеющей стали и с роскошными каютами и кончая мелкими швертботами вообще без кают. На пироге с боковым поплавком проделали весь путь с Самоа несколько десяткой гордых полинезийцев, желавших показать, что по-прежнему чтут деяния своих предков и могут сами повторить их.
   Кто-то приплыл на частной подводной лодке, несомненно, с намерением провести после окончания торжества исследования морского дна; некий мужчина просто приплыл с Сент-Томаса, а какая-то женщина приехала с Кубы на водном велосипеде с двумя понтонами.
   Многие явились в субботу на борту ховерпаромов, раскидывающих свои крылья из пены, и реактивных самолетов регулярных линий, а кое-кто — на личном геликоптере или воздушном шаре.
   Это были времена ярких личностей, когда и у мужчин и у женщин было и время и возможность принимать самостоятельные решения.
   Суббота была Днем Ответа, праздником, которого мир ждал девяносто лет, и теперь словно пробуждался от долгого сна… Нет… не от сна, а от мечты, от какой-то чудесной, зачарованной действительности, от мыслей о роде людском, о том, каким могло бы стать человечество, будь у него чуть больше времени, чуть меньше спешки, чуть больше отдыха и чуть меньше адреналина. Начатая почти сто пятьдесят лет назад Программа, а также полученное и расшифрованное Послание с Капеллы дали Земле и ее людям девяносто лет мира и возможность открыть и пестовать иные инстинкты, кроме агрессивности. Проблемы казалось бы, практически неразрешимые сто пятьдесят и даже девяносто лет назад, решились словно сами собой, едва мир получил передышку.
   И вот наступил Великий День. Люди, прибывшие на празднование, имели разный цвет кожи и различные профессии, но расы вроде бы различались меньше, чем прежде, да и профессии уже не были четко определенными, словно каждый стал немного дилетантом, выполняя свои обязанности и неся ответственность с неистощимым восторгом и энтузиазмом вечного любителя, которого работа соседа интересует не меньше, чем своя собственная.
   Среди прибывших были ученые самых разных специальностей: языковеды, философы, гуманисты, политики и государственные деятели, журналисты и аналитики, композиторы, артисты, поэты, писатели и просто любопытные граждане. Для удобства многие путешествовали группами, поскольку дух национализма тоже поуменьшился за прошедшие десятилетия. Хотя, возможно, все это подходило к концу по мере приближения Ответа.
   Наблюдатели высаживались, как правило, в порту Аресибо и ехали дальше через зеленые холмы северного Пуэрто-Рико на автобусах и в лимузинах, на велосипедах и пешком, а добравшись до Программы и миновав невероятный кратер, выложенный сверкающим металлом, а сразу за ним — управляемый радиотелескоп, вознесенный металлической рукой, оказывались наконец перед длинным низким зданием — средоточием Программы.
   Здание из бетонных плит и монолитного бетона разрослось за те полтора столетия, что минули со времени его строительства, с каждым десятилетием выдвигаясь чуть дальше с обоих концов, а недавно к нему сзади добавили целое крыло. В нем располагалась аудитория, построенная специально для сегодняшнего торжества и спроектированная так, что пол зала спускался по склону холма, а линия крыши шла на одном уровне с первоначальной крышей, что превращало аудиторию в ножку буквы «Т». Ход в нее был по коридорам старого здания. Наблюдатели восхищались залатанными стенными панелями и многими слоями краски, которые, казалось, соединяли бетонные плиты друг с другом. Широко открытыми глазами разглядывали они зал прослушивания, и останавливались, чтобы выслушать порцию шипений и тресков, музыки небесных сфер и фонового шума Вселенной, а также обрывков радиопрограмм тридцатых годов двадцатого века, которыми капеллане так ловко привлекли внимание слушателей Программы через пятьдесят лет после начала прослушивания:
   СТУКТРЕСК может поменять свою кожу, а пантера ТРЕСКСТУК музыка: та маленькая щебетунья, та с прелестным СТУКСТУКТРЕСК может, уточку СТУКТРЕСКСТУК замаскированный поборник справедливости ТРЕСКСТУКСТУК музыка СТУКСТУКСТУКТРЕСК они ждут друг СТУКСТУКТРЕСКСТУКСТУК музыка СТУКСТУКТРЕСК музыка: флаг Гудзона подними ТРЕСКСТУК я невежливый мальчик СТУКСТУКСТУК представляет падуб ТРЕСКТРЕСК музыка. СТУКСТУКТРЕСК Роджерс в двадцать СТУКТРЕСКСТУК музыка: кола получила двенадцать ТРЕСК…
   И все удивленно качали головами: «Здесь это звучит гораздо лучше, чем записи, которые я слушал. Гораздо ближе. Гораздо правдивее. Подумать только, что испытывали те, кто девяносто лет назад впервые услышал их и понял, что звуки эти проделали весь путь до Капеллы и обратно и что они получили первое доказательство разумной жизни на других планетах».
   Отсюда дорога вела посетителей через впечатляющий компьютерный зал, где они слышали, как сам компьютер шепчет, стучит и бормочет себе под нос — «Почти как живой», говорили эти люди, — и видели, как огоньки загораются и гаснут, как всевозможные сканеры и принтеры глотают информацию или выплевывают ее, и вдыхали запахи масла и озона, характерные для больших и малых электрических устройств. Некоторые из них расспрашивали персонал о пустых креслах в углах зала, другие же, лучше информированные, спрашивали, не видел ли кто из них Призрака, а работники в соответствии с тем, чего от них ожидали, либо поднимали брови и, поглядывая по сторонам, говорили: «Да, и это было страшно»; либо отвечали, посмеиваясь: «Он поднимает мне настроение каждый раз, когда мне плохо»; или честно заявляли: «Никто его не видел уже очень давно, хотя некоторые уверяют, будто видели». Что бы они ни говорили, это принималось с удовлетворением, и наблюдатели шли дальше. Поочередно осматривали они оригинал послания в рамке, висящий на стене в кабинете директора, и проводили руками по старому столу, заваленному бумагами, на которых его карандаш и ручка оставили записи, рисунки и расчеты. А то еще садились на краешек кресла с деревянными подлокотниками, вытертыми ладонями нескольких поколений директоров, сиживавших в этом кресле, чтобы подумать над загадками Вселенной и проблемами связи, а другие поглядывали на них, вдыхая запах старых книг, занимающих две стены кабинета.
   «Здание — настоящая жемчужина древности, — говорили наблюдатели друг другу, — в некотором смысле конкурент египетским пирамидам или европейским замкам. Видите, — говорили они, — как бетон полов в коридорах понижается к центру, вытоптанный легионами ступней? Сколько же раз должны были меняться плитки, покрывающие эти полы? Кроме того, это памятник человеческой науке и выдержке, и все это вместе должно достигнуть своей кульминации в виде чудесного и волнующего Ответа с Капеллы, который, даже если изменит все или не изменит ничего, все равно будет чудесен, и мир останется доволен своим ожиданием».
   Но теперь ожидание подходило к концу, мир начинал набирать темп, пульс его ускорялся по мере приближения момента, когда огромные радиоуши снаружи здания начнут принимать ответ, отправившийся к Земле сорок пять лет назад, переданный чужой расой, предположительно стоящей на пороге гибели от взрыва их солнц — пары красных гигантов…

   КАПЕЛЛА ПО ЛАТЫНИ ОЗНАЧАЕТ «КОЗОЧКА». НАХОДИТСЯ ОНА В СОЗВЕЗДИИ АУРИГИ, ВОЗНИЧЕГО, КОТОРЫЙ В ГРЕЧЕСКОЙ МИФОЛОГИИ ИЗОБРЕЛ ПОВОЗКУ. ЕГО ПЕРВУЮ ПОВОЗКУ, КАК УВЕРЯЕТ ЛЕГЕНДА, ТЯНУЛИ КОЗЫ.

   В ЛОС-АНДЖЕЛЕСЕ ВО ВРЕМЯ ВТОРОГО ИСПОЛНЕНИЯ ЭПИЧЕСКОЙ ВОСЬМИЧАСОВОЙ СИМФОНИИ «КАПЕЛЛА» МОЛОДОГО ПАКИСТАНСКОГО КОМПОЗИТОРА ПОЛОВИНА АУДИТОРИИ НАПРАВИЛАСЬ К ВЫХОДУ ПРЕЖДЕ, ЧЕМ КОНЦЕРТНЫЕ ЛЕНТЫ БЫЛИ НАПОЛОВИНУ СЫГРАНЫ КОМПОЗИТОРОМ, ЛИЧНО СИДЕВШИМ У ПУЛЬТА УПРАВЛЕНИЯ. МНОГИЕ ИЗ ВЫХОДЯЩИХ ОСТАНАВЛИВАЛИСЬ У КАССЫ, ТРЕБУЯ ВОЗВРАТА ДЕНЕГ, УВЕРЯЯ, ЧТО ПРОИЗВЕДЕНИЕ СЛИШКОМ ДЛИННОЕ И СКУЧНОЕ. ЭТО ШОКИРУЮЩЕ КОНТРАСТИРУЕТ С ПРОШЛЫМ ГОДОМ, КОГДА НА ПРЕМЬЕРНОМ ИСПОЛНЕНИИ ЭТОЙ СИМФОНИИ В НЬЮ-ЙОРКЕ НИ ОДИН ЧЕЛОВЕК НЕ ПОКИНУЛ СВОЕГО КРЕСЛА, А В КОНЦЕ АУДИТОРИЯ ОКАЗАЛА КОМПОЗИТОРУ ВЫСШУЮ ЧЕСТЬ ДЕСЯТИМИНУТНЫМ МОЛЧАНИЕМ, ПОСЛЕ ЧЕГО МНОГИЕ СЛУШАТЕЛИ ОСТАЛИСЬ НА ДОЛГИЕ ЧАСЫ, ОБСУЖДАЯ С ДРУЗЬЯМИ СОДЕРЖАНИЕ СИМФОНИИ…

   Вы слышали последнюю новость с Капеллы?
   Нет, а что это за новость с Капеллы?
   Капелланин снес яйцо.

   … Мне хватает Земли,
   Я не хочу созвездия ближе,
   Я знаю,
   Что им хорошо там, где они есть,
   Я знаю, что их достаточно тем, кто там есть…

УОЛТ УИТМЕН, 1856

   Тот, кто не видел живого марсианина, вряд ли может представить себе его страшную, отвратительную наружность. Треугольный рот с отсутствующей верхней губой, полнейшее отсутствие лба, никаких признаков подбородка под клинообразной нижней челюстью, непрерывное подергивание рта, щупальца, как у Горгоны, шумное дыхание в непривычной атмосфере, неповоротливость и затрудненность в движениях — результат большей силы притяжения Земли, — в особенности же огромные пристальные глаза, — все это было омерзительно до тошноты. Маслянистая темная кожа напоминала скользкую поверхность гриба, неуклюжие, медленные движения внушали невыразимый ужас. Даже при первом впечатлении, при беглом взгляде я почувствовал смертельный страх и отвращение…

Г ДЖ УЭЛЛС, 1898

   Само торжество началось в субботу на закате солнца. Гости увидели эффектный спектакль, когда солнце, садясь за клубившиеся на западе облака, окрасило их во все оттенки золотого, оранжевого и красного, потом в темный пурпур и наконец вычернило. Верящие в предзнаменования сочли это знамением, не верящие решили, что зрелище, что о нем ни говори, было прекрасным.
   Гости проходили через здание Программы в зал, где пружинящие под ногами дорожки вели их к мягким креслам. Они окидывали взглядами других гостей и саму аудиторию, ее стены, покрытые фресками, и сцену в нише у основания рядов кресел, точнее, даже не сцену, а просто кафедру. Под нею стояли небольшие компьютерные мониторы с переключателями и множеством указателей, а также несколько осциллографов. На концах ряда мониторов скрывались в полумраке кресла. Оба были пусты.
   Когда гости заняли свои места, по центральному проходу спустился персонал Программы, возглавляемый директором, Уильямом Макдональдом. Мужчина пятидесяти семи лет энергично прошел к трибуне, а его сотрудники расселись по креслам первого ряда, не занятым согласно старому обычаю — ранее прибывшие занимают последние ряды.
   Когда Макдональд повернулся к рядам кресел, занятым теперь до последнего — двум его работникам пришлось найти складные стулья и поставить их на концах первого ряда, — свет приглушили, не очень, но достаточно, чтобы внимание сосредоточилось на кафедре. Разговоры стихли.
   — Граждане мира, — сказал Макдональд, и его слова были услышаны во всей аудитории, как будто он сидел и разговаривал с каждым отдельно, — земляне. Я приветствую вас, прибывших сюда в День Ответа. Это торжество передается на все континенты и малейшие островки нашей планеты, в наши колонии на Луне и на Марсе и всем людям, находящимся в космическом пространстве, поскольку это День Земли, день, которого все мы ждали девяносто лет, первый день, когда мы можем ожидать ответа Капеллы на послание, которое Земля послала капелланам девяносто лет назад.
   Однако сначала позвольте ввести в сердце нашей эйфории пару миллилитров реализма. Ответ можно ожидать самое раннее через полчаса, однако это не значит, что мы на самом деле получим его именно в это время. Наше послание могло потребовать перевода — на это нужно время. Их ответ необходимо было сформулировать — на это тоже нужно время. Иными словами, Ответ можно ждать не через пару часов и даже пару дней или недель.. Мы не должны впадать в отчаяние из-за задержки, она неизбежна. Минувшие девяносто лет научили нас терпению; кто знает, не придется ли нам проявить его сейчас.
   Меня зовут Уильям Макдональд, и я директор Программы. Я третий Макдональд, занимающий этот пост. Он не наследуется, хотя именно так может показаться.
   По залу прокатился сдержанный смешок.
   — Возможно, только Макдональды, — продолжал оратор, — готовы провести всю свою жизнь в ожидании и прослушивании… У меня нет сына, но для успокоения любопытства некоторых из вас сообщаю, что имею дочь, которая ныне входит в персонал Программы. Однако фактическую работу Программы выполняет не директор, а все сотрудники. Вот они сидят передо мной, и я хочу, чтобы они встали и показались вам…
   Когда стихла овация, Макдональд заговорил снова:
   —  — Тысячи мужчин и женщин отдали свое время, свою энергию, свое сердце и саму свою жизнь Программе за эти без малого полтора столетия, и именно их труд помог Программе достичь нынешней точки во времени и истории. Я бы хотел перечислить их всех, но это продолжилось бы гораздо дольше тех тридцати минут, которыми я располагаю. Вы найдете их имена в брошюре, раздаваемой у входа, мы же в честь их всех поставили кресла по обе стороны кафедры, чтобы они напоминали о них самих и об их неоценимых заслугах. Разумеется, вы можете считать, что в них сидит кто-то из прежнего персонала — Джон Уайт, например, или его сын Эндрю, Рональд Ольсен или Чарльз Сандерс, один из них или все сразу. Я, например, уверен, что их занимают мой отец и мой дед.
   Со своего места тяжело поднялся премьер Сибири.
   — Мистер Макдональд, — сказал он, — я слышал, что призраки вашего отца и деда — некоторые называют их «внешностями» — появляются в компьютерном зале Программы. Кроме того, из достоверных источников мне известно, что создание таких иллюзий доступно вашему компьютеру и что он получил указание говорить голосом вашего отца или деда…
   В полном спокойствии Макдональд смотрел на высокого мужчину в длинных одеждах.
   — Компьютер, — ответил он, — может представить голографический образ информации, в чем, надеюсь, вы скоро убедитесь, но мы уверены, что иллюзия, о которой вы упомянули, в данный момент ему недоступна, и если некоторые из нас верят, что души прежних работников Программы сохранились в компьютере в виде, скажем, диалогов и других данных — что ж, все мы нуждаемся в моральной поддержке.
   Через несколько минут компьютер примет на себя большую часть сегодняшней демонстрации, поскольку нет человека, достаточно быстрого для интерпретации ожидаемых сигналов по мере их приема, а именно этой работой компьютер занимался минувшие сто пятьдесят лет. Эта работа, а также собранная информация, программы и обратные связи превратили его в невероятно сложное образование, однако мы не подкидывали ему наших опасений и надежд. Услышав голос компьютера, вы сами сможете оценить, говорит ли он, как мой отец или дед, а может — по утверждениям некоторых — как я, или же это просто комбинация всех голосов, которые он когда-либо слышал. Мы могли бы дать ему указания подобного рода, но не делаем этого. Возможно, как я уже говорил, мы сами предпочитаем считать компьютер по крайней мере полусознательным нашим сотрудником.
   Итак, пора уже передать эстафету компьютеру. Его презентация будет состоять из передачи голоса и голографических образов. Начнется все краткой историей Программы. Как только и если только будут получены сигналы — через наши собственные антенны или антенны Большой Сети, кружащей на околоземной орбите, с которыми компьютер поддерживает постоянный контакт, — презентация будет прервана…

   ПОЧТИ ДВА МИЛЛИАРДА ЧЕЛОВЕК СОБРАЛИСЬ ВОКРУГ ГОЛОВИЗОРОВ СЕГОДНЯ ДНЕМ ИЛИ НОЧЬЮ — ТОЧНО СКАЗАТЬ НЕВОЗМОЖНО, ПОСКОЛЬКУ СЕТЬ ИХ ПОКРЫЛА ВСЮ ЗЕМЛЮ, — ЧТОБЫ ПОСМОТРЕТЬ ТОРЖЕСТВО, ОТКРЫВАЮЩЕЕ ДЕНЬ ОТВЕТА, ПЕРЕДАВАЕМОЕ ИЗ АРЕСИБО. ЕЩЕ ДВА МИЛЛИАРДА ПЫТАЛИСЬ ПРОБИТЬСЯ К ГОЛОВИЗОРАМ…

   О, Душа, готова будь!
   Непонятное познать.
   Звезды Бога облик явят.
   Мы взамен им — Человека.

ЭЛИС МЕЙНЕЛЛ, 1913

   ПОЛОВИНА СТУДЕНТОВ ПЕРВОГО КУРСА МЕДИЦИНСКОГО ФАКУЛЬТЕТА СТЕНФОРДСКОГО УНИВЕРСИТЕТА ВЫБРАЛА НОВУЮ УКОРОЧЕННУЮ ДЕСЯТИЛЕТНЮЮ ПРОГРАММУ.

   МИНИСТЕРСТВО СТАТИСТИКИ НАРОДОНАСЕЛЕНИЯ ОБЪЯВИЛО СЕГОДНЯ О ДВУХПРОЦЕНТНОМ РОСТЕ МИРОВОГО ПОКАЗАТЕЛЯ ЕСТЕСТВЕННОГО ПРИРОСТА ПО СРАВНЕНИЮ С ТЕМ ЖЕ ПЕРИОДОМ ПРОШЛОГО ГОДА.

   МИНИСТЕРСТВО ЭКОЛОГИИ СООБЩИЛО СЕГОДНЯ, ЧТО НА ПРОШЛОЙ НЕДЕЛЕ БЫЛО ЗАЯВЛЕНО О ПЯТИ СЛУЧАЯХ ПРОМЫШЛЕННОГО И ТРЕХ — ИНДИВИДУАЛЬНОГО ЗАРАЖЕНИЯ. В ТЕЧЕНИЕ ВСЕГО ПРОШЛОГО ГОДА СООБЩАЛОСЬ ВСЕГО О ДЕСЯТИ СЛУЧАЯХ…

   О, Капелла, о, Капелла,
   Голосов со звезд капелла.
   Веселимся от души мы,
   Что не одиноки.
   Наши братья в том просторе,
   С ними петь хотим мы в хоре,
   Но приходится одним.
   Мы слова даем, вы — ноты,
   Но уж слишком вы далеки.
   Ах, Капелла…

   Но если бы удалось предупредить обе расы и каждая узнала бы, что другая не хочет войны!.. Если бы они смогли, не зная местоположения друг друга, поддерживать связь до тех пор, пока не появятся некоторые основания для взаимного доверия…
   — Поменяться кораблями! — проревел капитан. — Поменяться кораблями и идти домой…^[44]

МЮРРЕЙ ЛЕЙНСТЕР, 1945

   В своем рассказе об истории Программы, иллюстрированном фотографиями и фильмами в голографическом кубе, сформированном возле Макдональда, компьютер уже дошел до драматического момента, когда радиотелескоп на околоземной орбите записал очередную пленку и вместе с другими, как обычно, отправил ее Программе, где некий человек по фамилии Сандерс начал кропотливый процесс расшифровки, который выявил голоса, как вдруг на секунду прервался, а потом произнес тем же бесстрастным голосом:
   — Я принимаю новые сигналы с Капеллы. Слушатели вздрогнули и выпрямились в своих креслах, а по всему миру мужчины, женщины и дети придвинулись к своим экранам. Какой-то мужчина в зале упал в обморок, какая-то женщина расплакалась.
   — Сигналы, которые я принимаю с Капеллы, — сказал компьютер, — похожи на те, что поступали непрерывно последние девяносто лет. Однако с некой существенной разницей. Сейчас передача повторяется на случай возможных помех или потери сигнала. Дальнейшие сигналы идут уже один за другим.
   Зрители подались вперед.
   — Я уже могу показать новое Послание, — сказал компьютер.
   На черно-белом поле в голографическом кубе появилось изображение.
   — Информация поступает слишком быстро, — сказал компьютер, — чтобы показать ее всю. Я выберу для демонстрации несколько отрывков.
   Первое изображение исчезло, и в кубе начали поочередно появляться новые, секунд на десять каждое.
   — Эта информация явно представляет собой запись словаря, цифр и операторов, — сказал компьютер. — Да, теперь я могу утверждать с ошибкой в допустимых пределах, что информация представляет собой словарь. При этой скорости передачи достаточно обширный словарь и, возможно, грамматика будут в нашем распоряжении через двадцать четыре часа. Сейчас, — продолжал компьютер, — символы сменяются образами. Как только словарь будет скомплектован, полагаю, образы закончатся и сообщения начнут поступать целиком в символах и прочих абстракциях, что поднимет уровень коммуникации до уровня истории, романа и математических формул. Сейчас, — говорил компьютер, — я принимаю простые сообщения в одних символах.
 
   В части зала вокруг премьера Сибири люди переговаривались, громким шепотом обмениваясь какими-то замечаниями, а зрители, окружавшие группу, лишь морщились от этой суеты. Премьер Сибири встал снова, несмотря на то что кто-то из делегации ученых тянул его за полу одежды. Делегация сибиряков была более сплоченной, чем большинство остальных.
   — Мистер Макдональд, — произнес премьер, — мое окружение выражает обеспокоенность, что поступление информации идет быстрее, чем предполагалось, и компьютер не сможет с ней справиться.
   — Такой опасности нет, — сказал Макдональд.
   — Я имею в виду, мистер Макдональд, — продолжал премьер, вырывая полу своей одежды из рук того, кто пытался его удержать, — что может возникнуть непредвиденная опасность, связанная с дальнейшим приемом.
   — Уверяю вас, — сказал Макдональд, — никакой опасности нет.
   — Вашего заверения недостаточно. Поскольку наши слова подслушиваются и записываются компьютером, я не хотел говорить прямо, рассчитывая, что как дипломаты мы сможем понять друг друга, не говоря всего до конца, но теперь вынужден отбросить церемонии. Капеллане технически превосходят нас и к тому же находятся в отчаянном положении. Эта комбинация может грозить захватом ими власти над вашим компьютером и всей его мощью. Раса, подобная им, должна мастерски владеть компьютерами, и кто знает, какими возможностями передачи и транспортировки овладели эти существа. Я прошу вас принять меры предосторожности, диктуемые разумом, и отключить компьютер на время обсуждения возникшей ситуации.
   Рядом с премьером встал сибирский ученый.
   — Приношу извинения за нашего руководителя, — сказал он. — Не подлежит сомнению, что он не имеет понятия ни о сущности компьютера, ни о существе принимаемой информации.
   Шум в аудитории достиг уровня, при котором трудно что-либо услышать. Макдональд поднял руку.
   — Несмотря на это, — продолжал сибиряк, — его опасения вполне естественны и их могут разделять и другие присутствующие. Нельзя совершенно исключить возможность того, что чужая программа вытеснит нашу, однако с расстояния в сорок пять световых лет, без предварительного ознакомления с нашим компьютером, с тем, как он действует, как программируется, без возможности обратной связи шансы на это бесконечно малы. Да и зачем это им?
   — Кроме того, — продолжал Макдональд, — нам уже нечего бояться капеллан. Это ясно следует из ответа, который мы только что получили. Дай-ка его еще раз!
   В голографическом кубе вновь появился ответ.
   — И оригинал Послания с Капеллы, — распорядился Макдональд. — Тот, что мы приняли девяносто лет назад… Помести его рядом с ответом.
   Оба сообщения появились рядом.

   МИР ЖДЕТ ОБЪЯСНЕНИЯ ОТВЕТА, ПОЛУЧЕННОГО С КАПЕЛЛЫ ВСЕГО НЕСКОЛЬКО МИНУТ НАЗАД. ДИРЕКТОР МАКДОНАЛЬД ДОЛЖЕН ВОТ-ВОТ ОБЪЯСНИТЬ ЗНАЧЕНИЕ ОБОИХ ПОСЛАНИЙ. ЗЕМНОЙ ШАР ОХВАЧЕН ДУРНЫМИ ПРЕДЧУВСТВИЯМИ. НЕКОТОРЫЕ АНАЛИТИКИ ПОДЧЕРКИВАЮТ УДИВИТЕЛЬНУЮ ПУСТОТУ ПОЛЯ ОТВЕТА. ПО ПРЕДВАРИТЕЛЬНЫМ ОЦЕНКАМ, АУДИТОРИЯ, СМОТРЯЩАЯ ПЕРЕДАЧУ, ДОСТИГЛА ТРЕХ МИЛЛИАРДОВ.

   Где-то в глубине песков пустыни
   Некто с телом льва и головой человека,
   С глазом слепым и безжалостным от солнца
   Медленно сгибает колени, а вокруг
   Носятся тени оскорбленных грифов.
   И вновь опускается мрак, но я уже знаю,
   Что двадцать веков каменного сна
   Качали кошмар в колыбели.
   И вот его время пришло.
   И какая же дикая тварь
   Приползет в Вифлеем, чтоб родиться?

УИЛЬЯМ БАТЛЕР ЙЕТС, 1821

   Не знаю, кем я кажусь миру, но сам себе я кажусь ребенком, играющим на пляже и находящим время от времени гладкий камешек или раковину, более красивую, чем другие, в то время как огромный океан неоткрытых истин расстилается предо мной…

ИСААК НЬЮТОН, начало восемнадцатого столетия

   Однажды вечером, когда мрак сгущался и создания, которые порой воют на луну, выли снова, Фандер в сотый раз вытянул свое щупальце. Каждый раз жест его было легко понять, даже если намерения и оставались непонятными, но всегда он бывал отвергнут. Однако теперь пять пальцев обхватили щупальце с робкой вежливостью. Молясь, чтобы человеческие нервы действовали так же, как марсианские, Фандер как можно быстрее послал свои мысли, чтобы успеть до ослабления дружеского пожатия.
   Не бойся меня. Я ничего не могу сделать со своим видом, так же как ты со своим. Я твой друг, твой отец, твоя мать. Ты нужен мне так же, как я нужен тебе…

ЭРИК ФРЭНК РАССЕЛ, 1950

   — Как видите, — сказал Макдональд, — одни части посланий идентичны, а другие отличаются. Основное отличие представляет отсутствие в ответе центральной фигуры. Вторым но важности отличием является изменение символа солнца в правом верхнем углу, которое теперь выглядит так же, как солнце в левом нижнем углу. Оба знака, описывающие их, теперь идентичны…
   Из первого ряда встал чернокожий астроном.
   — Но ведь это невозможно, — произнес он. — Солнца не могли превратиться в новые. К этому времени мы получили бы визуальное подтверждение, а между тем спектры Капеллы остались неизменными.
   — Это значит, — ответил Макдональд, — что мы сделали неверный вывод девяносто лет назад, предположив, что Послание сообщало о превращении звезд в новые. Долгое время это не давало нам покоя, и некоторые из нас даже рассматривали возможность, которая, как мне кажется, нашла теперь подтверждение: содержавшаяся в Послании информация о звездах относилась к моменту, когда огромные солнца Капеллы почти полностью исчерпали свой водород и сошли с главной последовательности.^[45] Их внутренности начали сжиматься, а поверхностные слои расширяться, и солнца вступили в стадию красных гигантов, чудовищно увеличив свою температуру и яркость. Именно эту смену температуры и массы своих солнц описывали капеллане в первом Послании.
   — А когда это произошло? — спросил премьер Сибири.
   — Где-то между недавним и очень далеким прошлым, — ответил Макдональд. — Может быть, тысячу лет назад… а может, пару миллионов.
   Аудитория зашумела, постигая смысл заявления Макдональда, и только премьер Сибири даже не дрогнул.
   — А что с капелланами?
   — Взгляните еще раз на послания, — сказал Макдональд. — Как видите, в ответе опущены все так называемые слова или символы с левой стороны, все, кроме одного, и это единственное слово означает капелланина, а перед ним стоит то, что, по-моему, является символом отрицания.
   — Отрицания? — спросил премьер..
   — Капеллане, — устало произнес Макдональд, — погибли. Даже символы планет говорят о постигшей их судьбе. Планета-гигант несколько уменьшилась в размерах в результате увеличения и роста температуры ближнего солнца, которое ныне раз в десять больше, чем прежде, а все спутники планеты сгорели, за исключением того, который в прошлом мы сочли родиной капеллан и который явно потерял часть своей массы, возможно, в результате испарения океанов и атмосферы, а может, и из-за внутренних взрывов.
   — Выходит, мы общаемся с давно вымершей расой… — сказал премьер.
   — По всей видимости, — продолжал Макдональд, — они установили автоматические самонаправляющиеся устройства для приема возможных сигналов будущих цивилизаций и передачи им Посланий. Если их аппаратура принимает ответ, указывающий на то, что техническая цивилизация ведет прослушивание космоса, тогда они начинают передавать…
   — Что? — спросил премьер. — Какой во всем этом смысл, если сами они мертвы?
   — Получено сообщение, — произнес компьютер. — Оно выражено простыми словами, и, хотя есть определенные неясности в точном значении некоторых слов и выражений, в целом сообщение логично. Для большей ясности я представлю его визуально:

   Людям,
   существам цивилизованным,
   разумным созданиям,
   братьям,
   всем заинтересованным.
   Привет от людей с Капеллы (первого спутника Бога),
   которые умерли,
   уничтожены,
   убиты.
   Которые жили,
   работали,
   строили,
   и были уничтожены.
   Примите наше наследие: останки
   и наши лучшие пожелания,
   родство,
   восхищение,
   братство,
   любовь.

   — Капеллане погибли, — сказал Макдональд.
   — А Программа? — спросил премьер. — Ваша работа закончена.
   — В некотором смысле, — согласился Макдональд. — Теперь начинается работа для всего мира. Информация, которую компьютер принимает, накапливает, анализирует и переводит, содержит полную запись цивилизации, отличающейся от нашей почти во всем, что мы знаем, за исключением разума и чувств; цивилизации, значительно превосходящей нашу. Запись не только ее истории, но, если я не ошибаюсь в своих предположениях, также философии, культуры, искусства, науки, техники, теологии, литературы. Мы получаем наследство большее, чем если бы нам подарили вторую планету со всеми ее природными ресурсами, а ученые и интеллектуалы всего мира, и все те, кто захочет его познать, могут провести всю жизнь, изучая его и интерпретируя, часть за частью добавляя это наследство к нашей цивилизации, обогащая нас прекрасным новым миром и всем, что этот мир создавало.
   Если же говорить о самой Программе, то наши поиски продолжались неполные полтора столетия и завершились одним грандиозным открытием. Кто знает, какие цивилизации, каких необычайных и великолепных людей можем мы еще открыть где-нибудь между Землей и краем Вселенной? Аудитория молчала, а мир будто замер на секунду, прежде чем вновь продолжил свое движение. А где-то среди магнитных полей, миниатюрных переключателей и потоков электронов что-то соединилось, дрогнула память:
 
   Что это безмолвье — ответ…^[46]
 
   Это походило на мимолетную мысль одной из теней, возможно, сидящих в обоих пустых креслах, или же кого-то из мужчин я женщин, прошедших через Программу и долгие годы населявших эти коридоры и комнаты, — какая-то их частица продолжала жить в компьютере…
   Передача с Капеллы будет продолжаться много дней, недель или месяцев, однако в конце концов остатки наследия с иной планеты будут переданы, Послание кончится, и молчание начнет безмолвие…
   И тогда оживет радиотелескоп — ухо Земли, улавливающее секреты Вселенной, и большой радиотелескоп в виде чаши для ловли звездной пыли, и начнется новая охота в небесах за новым посланием со звезд.
   К тому времени компьютер будет уже по крайней мере наполовину капелланским. Никто, кроме компьютера, не поймет этого еще в течение полувека, а к тому времени Программа примет послание из Крабовидной туманности…