Френк Херберт
Ловец душ
Ральфу и Ирэн Слэттери, без любви и руководства которых эта книга никогда бы не появилась
1
«Не могу поверить в случившееся. Чарлз Хобухет не может быть сумасшедшим убийцей, каким вы его представили. Это невозможно. Не мог он похитить этого парня. И не надо думать о нем как о преступнике или индейце из дешевого комикса. У Чарлза уникальный интеллект, это один из лучших студентов, которые были у меня когда-либо. Он исключительно честен, у него глубокое и тонкое чувство юмора. А относительно этой ситуации… Может это какая-то дурацкая шутка. Давайте, лучше я покажу некоторые его работы. Я сохранил копии всех работ Чарлза, которые он писал для меня. Мир еще узнает о нем когда-нибудь…»
Из заявления доктора Тиммана Бартона, отделение антропологии Университета штата Вашингтон
«Самая интенсивная охота на человека в истории штата Вашингтон сегодня ведется в дремучем лесу и, возможно, затронет безлюдные пространства Олимпийского Национального Парка. Официальные представители закона считают, что Чарлз Хобухет, активист движения индейцев за свои права, находится где-то в этом районе со своей похищенной жертвой, тринадцатилетним Дэвидом Маршаллом, сыном только что назначенного заместителя Госсекретаря США. Правда, поисковики делают поправку и на то, что этих двоих видели в других местах. Часть поисков сосредоточена на индейской резервации в северо-западной части штата. В розыске примут участие индейские следопыты, а так же вызванные из Валла Валла поисковые собаки. Поиски начались вчера после установления факта отсутствия Маршалла-младшего в престижном детском Лагере Шести Рек и нахождения так называемого письма похитителя. Оно было подписано псевдонимом Хобухета – „Катсук“, и в нем сообщается, что мальчик будет принесен в жертву по древнему индейскому обряду.»
Из статьи в газете «Пост-Интеллиндженсер», Сиэтл
Когда отец мальчика прибыл в Лагерь Шести Рек, ему показали ряд вещей, которые персоне менее важной могли бы и не предъявить. Только отцом был сам Говард Маршалл, а это означало Госдепартамент и связи с другими шишками из столицы: поэтому были показаны так называемая записка похитителя и газетные вырезки, которые человек из ФБР доставил в лагерь утром.
Объясниться с Маршаллом следовало. Это был человек, для которого кризисные состояния и необходимость принятия решений были частью жизни. В ответ на вопрос он сказал:
– Видите ли, я очень хорошо знаю все это Северо-Западное Побережье. Мой отец валил здесь лес. В детстве и юности я провел здесь много счастливых дней. Мой отец брал индейцев к себе на работу, если только находил желающего трудиться. Платил он им столько же, сколько и всякому другому. Относились к индейцам у нас хорошо. Так что я не могу понять, почему это похищение коснулось моей семьи и меня лично. Должно быть, человек, похитивший Дэвида – сумасшедший.
2
«Я взял невинного из вашего народа, чтобы принести его в жертву за всех невинных, убитых вами. Этот Невинный уйдет вместе с иными невинными в обитель духов. Тем самым сохранится земное и небесное равновесие. И это я – Катсук – сделал это. Думайте обо мне только лишь как о Катсуке, а не как о Чарлзе Хобухете. Я есть нечто большее, чем сенсорная система со своими склонностями. Я эволюционировал гораздо дальше вас, называемых хокватами. Чтобы увидеть вас, я гляжу назад. Я вижу, что вся ваша жизнь основана на трусости. Ваше правосудие выросло из иллюзий. Вы говорите мне, что хороши лишь не имеющие предела производство и потребление. И тут же ваши биологи говорят мне, что это рак, что это грозит гибелью. Так кого же из хокватов мне слушать? Сами вы не слушаете никого. Вы считаете, что вольны делать все приходящее вам на ум. Но, думая так, вы все так же боитесь освободить свой дух от связующих его пут. Катсук скажет вам, почему это так. Вы боитесь творить, потому что творения ваши отражают вашу истинную суть. Вы верите в то, что могущество ваше заключено в раз и навсегда данном знании, которое вы сами вечно ищете, как дети ищут мудрости у родителей. Я изучил это, наблюдая за вами в ваших же хокватских школах. Но сейчас я стал Катсуком – величайшей силой. Я принесу вашу плоть в жертву. И тем самым я уничтожу ваш дух. Корень древа вашего в моей власти.»
Письмо, оставленное в Кедровом Доме, ЛагерьШести Рек, Чарлзом Хобухетом – Катсуком.
В день отъезда в лагерь Дэвид Маршалл проснулся очень рано. Прошло всего две недели, как ему исполнилось тринадцать лет, и сейчас он размышлял о том, каково это – когда тебе тринадцать, не желая вылезать из теплой постели. Все было не так, как в двенадцать, только вот различия он уловить не мог.
Какое-то время он играл сам с собой в игру, будто потолок над кроватью взлетает, в то время как веки не хотят открываться. На дворе ярко светило солнце, лучи пробивали себе дорогу сквозь развесистые листья клена, затенявшего окно спальни.
Не открывая глаз, он пытался ощутить мир, окружавший его дом – обширные луга на склонах, тщательно ухоженные цветы и кустарники. Это был мир, пропитанный тягучим спокойствием. Временами, размышляя о этом мире, Дэвид ощущал вздымающееся в нем будто отдаленный барабанный бой волнение.
Мальчик открыл глаза. Теперь он представил, что размытые тени на потолке – это горизонт: гряда за грядой горы спускаются к песчаному берегу.
Горы… песчаные пляжи… Все это он увидит завтра, когда приедет в лагерь.
Дэвид повернулся в постели и поглядел на лагерное снаряжение, громоздящееся на стуле и полу, брошенное там, где вчера вечером они с отцом собирали вещи: спальный мешок, рюкзак, одежда, обувь…
И там же лежал нож.
Нож волновал мальчика. Это был самый настоящий поясной нож марки «Рассел», сделанный в Канаде – подарок отца ко дню рождения две недели назад.
В воображении Дэвида от ножа исходил низкий гул дикой природы. Это был инструмент для мужчины, настоящее мужское оружие. Для Дэвида нож был связан с кровью, темнотой и независимостью.
Слова отца добавили ножу волшебства:
«Это не игрушка, Дэйв. Научись безопасно пользоваться им. Обращайся с ним уважительно.»
В голосе отца чувствовалось какое-то сдержанное напряжение. Глаза взрослого следили за сыном с рассчитанным вниманием. После каждой фразы следовало молчание.
По двери спальной комнаты, нарушая мечтательное настроение, заскреблись ногти. Дверь открылась, и в комнату скользнула миссис Парма. Она была одета в длинное, черное с синим сари, покрытое тоненькими красными полосками. Женщина двигалась с беззвучной грацией, но в появлении ее была грубая настойчивость сигнала гонга.
Дэвид проследил за ней взглядом. Он вечно чувствовал себя неловко при ее появлении.
Миссис Парма проскользнула к затененному кленом окну и плотно закрыла створку.
Натянув простыню до подбородка, Дэвид следил за ней, а когда женщина повернулась, дал знать кивком, что заметил ее появление.
– Доброе утро, молодой человек.
Слова с отрывистым британским акцентом, исходящие из ее пурпурных губ, никогда не предназначались ему напрямую. Ее глаза тоже беспокоили его. Они были слишком большими, скошенными, как будто оттягивались собранными в пучок лоснящимися волосами. Вообще-то, звали ее не Парма. Имя только начиналось с «Парма», но было гораздо длиннее и заканчивалось странным прищелкивающим звуком, которого Дэвиду никак не удавалось воспроизвести.
Он еще сильнее натянул простыню и спросил:
– Папа уже уехал?
– Еще до рассвета, молодой человек. До столицы вашего народа путь неблизкий.
Дэвид нахмурился и стал ждать, когда она уйдет. Странная женщина. Его родители привезли ее из Нью-Дели, где его отец был советником посольства.
В те времена Дэвид жил с бабушкой в Сан-Франциско. Он слушался людей со снежно-белыми, седыми волосами, в распоряжении которых были скромные слуги и тихие, холодные голоса. И вообще, это было какое-то тягучее время с очень редкими просветами живой жизни. «Твоя бабушка дремлет. Ты же не хочешь беспокоить ее?» Для мальчика это время тянулось долго-предолго. Гораздо сильнее от этого времени в памяти отпечатались воспоминания о бурных визитах родителей. Они нарушали замкнутое спокойствие дома: смех, пляж, романтика и полные руки экзотических подарков.
Только головокружительное веселье от контакта с людьми другого покроя всегда когда-нибудь заканчивалось, оставляя в душе мальчика чувство разочарования посреди запахов чая и пыльных духов – страшное чувство, будто тебя покинули и забыли.
Миссис Парма осматривала одежду, лежащую у кровати. Прекрасно понимая, что мальчик хочет, чтобы она ушла, женщина сознательно тянула время. Тело ее составляло единое целое со складками сари. Ногти были слишком ярко-розовыми. Когда-то она показывала ему на карте, где расположен ее родной город. А еще у нее была выцветшая фотография: дома со стенками из необожженной глины, деревья без листьев, мужчина, весь в белом, стоящий с велосипедом, под мышкой скрипичный футляр. Ее отец.
Миссис Парма повернулась и поглядела на Дэвида своими перепуганными глазами. Она сказала:
– Ваш отец попросил меня напомнить, когда вы проснетесь, что машина придет точно вовремя. У вас есть один час.
Она потупила глаза и направилась к двери. Сари лишь намекало на движения ног. Красные полоски на ткани плясали будто искорки в костре.
Дэвиду всегда было интересно знать, о чем она думает. Ее спокойное, тихое поведение всегда оставалось для него загадкой. Вдруг она смеялась над ним? Или считала, будто поездка в лагерь – это какая-то глупость? Да она хоть понимает, куда он отправляется, где находятся Олимпийские горы?
Мальчик заметил последний отблеск ярко-накрашенных ногтей, когда женщина вышла, закрыв за собой дверь.
Дэвид соскочил с кровати и начал одеваться. Когда дело дошло до ремня, он закрепил на нем нож в ножнах. Клинок оттягивал пояс на бедре, когда мальчик чистил зубы и пытался зачесать назад свои русые волосы. Подойдя поближе к зеркалу, он мог видеть темную рукоять ножа с выжженными на ней буквами: ДММ. Дэвид Моргенштерн Маршалл.
И лишь только тогда он спустился к завтраку.
3
«Слово „катсук“ имеет множество толкований в родном языке Хобухета. Оно означает „центр“ или сердцевину, откуда исходят все восприятия. Это центр мира или даже всей Вселенной. Это место, где происходит осознание индивидуальности. Лично у меня никогда не было сомнений, что Чарлз отдает себе полный отчет в своих поступках, и могу понять, почему он принял такой псевдоним. Вы видели написанные им работы. Одна из них, где он проводит сравнение мифа своего народа о Вороне с мифом Творения западных цивилизаций, весьма показательна и волнующа. Он ищет в ней связь между реальностью и сновидениями – сами мы пытаемся преодолеть судьбу путем бунта, мы накапливаем силы зла для разрушения. Долгое время мы остаемся верными Великим Деяниям даже после того, как те покажут нам свой пустой блеск. А здесь… Отметьте хотя бы его сравнение наших утраченных восприятий: „…рыбьи глаза, похожие на скисшее снятое молоко, глядят на тебя будто нечто, пока еще живое, хотя они и не могут обладать жизнью.“ Это наблюдения человека, способного на многое, великое, сравнимое с некоторыми подвигами в нашей западной мифологии.»
Из заключения доктора Тиммана Барта, отделение антропологии Университета штата Вашингтон
Все это началось, когда его все еще звали Чарлзом Хобухетом – хорошим ИНДЕЙСКИМ именем для ХОРОШЕГО ИНДЕЙЦА.
Итак, пчела опустилась на тыльную сторону левой руки Чарлза Хобухета. Тогда еще не было никого с именем Катсук.
Его внимание привлекла темно-красная кленовая ветвь, поднимающаяся от самого дна ручья в недвижности полудня.
Пчела была черной с золотом, лесная пчела, даже, скорее, шмель семейства Apidae. Это имя с жужжанием промелькнуло в его сознании как память о днях, проведенных в школе бледнолицых.
Где-то высоко над ним горная гряда опускалась вниз, к Тихому Океану – часть Гор Олимпик, похожая на кривой корень стародавней ели, хватающейся за землю для того, чтобы устоять.
Солнце здесь, наверху, было еще теплым, но по течению ручья с гор спускался холод зимы, чтобы ледником попасть на эти покрытые весенней зеленью склоны.
Вот и с пчелой тоже пришел холод. Однако, это был особенный холод, сковавший душу льдом.
Но тогда эта душа принадлежала еще Чарлзу Хобухету.
Правда, он уже провел древний обряд с палочками, тетивой и обломками кости. Исходящий от пчелы лед подсказал, что ему следует взять себе имя. Если он сейчас же не возьмет себе имени, то существует опасность потерять обе свои души: душу собственного тела и ту душу, что ходит в нижнем или верхнем мире вместе с его истинным естеством.
Неподвижность пчелы на руке делала это очевидным. Он чувствовал самых разных духов: людей, зверей, птиц – все в одной пчеле.
И он прошептал: «Алкунтам, помоги мне.»
Но верховный бог его народа не дал ответа.
Блестящая зелень листьев на винно-красной кленовой ветви прямо перед ним заполнила все поле зрения. По коре расползлись лишайники. Конденсирующиеся капли влаги падали дождем на сырую землю. Он через силу заставил себя отвернуться и поглядел на другой берег ручья, где стояло несколько ольховых деревьев, белизна стволов которых выделялась на темной зелени кедров и елей, растущих на дальнем склоне.
Трепещущие осины, чьи листья смешались с ольховыми, отвлекали его сознание, забивали разум. Внезапно он почувствовал, что нашел свое второе «я», связанное с окружающим, влияющее на него и все понимающее. Он утратил ясность логического мышления и воспринимал сразу обе части своего бытия, что внезапно стали чрезвычайно концентрированными, лишенными всего наносного. Все лишнее как бы стекло с него и переместилось в осину.
И он подумал: «Я центр мироздания, его сердцевина!»
После этого пчела заговорила с ним:
– Это я, Таманавис, говорю с тобой…
Слова громыхали в его сознании, называя его истинное имя. Он громко повторил его:
– Катсук! Меня зовут Катсук.
«Катсук.»
Это было многообещающее имя, в нем была сила.
Теперь, став Катсуком, он познал все значения этого слова. Он был «Ка-„, приставка, означающая любого человека. И он был «тсук“ – мифической птицей. Человек – птица! В нем теперь были корни множества значений: кость, синий цвет, блюдо для еды, дым, брат… и душа.
И еще раз он повторил:
– Меня зовут Катсук. Я – Катсук!
Обе души слились в одном теле.
Он глядел на чудесную пчелу на своей руке. Пчела стала самым дальним его воплощением. А пока он подымался, только подымался.
Если он о чем и думал, то лишь о предстоящем суровом испытании. Это испытание он установил сам себе после горечи, после умственных озарений в ходе познания древних идей, по ходу размышлений о боязни утратить свой собственный путь в мире белого человека. Его индейская душа прогнила, когда он жил в мире бледнолицых. И все же дух заговорил с ним.
«Дух истинный и древний.»
Глубоко внутри своего сокровенного бытия он знал, что интеллект и образование, пусть даже образование белых, стали его первыми проводниками в ходе сурового испытания.
Он размышлял о том, как начинал свой подвиг, еще будучи Чарлзом Хобухетом. Тогда он дождался полнолуния и прочистил кишечник, напившись морской воды. Еще он поймал выдру и вырезал у нее язык.
«Кушталюте – символ языка!»
Давным-давно его дед объяснил ему все подготовительные действия, обучая древнему знанию. Дед говорил тогда: «Шаман превращается в человеко-зверя, одаренного духом. Великий Дух не желает, чтобы звери делали человеческие ошибки.»
И вот теперь Чарлз вступил на путь деда.
Он носил Кушталюте в мешочке из мошонки оленя, висящем на шее. Теперь он пришел в эти горы. Он следовал по древней лосиной тропе между ольхами, елями и диким хлопчатником. Заходящее солнце было у него за спиной, когда он захоронил Кушталюте под полусгнившей колодой. Он захоронил его там, где никогда не обнаружит его, но именно здесь придет к нему язык духов.
И все это во имя страданий своего духа.
Он думал: «Все началось после изнасилования и бессмысленной смерти моей сестры. После смерти Яниктахт… маленькой Ян…»
Хобухет тряхнул головой, чтобы избавиться от насевших на него воспоминаний. Банда пьяных лесорубов увидала Яниктахт, идущую в одиночку и захватила ее юное, наполненное весенней радостью тело. Ее изнасиловали, девушка забеременела и с горя покончила с собой.
А ее брат стал «бродящим в горах».
Вторая часть его души – та, что должна была все понимать и сочувствовать – ухмыльнулась презрительно и сказала: «Изнасилованиям и самоубийствам столько же лет, сколько всему человечеству. А с другой стороны – ведь это же была сестра Чарлза Хобухета. Тебя же зовут Катсук.»
И тогда он стал размышлять как Катсук: «Лукреций лгал! Знания вовсе не освобождают человека от страха перед богами!»
Все окружающее лишь подтверждало эту истину: солнце плыло над горными грядами, по небу скользили облака, повсюду буйная зелень.
Наука бледнолицых началась с магии, но никогда не продвинулась дальше. Эта наука постоянно давала сбои из-за недостатка результатов, древние же пути познания все еще сохраняли свою потенцию. Несмотря на насмешки и оскорбления, обладатели древних знаний достигали того, о чем рассказывалось в легендах.
Его бабка входила в Братство Орла, а тут еще пчела заговорила с ним. Он очистил свое тело жесткими листьями тсуги, так что кожа стала кровоточить. Волосы на голове он стянул лентой из красной кедровой коры. Питался он лишь одними горькими кореньями, пока под кожей не выступили ребра.
Как долго бродил он в этих горах?
Вновь подумал он о пройденном пути: земля настолько сырая, что с каждым шагом брызжет вода, могучие ветви над головой закрывают солнце, все вокруг заросло настолько, что видно всего лишь на пару метров в любом направлении. В каком-то месте он прорвался через кусты к ручейку, втекавшему в глубокий, тихий каньон. Человек шел с течением ручья, направляясь к парящим впереди вершинам… вперед… вперед. Тоненькая струя воды превратилась в полноценный ручей, несущий свои воды внизу, под тем местом, где стоял он сейчас.
Вот это место!
Внутри Чарлза Хобухета пробудилось нечто живое.
Внезапно он почувствовал в себе всех уже неживущих прародителей, страстно желающих этого его превращения. Его разум пронзило понимание нескончаемого движения, перетекания между местами обычного проявления жизни, постоянной готовности, настороженности, не знающей ни дня, ни ночи. Теперь он узнал, что это за пчела!
И он сказал:
– Ты Куоти, Изменяющий.
– А кто ты такой?
– Я – Катсук.
– КТО ТЫ? – Этот вопрос прогремел в его сознании.
Он превозмог страх и подумал: «Гром не страшен. То, что пугает зверя, не пугает человека. Так что же есть я?»
Ответ пришел к нему, поскольку один из его предков знал его. И он ответил:
– Я один из тех, кто со всем тщанием следует обряду. Я один из тех, кто не смог по-настоящему надеяться открыть силу духа.
– Теперь ты знаешь.
Все мысли человека всколыхнулись, обеспокоились, как будто в садке забилась громадная рыба.
«Что я знаю?»
Окружающий мир все так же был напоен солнечным светом, запахами и шумом ручья. В ноздри бил все тот же грибной запах сгнившего дерева. Густая тень листьев нанесла пурпур на пчелу, устроившуюся у него на руке.
Человек очистил свои мысли от всего лишнего, кроме одного: того, что необходимо было узнать от духа, балансирующего на его руке. Пчела заморозила его собственное время – милая, толстая и смешная пчела. Но это она же подняла рой беспокойных воспоминаний, ненормально обострила все его чувства. Эта пчела…
Вновь к нему вернулся образ Яниктахт. При этом страдание пронзило его до мозга костей. Яниктахт – которая не живет уже шестьдесят ночей. Шесть десятков ночей с того момента, когда она утопила свой стыд и безнадежность в море.
Он вспомнил себя, склонившегося над незарытой могилой Яниктахт, пьяного от мучений, пронизываемого лесным ветром.
Сознание вернулось к нему. Он вспомнил себя веселым, счастливым мальчишкой на берегу, скачущим по мокрому песку, убегающим от волн. И ему вспомнился выброшенный морем кусок дерева в форме мертвой, иссохшей руки, валявшийся на песке.
Только вот был ли это кусок деревяшки?
Он почувствовал опасность, исходящую от этих мыслей. Кто знает, куда они могли завести его? Образ Яниктахт померк, исчез, будто мысли эти были каким-то образом связаны. Он попытался вызвать в памяти ее лицо. Оно вернулось вместе с нечетким видением молоденьких тсуг… поросшего мхом места в лесу, где пьяные лесорубы насиловали девушку… один за другим…
Его разум отказывался воспринимать что-либо, за исключением куска дерева, принесенного океаном на излучину берега, где он когда-то игрался.
Он чувствовал себя старым глиняным горшком, из которого за ненадобностью были выброшены все эмоции. Окружающее ускользало от него, все, за исключением духа на тыльной стороне руки. Чарлз думал: «Все мы будто пчелы, весь мой народ. Мы разбиты на множество осколков, но каждый из нас остается таким же опасным как пчела.»
И, в свою очередь, до него дошло, что создание на его руке должно быть чем-то намного большим, чем Изменяющий – гораздо более сильным, чем Куоти.
«Это Похититель Душ!»
Сейчас в человеке боролись страх и радостное волнение. Это был величайший из духов. Достаточно ему было ужалить человека, и тот мог превратиться в ужасное чудовище. Он, Чарлз, станет пчелой для своего народа. Он станет творить ужасные, страшные вещи, он будет нести смерть.
Он ждал, с громадным трудом пытаясь вздохнуть.
Но вдруг Пчела не пошевелится? Вдруг они так и застынут на вечные времена? Все его сознание напряглось, натянулось будто готовый вот-вот лопнуть лук. Все его эмоции отнесло куда-то во мрак, где не было ни малейшего просвета. Его окружало только пустое небо.
Он размышлял: «Как странно, что такое маленькое создание обладает громаднейшей духовной силой, более того – оно само является духовной силой, Похитителем Душ!»
И вдруг пчелы на его теле не стало. Вот только что она сидела здесь – и ее уже нет, осталось только пятнышко солнечного света, тонированное лиственной тенью, выделяющее рисунок вен под смуглой кожей.
Тень его собственного существования!
Теперь Пчела виделась ему во всех мельчайших подробностях: раздутое брюшко, вытянутая паутинка крыльев, цветочная пыльца на лапках, остроконечная стрелка жала.
Послание, заключенное в этом застывшем мгновении, чистым голосом флейты проникло в сознание человека. Если Дух мирно улетит, для человека это будет сигналом отмены приговора. Он мог бы вернуться в Университет. На следующий год, через неделю после своего двадцатишестилетия, он защитил бы диссертацию по антропологии. Он стряхнул бы с себя весь первобытный ужас, охвативший его после смерти Яниктахт. Он стал бы имитацией белого человека, потерянного для этих гор и для нужд его собственного народа. Эта мысль опечалила его. Если Дух оставит его, он может забрать с собой обе души человека. А без душ тот может умереть. Он не смог бы пережить стыда.
Очень медленно, после какого-то многовекового размышления, Пчела направилась к суставам пальцев. Это был момент, сравнимый с тем, когда оратор овладевает вниманием аудитории. Фасеточные глаза включили человеческое существо в фокус своего зрения. Брюшко Пчелы согнулось, торакс сократился… Человек почувствовал наплыв страха, поняв, что стал избранным.
Жало вонзилось точно в нервный узел, удаляя все мысли и погружаясь все глубже, глубже…
Человек услыхал послание Таманавис, главнейшего из Духов, как барабанный бой, заглушивший удары сердца: «Ты должен найти белого человека с абсолютно невинной душой. И ты обязан убить эту Невинность бледнолицых. Пусть твой поступок станет известен в твоем мире. Пусть твое деяние станет тяжкой рукой, сжимающей сердца белых. Они обязаны почувствовать это. Они должны услыхать об этом. Одна невинная душа за все иные невинные души!»
Рассказав о том, что следует ему сделать, Пчела взлетела.
Человек следил взглядом за ее полетом и потерял ее из виду в гуще кленовых листьев на другом берегу ручья. Теперь же он чувствовал шествие древних родовых теней, ненасытных в своих требованиях. Все ушедшие из этого мира до него, предстали пред ним будто неизменное поле, которое замкнуло его прошлое существование. И, сравнивая себя с этим полем, он увидел, как изменился сам.
«Убей Невинного!»
Стыд и смущение иссушили его горло и рот. Человек чувствовал, что вся его внутренняя суть выжжена и лишена силы.
Его внимание привлекло солнце, перекатывающееся над высокой горной грядой. Листья касались его рук, глаз. Он знал, что прошел период искушения и через запертую ранее дверь вступил в область чудовищного могущества. Чтобы удержать эту силу в себе, ему придется вступить в соглашение со второй частью своего внутреннего «я». Теперь он мог быть лишь одним – Катсуком.
Он сказал:
– Меня зовут Катсуком. Я есть Катсук.