Страница:
– Я хочу снова прийти к вам, Мэрион.
– Я работаю по вечерам. – Она кивнула в сторону чертежного стола. – Собираюсь принять участие в конкурсе на проект дома с кондиционированным воздухом.
– Хоть бы вы получили первую премию! Хоть бы все премии достались женщинам! Может быть, вы перестали бы тогда так выхолащивать свою жизнь! – Он подошел к двери, открыл ее. Протянул руку Мэрион. – Только не красьте волос. И, черт вас возьми, Мэрион, почему вы не мажете губ, почему не носите туфель на высоких каблуках, и зачем у вас такой вид, словно вы никогда не расстаетесь с логарифмической линейкой? – Она попробовала освободить руку, но он только крепче сжал ее. – Я предсказываю... Вот что я вам сейчас предскажу: если вы дадите себе волю, если перестанете зарывать в землю то, чем вас наградил господь бог, то, бьюсь об заклад на свой последний доллар, вы добьетесь всего, чего хотите, – и быстро добьетесь. Попробуйте, Мэрион! Плюньте на западни и попробуйте!
Она принужденно улыбнулась слабой, неуверенной улыбкой.
– Спокойной ночи, Рафф.
– Если я окажусь прав, – он все еще сжимал руку Мэрион, страдая при мысли, что придется ее выпустить, – вы скажете мне спасибо. Кто знает, может, этот мой приход изменит всю вашу жизнь. – Он с тоской взглянул на темную лестницу. – Хотел бы я, чтобы он изменил и мою!
Она не ответила. Теперь действительно надо уходить. Рафф вышел на площадку, прислушиваясь к медленному шарканью своих ног: еще секунда – и раздастся стук бесповоротно захлопнувшейся двери.
Но стука не было. Круто повернувшись, Рафф увидел, Что Мэрион стоит в дверях и смотрит ему вслед.
Захлестнутый волной желания, неодолимой страсти, он вернулся, зная, что ждать нечего, но уже не владея собой.
Он прижал ее к себе, сперва легко, потом крепче, все время настороженно ожидая сопротивления, яростного толчка, грохота двери.
Нет. Ничего.
Он целовал ее щеки, губы, ее внезапно приоткрывшийся рот.
Она что-то сказала или вскрикнула – он не расслышал: заглушенный стон, мольба без слов, взрыв смертельного ужаса.
Она обхватила его обеими руками, вцепилась ему в спину. Толчком ноги он закрыл дверь.
Не столько торжествуя победу, сколько удивляясь ей и радуясь, он лежал в спальне Мэрион, в ее постели, еще не совсем проснувшись и как бы ощупью выбираясь из глубокого забытья.
Он пытался осмыслить перемену, долгожданную перемену: свое превращение из одинокого искателя в любовника. В любовника благодарного, успокоенного, потрясенного тем, что девушка, спящая рядом, так полно разделила с ним его жажду, вожделение, счастье...
Быть может, настал конец его поискам, и эта девушка, способная так безоглядно отдаваться любви, будет с такой же полнотой вместе с ним радоваться и вместе с ним страдать. Быть может, она действительно не так бесцветна, как остальные.
Он почти проснулся, охваченный смутным восторгом, который захлестывал его, требовал выхода и ответа; он еще не был уверен, но надеялся: а вдруг накануне вечером он и вправду прикоснулся к какой-то струне или струнам, и они, зазвучав, неожиданно пробудили Мэрион?
Что это она сказала ему после того, как они неверными шагами вошли в ее темную спальню? Было уже заполночь, Мэрион лежала на боку, и огонек сигареты ярко освещал ее наготу... Что она сказала тогда?
«Западня... Ты понимаешь, что я хочу сказать? У меня такое чувство... Я уже заранее знаю, что могу возненавидеть тебя, но могу и полюбить...»
И он наставительно ответил (так как был почти уверен в том, что она разделяет его счастье): «А почему нужно бояться любви?», и потом продолжал: «Когда я еще учился на первом курсе, у нас был профессор по истории архитектуры, его звали Одельман...»
И рассказал ей, как Одельман, держа в руках осколок детали греческого храма и с чувственной нежностью поглаживая его, поучал своих студентов, втолковывал им: «Одно из величайших несчастий нашего времени состоит в том, что мы боимся страсти. Да, мы даже стыдимся произносить вслух слова «страсть» или «любовь». Но тот, кто не способен на страсть, не имеет права заниматься архитектурой».
– А я способна на страсть? – спросила Мэрион, положив голову к нему на грудь.
О чем еще они говорили?
Впрочем, разве это важно? Нет, сейчас важно только то, что впереди, что скрывается в будущем. Важно, чтобы она... Рафф зевнул, протер глаза, открыл их, уставился в потолок, потом поглядел в окно на пожарную лестницу – в белесом свете она была похожа на тюремную решетку.
Он почувствовал голод. Если она спит, он встанет, проберется на кухню и... Вдруг его поразила тишина; он резко повернулся на бок и обнаружил, что Мэрион нет.
– Мэрион! – громко сказал он, чтобы слышно было на кухне. Она, верно, там – готовит завтрак. В это воскресное утро он позавтракает с Мэрион, вместо того чтобы уныло сидеть за столиком в оконной нише кафетерия – словно в аквариуме! – среди других одиноких едоков. – Мэрион!
Он спустил ноги с низкой широкой кровати, оглядел комнату – радиаторы отопления, стены цвета какао, березовый шкафчик, над ним зеркало без оправы – и встал. Его одежды не видно. Должно быть, так с вечера и валяется на полу в гостиной. Рафф прошел через узкий коридор в кухню, потом, с растущей тревогой, кинулся в гостиную.
Было так тихо, что, даже не глядя, он уже знал: Мэрион ушла.
Зато там была записка. Она была написана печатными буквами на куске чертежной бумаги и прикреплена кнопкой к входной двери.
Чтобы доказать себе это, он сорвал записку с двери, спокойно, внимательно прочитал ее, а потом, противореча самому себе, скомкал, смял хрустящую бумажку в своей большой руке и не бросил, а швырнул в корзинку под чертежной доской.
Когда он ушел, было еще раннее утро. Солнце позолотило Ист-ривер, и в его обманчивом свете убогие улицы, пересекающие город, были прекрасны. Хорошо бы сбежать куда-нибудь подальше, на простор, в зеленые луга, и жить не на Сорок четвертой улице, а на сорок четвертой миле отсюда. Или на четырехсотой.
Он шел домой, и дорога казалась ему бесконечной, и бесконечным было его разочарование в Мэрион, хоть он и прятал его под защитным покровом гордости.
Относись к этому так: думай только о самом хорошем, только о начале ночи, а об остальном забудь. Вычеркни конец, и ты уже не будешь чувствовать себя униженным или одураченным – наоборот, тебе станет хорошо, как всегда после таких ночей. А чтобы потешить свое самолюбие, вспоминай почаще, как облизываются на эту недотрогу все остальные: и Элиот Чилдерс, и Мансон Керк, и Бен Ейтс.
Нет, ничего не выйдет. На этот раз не выйдет: никак не отделаться от мысли о том, что был близок к чему-то Другому, к великому открытию, к проникновению в многообещающую тайну; ведь еще немного – и своим прикосновением, полнотой своей любви он заставил бы Расцвести это тело и эту душу, это прекрасное, почти совершенное создание. Да, заставил бы расцвести, заново родиться на свет. Но если сейчас сказать ей это – она расхохочется и будет издеваться и отрицать все на свете.
Нет. Лучше уж считать эту ночь неожиданным подарком и просто радоваться ей, как всегда радуется мужчина, вспоминая о легкой победе над женщиной и чувственном, остром наслаждении.
Вот он уже почти дома. Голодный и иссушенный жаждой, он купил винограду, поднялся в свою однокомнатную квартиру, сварил кофе. Потом сел в нише высокого окна, поставил перед собой прохладный виноград и горячий кофе и с отвращением оглядел комнату. В свое время это была элегантная викторианская гостиная: хрустальная люстра (остаток былого величия), уныло и нелепо свисающая над тахтой с облупленного потолка; черный с красным шкафчик (типичный модерн 1932 года) ; недавно прорезанная дверь в мрачный чулан, именуемый кухней; мраморный кофейный столик, а на нем – чертежная доска.
Воскресное утро.
Мэрион, должно быть, подъезжает к Раи.
Рафф подумал о Трой и Винсе Коуле. О том, что они вместе завтракают и живут обычной совместной жизнью, притянутые друг к другу самим несходством своих характеров.
Он взглянул на залитую солнцем унылую улицу.
Позвонил в Тоунтон Эбби Остину.
– Рафф, откуда ты? С вокзала?
– Нет, – ответил Рафф. – Просто захотелось узнать, как поживает маленькая секвойя.
– Чудесно. Ты не мог бы сегодня приехать?
– Здесь мне, во всяком случае, делать нечего, – ответил Рафф.
– Есть поезд в девять сорок. В десять тридцать девять будешь в Тоунтоне. В десять я с клиентом осматриваю участок – у меня, как видишь, появился клиент и...
– Это же замечательно, Эб!
– Неплохо. – Голос Эбби звучал безрадостно. – Мы встретим тебя на вокзале. Тебе... Ты, наверное, уже знаешь новость?
– Какую?
– Насчет Трой и Винса.
– А! Да, конечно, знаю. Они мне звонили. Должно быть, они теперь всем разболтали, – осторожно сказал Рафф, хотя он подозревал, что Эбби уже знает, как обстоит дело.
– Да. Ну хорошо, Рафф, не буду тебя задерживать. Времени у тебя в обрез. Смотри же, не заблудись.
Рафф побрился, переоделся и прибежал на вокзал Грэнд Сентрал за несколько минут до отхода поезда. Он купил воскресные газеты, сел в вагон, сунул свой билет в металлический держатель, и только тогда ему пришло в голову, что путешествие в Коннектикут – вещь довольно опустошительная для бюджета. Он вспомнил, что хотел купить свадебный подарок Винсу и Трой. Придется завтра заняться поисками какой-нибудь вечерней работы.
Положив газеты на колени, Рафф начал просматривать заголовки: мир по-прежнему был в опасности, ничто не изменилось. Рафф отыскал отдел «Недвижимость и строительство», взглянул на образцы домов для очередного нового квартала на Лонг-Айленде и поспешил вернуться к заголовкам.
– Место не занято? – услышал он чей-то голос. Поезд уже тронулся.
Рафф со всеми своими газетами отодвинулся к окну, освобождая место новому пассажиру, совсем еще молодому человеку.
– Отличный денек. – Молодой человек поставил портфель на пол и положил на колени книгу.
– Да. – Рафф был рад сейчас любой возможности отвлечься. Он посмотрел на своего спутника и сразу решил, что это учитель, молодой учитель приготовительной школы, а может быть, начинающий клерк из маклерской конторы на Уолл-стрит. Конечно, бывший питомец какого-нибудь крупного университета: чисто выбрит, коротко острижен, рубашка и костюм от Брукса.
Книга у него на коленях была раскрыта, и Рафф прочел заглавие: это был известный военный роман, один из популярных «непристойных» романов о мужчинах. Такими книгами зачитываются в автобусах женщины.
Рафф снова занялся газетами. Когда он поднял голову, поезд уже мчался по открытой местности, мелькали аккуратные домики предместий, кругом была зелень, даже Деревья.
– Нет, в такой день сидеть, уткнувшись в книгу, просто преступно, – сказал молодой человек.
– Далеко едете? – повернулся к нему Рафф.
– В Стонингтон. Летом там живут родные моей жены. Мы часто устраиваем дальние прогулки на яхте. – Голос У него был чистый и звучный. – Любите плавать под парусом?
– Не приходилось.
– Самый лучший отдых, – сказал пассажир. – Особенно после утомительной ночи в городе. После Нью-Йорка я всегда чувствую себя так, словно меня избили до полусмерти.
«Не только ты», – подумал Рафф. Вслух он спросил:
– Вы работаете в Нью-Йорке?
– Нет, я приезжал на конференцию и семинар.
Конечно, учитель, решил Рафф.
– Нравится вам эта книга?
– Здорово. Только нужно сперва побывать на войне, чтобы оценить ее.
Рафф посмотрел в окно на подстриженную лужайку загородного клуба. Мэрион Мак-Брайд сейчас уже в Раи.
– Когда я был на острове Гуам, – тот же голос, чистый, звучный, но на этот раз слегка приглушенный, – я бы окончательно спятил, если бы не старался все время представить себе, что я уже вернулся, – нет, не сюда именно, не в эти места, а дальше, туда, где еще сохранилась природа... Настоящая природа.
Сможет ли он, Рафф, – и если сможет, то когда, – по-настоящему заниматься архитектурой? Представится ли ему возможность открыть свою контору в таком месте, где «природа – настоящая природа»? Или хотя бы поблизости от такого места? Сколько для этого потребуется денег? Он с горькой иронией подумал о том, что к тому времени, когда ему наконец удастся повесить дощечку на дверях, Мэрион Мак-Брайд будет уже процветающим архитектором. Он сказал:
– Ваше счастье, что вы не работаете в Нью-Йорке.
– Все равно, когда выпадает такой вот день, никакая работа не клеится. Я рассчитывал приготовить проповедь во время поездки, но...
– Проповедь? – Рафф уставился на своего спутника.
– Да, – ответил тот, вытаскивая пачку сигарет. Предложил Раффу. Они встали и пошли по проходу в салон для курящих.
– Какую проповедь? – спросил Рафф, когда они уселись. – Не церковную же?
– Именно церковную. А вы чем занимаетесь? – спокойно спросил молодой человек.
– Архитектурой, – пробормотал Рафф, с новым интересом разглядывая этого белокурого серьезного юнца, стопроцентного американца, который оказался не учителем и даже не маклером, а священником!
– Да ну! Неужели архитектурой? – воскликнул священник с энтузиазмом. – Знаете, мой школьный товарищ жил возле архитектурного колледжа, и нам случалось бывать там, когда...
– А где это было?
– В Нью-Хейвене.
– Уэйр-д-Холл? – засмеялся Рафф.
– Именно. А вы оттуда?
– Да.
– Как здорово получилось! Подумать только! – Он протянул руку. – Меня зовут Стрингер. Кен Стрингер.
– Блум. – Рафф окинул взглядом своего спутника: должно быть, окончил «Стерлинг дивинити» года два тому назад, не больше.
– Здорово получилось! – повторил Кеннет Стрингер. – Вы архитектор?
Рафф кивнул.
– Где?
– Теперь в Нью-Йорке. Но... – Рафф поглядел в окно и тотчас же снова повернулся к собеседнику. – А вы священник? – спросил он, стараясь скрыть свое удивление.
– Да. В Смитсбери. Бывали там? – Рафф сказал «нет», и священник начал рассказывать о церкви кон-грегационалистов в Смитсбери. – Она красавица, но совсем уже обветшала. Построена в тысяча восемьсот девятом. Я из кожи вон лезу, чтобы собрать деньги на постройку новой, но... В общем, трудностей хватает. И серьезных.
– А в чем трудности? – У Раффа появилось суеверное чувство, что эта случайная встреча – неспроста. Она была подготовлена целым рядом сложных и важных обстоятельств. Если бы ночь с Мэрион Мак-Брайд не кончилась так странно и безнадежно, он не почувствовал бы именно сегодня, что не может больше оставаться в городе, не позвонил бы Эбби, не сел бы в этот поезд, в этот вагон, на это место, – ничего бы не было... Нет, это не просто беседа Двух случайных попутчиков!
– Трудностей у нас хоть отбавляй! – сказал преподобный Стрингер. – Все понимают, что нам нужна новая Церковь, тем более что участок уже есть. Но вот денег на постройку никак не собрать. А если бы и собрали... Словом, обычная история. Конфликт между личностями. Не буду Докучать вам этим. – Он помолчал. – Боюсь, что это звучит не очень возвышенно, но должен сказать вам, что мы все время теряем прихожан. Они переходят в церковь святого Марка. Многие конгрегационалисты вдруг стали добрыми епископалистами. Особенно молодежь. – Священник подождал, не скажет ли что-нибудь Рафф, потом снова заговорил: – Разумеется, церковь святого Марка выдержана в самом что ни на есть готическом стиле, и ей всего десять лет. Нам такой не построить. Да я и не хочу. А хочу я, – и ради этого готов в лепешку разбиться, – чтобы у нас была настоящая современная церковь. Конечно, она должна быть вместилищем духа, но, кроме того, люди должны чувствовать себя в ней хорошо и легко, как дома. И тогда они охотно пойдут к нам. – Он снова сделал паузу. – Вы понимаете, что именно я имею в виду?
– Да, – ответил Рафф.
– Действительно понимаете?
Рафф кивнул.
– Добейтесь, чтобы вас поняли прихожане. Это будет потруднее.
– В том-то и дело, – сказал Стрингер. – Похоже, что мне это не по плечу.
– А мне, пожалуй, было бы по плечу, – услышал Рафф свой голос. – Так мне, во всяком случае, кажется.
Молодой священник впился в него глазами.
– В последнее время выстроено немало чудесного, – продолжал Рафф. – Я много поездил в этом году, и кое-что меня очень порадовало. – И он рассказал Стрингеру о новых церквах, которые он видел, путешествуя по стране: прелестная и очень простая пресвитерианская церковь в Коттедж-Гроув, штат Орегон, спроектированная Пьетро Беллуски, построенная в основном из нестроганых пихтовых досок и крытая дранкой; унитарианский молельный дом в Медисоне, штат Висконсин – вдохновенное создание Фрэнка Ллойда Райта; чешуйчатая католическая церковь в Сент-Поле, работы Гарри Брайна; методистская церковь, построенная Швейкером и Элтингом в Айове, бессмертно прекрасный храм Христа в Миннеаполисе по проекту Элиеля Сааринена и церковь Олдена Дау с верхним светом над алтарем в Мидленде, Мичиган [36]...
Преподобный Стрингер покачал головой и сказал:
– Вот это да! – Потом, придя в полный восторг, он воскликнул: – Если бы я мог прихватить вас с собой, чтобы вы рассказали все это кое-кому из нашего строительного комитета! Можно задать вам один вопрос?
– Конгрегационалист ли я? – перебил его Рафф. – Блум – конгрегационалист?
– Нет, совсем не то, – сказал Кен Стрингер. – Впрочем, это неважно. Но, ох, как было бы здорово, если бы наши прихожане услышали все, что вы мне сейчас рассказали! – Он вдруг запнулся. – В общем, наберусь храбрости и спрошу... Как вы относитесь к современной церковной архитектуре? Нет, не то. Тут мне все ясно, ошибиться я не мог. Я говорю о философской стороне вопроса. Мне важно это знать.
Рафф закурил новую сигарету, глубоко затянулся и медленно выпустил дым.
– Что ж, – сказал он, – я думал об этом, и не раз. Когда смотришь на новые церкви, начинаешь размышлять. Мне кажется, главное тут – как-то согласовать или, если хотите, примирить целый ряд противоречивых положений. Как примирить, скажем, атомную бомбу с ощущением бессмертия? Бессмертия человеческого духа, разумеется. – Рафф внимательно изучал свою сигарету. – Как слить все это в новой форме? По-моему, старый архитектурный язык тут неприемлем. Нужно создать такую форму, которая выражает современность, гармонирует с ней и в то же время не рвет с символикой прошлого. В общем-то проблема церковного строительства мало чем отличается от проблемы строительства жилых домов...
Кен Стрингер согласился, и беседа продолжалась.
– Как я рад, что сел в этот поезд! – счастливо улыбаясь, сказал священник. – Я собирался ехать в одиннадцать десять. Когда вы к нам приедете?
– К вам?
– Простите. Я не собираюсь хватать вас за глотку, – просительно сказал Стрингер, – но вы так разохотили меня, что теперь я только и думаю, как бы затащить вас к себе.
– Куда это?
– В Смитсбери. Знаете что? Я позвоню вам. Где вы живете?
Рафф сказал.
– Устраивают вас воскресные дни?
– Вполне.
– Тогда приезжайте в любое воскресенье. – Потом он спохватился: – Конечно, после церковной службы.
– Отлично, – сказал Рафф.
– Да, забыл вам сказать. Существует еще одна сложность. У нас в конгрегации есть архитектор. Этакий старый холостяк. Любитель строить по старинке. Он сделал нам несколько эскизов. Допотопный хлам. Но просто так отмахнуться от него я не могу. – Секунду подумав, он объявил: – Так или иначе я покажу вам окрестности, и наш участок, и... Словом, я хотел бы, чтобы вы изобразили ваши идеи на бумаге.
– Я не стану подставлять ножку другому архитектору, – возразил Рафф.
– Ножку беру на себя, – шутливо отмахнулся священник. Потом уже серьезно: – Имейте в виду, денег у нас пока очень мало, так что все это весьма проблематично.
– Неважно, – сказал Рафф. – Будь у меня только возможность попробовать...
Они продолжали беседовать. Энтузиазм рос как на дрожжах. Они даже набросали проповедь о новой церковной архитектуре. Начиналась она рассказом о разрыве Кристофера Рена [37]с традициями английской церковной архитектуры, о произведенных им радикальных изменениях, о переносе кафедры из середины в угол и объединении галерей. Они ни на минуту не умолкали, пока Стрингер вдруг не спросил:
– А куда вы едете?
– В Тоунтон.
– Тоунтон? Мы уже проехали две остановки после Тоунтона.
– Что? – Рафф вскочил.
Так быстро завязавшийся дружеский разговор тут же оборвался. Вскоре Рафф уже стоял в огромном буром, обветшалом здании бриджпортского вокзала. Он сразу побежал к телефонной будке, вспоминая слова Эбби: «Пожалуйста, не заблудись!» Позвонил в Тоунтон – телефон Остинов не отвечал. Наверно, бедняга Эбби стоит на вокзале, злится, из вежливости не уходит, а Нина устраивает ему сцену за испорченный воскресный день.
В Тоунтон Рафф поехал автобусом. На вокзале никого не было. Он взял такси до дома Эбби; это обошлось в доллар девяносто центов. Наплевать: он все еще был во власти счастливого волнения. Поездка казалась ему необычайно знаменательной. Да, видимо, архитектор иной раз может вполне обойтись и без конторы: ее заменяет поезд и случайное соседство юного стопроцентного американца в стандартном оформлении, то есть в костюме от «Брукса; американца, который оказывается его преподобием, но преподобием весьма прогрессивным.
Рафф направился к дому Эбби – симметричному стеклянному дому со строгими, почти классическими пропорциями. Легкие, вдохновленные Мисом очертания как-то не вязались с добротной, точно у Булфинча, кладкой цоколя и аметистовыми переливами оконных стекол, но вполне вязались с характером его владельца: та же уравновешенность, сдержанность, аккуратность.
Лимузин Эбби стоял на подъездной дорожке, входная дверь была приоткрыта. Рафф вошел. Ни души. Он сделал несколько шагов по гостиной, такой просторной, такой безупречно опрятной, что она выглядела нежилой, и хотел уже позвать, но откуда-то снаружи – должно быть, с террасы – до него донеслись голоса.
Так Рафф случайно узнал правду о браке Эбби.
Эбби говорил спокойно, но в голосе его звучали резкие нотки.
– Не в том дело, Нина. Но почему ты так настаиваешь на этом? Как тебе не стыдно? Даже слепой увидел бы, что ты флиртуешь с ним. И вообще с каждым, кто подвернется под руку...
– Я не флиртую! Что за дурацкое слово!
– А почему это Уолли Гришэму понадобилось, чтобы я строил ему дом? Гришэм терпеть не может современную архитектуру. Он сам сказал мне это на вечере. Должно быть, ты основательно обработала его тогда на террасе. И, пожалуйста, не отрицай, Нина! Перестань лгать!
– Я пытаюсь помочь тебе, и вот твоя благодарность! – капризный голос Нины.
– Мне не нужна твоя помощь. Во всяком случае, такая.
– Ах, да не будь ты таким занудой!
– Нина! Что это?.. Что с тобой делается?
Чувствуя страшную неловкость, Рафф попятился к выходу.
– Что все это значит, Нина? – Голос Эбби прерывался. – Я бы понял, если бы ты хоть была последовательна. Но и этого нет. Со мной ты вся сжимаешься и ведешь себя так, точно у нас не спальня, а какой-то застенок. И тут же, можно сказать, у меня на глазах, непристойно кокетничаешь и даешь мужчинам повод считать себя доступной. Уж Гришэм-то, во всяком случае, так считает. Достаточно было посмотреть, как он вел себя сегодня, когда мы осматривали его участок. Он так и липнет к тебе. Как ты думаешь, могу я...
– Если тебе не нравится его заказ, почему ты прямо не сказал ему? Просто ты сегодня с ума сходишь, потому что твой драгоценный Рафф оставил нас с носом!..
– Нина, прекрати!..
Рафф тихонько добрался до двери и вышел на крыльцо; он был подавлен – не удивлен, а подавлен и мрачен. Теперь он раскаивался, что в свое время в Нью-Хейвене малодушно смолчал, не воспользовался возможностью сказать Эбби о своих сомнениях насчет Нины и даже обрушился на Трой за то, что она без колебаний выложила все, что думала. Помнится, тогда, в вудмонтском коттедже, он даже заставил Трой извиниться.
И вот результат: Эбби, который так нуждается в поддержке, так тоскует по нежности, так заслуживает всего самого лучшего, связал себя с этой... словом, с Ниной.
Он немного подождал. Потом постучал в дверь, снова подождал на пороге, прислушался. Дом как будто вымер.
Тогда он вошел, громко шаркая ногами. Крикнул: «Эй, Эб! Есть тут кто-нибудь?» Как это глупо, как нелепо: входить в дом Эбби таким способом!
– Это ты, Рафф? – раздался голос Эбби из соседней комнаты. В ту же минуту появился и он сам, улыбающийся, подтянутый. Узкое лицо спокойно, всегдашний полосатый галстучек аккуратно завязан, белая рубашка так и сверкает, узкие брюки едва доходят до щиколоток. Он протянул Раффу изящную тонкую руку. Но глаза у него были тусклые.
– Я работаю по вечерам. – Она кивнула в сторону чертежного стола. – Собираюсь принять участие в конкурсе на проект дома с кондиционированным воздухом.
– Хоть бы вы получили первую премию! Хоть бы все премии достались женщинам! Может быть, вы перестали бы тогда так выхолащивать свою жизнь! – Он подошел к двери, открыл ее. Протянул руку Мэрион. – Только не красьте волос. И, черт вас возьми, Мэрион, почему вы не мажете губ, почему не носите туфель на высоких каблуках, и зачем у вас такой вид, словно вы никогда не расстаетесь с логарифмической линейкой? – Она попробовала освободить руку, но он только крепче сжал ее. – Я предсказываю... Вот что я вам сейчас предскажу: если вы дадите себе волю, если перестанете зарывать в землю то, чем вас наградил господь бог, то, бьюсь об заклад на свой последний доллар, вы добьетесь всего, чего хотите, – и быстро добьетесь. Попробуйте, Мэрион! Плюньте на западни и попробуйте!
Она принужденно улыбнулась слабой, неуверенной улыбкой.
– Спокойной ночи, Рафф.
– Если я окажусь прав, – он все еще сжимал руку Мэрион, страдая при мысли, что придется ее выпустить, – вы скажете мне спасибо. Кто знает, может, этот мой приход изменит всю вашу жизнь. – Он с тоской взглянул на темную лестницу. – Хотел бы я, чтобы он изменил и мою!
Она не ответила. Теперь действительно надо уходить. Рафф вышел на площадку, прислушиваясь к медленному шарканью своих ног: еще секунда – и раздастся стук бесповоротно захлопнувшейся двери.
Но стука не было. Круто повернувшись, Рафф увидел, Что Мэрион стоит в дверях и смотрит ему вслед.
Захлестнутый волной желания, неодолимой страсти, он вернулся, зная, что ждать нечего, но уже не владея собой.
Он прижал ее к себе, сперва легко, потом крепче, все время настороженно ожидая сопротивления, яростного толчка, грохота двери.
Нет. Ничего.
Он целовал ее щеки, губы, ее внезапно приоткрывшийся рот.
Она что-то сказала или вскрикнула – он не расслышал: заглушенный стон, мольба без слов, взрыв смертельного ужаса.
Она обхватила его обеими руками, вцепилась ему в спину. Толчком ноги он закрыл дверь.
Не столько торжествуя победу, сколько удивляясь ей и радуясь, он лежал в спальне Мэрион, в ее постели, еще не совсем проснувшись и как бы ощупью выбираясь из глубокого забытья.
Он пытался осмыслить перемену, долгожданную перемену: свое превращение из одинокого искателя в любовника. В любовника благодарного, успокоенного, потрясенного тем, что девушка, спящая рядом, так полно разделила с ним его жажду, вожделение, счастье...
Быть может, настал конец его поискам, и эта девушка, способная так безоглядно отдаваться любви, будет с такой же полнотой вместе с ним радоваться и вместе с ним страдать. Быть может, она действительно не так бесцветна, как остальные.
Он почти проснулся, охваченный смутным восторгом, который захлестывал его, требовал выхода и ответа; он еще не был уверен, но надеялся: а вдруг накануне вечером он и вправду прикоснулся к какой-то струне или струнам, и они, зазвучав, неожиданно пробудили Мэрион?
Что это она сказала ему после того, как они неверными шагами вошли в ее темную спальню? Было уже заполночь, Мэрион лежала на боку, и огонек сигареты ярко освещал ее наготу... Что она сказала тогда?
«Западня... Ты понимаешь, что я хочу сказать? У меня такое чувство... Я уже заранее знаю, что могу возненавидеть тебя, но могу и полюбить...»
И он наставительно ответил (так как был почти уверен в том, что она разделяет его счастье): «А почему нужно бояться любви?», и потом продолжал: «Когда я еще учился на первом курсе, у нас был профессор по истории архитектуры, его звали Одельман...»
И рассказал ей, как Одельман, держа в руках осколок детали греческого храма и с чувственной нежностью поглаживая его, поучал своих студентов, втолковывал им: «Одно из величайших несчастий нашего времени состоит в том, что мы боимся страсти. Да, мы даже стыдимся произносить вслух слова «страсть» или «любовь». Но тот, кто не способен на страсть, не имеет права заниматься архитектурой».
– А я способна на страсть? – спросила Мэрион, положив голову к нему на грудь.
О чем еще они говорили?
Впрочем, разве это важно? Нет, сейчас важно только то, что впереди, что скрывается в будущем. Важно, чтобы она... Рафф зевнул, протер глаза, открыл их, уставился в потолок, потом поглядел в окно на пожарную лестницу – в белесом свете она была похожа на тюремную решетку.
Он почувствовал голод. Если она спит, он встанет, проберется на кухню и... Вдруг его поразила тишина; он резко повернулся на бок и обнаружил, что Мэрион нет.
– Мэрион! – громко сказал он, чтобы слышно было на кухне. Она, верно, там – готовит завтрак. В это воскресное утро он позавтракает с Мэрион, вместо того чтобы уныло сидеть за столиком в оконной нише кафетерия – словно в аквариуме! – среди других одиноких едоков. – Мэрион!
Он спустил ноги с низкой широкой кровати, оглядел комнату – радиаторы отопления, стены цвета какао, березовый шкафчик, над ним зеркало без оправы – и встал. Его одежды не видно. Должно быть, так с вечера и валяется на полу в гостиной. Рафф прошел через узкий коридор в кухню, потом, с растущей тревогой, кинулся в гостиную.
Было так тихо, что, даже не глядя, он уже знал: Мэрион ушла.
Зато там была записка. Она была написана печатными буквами на куске чертежной бумаги и прикреплена кнопкой к входной двери.
«Дорогой Рафф!Рафф сидел на кончике березового стула, медленно одевался и твердил себе, что это – просто ссадина. Пустячная царапина на старом шраме. Он почти не чувствует боли. Почти...
Я знаю, что перестану уважать себя, если не попытаюсь успеть на этот поезд. Теперь Вы понимаете, что я имела в виду, когда говорила о западне? Подумайте, к чему я приду, если позволю себе плыть по течению или следовать наставлениям Вашего профессора Одельмана. Ничего не поделаешь, мой друг. С этим покончено. Вы почти одержали победу, но только почти. К счастью. Думаю, я быстро утешусь, и вообще, я убеждена, что эта связь никогда не могла бы стать слишком прочной. Во всяком случае, наполовину убеждена. Не поймите мои слова чересчур буквально. Но все же поймите. Увидимся на работе.
М.»
Чтобы доказать себе это, он сорвал записку с двери, спокойно, внимательно прочитал ее, а потом, противореча самому себе, скомкал, смял хрустящую бумажку в своей большой руке и не бросил, а швырнул в корзинку под чертежной доской.
Когда он ушел, было еще раннее утро. Солнце позолотило Ист-ривер, и в его обманчивом свете убогие улицы, пересекающие город, были прекрасны. Хорошо бы сбежать куда-нибудь подальше, на простор, в зеленые луга, и жить не на Сорок четвертой улице, а на сорок четвертой миле отсюда. Или на четырехсотой.
Он шел домой, и дорога казалась ему бесконечной, и бесконечным было его разочарование в Мэрион, хоть он и прятал его под защитным покровом гордости.
Относись к этому так: думай только о самом хорошем, только о начале ночи, а об остальном забудь. Вычеркни конец, и ты уже не будешь чувствовать себя униженным или одураченным – наоборот, тебе станет хорошо, как всегда после таких ночей. А чтобы потешить свое самолюбие, вспоминай почаще, как облизываются на эту недотрогу все остальные: и Элиот Чилдерс, и Мансон Керк, и Бен Ейтс.
Нет, ничего не выйдет. На этот раз не выйдет: никак не отделаться от мысли о том, что был близок к чему-то Другому, к великому открытию, к проникновению в многообещающую тайну; ведь еще немного – и своим прикосновением, полнотой своей любви он заставил бы Расцвести это тело и эту душу, это прекрасное, почти совершенное создание. Да, заставил бы расцвести, заново родиться на свет. Но если сейчас сказать ей это – она расхохочется и будет издеваться и отрицать все на свете.
Нет. Лучше уж считать эту ночь неожиданным подарком и просто радоваться ей, как всегда радуется мужчина, вспоминая о легкой победе над женщиной и чувственном, остром наслаждении.
Вот он уже почти дома. Голодный и иссушенный жаждой, он купил винограду, поднялся в свою однокомнатную квартиру, сварил кофе. Потом сел в нише высокого окна, поставил перед собой прохладный виноград и горячий кофе и с отвращением оглядел комнату. В свое время это была элегантная викторианская гостиная: хрустальная люстра (остаток былого величия), уныло и нелепо свисающая над тахтой с облупленного потолка; черный с красным шкафчик (типичный модерн 1932 года) ; недавно прорезанная дверь в мрачный чулан, именуемый кухней; мраморный кофейный столик, а на нем – чертежная доска.
Воскресное утро.
Мэрион, должно быть, подъезжает к Раи.
Рафф подумал о Трой и Винсе Коуле. О том, что они вместе завтракают и живут обычной совместной жизнью, притянутые друг к другу самим несходством своих характеров.
Он взглянул на залитую солнцем унылую улицу.
Позвонил в Тоунтон Эбби Остину.
– Рафф, откуда ты? С вокзала?
– Нет, – ответил Рафф. – Просто захотелось узнать, как поживает маленькая секвойя.
– Чудесно. Ты не мог бы сегодня приехать?
– Здесь мне, во всяком случае, делать нечего, – ответил Рафф.
– Есть поезд в девять сорок. В десять тридцать девять будешь в Тоунтоне. В десять я с клиентом осматриваю участок – у меня, как видишь, появился клиент и...
– Это же замечательно, Эб!
– Неплохо. – Голос Эбби звучал безрадостно. – Мы встретим тебя на вокзале. Тебе... Ты, наверное, уже знаешь новость?
– Какую?
– Насчет Трой и Винса.
– А! Да, конечно, знаю. Они мне звонили. Должно быть, они теперь всем разболтали, – осторожно сказал Рафф, хотя он подозревал, что Эбби уже знает, как обстоит дело.
– Да. Ну хорошо, Рафф, не буду тебя задерживать. Времени у тебя в обрез. Смотри же, не заблудись.
Рафф побрился, переоделся и прибежал на вокзал Грэнд Сентрал за несколько минут до отхода поезда. Он купил воскресные газеты, сел в вагон, сунул свой билет в металлический держатель, и только тогда ему пришло в голову, что путешествие в Коннектикут – вещь довольно опустошительная для бюджета. Он вспомнил, что хотел купить свадебный подарок Винсу и Трой. Придется завтра заняться поисками какой-нибудь вечерней работы.
Положив газеты на колени, Рафф начал просматривать заголовки: мир по-прежнему был в опасности, ничто не изменилось. Рафф отыскал отдел «Недвижимость и строительство», взглянул на образцы домов для очередного нового квартала на Лонг-Айленде и поспешил вернуться к заголовкам.
– Место не занято? – услышал он чей-то голос. Поезд уже тронулся.
Рафф со всеми своими газетами отодвинулся к окну, освобождая место новому пассажиру, совсем еще молодому человеку.
– Отличный денек. – Молодой человек поставил портфель на пол и положил на колени книгу.
– Да. – Рафф был рад сейчас любой возможности отвлечься. Он посмотрел на своего спутника и сразу решил, что это учитель, молодой учитель приготовительной школы, а может быть, начинающий клерк из маклерской конторы на Уолл-стрит. Конечно, бывший питомец какого-нибудь крупного университета: чисто выбрит, коротко острижен, рубашка и костюм от Брукса.
Книга у него на коленях была раскрыта, и Рафф прочел заглавие: это был известный военный роман, один из популярных «непристойных» романов о мужчинах. Такими книгами зачитываются в автобусах женщины.
Рафф снова занялся газетами. Когда он поднял голову, поезд уже мчался по открытой местности, мелькали аккуратные домики предместий, кругом была зелень, даже Деревья.
– Нет, в такой день сидеть, уткнувшись в книгу, просто преступно, – сказал молодой человек.
– Далеко едете? – повернулся к нему Рафф.
– В Стонингтон. Летом там живут родные моей жены. Мы часто устраиваем дальние прогулки на яхте. – Голос У него был чистый и звучный. – Любите плавать под парусом?
– Не приходилось.
– Самый лучший отдых, – сказал пассажир. – Особенно после утомительной ночи в городе. После Нью-Йорка я всегда чувствую себя так, словно меня избили до полусмерти.
«Не только ты», – подумал Рафф. Вслух он спросил:
– Вы работаете в Нью-Йорке?
– Нет, я приезжал на конференцию и семинар.
Конечно, учитель, решил Рафф.
– Нравится вам эта книга?
– Здорово. Только нужно сперва побывать на войне, чтобы оценить ее.
Рафф посмотрел в окно на подстриженную лужайку загородного клуба. Мэрион Мак-Брайд сейчас уже в Раи.
– Когда я был на острове Гуам, – тот же голос, чистый, звучный, но на этот раз слегка приглушенный, – я бы окончательно спятил, если бы не старался все время представить себе, что я уже вернулся, – нет, не сюда именно, не в эти места, а дальше, туда, где еще сохранилась природа... Настоящая природа.
Сможет ли он, Рафф, – и если сможет, то когда, – по-настоящему заниматься архитектурой? Представится ли ему возможность открыть свою контору в таком месте, где «природа – настоящая природа»? Или хотя бы поблизости от такого места? Сколько для этого потребуется денег? Он с горькой иронией подумал о том, что к тому времени, когда ему наконец удастся повесить дощечку на дверях, Мэрион Мак-Брайд будет уже процветающим архитектором. Он сказал:
– Ваше счастье, что вы не работаете в Нью-Йорке.
– Все равно, когда выпадает такой вот день, никакая работа не клеится. Я рассчитывал приготовить проповедь во время поездки, но...
– Проповедь? – Рафф уставился на своего спутника.
– Да, – ответил тот, вытаскивая пачку сигарет. Предложил Раффу. Они встали и пошли по проходу в салон для курящих.
– Какую проповедь? – спросил Рафф, когда они уселись. – Не церковную же?
– Именно церковную. А вы чем занимаетесь? – спокойно спросил молодой человек.
– Архитектурой, – пробормотал Рафф, с новым интересом разглядывая этого белокурого серьезного юнца, стопроцентного американца, который оказался не учителем и даже не маклером, а священником!
– Да ну! Неужели архитектурой? – воскликнул священник с энтузиазмом. – Знаете, мой школьный товарищ жил возле архитектурного колледжа, и нам случалось бывать там, когда...
– А где это было?
– В Нью-Хейвене.
– Уэйр-д-Холл? – засмеялся Рафф.
– Именно. А вы оттуда?
– Да.
– Как здорово получилось! Подумать только! – Он протянул руку. – Меня зовут Стрингер. Кен Стрингер.
– Блум. – Рафф окинул взглядом своего спутника: должно быть, окончил «Стерлинг дивинити» года два тому назад, не больше.
– Здорово получилось! – повторил Кеннет Стрингер. – Вы архитектор?
Рафф кивнул.
– Где?
– Теперь в Нью-Йорке. Но... – Рафф поглядел в окно и тотчас же снова повернулся к собеседнику. – А вы священник? – спросил он, стараясь скрыть свое удивление.
– Да. В Смитсбери. Бывали там? – Рафф сказал «нет», и священник начал рассказывать о церкви кон-грегационалистов в Смитсбери. – Она красавица, но совсем уже обветшала. Построена в тысяча восемьсот девятом. Я из кожи вон лезу, чтобы собрать деньги на постройку новой, но... В общем, трудностей хватает. И серьезных.
– А в чем трудности? – У Раффа появилось суеверное чувство, что эта случайная встреча – неспроста. Она была подготовлена целым рядом сложных и важных обстоятельств. Если бы ночь с Мэрион Мак-Брайд не кончилась так странно и безнадежно, он не почувствовал бы именно сегодня, что не может больше оставаться в городе, не позвонил бы Эбби, не сел бы в этот поезд, в этот вагон, на это место, – ничего бы не было... Нет, это не просто беседа Двух случайных попутчиков!
– Трудностей у нас хоть отбавляй! – сказал преподобный Стрингер. – Все понимают, что нам нужна новая Церковь, тем более что участок уже есть. Но вот денег на постройку никак не собрать. А если бы и собрали... Словом, обычная история. Конфликт между личностями. Не буду Докучать вам этим. – Он помолчал. – Боюсь, что это звучит не очень возвышенно, но должен сказать вам, что мы все время теряем прихожан. Они переходят в церковь святого Марка. Многие конгрегационалисты вдруг стали добрыми епископалистами. Особенно молодежь. – Священник подождал, не скажет ли что-нибудь Рафф, потом снова заговорил: – Разумеется, церковь святого Марка выдержана в самом что ни на есть готическом стиле, и ей всего десять лет. Нам такой не построить. Да я и не хочу. А хочу я, – и ради этого готов в лепешку разбиться, – чтобы у нас была настоящая современная церковь. Конечно, она должна быть вместилищем духа, но, кроме того, люди должны чувствовать себя в ней хорошо и легко, как дома. И тогда они охотно пойдут к нам. – Он снова сделал паузу. – Вы понимаете, что именно я имею в виду?
– Да, – ответил Рафф.
– Действительно понимаете?
Рафф кивнул.
– Добейтесь, чтобы вас поняли прихожане. Это будет потруднее.
– В том-то и дело, – сказал Стрингер. – Похоже, что мне это не по плечу.
– А мне, пожалуй, было бы по плечу, – услышал Рафф свой голос. – Так мне, во всяком случае, кажется.
Молодой священник впился в него глазами.
– В последнее время выстроено немало чудесного, – продолжал Рафф. – Я много поездил в этом году, и кое-что меня очень порадовало. – И он рассказал Стрингеру о новых церквах, которые он видел, путешествуя по стране: прелестная и очень простая пресвитерианская церковь в Коттедж-Гроув, штат Орегон, спроектированная Пьетро Беллуски, построенная в основном из нестроганых пихтовых досок и крытая дранкой; унитарианский молельный дом в Медисоне, штат Висконсин – вдохновенное создание Фрэнка Ллойда Райта; чешуйчатая католическая церковь в Сент-Поле, работы Гарри Брайна; методистская церковь, построенная Швейкером и Элтингом в Айове, бессмертно прекрасный храм Христа в Миннеаполисе по проекту Элиеля Сааринена и церковь Олдена Дау с верхним светом над алтарем в Мидленде, Мичиган [36]...
Преподобный Стрингер покачал головой и сказал:
– Вот это да! – Потом, придя в полный восторг, он воскликнул: – Если бы я мог прихватить вас с собой, чтобы вы рассказали все это кое-кому из нашего строительного комитета! Можно задать вам один вопрос?
– Конгрегационалист ли я? – перебил его Рафф. – Блум – конгрегационалист?
– Нет, совсем не то, – сказал Кен Стрингер. – Впрочем, это неважно. Но, ох, как было бы здорово, если бы наши прихожане услышали все, что вы мне сейчас рассказали! – Он вдруг запнулся. – В общем, наберусь храбрости и спрошу... Как вы относитесь к современной церковной архитектуре? Нет, не то. Тут мне все ясно, ошибиться я не мог. Я говорю о философской стороне вопроса. Мне важно это знать.
Рафф закурил новую сигарету, глубоко затянулся и медленно выпустил дым.
– Что ж, – сказал он, – я думал об этом, и не раз. Когда смотришь на новые церкви, начинаешь размышлять. Мне кажется, главное тут – как-то согласовать или, если хотите, примирить целый ряд противоречивых положений. Как примирить, скажем, атомную бомбу с ощущением бессмертия? Бессмертия человеческого духа, разумеется. – Рафф внимательно изучал свою сигарету. – Как слить все это в новой форме? По-моему, старый архитектурный язык тут неприемлем. Нужно создать такую форму, которая выражает современность, гармонирует с ней и в то же время не рвет с символикой прошлого. В общем-то проблема церковного строительства мало чем отличается от проблемы строительства жилых домов...
Кен Стрингер согласился, и беседа продолжалась.
– Как я рад, что сел в этот поезд! – счастливо улыбаясь, сказал священник. – Я собирался ехать в одиннадцать десять. Когда вы к нам приедете?
– К вам?
– Простите. Я не собираюсь хватать вас за глотку, – просительно сказал Стрингер, – но вы так разохотили меня, что теперь я только и думаю, как бы затащить вас к себе.
– Куда это?
– В Смитсбери. Знаете что? Я позвоню вам. Где вы живете?
Рафф сказал.
– Устраивают вас воскресные дни?
– Вполне.
– Тогда приезжайте в любое воскресенье. – Потом он спохватился: – Конечно, после церковной службы.
– Отлично, – сказал Рафф.
– Да, забыл вам сказать. Существует еще одна сложность. У нас в конгрегации есть архитектор. Этакий старый холостяк. Любитель строить по старинке. Он сделал нам несколько эскизов. Допотопный хлам. Но просто так отмахнуться от него я не могу. – Секунду подумав, он объявил: – Так или иначе я покажу вам окрестности, и наш участок, и... Словом, я хотел бы, чтобы вы изобразили ваши идеи на бумаге.
– Я не стану подставлять ножку другому архитектору, – возразил Рафф.
– Ножку беру на себя, – шутливо отмахнулся священник. Потом уже серьезно: – Имейте в виду, денег у нас пока очень мало, так что все это весьма проблематично.
– Неважно, – сказал Рафф. – Будь у меня только возможность попробовать...
Они продолжали беседовать. Энтузиазм рос как на дрожжах. Они даже набросали проповедь о новой церковной архитектуре. Начиналась она рассказом о разрыве Кристофера Рена [37]с традициями английской церковной архитектуры, о произведенных им радикальных изменениях, о переносе кафедры из середины в угол и объединении галерей. Они ни на минуту не умолкали, пока Стрингер вдруг не спросил:
– А куда вы едете?
– В Тоунтон.
– Тоунтон? Мы уже проехали две остановки после Тоунтона.
– Что? – Рафф вскочил.
Так быстро завязавшийся дружеский разговор тут же оборвался. Вскоре Рафф уже стоял в огромном буром, обветшалом здании бриджпортского вокзала. Он сразу побежал к телефонной будке, вспоминая слова Эбби: «Пожалуйста, не заблудись!» Позвонил в Тоунтон – телефон Остинов не отвечал. Наверно, бедняга Эбби стоит на вокзале, злится, из вежливости не уходит, а Нина устраивает ему сцену за испорченный воскресный день.
В Тоунтон Рафф поехал автобусом. На вокзале никого не было. Он взял такси до дома Эбби; это обошлось в доллар девяносто центов. Наплевать: он все еще был во власти счастливого волнения. Поездка казалась ему необычайно знаменательной. Да, видимо, архитектор иной раз может вполне обойтись и без конторы: ее заменяет поезд и случайное соседство юного стопроцентного американца в стандартном оформлении, то есть в костюме от «Брукса; американца, который оказывается его преподобием, но преподобием весьма прогрессивным.
Рафф направился к дому Эбби – симметричному стеклянному дому со строгими, почти классическими пропорциями. Легкие, вдохновленные Мисом очертания как-то не вязались с добротной, точно у Булфинча, кладкой цоколя и аметистовыми переливами оконных стекол, но вполне вязались с характером его владельца: та же уравновешенность, сдержанность, аккуратность.
Лимузин Эбби стоял на подъездной дорожке, входная дверь была приоткрыта. Рафф вошел. Ни души. Он сделал несколько шагов по гостиной, такой просторной, такой безупречно опрятной, что она выглядела нежилой, и хотел уже позвать, но откуда-то снаружи – должно быть, с террасы – до него донеслись голоса.
Так Рафф случайно узнал правду о браке Эбби.
Эбби говорил спокойно, но в голосе его звучали резкие нотки.
– Не в том дело, Нина. Но почему ты так настаиваешь на этом? Как тебе не стыдно? Даже слепой увидел бы, что ты флиртуешь с ним. И вообще с каждым, кто подвернется под руку...
– Я не флиртую! Что за дурацкое слово!
– А почему это Уолли Гришэму понадобилось, чтобы я строил ему дом? Гришэм терпеть не может современную архитектуру. Он сам сказал мне это на вечере. Должно быть, ты основательно обработала его тогда на террасе. И, пожалуйста, не отрицай, Нина! Перестань лгать!
– Я пытаюсь помочь тебе, и вот твоя благодарность! – капризный голос Нины.
– Мне не нужна твоя помощь. Во всяком случае, такая.
– Ах, да не будь ты таким занудой!
– Нина! Что это?.. Что с тобой делается?
Чувствуя страшную неловкость, Рафф попятился к выходу.
– Что все это значит, Нина? – Голос Эбби прерывался. – Я бы понял, если бы ты хоть была последовательна. Но и этого нет. Со мной ты вся сжимаешься и ведешь себя так, точно у нас не спальня, а какой-то застенок. И тут же, можно сказать, у меня на глазах, непристойно кокетничаешь и даешь мужчинам повод считать себя доступной. Уж Гришэм-то, во всяком случае, так считает. Достаточно было посмотреть, как он вел себя сегодня, когда мы осматривали его участок. Он так и липнет к тебе. Как ты думаешь, могу я...
– Если тебе не нравится его заказ, почему ты прямо не сказал ему? Просто ты сегодня с ума сходишь, потому что твой драгоценный Рафф оставил нас с носом!..
– Нина, прекрати!..
Рафф тихонько добрался до двери и вышел на крыльцо; он был подавлен – не удивлен, а подавлен и мрачен. Теперь он раскаивался, что в свое время в Нью-Хейвене малодушно смолчал, не воспользовался возможностью сказать Эбби о своих сомнениях насчет Нины и даже обрушился на Трой за то, что она без колебаний выложила все, что думала. Помнится, тогда, в вудмонтском коттедже, он даже заставил Трой извиниться.
И вот результат: Эбби, который так нуждается в поддержке, так тоскует по нежности, так заслуживает всего самого лучшего, связал себя с этой... словом, с Ниной.
Он немного подождал. Потом постучал в дверь, снова подождал на пороге, прислушался. Дом как будто вымер.
Тогда он вошел, громко шаркая ногами. Крикнул: «Эй, Эб! Есть тут кто-нибудь?» Как это глупо, как нелепо: входить в дом Эбби таким способом!
– Это ты, Рафф? – раздался голос Эбби из соседней комнаты. В ту же минуту появился и он сам, улыбающийся, подтянутый. Узкое лицо спокойно, всегдашний полосатый галстучек аккуратно завязан, белая рубашка так и сверкает, узкие брюки едва доходят до щиколоток. Он протянул Раффу изящную тонкую руку. Но глаза у него были тусклые.