Страница:
Он поехал в Нью-Йорк к «Гэвину и Муру». Ральф Гэвин провел его в свой роскошный кабинет, и там Винс изложил суть дела, показал свои эскизы и откровенно объяснил, почему он сам не может взяться за проект.
Гэвин со своей обычной энергией и жадностью ухватился за это предложение. Они не заключали письменных сделок и ограничились джентльменским соглашением. Таким образом, Винс получил – и должен был получать в дальнейшем – два процента от всех денег, которые «Гэвин и Мур» заработали на поселке Милвина.
В общем, все эти маневры сошли отлично. Они облегчили совесть Винса и польстили его тщеславию: Рафф Блум и Эбби начали относиться к нему с большим уважением, Трой тоже была довольна, и ее отношение к нему явно улучшилось.
С тех пор он только дважды встречался с Пэт Милвин. Оба раза в ноябре, на Пятьдесят Седьмой улице в Ист-Сайде: там жила сестра Пэт, которая как раз в это время уехала на Виргинские острова. После этого Винс сознательно воздерживался от свиданий с Пэт. Не станет он с ней встречаться. Вот разве что в будущий четверг. Да и то, может быть, ничего не выйдет, поскольку ему нужно быть Нью-Йорке на специальной выставке новой автоматической системы отопления и кондиционирования воздуха, с которой он должен был ознакомиться по поручению сестер Татл.
Эбби оторвался от чертежа и взглянул в окно: безоблачное небо сверкало такой ясной голубизной, какая бывает только в погожий зимний день. Вот бы такая погода была и завтра, когда он поедет в Нью-Йорк. Он хотел ехать сегодня, но не смог: сегодня у Винса Коула дела в Нью-Йорке.
Эбби раскатал чистый лист кальки, приколол его поверх наброска тоунтонского Дворца искусств и ремесел и снова начал чертить.
Пожалуй, Эбби никогда еще не относился к своей работе и вообще к жизни так оптимистично, как в эту минуту. Конечно, он понимал, что это ощущение может оказаться недолговечным. Неважно. Его теперешнее настроение, если изобразить его графически, имело бы вид пика, вздымающегося над равниной той ночи, когда у Нины был припадок, когда он вбежал в ванную и остановился, потрясенный видом своей тлеющей, окутанной вонючим дымом одежды.
Да, сегодня он чувствовал себя как человек, добравшийся до вершины. Возросшая близость между компаньонами, их ежедневные завтраки, во время которых они подолгу обсуждали свои проекты, их беседы после работы, когда они изучали и критиковали чертежи друг друга, задавали вопросы, делились соображениями (даже Рафф, показывая чертежи дома Вертенсонов, прислушивался к их советам и принял одно предложение Винса), – словом, все это – и отношения компаньонов и дела фирмы, идущие в гору, – было для Эбби источником горделивой радости.
С основанием или без основания, свои удачи он приписывал Феби Данн; действительно, ее появление в его жизни как бы знаменовало новый расцвет всех его надежд. Стоило ему избавиться от страха, что Рафф Блум отобьет у него эту девушку, как в нем воскресла уверенность в своих силах.
В то же время Эб отлично понимал, что без поддержки Феби и постоянной придирчивой критики Раф-фа ему никогда не удалось бы найти свой путь в архитектуре.
Он открыл этот путь в воскресный вечер, несколько недель назад, сразу после того, как Рафф согласился снова переехать к нему. Эб настаивал на этом не только потому, что знал, как плохи денежные дела Раффа из-за расходов на Джулию: он хотел все время быть с Раффом, хотел вернуть их дружбе прежнюю теплоту и остановить медленно нарастающее отчуждение, вызванное тем, что, по мнению Раффа, он превратился в малодушного сноба, набитого предрассудками, которые вдруг выплыли наружу во время милвиновской истории. Эбби считал, что, только добившись возвращения Раффа, он сможет доказать ему, что действовал и говорил тогда под влиянием страха, недоверия и ревности...
Эб хорошо помнил то воскресенье, когда началась новая эра в его жизни. Они провели весь вечер втроем, пили, ничем не закусывая, а потом Рафф и Феби обрушились на него.
Был уже одиннадцатый час. Они сидели в кабинете Эба, рядом со спальней. Эб разлил по бокалам остаток мартини, в котором уже растаял лед, и сказал, что будущей весной, видимо, продаст дом.
– Если только, – обратился он к Феби, – вы не собираетесь поселиться здесь со временем.
– Упаси меня бог! – с нарочитым ужасом воскликнула Феби. Она курила, откинувшись на спинку кушетки. На ней было самодельное бирюзовое ожерелье из камней причудливой формы, цвет которых создавал, по мнению Эба, поистине драматический контраст с ее бледным лицом и блестящими черными волосами. – Я бы, кажется, предпочла самый стандартный дом в колониальном стиле.
– Разве вы не знаете, что Эбби согласен на любой стиль, даже Миса ван дер Джонсона [50], только бы это не был стиль Остина?
– А мне требуется только Остин и только в чистом виде! – засмеялась Феби.
– Хотел бы я знать, что это такое – Остин в чистом виде? – сказал Эб, вставая и направляясь к чертежной доске. Он принес альбом для эскизов и обстоятельно, смакуя каждую деталь, принялся обсуждать с Феби, каким будет их будущий дом. Рафф молча наблюдал за ними. Набросав план дома, Эб снова подошел к доске.
– Дом получается волшебный! – услышал он, как шепнула Феби Раффу.
Положив кальку на план, Эбби легко, без размышлений и даже посмеиваясь над собой, небрежными штрихами начертил дом в виде опрокинутой буквы Г. У левого крыла крыша была крутая, двухскатная, с фронтоном; стену гармонично делили белые четырехдюймовые деревянные брусья, пространство между которыми было застеклено. Правое крыло, длинное, низкое, с односкатной кровлей, делилось на четыре огромные стеклянные секции такими же белыми стойками. На пересечении коньков обеих крыш высилась кирпичная труба.
По существу это была адаптация типичных новоанглийских архитектурных форм – здание, совмещающее жилой дом с амбаром и сараем. Эбби отошел на шаг и, качая головой, смотрел на чертеж, в котором сочетались такие привычные, традиционные элементы.
– Провалиться мне на месте, Эбби! – пьяно забасил за его спиной Рафф. – Вот это дом, самый что ни на есть твой, остиновский, точно такой, в каком тебе положено жить! Такого ты нигде и никогда еще не строил!
Внимательно посмотрев на чертеж, Феби взволнованно провела рукой по челке.
– Оно самое, Эб! Чудесно! В самую точку!
Эб все еще пренебрежительно глядел на свое произведение, в котором архитектурные элементы колониальной эры так откровенно сливались с элементами эры стекла.
Но когда рано утром он снова вошел в кабинет и остановился перед доской, на которой лежал вчерашний чертеж, лицо его непроизвольно расплылось в самодовольной улыбке. Потом явился Рафф и тоже подошел к доске и долго, не говоря ни слова, изучал чертеж.
– Знаешь, Эбби, – сказал он наконец, – мне кажется, такой вот способ архитектурного мышления, или ощущения, если хочешь, для тебя самый перспективный. Должно быть, Феби именно это имела в виду, когда сказала: «Остин в чистом виде». И она права.
– Но ведь это просто сплав, – запротестовал Эбби. – Вульгарнейший сплав двух архитектурных стандартов и... – Он остановился, веонее – его остановило выражение, которое появилось на лице у Раффа. – Неужели ты действительно так думаешь?
– Прежде всего, – сказал Рафф, все еще не отрывая глаз от чертежа, – это вовсе не штамп уже по композиции по тому, как ты организуешь пространство. Скажу одно: этот дом хорош, по-настоящему хорош, и в нем есть классическая соразмерность и красота. Естественная и современная классика, а не подделка под нее. В нем есть ты.
Эбби переводил глаза с Раффа на чертеж. Потом его залила волна огромной благодарности, теплоты и гордости.
– А я-то думал, ты скажешь, что это дом для Гадвилла, – пробормотал он.
– Нет, не скажу.
– Но ведь романтизм из него так и прет, – возобновил разговор Эбби, когда они ехали в контору. Тон у него по-прежнему был виноватый.
– Ну и на здоровье, – воинственно отрезал Рафф. – А что постыдного в романтизме, скажи на милость?
– Ничего, конечно: я не так выразился. Я... Видишь ли, твой проект дома Вертенсонов абсолютно романтичен, и все же он не стандартен и не сентиментален. Он необычайно сильный и, как бы сказать... – Эбби замолчал, не находя нужного слова.
– Основательный, что ли?
– Да.
– Послушай, Эбби, я ведь не собираюсь ничего тебе навязывать. Только, по-моему, ты сейчас на правильном пути, и будет страшно обидно, если ты начнешь мудрить и опять собьешься... – Рафф вдруг расхохотался. – До чего же мы все умные, когда объясняем другим, что у них не в порядке, и как нужно строить дома, и как жить. Врачу: исцелися сам...
Прошло три недели – и Тоунтонское общество городского благоустройства, собравшись в понедельник, решило поручить фирме «Остин, Коул и Блум» постройку Дворца искусств и ремесел. Эбби, получив этот заказ без всякой борьбы, чувствовал себя как-то даже неловко, но в конце концов решил – и не без основания, – что это просто справедливая компенсация за щедрые пожертвования и время, потраченное им на организацию всего дела.
Едва он начал серьезно обдумывать проект здания, как обнаружил, что охладел к своей первоначальной концепции, в значительной степени навеянной барселонским павильоном Миса ван дер РОЭ.
Он взялся за переработку замысла и только после многих бессонных ночей рискнул показать чертежи Раффу и Винсу. При этом он все еще не был уверен в правильности своего решения и знал только одно: что это решение целиком вытекает из наброска дома, который так понравился Раффу.
Дворец был спроектирован в форме буквы Т. Главный выставочный зал помещался в основном корпусе, перпендикулярном улице; весь из стекла, с крутой крышей и фронтоном, он резко контрастировал с боковыми крыльями, стены которых были обшиты гонтом.
Эбби отнес чертежи к себе в кабинет и, когда рабочий день окончился, попросил Винса и Раффа посмотреть их и сделать замечания. Он укрепил эскизы на круто поднятой чертежной доске, Винс стал по одну сторону от него, Рафф – по другую, и оба погрузились в изучение эскизов. А Эбби в это время волновался так, словно защищал проект перед строительным комитетом.
– Совсем непохоже на тебя, Эб! – сказал наконец Винс.
– Новый стиль, Винс. Austinus purus [51], – отозвался Рафф.
– Тебе не нравится? – спросил Эбби.
– Определенно нравится, – сказал Винс. – Но я как-то не могу связать эту штуку с тобой. – Он снова принялся рассматривать эскизы. – Слушай, а не следует ли подбавить перца в решение входа?
Эбби был немного разочарован: Винс всегда так легко все схватывал и понимал, вернее – так легко приспосабливался к чужому образу мышления, а тут он то ли не оценил, то ли просто не понял того, что хотел сказать автор проекта.
– Мне пришла в голову одна идея. – Винс все еще изучал чертежи.
– Какая?
Винс показал на плане двор, или патио, здания.
– Все твои летние выставки пойдут прахом, если вдруг испортится погода и польет дождь... – Винс взял карандаш, оторвал листок кальки и, положив его на то место плана, о котором шла речь, стал чертить, не прекращая объяснений. – Почему бы тебе не расширить крышу, скажем, Футов на семь? Получится крытая лоджия или галерея; зрители смогут и в дождь смотреть экспонаты, которые можно будет расположить снаружи, вдоль стен.
Эбби кивнул.
– Разумно.
– Великолепная идея, Винс, – сказал Рафф.
– Может получиться, – ответил Винс.
– Безусловно. – Эбби посмотрел на него. Да, Винс всегда раскопает слабое место или просчет в любом проекте, но, если автор начнет возражать, он не будет настаивать. А критику в свой адрес он выслушивает куда добродушнее, чем Эбби или Рафф. Более того – он принимает их предложения, не проявляя ни мелочного самолюбия, ни ложной щепетильности. Вместо того чтобы обижаться и страдать, как Эбби, или стучать кулаком по столу, отстаивая каждую деталь, как Рафф, Винс весело поблагодарит, сядет за доску и постарается разумно использовать предложения товарищей.
Эбби снова повернулся к доске, а потом нерешительно взглянул на Раффа, который до сих пор, в общем, ничего не сказал. Тревожный симптом: обычно Рафф выражал свои архитектурные мнения и пристрастия немедленно и весьма энергично.
– А ты что думаешь, Рафф? – не выдержал Эбби. – Гадвилл?
– Что? – рассеянно спросил Рафф, рассматривая чертежи. – Нет. Просто я пытаюсь понять, почему это не рассыпается на составные части, а держится и нравится. – Он задумался. – У тебя получилась такая штука, которая очень трудно поддается определению. Если на свете существует так называемая новоанглийская традиция...
Эбби так помрачнел, что Рафф осекся. Потом он ухмыльнулся.
– Прошу прощения. Нет, конечно, не традиция, а преемственность, эмоциональная преемственность, то, что связывает прошлое с настоящим.
– Правда? – пробормотал Эбби с недоверчивой радостью в голосе.
– Да, правда, – передразнил его интонацию и манеру произносить слова Рафф.
И тут Эб дал волю распиравшей его гордости:
– А знаешь, когда это прорезалось во мне? В тот вечер, когда вы с Феби...
Но стоило Эбу с помощью Раффа и Феби найти для себя новыйхпуть в архитектуре, как ему особенно остро и настойчиво захотелось восстановить равновесие и во всем остальном, освободиться от неуверенности, от юридических сложностей, которые опутали его после истории с Ниной. Ее все еще усиленно лечили психотерапией, и разговоры Эбби с доктором Риттерменом из «Пэйзон-Мемориал» до сих пор были малоутешительны. Но в тот самый вторник, когда в Тоунтоне был первый большой снегопад, Эбби получил письмо из клиники. Со своей обычной, раздражающей небрежностью Риттермен просил его приехать. Это был первый проблеск надежды.
В четверг, накануне поездки в Нью-Йорк, вместо того чтобы прилежно трудиться над проектом Дворца искусств, он то и дело смотрел на часы: как всегда в таких случаях, время вдруг перестало двигаться.
Поэтому он так обрадовался, когда Рафф, оторвавшись в полдень от чертежей, предложил вместе поехать в бар Коркорана – посмотреть, как идут работы по перестройке.
– Скоро начнут обшивать стену, и я хочу сам подобрать доски красного дерева, – сказал Рафф.
Эбби улыбнулся: Рафф поскачет за сто миль, чтобы самому выбрать кирпичик, или доску, или дверную ручку.
Они уехали в половине первого.
На обратном пути, когда они проезжали мимо тоунтон-ской ратуши, Рафф воззрился на часы.
– Что это приключилось с часами? Я назначил Лойс Вертенсон свидание в конторе.
– В котором часу?
– Кажется, она сказала в два.
– Ну что ж, ты опаздываешь всего на полчаса. Для тебя – это предел точности. Если бы ты предупредил меня, я наложил бы вето на некоторые дополнительные развлечения.
– Сегодня буду работать весь вечер. – Снизив скорость, Рафф стал искать, где бы ему поставить машину на Мэйн-стрит.
– Зачем такая спешка? – сказал Эбби. Он знал, что Вертенсоны – на редкость доброжелательные и покладистые клиенты.
– Боюсь, что мне придется поехать в Мичиган... – Рафф затормозил, потом быстро дал задний ход и поставил машину на освободившееся место.
– Когда?
– Точно еще не знаю. Возможно, на рождество.
– А как там сейчас дела?
Рафф не ответил.
– Как ты думаешь, узнает она тебя? – спросил Эбби.
– Не уверен. – Рафф продолжал неподвижно сидеть в машине. – Майер говорит, если ее придется оперировать и состояние ухудшится... возможен шок... Словом, в это время я хочу быть там.
– Понятно.
Рафф открыл дверцу. По дороге в контору он, запинаясь, сказал:
– Я вот о чем думал... Мне бы надо кое-что купить до отъезда... В общем, рождественские подарки. – Помолчав, он добавил: – Ты не помог бы мне в этом деле? Для Сью Коллинз и Лема Херши...
– Что за вопрос, – сказал Эбби. – С удовольствием.
– И я хочу что-нибудь подарить Трой.
– Трой? – изумленно повторил Эбби.
– Почему тебя это удивляет?
– Что же ты хочешь ей подарить? Флакончик яду? Рафф улыбнулся.
– Нет, я думал – серьги. А может быть, лучше книги?.. Чтобы ей не скучать в больнице, когда ребенок уже...
– Какая муха тебя укусила? – Эбби даже не дал ему договорить.
– А что?
– Откуда такая забота о Трой?
Рафф поднял голову и взглянул на окна их конторы во втором этаже.
– Не знаю. – Потом равнодушным тоном заметил: – Меня всю жизнь трогали мамаши с грудными младенцами.
Эбби посмотрел на него и засмеялся, стараясь скрыть недоумение.
Массивное здание нью-йоркской клиники «Пэйзон-Мемориал» находилось в Ист-Сайде на Шестьдесят какой-то улице. Его известняковый фасад, увенчанный куполом, был щедро разукрашен ионическими пилястрами и огромным центральным фронтоном.
Эбби вошел в круглый вестибюль, где пол, выложенный черными и белыми мраморными плитами, напоминал шахматную доску. Было еще рано, и Эбби отправился в контору платить по счету. Месячный счет был, как всегда, чудовищный. Эбби подписал чек, спрятал квитанцию и снова вышел в вестибюль. Подойдя к одному из черных кожаных кресел, он снял пальто и, чтобы отвлечься от тревожных мыслей, начал оглядывать помещение. Какая бессмысленная трата материалов и денег – этот круг ионических непропорциональных колонн, весь этот храм эклектической архитектуры, так не вязавшийся с веком Мак-Кима, Мида и Уайта [52]...
– Эбби...
К нему быстрыми шагами шла мать Нины, Элен Уистер, чье бдение все эти месяцы у Нининой постели было столь же преданным и неусыпным, сколько глупым и бесполезным.
Он встал.
– Эбби, дорогой! – Как-то просительно сжав его руку, она стояла перед ним в своем твидовом костюме цвета сливы. Отделанное мехом пальто было перекинуто через руку.
– Здравствуйте, Элен. Как Нина? – Обычный вопрос при каждой их встрече.
– Ох, Эбби! – Накрашенное поблекшее лицо засияло, смягчилось. – Кажется, мы скоро выберемся из этого гнусного логова. Я всегда говорила, что детке здесь не место. Ее просто надо было увезти куда-нибудь. И вчера доктор Риттермен посоветовал мне, то есть нам, то же самое. Увезти ее куда-нибудь во Флориду, или Аризону, или... В общем, полностью изменить обстановку. Значит, ей стало гораздо лучше. Сегодня она даже спросила меня, придете ли вы...
– Да? – Надежда, кажется, становится реальностью.
– Да.
– У меня в три назначена встреча с Риттерменом, – помедлив, сказал Эбби.
– Вас не пробирает дрожь от него? Эбби, пожалуйста, скажите ему, что мы хотим взять детку из этого жуткого места. До наступления рождества, во всяком случае...
– Элен, нам с вами надо поговорить.
– Конечно, Эбби. В любую минуту.
Он повел ее за угол в ресторан Шрафта. Морщась от дурных предчувствий и горя, но тем не менее энергично уплетая вязкую сдобную булочку с орехами и прихлебывая чай, Элен говорила:
– Я хочу знать, что он вам скажет сегодня, разрешит ли взять детку отсюда. Вы не представляете, Эбби, как это ужасно для меня – жить в этой захудалой гостинице и целые дни бегать в больницу и обратно...
Больше нельзя ждать ни минуты.
– Элен, я хотел поговорить с вами о разводе.
– О разводе? – охнула она.
Эбби уставился на пепельницу, положил сигарету.
– Элен, – с усилием продолжал он, – с вашей стороны не очень добросовестно делать вид, будто я впервые заговорил с вами об этом.
– Но, Эбби, дорогой, тогда вы были расстроены, потому что бедняжка Нина...
– Бедняжка Нина, и Джек Данбар, и Уолли Гри-шэм – давайте продолжим список, – вскипел Эбби. Ему было омерзительно ворошить эту грязь.
– Но, Эбби, вы же сами говорили, что это одно из проявлений Нининой болезни. Бедная детка...
– Элен, нам нужно поговорить о разводе.
Наконец она подняла на него глаза, вздохнула и неохотно кивнула в знак согласия.
– Мне бы очень хотелось, Элен, чтобы мы с вами больше не пререкались по пустякам.
– Вы с Ниной всегда были такой чудесной парой...
– Нина слушается вас, – снова начал он. – И если вы...
– Вы оба еще так молоды, Эбби. Она немного попутешествует, и, может быть... Ей надо вырваться из этой гнусной атмосферы. Если бы вы только знали, Эбби...
– Вы ведь понимаете, Элен, я сделаю все, что могу, – осторожно сказал Эбби. – Увезите ее в Неваду.
– В Неваду?
Он заговорил очень быстро, словно надеясь прикрыть этой торопливостью грубость того, что ему предстояло сказать.
– Конечно, я возьму на себя все Нинины... и ваши расходы. И, разумеется, все судебные издержки. Но мне нужна ваша помощь, Элен.
Она заморгала, задергалась, глаза ее наполнились слезами, и она вытерла их салфеткой.
– Простите, Элен. – Он смущенно посмотрел на стенные часы. – Мне пора.
Она опустила салфетку, и при взгляде на ее побелевшее, скорбное лицо Эбби почувствовал, что вот-вот не выдержит. Он встал, помог встать ей и сказал:
– Значит, я могу рассчитывать на вас?
– Да, – с трудом прошептала она, и ее костлявые руки стали шарить по столу, нащупывая сигареты и сумочку.
Вечером, торопясь к Феби на Девятую улицу, поднимаясь на третий этаж по серой лестнице, он торжественно нес ей эту добрую весть, эту надежду на свое освобождение. Войдя к ней и крепко обняв ее, он сразу же стал рассказывать – не о Нининой болезни и не о своем разговоре с врачом, а о надежде, о перспективе в конце зимы или в начале весны стать свободным человеком.
Феби стояла, крепко обняв его, касаясь губами его рта, щедро, откровенно и радостно (в отличие от Нины) отдавая ему свою любовь. Наконец, разжав руки, она сказала счастливым голосом:
– Значит, все хорошо? Мы в раю?
И Эбби ответил ей уже более сдержанно:
– Только смотри, как бы твой будущий муж не оказался бедняком. Когда я потом снова разговаривал с Элен, она уже успела все обдумать и дала мне понять, что если она согласится увезти «свою детку» на Запад и присматривать там за ней, ей потребуется уйма денег.
– Я буду работать, – сказала Феби. – Положись на меня. Если потребуется, я буду содержать тебя.
Эб улыбнулся и ничего не сказал ей о менее приятной перспективе: обратиться к отцу с щекотливой просьбой позаимствовать для него некоторую сумму из неприкосновенного капитала фирмы.
– Вот погоди, – сказал он, – продам эту стеклянную клетку в Тоунтоне... Все-таки мы построим себе дом.
– В стиле Austinus purus, – с улыбкой повторила Феби слова Раффа.
Потом появился графинчик с ледяным мартини, и они уселись на кушетке, обитой черным твидом. Гостиная Феби – комната с высоким потолком – была заставлена предметами, необходимыми при ее многочисленных талантах: там был и ткацкий станок, на котором она соткала всю обивку для своей мебели, а также зимний шарф для Эба; и козлы, на которых обрабатывала сейчас сыромятный ремень для того же Эба; и манекен, на котором кроила и примеряла свои всегда оригинальные платья; и верстак с тисками и маленькой наковальней для ювелирных работ.
Только после обеда Эб рассказал, вернее – попытался рассказать Феби о своем долгом разговоре с Риттерменом, о фактах и обстоятельствах, связанных с тяжелым потрясением, которое пережила Нина, когда была еще девочкой.
Под конец Эбби почувствовал, что воскресшее прошлое сомкнулось вокруг него, словно стальная клетка. В начале одиннадцатого он оборвал свою повесть, сказав, что пора возвращаться в Коннектикут. Когда он почувствовал обжигающую свежесть ночного зимнего воздуха, ему стало легче и спокойнее на душе; он заметил, что просветлело и лицо Феби, которая так любила его, что не побоялась разделить с ним грязь и горечь его жизни, запутавшейся с того злосчастного дня, когда он впервые увидел Нину.
Поэтому он охотно принял предложение Феби поехать на Вторую авеню, как они делали уже не раз, и поглазеть на роскошные, сверкающие декадентским шиком витрины мебельных и всяких других магазинов, которые составляли такой резкий контраст с прокопченными домами этой части Ист-Сайда.
Оставив машину неподалеку от Пятьдесят третьей улицы, они начали бродить от витрины к витрине, разглядывая образцы новой мебели, тканей, ламп. Феби указала Эбу на оригинальное бра, импортированное из Швеции. Для них это было не только развлечение: они уже сейчас обдумывали обстановку своего будущего дома, и у Феби в блокноте был уже длинный перечень предметов, поразивших ее воображение.
Они только завернули за угол Пятьдесят седьмой улицы, как вдруг Эб застыл на месте, потом поспешно, ни слова не говоря, потянул Феби назад, на Вторую авеню.
Тут не могло быть ошибки: это Винс Коул, который утром позвонил в контору и сказал, что ему придется еще на один день застрять в Нью-Йорке по делам школы сестер Татл. Винс и Пэт Милвин. Они вошли в многоэтажный жилой дом из белого кирпича.
– Что с тобой? – спросила Феби.
– Ничего, – ответил он и тут же сымпровизировал: – Знакомые, которых я терпеть не могу. Чуть не наскочил на них.
Не в том дело, что Винс и Пэт шли вместе, а в том, как шли: их окружала та атмосфера властного притяжения друг к другу, по которой влюбленных всегда можно отличить от посторонних или не очень близких людей. (Точно такая же атмосфера, подумал Эб, окружает нас с Феби.) А Флойд Милвин сейчас далеко, где-то на юго-востоке, в одном из своих длительных торговых турне...
Гэвин со своей обычной энергией и жадностью ухватился за это предложение. Они не заключали письменных сделок и ограничились джентльменским соглашением. Таким образом, Винс получил – и должен был получать в дальнейшем – два процента от всех денег, которые «Гэвин и Мур» заработали на поселке Милвина.
В общем, все эти маневры сошли отлично. Они облегчили совесть Винса и польстили его тщеславию: Рафф Блум и Эбби начали относиться к нему с большим уважением, Трой тоже была довольна, и ее отношение к нему явно улучшилось.
С тех пор он только дважды встречался с Пэт Милвин. Оба раза в ноябре, на Пятьдесят Седьмой улице в Ист-Сайде: там жила сестра Пэт, которая как раз в это время уехала на Виргинские острова. После этого Винс сознательно воздерживался от свиданий с Пэт. Не станет он с ней встречаться. Вот разве что в будущий четверг. Да и то, может быть, ничего не выйдет, поскольку ему нужно быть Нью-Йорке на специальной выставке новой автоматической системы отопления и кондиционирования воздуха, с которой он должен был ознакомиться по поручению сестер Татл.
28
К четвергу не осталось и следа от снегопада, одевшего толстым покровом Тоунтон и его окрестности. Снегоочистители со всего штата начисто выскребли дороги, и лишь на лесистых северных склонах холмов еще белели пятна сугробов.Эбби оторвался от чертежа и взглянул в окно: безоблачное небо сверкало такой ясной голубизной, какая бывает только в погожий зимний день. Вот бы такая погода была и завтра, когда он поедет в Нью-Йорк. Он хотел ехать сегодня, но не смог: сегодня у Винса Коула дела в Нью-Йорке.
Эбби раскатал чистый лист кальки, приколол его поверх наброска тоунтонского Дворца искусств и ремесел и снова начал чертить.
Пожалуй, Эбби никогда еще не относился к своей работе и вообще к жизни так оптимистично, как в эту минуту. Конечно, он понимал, что это ощущение может оказаться недолговечным. Неважно. Его теперешнее настроение, если изобразить его графически, имело бы вид пика, вздымающегося над равниной той ночи, когда у Нины был припадок, когда он вбежал в ванную и остановился, потрясенный видом своей тлеющей, окутанной вонючим дымом одежды.
Да, сегодня он чувствовал себя как человек, добравшийся до вершины. Возросшая близость между компаньонами, их ежедневные завтраки, во время которых они подолгу обсуждали свои проекты, их беседы после работы, когда они изучали и критиковали чертежи друг друга, задавали вопросы, делились соображениями (даже Рафф, показывая чертежи дома Вертенсонов, прислушивался к их советам и принял одно предложение Винса), – словом, все это – и отношения компаньонов и дела фирмы, идущие в гору, – было для Эбби источником горделивой радости.
С основанием или без основания, свои удачи он приписывал Феби Данн; действительно, ее появление в его жизни как бы знаменовало новый расцвет всех его надежд. Стоило ему избавиться от страха, что Рафф Блум отобьет у него эту девушку, как в нем воскресла уверенность в своих силах.
В то же время Эб отлично понимал, что без поддержки Феби и постоянной придирчивой критики Раф-фа ему никогда не удалось бы найти свой путь в архитектуре.
Он открыл этот путь в воскресный вечер, несколько недель назад, сразу после того, как Рафф согласился снова переехать к нему. Эб настаивал на этом не только потому, что знал, как плохи денежные дела Раффа из-за расходов на Джулию: он хотел все время быть с Раффом, хотел вернуть их дружбе прежнюю теплоту и остановить медленно нарастающее отчуждение, вызванное тем, что, по мнению Раффа, он превратился в малодушного сноба, набитого предрассудками, которые вдруг выплыли наружу во время милвиновской истории. Эбби считал, что, только добившись возвращения Раффа, он сможет доказать ему, что действовал и говорил тогда под влиянием страха, недоверия и ревности...
Эб хорошо помнил то воскресенье, когда началась новая эра в его жизни. Они провели весь вечер втроем, пили, ничем не закусывая, а потом Рафф и Феби обрушились на него.
Был уже одиннадцатый час. Они сидели в кабинете Эба, рядом со спальней. Эб разлил по бокалам остаток мартини, в котором уже растаял лед, и сказал, что будущей весной, видимо, продаст дом.
– Если только, – обратился он к Феби, – вы не собираетесь поселиться здесь со временем.
– Упаси меня бог! – с нарочитым ужасом воскликнула Феби. Она курила, откинувшись на спинку кушетки. На ней было самодельное бирюзовое ожерелье из камней причудливой формы, цвет которых создавал, по мнению Эба, поистине драматический контраст с ее бледным лицом и блестящими черными волосами. – Я бы, кажется, предпочла самый стандартный дом в колониальном стиле.
– Разве вы не знаете, что Эбби согласен на любой стиль, даже Миса ван дер Джонсона [50], только бы это не был стиль Остина?
– А мне требуется только Остин и только в чистом виде! – засмеялась Феби.
– Хотел бы я знать, что это такое – Остин в чистом виде? – сказал Эб, вставая и направляясь к чертежной доске. Он принес альбом для эскизов и обстоятельно, смакуя каждую деталь, принялся обсуждать с Феби, каким будет их будущий дом. Рафф молча наблюдал за ними. Набросав план дома, Эб снова подошел к доске.
– Дом получается волшебный! – услышал он, как шепнула Феби Раффу.
Положив кальку на план, Эбби легко, без размышлений и даже посмеиваясь над собой, небрежными штрихами начертил дом в виде опрокинутой буквы Г. У левого крыла крыша была крутая, двухскатная, с фронтоном; стену гармонично делили белые четырехдюймовые деревянные брусья, пространство между которыми было застеклено. Правое крыло, длинное, низкое, с односкатной кровлей, делилось на четыре огромные стеклянные секции такими же белыми стойками. На пересечении коньков обеих крыш высилась кирпичная труба.
По существу это была адаптация типичных новоанглийских архитектурных форм – здание, совмещающее жилой дом с амбаром и сараем. Эбби отошел на шаг и, качая головой, смотрел на чертеж, в котором сочетались такие привычные, традиционные элементы.
– Провалиться мне на месте, Эбби! – пьяно забасил за его спиной Рафф. – Вот это дом, самый что ни на есть твой, остиновский, точно такой, в каком тебе положено жить! Такого ты нигде и никогда еще не строил!
Внимательно посмотрев на чертеж, Феби взволнованно провела рукой по челке.
– Оно самое, Эб! Чудесно! В самую точку!
Эб все еще пренебрежительно глядел на свое произведение, в котором архитектурные элементы колониальной эры так откровенно сливались с элементами эры стекла.
Но когда рано утром он снова вошел в кабинет и остановился перед доской, на которой лежал вчерашний чертеж, лицо его непроизвольно расплылось в самодовольной улыбке. Потом явился Рафф и тоже подошел к доске и долго, не говоря ни слова, изучал чертеж.
– Знаешь, Эбби, – сказал он наконец, – мне кажется, такой вот способ архитектурного мышления, или ощущения, если хочешь, для тебя самый перспективный. Должно быть, Феби именно это имела в виду, когда сказала: «Остин в чистом виде». И она права.
– Но ведь это просто сплав, – запротестовал Эбби. – Вульгарнейший сплав двух архитектурных стандартов и... – Он остановился, веонее – его остановило выражение, которое появилось на лице у Раффа. – Неужели ты действительно так думаешь?
– Прежде всего, – сказал Рафф, все еще не отрывая глаз от чертежа, – это вовсе не штамп уже по композиции по тому, как ты организуешь пространство. Скажу одно: этот дом хорош, по-настоящему хорош, и в нем есть классическая соразмерность и красота. Естественная и современная классика, а не подделка под нее. В нем есть ты.
Эбби переводил глаза с Раффа на чертеж. Потом его залила волна огромной благодарности, теплоты и гордости.
– А я-то думал, ты скажешь, что это дом для Гадвилла, – пробормотал он.
– Нет, не скажу.
– Но ведь романтизм из него так и прет, – возобновил разговор Эбби, когда они ехали в контору. Тон у него по-прежнему был виноватый.
– Ну и на здоровье, – воинственно отрезал Рафф. – А что постыдного в романтизме, скажи на милость?
– Ничего, конечно: я не так выразился. Я... Видишь ли, твой проект дома Вертенсонов абсолютно романтичен, и все же он не стандартен и не сентиментален. Он необычайно сильный и, как бы сказать... – Эбби замолчал, не находя нужного слова.
– Основательный, что ли?
– Да.
– Послушай, Эбби, я ведь не собираюсь ничего тебе навязывать. Только, по-моему, ты сейчас на правильном пути, и будет страшно обидно, если ты начнешь мудрить и опять собьешься... – Рафф вдруг расхохотался. – До чего же мы все умные, когда объясняем другим, что у них не в порядке, и как нужно строить дома, и как жить. Врачу: исцелися сам...
Прошло три недели – и Тоунтонское общество городского благоустройства, собравшись в понедельник, решило поручить фирме «Остин, Коул и Блум» постройку Дворца искусств и ремесел. Эбби, получив этот заказ без всякой борьбы, чувствовал себя как-то даже неловко, но в конце концов решил – и не без основания, – что это просто справедливая компенсация за щедрые пожертвования и время, потраченное им на организацию всего дела.
Едва он начал серьезно обдумывать проект здания, как обнаружил, что охладел к своей первоначальной концепции, в значительной степени навеянной барселонским павильоном Миса ван дер РОЭ.
Он взялся за переработку замысла и только после многих бессонных ночей рискнул показать чертежи Раффу и Винсу. При этом он все еще не был уверен в правильности своего решения и знал только одно: что это решение целиком вытекает из наброска дома, который так понравился Раффу.
Дворец был спроектирован в форме буквы Т. Главный выставочный зал помещался в основном корпусе, перпендикулярном улице; весь из стекла, с крутой крышей и фронтоном, он резко контрастировал с боковыми крыльями, стены которых были обшиты гонтом.
Эбби отнес чертежи к себе в кабинет и, когда рабочий день окончился, попросил Винса и Раффа посмотреть их и сделать замечания. Он укрепил эскизы на круто поднятой чертежной доске, Винс стал по одну сторону от него, Рафф – по другую, и оба погрузились в изучение эскизов. А Эбби в это время волновался так, словно защищал проект перед строительным комитетом.
– Совсем непохоже на тебя, Эб! – сказал наконец Винс.
– Новый стиль, Винс. Austinus purus [51], – отозвался Рафф.
– Тебе не нравится? – спросил Эбби.
– Определенно нравится, – сказал Винс. – Но я как-то не могу связать эту штуку с тобой. – Он снова принялся рассматривать эскизы. – Слушай, а не следует ли подбавить перца в решение входа?
Эбби был немного разочарован: Винс всегда так легко все схватывал и понимал, вернее – так легко приспосабливался к чужому образу мышления, а тут он то ли не оценил, то ли просто не понял того, что хотел сказать автор проекта.
– Мне пришла в голову одна идея. – Винс все еще изучал чертежи.
– Какая?
Винс показал на плане двор, или патио, здания.
– Все твои летние выставки пойдут прахом, если вдруг испортится погода и польет дождь... – Винс взял карандаш, оторвал листок кальки и, положив его на то место плана, о котором шла речь, стал чертить, не прекращая объяснений. – Почему бы тебе не расширить крышу, скажем, Футов на семь? Получится крытая лоджия или галерея; зрители смогут и в дождь смотреть экспонаты, которые можно будет расположить снаружи, вдоль стен.
Эбби кивнул.
– Разумно.
– Великолепная идея, Винс, – сказал Рафф.
– Может получиться, – ответил Винс.
– Безусловно. – Эбби посмотрел на него. Да, Винс всегда раскопает слабое место или просчет в любом проекте, но, если автор начнет возражать, он не будет настаивать. А критику в свой адрес он выслушивает куда добродушнее, чем Эбби или Рафф. Более того – он принимает их предложения, не проявляя ни мелочного самолюбия, ни ложной щепетильности. Вместо того чтобы обижаться и страдать, как Эбби, или стучать кулаком по столу, отстаивая каждую деталь, как Рафф, Винс весело поблагодарит, сядет за доску и постарается разумно использовать предложения товарищей.
Эбби снова повернулся к доске, а потом нерешительно взглянул на Раффа, который до сих пор, в общем, ничего не сказал. Тревожный симптом: обычно Рафф выражал свои архитектурные мнения и пристрастия немедленно и весьма энергично.
– А ты что думаешь, Рафф? – не выдержал Эбби. – Гадвилл?
– Что? – рассеянно спросил Рафф, рассматривая чертежи. – Нет. Просто я пытаюсь понять, почему это не рассыпается на составные части, а держится и нравится. – Он задумался. – У тебя получилась такая штука, которая очень трудно поддается определению. Если на свете существует так называемая новоанглийская традиция...
Эбби так помрачнел, что Рафф осекся. Потом он ухмыльнулся.
– Прошу прощения. Нет, конечно, не традиция, а преемственность, эмоциональная преемственность, то, что связывает прошлое с настоящим.
– Правда? – пробормотал Эбби с недоверчивой радостью в голосе.
– Да, правда, – передразнил его интонацию и манеру произносить слова Рафф.
И тут Эб дал волю распиравшей его гордости:
– А знаешь, когда это прорезалось во мне? В тот вечер, когда вы с Феби...
Но стоило Эбу с помощью Раффа и Феби найти для себя новыйхпуть в архитектуре, как ему особенно остро и настойчиво захотелось восстановить равновесие и во всем остальном, освободиться от неуверенности, от юридических сложностей, которые опутали его после истории с Ниной. Ее все еще усиленно лечили психотерапией, и разговоры Эбби с доктором Риттерменом из «Пэйзон-Мемориал» до сих пор были малоутешительны. Но в тот самый вторник, когда в Тоунтоне был первый большой снегопад, Эбби получил письмо из клиники. Со своей обычной, раздражающей небрежностью Риттермен просил его приехать. Это был первый проблеск надежды.
В четверг, накануне поездки в Нью-Йорк, вместо того чтобы прилежно трудиться над проектом Дворца искусств, он то и дело смотрел на часы: как всегда в таких случаях, время вдруг перестало двигаться.
Поэтому он так обрадовался, когда Рафф, оторвавшись в полдень от чертежей, предложил вместе поехать в бар Коркорана – посмотреть, как идут работы по перестройке.
– Скоро начнут обшивать стену, и я хочу сам подобрать доски красного дерева, – сказал Рафф.
Эбби улыбнулся: Рафф поскачет за сто миль, чтобы самому выбрать кирпичик, или доску, или дверную ручку.
Они уехали в половине первого.
На обратном пути, когда они проезжали мимо тоунтон-ской ратуши, Рафф воззрился на часы.
– Что это приключилось с часами? Я назначил Лойс Вертенсон свидание в конторе.
– В котором часу?
– Кажется, она сказала в два.
– Ну что ж, ты опаздываешь всего на полчаса. Для тебя – это предел точности. Если бы ты предупредил меня, я наложил бы вето на некоторые дополнительные развлечения.
– Сегодня буду работать весь вечер. – Снизив скорость, Рафф стал искать, где бы ему поставить машину на Мэйн-стрит.
– Зачем такая спешка? – сказал Эбби. Он знал, что Вертенсоны – на редкость доброжелательные и покладистые клиенты.
– Боюсь, что мне придется поехать в Мичиган... – Рафф затормозил, потом быстро дал задний ход и поставил машину на освободившееся место.
– Когда?
– Точно еще не знаю. Возможно, на рождество.
– А как там сейчас дела?
Рафф не ответил.
– Как ты думаешь, узнает она тебя? – спросил Эбби.
– Не уверен. – Рафф продолжал неподвижно сидеть в машине. – Майер говорит, если ее придется оперировать и состояние ухудшится... возможен шок... Словом, в это время я хочу быть там.
– Понятно.
Рафф открыл дверцу. По дороге в контору он, запинаясь, сказал:
– Я вот о чем думал... Мне бы надо кое-что купить до отъезда... В общем, рождественские подарки. – Помолчав, он добавил: – Ты не помог бы мне в этом деле? Для Сью Коллинз и Лема Херши...
– Что за вопрос, – сказал Эбби. – С удовольствием.
– И я хочу что-нибудь подарить Трой.
– Трой? – изумленно повторил Эбби.
– Почему тебя это удивляет?
– Что же ты хочешь ей подарить? Флакончик яду? Рафф улыбнулся.
– Нет, я думал – серьги. А может быть, лучше книги?.. Чтобы ей не скучать в больнице, когда ребенок уже...
– Какая муха тебя укусила? – Эбби даже не дал ему договорить.
– А что?
– Откуда такая забота о Трой?
Рафф поднял голову и взглянул на окна их конторы во втором этаже.
– Не знаю. – Потом равнодушным тоном заметил: – Меня всю жизнь трогали мамаши с грудными младенцами.
Эбби посмотрел на него и засмеялся, стараясь скрыть недоумение.
Массивное здание нью-йоркской клиники «Пэйзон-Мемориал» находилось в Ист-Сайде на Шестьдесят какой-то улице. Его известняковый фасад, увенчанный куполом, был щедро разукрашен ионическими пилястрами и огромным центральным фронтоном.
Эбби вошел в круглый вестибюль, где пол, выложенный черными и белыми мраморными плитами, напоминал шахматную доску. Было еще рано, и Эбби отправился в контору платить по счету. Месячный счет был, как всегда, чудовищный. Эбби подписал чек, спрятал квитанцию и снова вышел в вестибюль. Подойдя к одному из черных кожаных кресел, он снял пальто и, чтобы отвлечься от тревожных мыслей, начал оглядывать помещение. Какая бессмысленная трата материалов и денег – этот круг ионических непропорциональных колонн, весь этот храм эклектической архитектуры, так не вязавшийся с веком Мак-Кима, Мида и Уайта [52]...
– Эбби...
К нему быстрыми шагами шла мать Нины, Элен Уистер, чье бдение все эти месяцы у Нининой постели было столь же преданным и неусыпным, сколько глупым и бесполезным.
Он встал.
– Эбби, дорогой! – Как-то просительно сжав его руку, она стояла перед ним в своем твидовом костюме цвета сливы. Отделанное мехом пальто было перекинуто через руку.
– Здравствуйте, Элен. Как Нина? – Обычный вопрос при каждой их встрече.
– Ох, Эбби! – Накрашенное поблекшее лицо засияло, смягчилось. – Кажется, мы скоро выберемся из этого гнусного логова. Я всегда говорила, что детке здесь не место. Ее просто надо было увезти куда-нибудь. И вчера доктор Риттермен посоветовал мне, то есть нам, то же самое. Увезти ее куда-нибудь во Флориду, или Аризону, или... В общем, полностью изменить обстановку. Значит, ей стало гораздо лучше. Сегодня она даже спросила меня, придете ли вы...
– Да? – Надежда, кажется, становится реальностью.
– Да.
– У меня в три назначена встреча с Риттерменом, – помедлив, сказал Эбби.
– Вас не пробирает дрожь от него? Эбби, пожалуйста, скажите ему, что мы хотим взять детку из этого жуткого места. До наступления рождества, во всяком случае...
– Элен, нам с вами надо поговорить.
– Конечно, Эбби. В любую минуту.
Он повел ее за угол в ресторан Шрафта. Морщась от дурных предчувствий и горя, но тем не менее энергично уплетая вязкую сдобную булочку с орехами и прихлебывая чай, Элен говорила:
– Я хочу знать, что он вам скажет сегодня, разрешит ли взять детку отсюда. Вы не представляете, Эбби, как это ужасно для меня – жить в этой захудалой гостинице и целые дни бегать в больницу и обратно...
Больше нельзя ждать ни минуты.
– Элен, я хотел поговорить с вами о разводе.
– О разводе? – охнула она.
Эбби уставился на пепельницу, положил сигарету.
– Элен, – с усилием продолжал он, – с вашей стороны не очень добросовестно делать вид, будто я впервые заговорил с вами об этом.
– Но, Эбби, дорогой, тогда вы были расстроены, потому что бедняжка Нина...
– Бедняжка Нина, и Джек Данбар, и Уолли Гри-шэм – давайте продолжим список, – вскипел Эбби. Ему было омерзительно ворошить эту грязь.
– Но, Эбби, вы же сами говорили, что это одно из проявлений Нининой болезни. Бедная детка...
– Элен, нам нужно поговорить о разводе.
Наконец она подняла на него глаза, вздохнула и неохотно кивнула в знак согласия.
– Мне бы очень хотелось, Элен, чтобы мы с вами больше не пререкались по пустякам.
– Вы с Ниной всегда были такой чудесной парой...
– Нина слушается вас, – снова начал он. – И если вы...
– Вы оба еще так молоды, Эбби. Она немного попутешествует, и, может быть... Ей надо вырваться из этой гнусной атмосферы. Если бы вы только знали, Эбби...
– Вы ведь понимаете, Элен, я сделаю все, что могу, – осторожно сказал Эбби. – Увезите ее в Неваду.
– В Неваду?
Он заговорил очень быстро, словно надеясь прикрыть этой торопливостью грубость того, что ему предстояло сказать.
– Конечно, я возьму на себя все Нинины... и ваши расходы. И, разумеется, все судебные издержки. Но мне нужна ваша помощь, Элен.
Она заморгала, задергалась, глаза ее наполнились слезами, и она вытерла их салфеткой.
– Простите, Элен. – Он смущенно посмотрел на стенные часы. – Мне пора.
Она опустила салфетку, и при взгляде на ее побелевшее, скорбное лицо Эбби почувствовал, что вот-вот не выдержит. Он встал, помог встать ей и сказал:
– Значит, я могу рассчитывать на вас?
– Да, – с трудом прошептала она, и ее костлявые руки стали шарить по столу, нащупывая сигареты и сумочку.
Вечером, торопясь к Феби на Девятую улицу, поднимаясь на третий этаж по серой лестнице, он торжественно нес ей эту добрую весть, эту надежду на свое освобождение. Войдя к ней и крепко обняв ее, он сразу же стал рассказывать – не о Нининой болезни и не о своем разговоре с врачом, а о надежде, о перспективе в конце зимы или в начале весны стать свободным человеком.
Феби стояла, крепко обняв его, касаясь губами его рта, щедро, откровенно и радостно (в отличие от Нины) отдавая ему свою любовь. Наконец, разжав руки, она сказала счастливым голосом:
– Значит, все хорошо? Мы в раю?
И Эбби ответил ей уже более сдержанно:
– Только смотри, как бы твой будущий муж не оказался бедняком. Когда я потом снова разговаривал с Элен, она уже успела все обдумать и дала мне понять, что если она согласится увезти «свою детку» на Запад и присматривать там за ней, ей потребуется уйма денег.
– Я буду работать, – сказала Феби. – Положись на меня. Если потребуется, я буду содержать тебя.
Эб улыбнулся и ничего не сказал ей о менее приятной перспективе: обратиться к отцу с щекотливой просьбой позаимствовать для него некоторую сумму из неприкосновенного капитала фирмы.
– Вот погоди, – сказал он, – продам эту стеклянную клетку в Тоунтоне... Все-таки мы построим себе дом.
– В стиле Austinus purus, – с улыбкой повторила Феби слова Раффа.
Потом появился графинчик с ледяным мартини, и они уселись на кушетке, обитой черным твидом. Гостиная Феби – комната с высоким потолком – была заставлена предметами, необходимыми при ее многочисленных талантах: там был и ткацкий станок, на котором она соткала всю обивку для своей мебели, а также зимний шарф для Эба; и козлы, на которых обрабатывала сейчас сыромятный ремень для того же Эба; и манекен, на котором кроила и примеряла свои всегда оригинальные платья; и верстак с тисками и маленькой наковальней для ювелирных работ.
Только после обеда Эб рассказал, вернее – попытался рассказать Феби о своем долгом разговоре с Риттерменом, о фактах и обстоятельствах, связанных с тяжелым потрясением, которое пережила Нина, когда была еще девочкой.
Под конец Эбби почувствовал, что воскресшее прошлое сомкнулось вокруг него, словно стальная клетка. В начале одиннадцатого он оборвал свою повесть, сказав, что пора возвращаться в Коннектикут. Когда он почувствовал обжигающую свежесть ночного зимнего воздуха, ему стало легче и спокойнее на душе; он заметил, что просветлело и лицо Феби, которая так любила его, что не побоялась разделить с ним грязь и горечь его жизни, запутавшейся с того злосчастного дня, когда он впервые увидел Нину.
Поэтому он охотно принял предложение Феби поехать на Вторую авеню, как они делали уже не раз, и поглазеть на роскошные, сверкающие декадентским шиком витрины мебельных и всяких других магазинов, которые составляли такой резкий контраст с прокопченными домами этой части Ист-Сайда.
Оставив машину неподалеку от Пятьдесят третьей улицы, они начали бродить от витрины к витрине, разглядывая образцы новой мебели, тканей, ламп. Феби указала Эбу на оригинальное бра, импортированное из Швеции. Для них это было не только развлечение: они уже сейчас обдумывали обстановку своего будущего дома, и у Феби в блокноте был уже длинный перечень предметов, поразивших ее воображение.
Они только завернули за угол Пятьдесят седьмой улицы, как вдруг Эб застыл на месте, потом поспешно, ни слова не говоря, потянул Феби назад, на Вторую авеню.
Тут не могло быть ошибки: это Винс Коул, который утром позвонил в контору и сказал, что ему придется еще на один день застрять в Нью-Йорке по делам школы сестер Татл. Винс и Пэт Милвин. Они вошли в многоэтажный жилой дом из белого кирпича.
– Что с тобой? – спросила Феби.
– Ничего, – ответил он и тут же сымпровизировал: – Знакомые, которых я терпеть не могу. Чуть не наскочил на них.
Не в том дело, что Винс и Пэт шли вместе, а в том, как шли: их окружала та атмосфера властного притяжения друг к другу, по которой влюбленных всегда можно отличить от посторонних или не очень близких людей. (Точно такая же атмосфера, подумал Эб, окружает нас с Феби.) А Флойд Милвин сейчас далеко, где-то на юго-востоке, в одном из своих длительных торговых турне...