Глеб Иванович Успенский. Наши добровольцы на чужой стороне

Глеб Иванович Успенский
Наши добровольцы на чужой стороне

   «Здешних», местных, причин, дурно влиявших на русского добровольца, было многое множество. Решаясь идти на смерть, русский доброволец хотя и имел полное право утверждать, что для него «все один черт», но сознание, что это дело приносит ему «во всяком случае» «непременно» честь, играло в его решимости едва ли не такую же значительную роль, как и его изломанное прошлое. Так вот одна из первых причин множества неудовольствий, наполнявших сердце русского добровольца, состояла именно в том, что на первых же порах по прибытии сюда доброволец не находил почти ничего, что ласкало бы его самолюбие; дома, в России, он в последние дни перед отъездом привык считать себя выше других, привык получать похвалы и восторги, пил, сколько хотел, и т. д. Этого же самого ожидал он в глубине души и подъезжая к Белграду, к Сербии – и, к удивлению своему, ничего такого не находил; Белград не делал ему никакой «шумной и крикливой чести»… Доброволец как-то забывал, что Белград не только не «продолжение» его торжеств, начавшихся в России, но, напротив, полнейшее и решительнейшее их прекращение; забывал, что именно с этого пункта его путешествия и начинается «служба», «подвиг», «жертва», на которую он шел добровольно; забывал, что здесь лазареты наполнены ранеными, что здесь то и дело хоронят убитых, что здесь все задумчиво и озабоченно и что, следовательно, нет никакой возможности требовать, чтобы так уныло настроенный город каждый день являлся на пристань и орал «живио» и делал бы угощения, овации…. Ничего этого доброволец не принимал в соображение, полагая, что в Белграде, напротив, для него будет устроено нечто гораздо более забористое, чем то, что было устроено в Москве, в Саратове, в Харькове. Мало того, нередко даже обижался, если слышал, что ему, например, придется жить в казармах.
   – Как в казармах? – удивляясь и негодуя, восклицал иной Доброволец из благородных или состоятельных.
   – Да так, в казармах, как все.
   – Я-то?
   – Ты! А что же ты такое?
   – Да если они только посмеют упрятать меня в казармы, так мне черт их возьми и с Сербией! – сейчас уеду назад… Чтобы я со всякой сволочью…
   – Да ведь ты волонтер или нет?
   – Ну, волонтер!
   – И вот этот солдат – волонтер…
   – Нет, разница!
   – Никакой разницы нет…
   – Нет, уж извини, большая разница!
   – Никакой нет разницы, – ты теперь солдат, и он солдат… Какая же разница?
   – И очень большая разница! Он свинья, а я…
   – А ты что?
   – А я со свиньей не хочу быть вместе, вот и все! Черт их возьми! в казарму?! Я еду на свой счет…
   – Да ведь ты в солдаты идешь-то? Ведь ты солдат – ну, и иди в казармы… бери ружье!
   Многие поистине с удивлением узнавали, что между одним солдатом и солдатом другим, третьим – нет никакой разницы в правах и обязанностях и что быть волонтером – значит быть солдатом, значит переносить все трудности военной жизни. У иных, по-видимому, образовалось представление о волонтере, как о существе, решительно ничем, никому и ни перед кем не обязанном: иному казалось, что раз он пошел в волонтеры, так это значит, что он получил право отклонять от себя какие бы то ни было обязанности, пользуясь, напротив, всевозможными правами.
   – Я волонтер! – кричал один доброволец на начальника партии, к которой он был причислен: – мне никто не имеет пр-рава приказывать.
   Многие из этих господ, свирепствовавшие все три тысячи верст своей дороги, полагали, что все это «еще не то», не настоящее, гак, от скуки, «в дороге», а что вот в Белграде – так там уже только держись, что начнется…