Голон Анн. Анжелика

   Молодой адвокат, вновь обретя свойственную ему живость, кинулся к Бурье.
   — Вы оскорбляете меня, сударь. Я не подделываю документов, как вы. Я помню клятву, которую дал перед советом королевского ордена иезуитов, когда получал свое звание.
   Публика снова зашумела. Массно встал, пытаясь что-то сказать, но в общем шуме слышался только голос Дегре:
   — Я требую… я требую отложить заседание на завтра. Даю клятву, что отец Кирше подтвердит свое заявление.
   И в этот момент хлопнула дверь, выходившая во двор, струя холодного воздуха вместе со снегом ворвалась в зал. Все повернулись в ту сторону и увидели в дверях двух покрытых снегом стражников. Стражники расступились, пропуская вперед изысканно одетого коренастого смуглого человека, который, судя по тому, что его Парик и плащ были почти сухими, приехал в карете.
   — Господин председатель, — сказал он хриплым голосом, — я узнал, что, несмотря на поздний час, заседание суда еще продолжается, и счел необходимым сделать важное, на мой взгляд, заявление…
   — Мы вас слушаем, господин начальник полиции, — в недоумении проговорил Массно.
   Повернувшись к защитнику, начальник полиции господин д'Обре сказал:
   — Присутствующий здесь господин Дегре обратился ко мне с просьбой отдать приказ о розыске находящегося в Городе преподобного отца-иезуита по имени Кирше. Я разослал своих людей в те места, где он мог быть, но никто его там не видел, и тут мне доложили, что среди плывущих по Сене льдин был обнаружен труп утопленника и увезен в морг Шатле. Я отправился туда в сопровождении священника-иезуита из Тампля. Тот без колебаний опознал в погибшем своего собрата отца Кирше. Смерть, судя по всему, наступила сегодня на рассвете…
   — Итак, вы идете даже на преступление! — прорычал Бурье, вытянув руку в сторону Дегре.
   Остальные судьи о чем-то взволнованно спорили с Массно. Толпа орала: «Хватит! Пора кончать!»
   Анжелика, ни жива ни мертва, не могла даже понять, к кому относятся эти выкрики. Она заткнула руками уши. Но тут же, увидев, что Массно поднялся, опустила руки и напрягла слух.
   — Господа, — сказал председатель, — заседание продолжается. Ввиду того что главный свидетель защиты преподобный отец-иезуит Кирше, названный господином адвокатом в последнюю минуту, только что найден, мертвым и господин начальник полиции, присутствующий здесь, не обнаружил на трупе никаких документов, которыми бы отец Кирше посмертно подтвердил заявление адвоката Дегре, а также ввиду того, что один лишь преподобный отец Кирше мог придать авторитетность так называемому акту о тайно произведенной процедуре, суд считает наиболее разумным… признать этот документ несуществующим и недействительным и удаляется на совещание.
   — Не делайте этого! — отчаянным голосом прокричал Дегре. — Отложите вынесение приговора! Я найду свидетелей! Отца Кирше убили!
   — Вы убили! — бросил Бурье.
   — Успокойтесь, мэтр Дегре, — сказал Массно, — доверьтесь решению судей.

***

   — Сколько длилось совещание — всего несколько минут или целую вечность?
   Анжелике показалось, что судьи в своих квадратных шапочках и красных и черных мантиях даже не пошевелились, что они находятся здесь уже давным-давно и никогда отсюда не уйдут. Но только теперь они не сидели, а стояли. Губы председателя Массно шевелились. Дрожащим голосом он заговорил:
   — Объявляю именем короля: Жоффрей де Пейрак де Моран обвинен и признан виновным в таких преступлениях, как похищение, безбожие, обольщение, магия, колдовство и другие мерзкие дела, перечисленные во время процесса, во искупление коих он будет отдан в руки палача, отведен на площадь Собора Парижской богоматери, где принесет публичное покаяние с непокрытой головой, босой, с веревкой на шее, держа горящую свечу весом в пятнадцать фунтов. После этого он будет препровожден на Гревскую площадь и заживо возведен на костер, разложенный для этой цели, и будет гореть до тех пор, пока его тело и кости не сгорят дотла и не превратятся в пепел, который будет развеян по ветру. Все его состояние будет конфисковано и перейдет в королевскую казну. А до сожжения он будет подвергнут пытке обычной и чрезвычайной. Объявляю: саксонец Фриц Хауэр признан его сообщником и во искупление своей вины приговорен к казни через повешение, и он будет висеть на виселице, воздвигнутой для этого на Гревской площади, до тех пор, пока не наступит смерть. Объявляю: мавр Куасси-Ба признан его сообщником и во искупление своей вины приговорен к пожизненной каторге.
   Высокая фигура подсудимого, который стоял у позорной скамьи, опершись на свои палки, качнулась. Жоффрей де Пейрак повернул к судьям свое бескровное лицо.
   — Я невиновен!
   Его голос прозвучал в мертвой тишине.
   И тогда он продолжал спокойным, но глухим голосом:
   — Господин барон де Массно де Пуйяк, я понимаю, что уже поздно заявлять о своей невиновности. Итак, я буду молчать. Но прежде чем уйти, я хочу публично заявить о своей признательности вам за ваше стремление добиться справедливости на процессе, где вас принудили быть председателем и навязали приговор. Как представитель старинного дворянского рода, я заверяю вас, что вы более достойны своего герба, чем те, кто вами правит.
   Красное лицо президента тулузского парламента скривилось. Внезапно он закрыл ладонью глаза и крикнул на провансальском языке, который в зале могли понять только Анжелика и подсудимый.
   — Прощай! Прощай, мой брат, прощай, земляк!

Глава 49

   На улице была глубокая ночь, хотя уже чувствовалась близость рассвета. Падал снег, и ветер бросал его в лицо крупными хлопьями. Скользя на плотном снегу, люди расходились из Дворца правосудия. На дверцах карет покачивались фонари.

***

   Анжелика одиноко брела по темным улица Парижа. Когда она выходила из Дворца правосудия, толпа оттеснила ее от монахини.
   Она машинально направилась в сторону Тампля, ни о чем не думая, желая только одного: скорее вернуться в свою комнату и склониться над колыбелью Флоримона.
   Сколько времени она шла так, спотыкаясь?.. Улицы были пустынны. В такую непогоду даже бродяги попрятались в свои норы. Из кабаков тоже не доносилось почти ни звука — ночь кончалась, и пьяницы, которые так и не добрались до дому, храпели под столами или изливали свою душу какой-нибудь дремлющей девице. Снег окутал город зловещей тишиной.
   Только приближаясь к крепостной стене Тампля, Анжелика вспомнила, что ворота в это время должны быть на запоре. Но она услышала бой часов на башне собора Назаретской богоматери и сосчитала пять глухих ударов. Через час ворота откроют. Она перешла через подъемный мост и спряталась под сводом патерны. Лицо ее было мокрым от таявшего снега. К счастью, удобное монашеское одеяние из толстой шерсти, которое состояло из нескольких юбок, плотный чепец с широкими отворотами и накидка с капюшоном защищали ее от холода. Но ноги у нее совсем заледенели.
   Ребенок под сердцем шевелился. Анжелика положила руки на живот и с неожиданной яростью стиснула его. Почему этот ребенок так упорно стремится жить, в то время как Жоффрей должен умереть?..
   В этот момент зыбкая снежная завеса словно прорвалась, и какое-то чудовище, тяжело дыша, прыгнуло под своды потерны.
   Когда прошел первый испуг, она узнала Сорбонну.
   Положив лапы ей на плечи, собака шершавым языком лизала ее лицо.
   Анжелика гладила ее, вглядываясь в темноту, где все так же продолжали свой танец густые снежные хлопья. Сорбонна — это Дегре. Сейчас появится Дегре, а с ним — надежда. Он что-нибудь придумает. Он скажет, что еще нужно сделать, чтобы спасти Жоффрея.
   Она услышала шаги молодого человека на деревянном мосту. Осторожно оглядываясь, он направлялся к ней.
   — Вы здесь? — шепотом спросил он.
   — Да.
   Дегре подошел. Она почти не видела его, но, когда он говорил, чувствовала его дыхание, и запах табака мучительно напоминал ей Жоффрея.
   — Они пытались схватить меня, когда я выходил из Дворца правосудия, но Сорбонна задушила одного из них, и мне удалось удрать. Сорбонна нашла ваш след и привела меня сюда. Теперь вы должны исчезнуть. Вы меня поняли? Забудьте свое имя, прекратите все хлопоты, все дела. Иначе в одно прекрасное утро вас вытащат из Сены, как отца Кирше, и ваш сын останется круглым сиротой. Я предвидел возможность такого печального конца. У ворот Сен-Мартен меня ждет лошадь. Через несколько часов я буду уже далеко.
   Анжелика вцепилась в рукав его мокрого плаща. Зубы ее стучали.
   — Вы не уедете?.. Вы не бросите меня?..
   Обхватив руками тонкие запястья Анжелики, Дегре оторвал от себя ее судорожно сжатые пальцы.
   — Ради вас я поставил на карту все и все потерял, кроме собственной шкуры.
   — Скажите… Скажите мне, что еще могу я сделать для своего мужа?
   — Единственное, что вы можете сделать для него…
   Дегре поколебался, но тут же торопливо продолжил:
   — Пойдите к палачу и дайте ему тридцать экю, чтобы он его задушил… до костра. Ваш муж хотя бы не будет мучиться. Вот, возьмите тридцать экю.
   Анжелика почувствовала, что он вложил ей в руку кошелек. Не сказав больше ни слова, Дегре ушел. Сорбонна пошла было за своим хозяином, но вернулась к Анжелике и преданно заглянула ей в лицо. Дегре свистнул. Сорбонна навострила уши и одним прыжком исчезла в ночи.

Глава 50

   Мэтр Обен, палач, жил на площади Позорного столба, у рыбного рынка. Он должен был жить только там и нигде больше. С незапамятных времен эта деталь всегда оговаривалась в документах о назначении на должность парижского палача. Все лавки и ларьки на площади принадлежали ему, и он сдавал их в аренду мелким торговцам. Мало того, он еще имел право взимать в свою пользу с каждого лотка на рынке горсть свежих овощей или зерна, речную или морскую рыбину, охапку сена.
   И если торговки рыбой были королевами рынка, то палач — его тайным и ненавистным властелином.
   Анжелика отправилась к палачу, когда немного стемнело. Ее повел юный Кордо. Даже в такой поздний час около рынка было еще довольно людно. Пройдя Гончарную и Сырную улицы. Анжелика попала в этот своеобразный квартал, наполненный гортанными криками рыночных торговок, которые славились своими красными физиономиями и живописным языком и представляли здесь привилегированное сословие. В канавах собаки грызлись из-за отбросов. То и дело улицы перегораживали тележки с сеном и дровами. Воздух был насыщен запахом моря, который шел от прилавков рыбного рынка.
   К этому резкому запаху, а также к запахам мяса и сыра примешивалась тошнотворная вонь, исходившая от груды трупов с соседнего кладбища Невинных, куда вот уже пять столетий свозили кости парижан.
   Позорный столб — восьмиугольное двухэтажное сооружение с остроконечной крышей, напоминавшее башню, — возвышался посреди площади. Сквозь высокие сводчатые окна второго этажа можно было видеть большое железное колесо, которое крутилось внутри башни.
   В тот вечер у позорного столба был выставлен какой-то вор. Голова и руки его были зажаты в специальных отверстиях на ободе колеса. Время от времени один из подручных палача приводил колесо в движение, и тогда посиневшее от холода лицо вора и его вздернутые руки мелькали в окнах, а сам он напоминал мрачную фигурку вроде тех, что каждые пятнадцать минут выскакивают на башенных часах. Собравшиеся у столба зеваки смеялись, глядя на искаженное болью лицо вора.
   — Да это ведь Жактанс, — говорил кто-то, — самый знаменитый рыночный вор.
   — Ну, теперь его все будут знать!
   — Пусть только сунет нос на рынок, торговки и служанки сразу завопят: «Вор!»
   — Можешь выбросить свои ножницы, дружок, больше тебе не придется срезать ими кошельки!
   У позорного столба толпилось довольно много народу. Но люди собрались сюда не только поглазеть на выставленного у столба вора, они хотели сговориться с двумя подручными палача и получить жетоны, которые те продавали на первом этаже.
   — Видите, сударыня, — сказал Кордо с некоторой гордостью, — все эти люди хотят посмотреть завтра на казнь. Но конечно, на всех жетонов не хватит.
   С бесчувственностью, неотделимой от его профессии, что обещало сделать из него великолепного палача, он показал Анжелике сообщение, которое глашатаи утром читали в городе на всех перекрестках:
   «Господин Обен, постоянный палач города Парижа и его окрестностей, сообщает, что он будет продавать по умеренной цене места на эшафот, с которого завтра можно будет видеть костер, зажженный на Гревской площади для казни колдуна. Жетоны можно приобрести у господ подручных мэтра Обена, у позорного столба. Места будут обозначены геральдической лилией, а на жетонах будет изображен крест святого Андрея».
   — Хотите, я куплю вам жетон, если у вас есть деньги? — любезно предложил ученик палача.
   — Нет-нет! — в ужасе отозвалась Анжелика.
   — Вы-то как раз имеете на это право, — глубокомысленно заметил подросток.
   — Без жетона вы даже близко подойти не сможете, предупреждаю вас. Когда кого-нибудь вешают, народу почти нет, все уже насмотрелись, а вот сжигают куда реже. Давка будет, ой-ой-ой! Мэтр Обен говорит, что он уже заранее беспокоится. Он не любит, когда вокруг много людей и все кричат. Он говорит, что никогда не угадаешь, что может взбрести им на ум. Вот, сударыня, нам сюда. Входите.
   Комната, в которую юный Кордо ввел Анжелику, была чистая, прибранная. Только что зажгли свечи. За столом сидели три маленькие девочки, аккуратно одетые, в шерстяных капорах, из-под которых выбивались светлые волосики, и ели кашу из деревянных мисок.
   У очага жена палача штопала ярко-красную рубаху мужа.
   — Привет, хозяйка, — сказал Кордо. — Вот я привел эту женщину, она хочет поговорить с хозяином.
   — Он во Дворце правосудия. Должен скоро прийти. Садитесь-ка сюда, моя красавица.
   Анжелика села на скамью у стены. Хозяйка исподлобья поглядывала на нее, но ни о чем не спрашивала, и это отличало ее от всех прочих женщин. Сколько она уже перевидала их на этой скамье, обезумевших жен, исстрадавшихся матерей, отчаявшихся дочерей, которые приходили молить палача оказать последнее милосердие, облегчить страдания любимого человека!.. Сколько людей врывалось в этот тихий дом и, протягивая пригоршни золота или угрожая, требовали от палача невозможного — помочь осужденному бежать.
   Жена палача молчала, то ли от равнодушия, то ли из сочувствия, и в тишине было слышно только, как тихонько смеялись девочки, поддразнивая Кордо.

***

   Заслышав у дверей шаги, Анжелика приподнялась, но это был не тот, кого она ждала. Вошедший оказался молодым аббатом. Прежде чем войти, он долго вытирал у порога свои грубые, покрытые грязью башмаки.
   — Мэтра Обена нет дома?
   — Он скоро придет. Входите, входите, господин аббат и, если желаете, присядьте у очага.
   — Вы очень добры, сударыня. Я принадлежу к Миссии Венсан де Поля, и мне поручено напутствовать приговоренного завтра к казни. Я пришел к мэтру Обену, чтобы вручить ему письмо за подписью начальника полиции и получить у него разрешение пройти к несчастному. Провести ночь перед смертью в молитвах
   — благое дело.
   — Что верно, то верно, — поддакнула жена палача. — Садитесь, господин аббат, посушите ваш плащ. Кордо, подбрось в огонь дров.
   Она отложила в сторону красную рубаху и села за прялку.
   — А вы отважный человек, — продолжала она. — Неужели вы не боитесь колдуна?
   — Когда наступает смертный час, любое создание божье, даже самое грешное, заслуживает нашего сострадания. А этот человек невиновен. Он не совершил того ужасного преступления, в котором его обвиняют.
   — А, все они так говорят! — философски заметила жена палача.
   — Если бы господин Венсан был жив, завтра не было бы костра. Я слышал, как буквально за несколько часов до своей смерти он с тревогой говорил о том, какое несправедливое обвинение нависло над одним из дворян королевства. Будь господин Венсан жив, он бы, пожалуй, поднялся на костер вместе с приговоренным и обратился к народу с просьбой лучше сжечь его самого, но только не невинно осужденного.
   — Вот это-то и мучает моего бедного мужа! — воскликнула жена палача. — Вы не можете себе представить, господин аббат, сколько крови он себе перепортил из-за завтрашней казни. Он уже заказал шесть месс в церкви святого Евстахия, по одной в каждом боковом алтаре. И если все пройдет благополучно, закажет еще одну, в главном алтаре.
   — Если бы господин Венсан был жив…
   — …не было бы больше ни воров, ни колдунов, и мы остались бы без работы.
   — Вы бы торговали копченой рыбой на рынке или цветами на Новом мосту и не чувствовали бы себя от этого несчастными.
   — И право… — рассмеялась она.
   Анжелика смотрела на аббата. Его слова чуть было не побудили ее встать, назваться и воззвать к его милосердию. Он был молод, но в его душе горел огонь, зажженный господином Венсаном. У него были грубые руки, и держался он просто и скромно, как человек из народа. Наверно, так же он держался бы и в присутствии короля. И все-таки Анжелика не двинулась с места. За эти два дня она столько прилила горючих слез у себя в комнатке, наедине со своей страшной бедой. Но теперь слезы у нее иссякли, и сердце окаменело. Никаким бальзамом нельзя было утешить боль ее кровоточащей раны. Отчаяние породило ядовитый цветок — ненависть. «Они сторицею заплатят мне за все страдания, которые причинили ему». И когда она приняла это решение, в ней вдруг проснулась жажда жизни, энергии. Разве можно простить такому, как Беше?..
   Она продолжала сидеть, застыв в напряженной позе и судорожно сжимая под своей накидкой кошелек, который дал ей Дегре.
   — Вы можете мне поверить, господин аббат, но самый большой грех — это то, что я горжусь своим положением, — сказала жена палача.
   — О, вы меня поражаете! — воскликнул аббат, хлопая себя по коленям. — Но ведь, сказать по совести, дочь моя, вас все так ненавидят из-за ремесла вашего мужа, соседки отворачиваются от вас, когда вы проходите мимо, отвечают вам сквозь зубы. Так объясните же мне, сам я не могу этого постичь, в чем вы находите источник гордости и тщеславия?
   — Да, все это так, — вздохнула бедняжка. — Но когда я вижу, как мой муженек, широко расставив ноги, поднимает свой большой топор и — ух! — одним махом отрубает голову, я не могу не гордиться им. Знаете, господин аббат, это ведь нелегко — с одного удара.
   — Дочь моя, я содрогаюсь, слушая вас.
   И аббат задумчиво добавил:
   — Неисповедима душа человеческая!
   В это время распахнулась дверь, в комнату ворвался шум площади и неторопливым, тяжелым шагом вошел широкоплечий гигант. Он буркнул что-то вместо приветствия, оглядел присутствующих властным взглядом человека, который всегда и во всем прав. Его толстое рябое лицо с крупными чертами было невозмутимо. Оно не казалось злым, но лишь холодным и суровым, словно каменная маска. Это было лицо человека, который при определенных обстоятельствах не должен ни смеяться, ни плакать, лицо могильщика, или… короля, подумала Анжелика, найдя вдруг, что вошедший, несмотря на грубую куртку ремесленника, похож на Людовика XIV.
   Это и был палач.
   Анжелика встала, священник тоже поднялся и молча протянул палачу письмо начальника полиции.
   Мэтр Обен подошел к свече, чтобы прочитать его.
   — Ладно, — сказал он. — Завтра на рассвете я отведу вас туда.
   — А не могу ли я пойти туда уже сегодня вечером?
   — Это невозможно. Все заперто. Я один могу провести вас к смертнику, а мне, честно говоря, господин кюре, уже давно пора перекусить. Другим ремесленникам запрещено работать по вечерам, а вот для меня нет отдыха ни днем, ни ночью. Уж если этим господам, что выносят смертные приговоры, приспичит, чтобы их подопечный признался, они совсем впадают в раж и готовы чуть ли не заночевать в тюрьме! Сегодня все пошло в ход: и вода, и испанские сапоги, и дыба.
   Священник молитвенно сложил ладони.
   — Несчастный! Один в темной камере после таких пыток, в ожидании смерти! Боже, помоги ему!
   Палач бросил на него подозрительный взгляд.
   — Но вы хотя бы не собираетесь причинить мне неприятности? Хватит с меня этого монаха Беше, он прямо-таки прилип ко мне, все ему кажется, будто я что-то недоделал. Клянусь святым Козьмой и святым Элуа, скорее этот монах одержим дьяволом!
   Говоря это, мэтр Обен освобождал глубокие карманы своей куртки. Он бросил на стол несколько мелких вещиц, и девочки вдруг громко вскрикнули от восторга. Но в ту же минуту раздался крик ужаса.
   Анжелика расширенными глазами смотрела на лежавшую среди золотых монет украшенную жемчугом коробочку, в которой Жоффрей обычно держал свои сигары. Не совладав с собой, Анжелика в одно мгновение схватила коробочку и прижала ее к груди.
   Палач не рассердился, он только разжал ее пальцы и отобрал коробочку.
   — Полегче, девочка, все, что я нахожу в карманах тех, кого пытаю, по праву принадлежит мне.
   — Вы — грабитель! — задыхаясь, крикнула Анжелика. — Мерзкий вор, мародер!
   Палач медленно достал с полочки над дверью резной серебряный ларец и молча сложил в него свою добычу. Его жена, продолжая прясть, покачала головой. Глядя на аббата, она тихо сказала, как бы извиняясь за Анжелику:
   — Знаете, все они говорят одно и то же. На них нельзя обижаться. Хотя эта-то должна была бы понять, что с сожженного нам мало что достанется. Здесь уж ничего не заработаешь, а вот когда вешают, то мы продаем жир аптекарям, а кости…
   — О, сжальтесь, дочь моя, — прервал ее священник, закрывая ладонями уши.
   Он смотрел на Анжелику с состраданием и сочувствием. Но она этого не замечала. Ее била дрожь, она кусала себе губы. Боже, ведь она обругала палача! Теперь он ни за что не выполнит ее ужасную просьбу, ради которой она пришла к нему.
   Мэтр Обен все тем же тяжелым шагом вразвалку обошел вокруг стола и приблизился к ней. Заткнув большие пальцы за свой широкий пояс, он спокойным взглядом уставился на Анжелику.
   — Ну, а чем я могу служить вам, кроме этого?
   Она дрожала, не в силах вымолвить ни слова, и молча протянула ему свой кошелек. Он взял его, прикинул на руке и снова перевел свой ничего не выражающий взгляд на Анжелику.
   — Вы хотите, чтобы его задушили?
   Она кивнула.
   Палач раскрыл кошелек, высыпал несколько экю себе на ладонь и сказал:
   — Ладно, будет сделано.
   Но, поймав испуганный взгляд молодого аббата, который все слышал, нахмурился.
   — Вы никому не расскажете, кюре? Вы ведь понимаете, я здорово рискую. Если что заметят, у меня будет куча неприятностей. Здесь надо действовать в последнюю минуту, когда дым хоть немного скроет столб от зрителей. Я просто хочу оказать услугу, вы же понимаете…
   — Да… Я никому ничего не скажу, — с усилием выдавил из себя аббат. — Я… можете на меня положиться.
   — Я внушаю вам страх, да? — спросил палач. — Вы впервые напутствуете приговоренного к смерти?
   — Когда шла война, я, как посланец Миссии господина Венсана, часто в деревнях сопровождал несчастных до самого дерева, на котором их вешали. Но то была война, ужас и неистовство, вызванные войной… А сейчас, когда…
   И кюре сокрушенно показал на светловолосых девочек, сидевших перед своими мисками.
   — А сейчас это — правосудие, — почти торжественным голосом провозгласил палач. Он облокотился на стол, устраиваясь поудобнее, как человек, который не прочь побеседовать.
   — Вы мне нравитесь, кюре. Знаете, вы напомнили мне одного тюремного священника, с которым я долгое время работал вместе. И надо отдать ему должное — все приговоренные, которых мы с ним провожали на небо, перед смертью целовали распятие. А после казни он всегда рыдал, словно потерял собственное дитя, и становился таким бледным, что я заставлял его выпить чарку вина, чтобы он немножко пришел в себя. Я всегда беру с собой кувшинчик доброго вина. Никогда ведь не знаешь, как все обернется, особенно с подручными. Мой отец был подручным палача, когда на Гревской площади четвертовали Равальяка, убийцу Генриха IV… И вот он мне рассказал… Впрочем, ладно, в общем-то, эта история вам не слишком понравится. Потом, когда вы попривыкнете малость, я вам расскажу. Так вот, я иногда говорил этому священнику: «Слушай, кюре, как ты думаешь, сам-то я попаду в ад?» — «Если ты, палач, попадешь в ад, — отвечал он мне, — то я попрошу у бога разрешения сопровождать тебя…» Подождите, аббат, сейчас я вам кое-что покажу, это вас немного успокоит.

***

   Порывшись снова в своих многочисленных карманах, мэтр Обен достал маленький пузырек.
   — Секрет этого зелья раскрыл мне отец, а ему — его дядя, который был палачом при Генрихе IV. Мне его тайно готовит один аптекарь, мой приятель, а я в обмен даю ему черепа, из которых он делает какой-то там чудодейственный порошок. Аптекарь уверяет, что порошок излечивает болезни почек и апоплексию, но для него нужен череп только молодого человека, погибшего насильственной смертью. А впрочем… это его дело. Я ему даю один или два черепа, а он мне — без лишних разговоров зелье. Когда я наливаю несколько капель зелья смертнику, тот сразу становится молодцом, потому что притупляются чувства. Правда, я даю это зелье только тем, чьи родственники мне платят. Но все равно, господин аббат, я оказываю им большую услугу, разве не так?
   Анжелика с изумлением слушала его. Палач повернулся к ней:
   — Хотите, я дам ему немного зелья завтра утром?
   Она с трудом выдавила из себя побелевшими губами: