Проведя восемнадцать часов в чистилище сомнений, он не столько пришел к решению нанести обещанный визит, от которого зависело будущее двух жизней, сколько уступил своему влечению к девушке.
   После того, как он в дверях столкнулся с Бианкой, в передней ему уже не встретилось никого, кто мог бы его видеть, но когда он вошел в комнату маленькой натурщицы, лицо его хранило мрачное, настороженное выражение, как у человека, чей эгоизм получил чувствительный щелчок.
   Вид этого столь мрачного лица сразу после того, что ей только что пришлось выдержать, был выше ее сил. Самообладание покинуло девушку. Вместо того, чтобы подойти к Хилери, она села на перевязанный веревкой сундук и зарыдала. Это плакал ребенок, которому не позволили участвовать в школьном пикнике, девушка, чье бальное платье не поспело к балу. Ее слезы только рассердили Хилери: он был вконец измотан. Его трясло, эти пошлые рыдания били ему по нервам. Всем своим существом он вбирал в себя каждую черточку этой пыльной, надушенной комнаты - коричневый железный сундук, голую кровать, дверь цвета ржавчины.
   И он понял, что она сожгла свои корабли, чтобы человек, обладающий чувствительной душой, был бы уже не в состоянии разбить ее надежды!
   Маленькая натурщица подняла лицо и поглядела на Хилери. То, что она увидела теперь, очевидно, еще менее успокоило ее, потому что она перестала рыдать. Она встала и повернулась к окну, стараясь с помощью носового платка и пуховки устранить следы слез; покончив с этим, она продолжала стоять все так же, спиной к Хилери. От учащенного дыхания дрожало все ее юное тело - от талии до павлиньего перышка на шляпке. И каждым таким движением она как будто предлагала себя Хилери.
   За окном на улице шарманка заиграла тот самый вальс, который она играла в день болезни мистера Стоуна. Но эти двое сейчас не слышали мелодии: они были слишком поглощены своими чувствами, и все же она незаметно добавляла что-то к облику девушки, как солнце наделяет ароматом цветок. Губы Хилери снова плотно сомкнулись, уши и щеки вспыхнули - так порыв сквозного ветра вновь раздувает угасшее было пламя. Не отдавая себе в том отчета, медленно, беззвучно, он двигался к ней, и она, будто сознавая это, хотя ничего не слышала, продолжала стоять неподвижно; до него доносилось только ее глубокое дыхание. В этом медленном приближении заключалась вся история жизни, вся тайна пола. Шаг за шагом он подходил к ней, и девушка покачнулась, как бы внушая ему, что он должен обвить ее руками, чтобы она не упала, внушая, чтобы он забыл обо всем, не помнил ничего, кроме этого, - ничего в целом свете, кроме ее стремящегося к нему юного тела!
   Шарманка перестала играть - очарование исчезло. Маленькая натурщица обернулась. Как ветер покрывает темными серыми морщинками неподвижные, зачарованные зеленые воды, в которые гляделся какой-нибудь смертный, так вдруг разум Хилери охватил все это, сорвал покров с происходящего, показал подлинную сущность всего. Мгновенно подмечая каждую мелькнувшую на лице Хилери тень, девушка, казалось, готова была опять разразиться слезами, но, рассудив, очевидно, что слезы помогли ей мало, прижала руку к глазам.
   Хилери смотрел на ее круглую, не очень чистую руку. Он заметил, что девушка глядит на него сквозь раздвинутые пальцы. Ему стало неприятно, почти жутко - будто перед ним была кошка, подкарауливающая птицу. Он стоял, потрясенный внезапно открывшейся ему неприглядностью его положения, он представил себе будущее с этой девушкой - с таким воспитанием, привычками, тысячью вещей, которых он не знал о ней и с которыми ему придется столкнуться, начни он с ней совместную жизнь. Прошла минута, показавшаяся вечностью, ибо в нее вместилась вся сила длительного преследования девушки, ее инстинктивное цепляние за то, что сулило надежную опору, возвышение в жизни, возможность обвиться вокруг сильного.
   Сознавая все, сдерживаемый этим видением своего будущего, но влекомый к девушке силой желания, Хилери качался, как пьяный. И вдруг она кинулась к нему, охватила руками его шею, прижалась ртом к его губам. Прикосновение ее губ было горячим и влажным. От нее исходил, согретый теплом ее тела, тяжкий запах фиалковой пудры; запах этот проник в сердце Хилери, и он отпрянул в чисто физическом отвращении.
   Получив такой отпор, девушка окаменела: грудь ее вздымалась, зрачки расширились, губы были еще раскрыты после поцелуя. Выхватив из кармана пачку банкнот, Хилери кинул их на кровать.
   - Я не могу взять вас с собой! - почти простонал он. - Это безумие! Это невозможно!..
   И он вышел в коридор, сбежал вниз по ступеням и сел в поджидавший его кэб. Казалось, прошло бесконечно много времени, прежде чем кэб наконец тронулся. Хилери сидел в углу, стиснув руки, не шелохнувшись, словно мертвый.
   Квартирная хозяйка, возвращаясь после утреннего обхода лавок, увидела и узнала его. "У джентльмена такой вид, - подумала она, - будто он получил дурные вести". Она, естественно, связала его появление здесь со своей жиличкой. Постучав в дверь ее комнаты и не получив ответа, она вошла.
   Маленькая натурщица лежала на голой кровати, прижавшись лицом к валику, обтянутому белым в голубую полоску тиком. Плечи ее сотрясались, слышались приглушенные рыдания. Хозяйка стояла и молча на нее смотрела.
   Происходя из Корнуэлла, из сектантской семьи, она всегда недолюбливала эту девушку: инстинкт подсказывал ей, что та успела уже слишком многое повидать в жизни. А те, кто уже много чего повидал в жизни, - это всегда "любители удовольствий". Она знала, что такое деревня, и потому легко могла представить себе "историю" в жизни маленькой натурщицы - очень простую, очень распространенную. Иногда, правда, неприятности подобного рода быстро проходят и забываются, но иногда, если парень не загладил своей вины и родня девушки отнеслась к этому сурово, - ну, тогда... Таковы были мысли этой почтенной женщины. Происходя из того же слоя общества, она с самого начала смотрела на свою жиличку весьма трезво.
   Но, видя ее сейчас в таком безысходном отчаянии - а где-то за гранитным лицом и холодными глазами у этой женщины были и теплота и мягкость, - она дотронулась до спины девушки.
   - Ну, ну, чего уж так убиваться, - сказала она. - Что случилось-то?
   Маленькая натурщица стряхнула ее руку, как раскричавшийся ребенок, который отталкивает от себя утешение.
   - Оставьте меня в покое! - пробормотала она.
   Квартирная хозяйка отошла.
   - Обидел кто-нибудь? - спросила она.
   Маленькая натурщица помотала головой. Растерявшись при виде этого немого горя, женщина молчала, не зная, что сказать, затем с флегматичностью, присущей всем тем, кто давно уже борется с судьбой, сказала вполголоса:
   - Не очень приятно смотреть, когда вот так вот плачут.
   И, видя, что девушка по-прежнему упорно отказывается принять выражение сочувствия, направилась к двери.
   - Ну, ладно, - проговорила она с ироническим состраданием. - Коли что понадобится, я буду в кухне.
   Маленькая натурщица осталась лежать на кровати. Время от времени она всхлипывала, словно ребенок, который лежит на траве в стороне от товарищей, стараясь побороть свой гнев, зарыть в землю этот миг своего детского горя. Всхлипывания постепенно становились реже, слабее и наконец совсем утихли. Она поднялась, села и смахнула на пол пачку банкнот, на которых лежала.
   Увидев их, она снова разразилась рыданиями, снова бросилась на кровать, прижалась к мокрому валику щекой; немного погодя рыдания стихли, но она все не поднималась. Наконец поднялась, побрела к зеркалу, стала разглядывать свое заплаканное лицо, пятна на щеках, распухшие веки, тени под глазами; машинально привела себя в порядок. Сев на коричневый железный сундук, она подняла с пола пачку банкнот. Они издали, в ее руках легкий хрустящий звук. Пятнадцать десятифунтовых ассигнаций - все деньги Хилери, приготовленные ям для поездки. Глаза ее раскрывались все шире и шире, по мере того как она пересчитывала деньги. И внезапно на эти тонкие листки бумаги покатились слезы.
   Затем она медленно расстегнула платье и начала засовывать за ворот банкноты, пока не осталось ничего, кроме сорочки, между ними и трепещущей, теплой кожей, скрывающей ее сердце.
   ГЛАВА XLI
   ДОМ, ГДЕ ЦАРИТ ГАРМОНИЯ
   В тот же вечер в половине одиннадцатого Стивн шел по выложенной каменными плитами дорожке к дому брата.
   - Могу я видеть миссис Хилери?
   - Мистер Хилери сегодня утром уехал за границу, сэр, а миссис Хилери еще не приходила домой.
   - Пожалуйста, передайте ей вот это письмо. Впрочем, нет, я буду ждать. Что, если я подожду в саду?
   - Пожалуйста, сэр!
   - Отлично,
   - Я оставлю дверь открытой, сэр, на случай, если вы пожелаете зайти в дом.
   Стивн подошел к садовой скамье и сел на нее. Мрачно уставившись на свои лакированные штиблеты, он время от времени похлопывал конвертом по брюкам своего вечернего костюма. Через весь темный сад, где ветви деревьев висели тихо, не тревожимые ветром, из открытого окна мистера Стоуна лилась река бледного света, и в ней кружились, стремясь к ее истоку, мотыльки, вновь появившиеся вместе с жарой.
   Стивн раздраженно смотрел на фигуру мистера Стоуна; тот стоял, нагнувшись над конторкой, совершенно неподвижно: вот так можно увидеть в "глазок" тюремной камеры заключенного, который стоит, уставившись на свою работу, - не шевелясь, онемев от одиночества.
   "Старик начинает сдавать, - подумал Стивн. - Вот бедняга, его убивают его идеи. Они противны человеческой природе и всегда будут такими. - Он хлопнул конвертом по брюкам, словно заключавшийся в конверте документ подчеркивал этот факт. - Нельзя не пожалеть старого глупца с его возвышенными идеями".
   Он встал, чтобы получше разглядеть тестя, не подозревавшего, что за ним наблюдают. Фигура старика казалась такой безжизненной, застывшей, будто душа мистера Стоуна последовала за одной из его идей куда-то в недра земли, а тело осталось ждать ее возвращения. Зрелище это подействовало на Стивна угнетающе.
   "Можно поджечь дом, а старик и не заметит пожара", - подумал он.
   Мистер Стоун пошевелился. Через затихший сад до Стивна долетел протяжный вздох. Стивн отвернулся, почувствовав, что как-то нехорошо подглядывать за старым человеком, и, встав, пошел в дом. В кабинете брата он постоял, повертел в руках стоявшие на письменном столе безделушки.
   "Я ведь предупреждал Хилеря, что он обожжется на этом", - думал он.
   Услышав, что в парадной двери щелкнул американский ключ, Стивн вернулся в переднюю.
   Он с самого начала втайне не одобрял Бианку; она всегда казалась ему колючей, всегда его раздражала, но сейчас он был поражен тем, какое измученное и несчастное у нее лицо. Стивну как будто впервые открылось, что не ее вина, если она не может быть иной. Это как-то сбивало его с толку, потому что подобный способ расценивать что бы то ни было казался ему неразумным.
   - У тебя усталый вид, Бианка, - сказал он ей. - Мне очень жаль, но я все же счел нужным передать Тебе это письмо сегодня же.
   Бианка глянула на конверт.
   - Оно адресовано тебе, - ответила она. - Спасибо, но я не имею желания читать его.
   Стивн сжал губы.
   - Но я хочу, чтобы ты прослушала это письмо. Позволь я прочту тебе вслух:
   "Вокзал Чэринг Кросс
   Дорогой Стиви!
   Вчера я сказал тебе, что еду за границу один. Позже я передумал: я решил взять ее с собой. Я пошел к ней. Но я слишком долго жил в мире чувств, чтобы принять такую порцию действительности. Мое классовое чувство спасло меня, класс восторжествовал над моими самыми примитивными инстинктами.
   Я еду один - возвращаюсь в мир чувств. Бианка не скомпрометирована, но наш брак стал для меня насмешкой. Я больше не вернусь к ней. Ты сможешь разыскать меня по прилагаемому адресу, и я вскоре попрошу тебя прислать мне моих домашних богов.
   Пожалуйста, передай Бианке содержание этого письма.
   Любящий тебя брат
   Хилери Даллисон".
   Хмурясь, Стивн сложил письмо и сунул его во внутренний карман.
   "Оно еще горше, чем мне показалось, - подумал Стивн, - но иного выхода у него не было".
   Бианка стояла, положив локоть на каминную полку, повернувшись лицом к стене. Ее молчание раздражало Стивна, который жаждал проявить лояльность в отношении брата.
   - Письмо это, разумеется, очень меня успокоило, - сказал он. - Если бы Хилери... Это было бы роковым.
   Она не шевелилась, и Стивн ясно сознавал, что затронутая тема чрезвычайно деликатного свойства.
   - Конечно, все это так, - начал он снова, - но, право, Бианка, ты, в общем... я хочу сказать... - И он снова умолк, потому что ответом ему было все то же молчание, абсолютная неподвижность. Чувствуя, что он не может уйти, так и не выразив лояльности к брату, он попытался еще раз: Хилери добрейшая душа. Не его вина, если у него не было достаточного контакта с реальной жизнью, что он... не умеет справляться с фактами. Он пассивен.
   И, охарактеризовав брата, к собственному своему удивлению, всего одним этим словом, он протянул Бианке руку.
   Ее рука, протянутая в ответ, была лихорадочно горячей. Стивн почувствовал раскаяние.
   - Мне очень, очень жаль, что все так случилось, - сказал он, запинаясь. - Очень сочувствую тебе, Бианка.
   Бианка отдернула руку. Пожав плечами, Стивн отвернулся. "Что поделаешь с такими женщинами?" - подумал он, но вслух сказал холодно:
   - Спокойной ночи, Бианка.
   И ушел.
   Некоторое время Бианка сидела о кресле Хилери. Потом стала бродить по комнате при слабом свете, проникавшем из коридора через приотворенную дверь, касалась рукой стен, книг, гравюр - всех тех знакомых предметов, среди которых он жил столько лет.
   Она брела в этом полумраке, как дух Дисгармонии, парящий в воздухе над тем местом, где лежит ее тело.
   За спиной Бианки скрипнула дверь. Чей-то голос резко произнес:
   - Что вы делаете в этом доме?
   Подле бюста Сократа стоял мистер Стоун. Бианка подошла к отцу.
   - Папа!
   Мистер Стоун смотрел удивленно.
   - Ты? Я решил, что забрался вор. Где Хилари?
   - Уехал.
   - Один?
   Бианка наклонила голову.
   - Уже очень поздно, папа, - прошептала она.
   Мистер Стоун сделал движение рукой, будто хотел погладить дочь.
   - Сердце человека - могила многих чувств, - пробормотал он.
   Бианка обняла его за плечи.
   - Тебе пора спать, папочка, - сказала она, стараясь направить его к двери, потому что в сердце у нее начало что-то таять.
   Мистер Стоун споткнулся, дверь захлопнулась. Комната погрузилась во тьму. Рука, холодная, как лед, коснулась щеки Бианки. Собрав всю свою волю, Бианка удержала крик ужаса.
   - Это я, - сказал мистер Стоун.
   Рука его от лица Бианки спустилась к ее плечу, и Бианка схватила ее своей горячей рукой. Так, держась за руки, они выбрались из кабинета в коридор и пошли к комнате мистера Стоуна.
   - Спокойной ночи, дорогой, - шепнула Бианка.
   Через открытую дверь его комнаты шел свет, и мистер Стоун старался разглядеть лицо дочери, но она не хотела, чтобы лицо ее видели. Тихонько прикрыв дверь, она крадучись прошла наверх.
   Она сидела в своей спальне у открытого окна, и ей казалось, что комната полна народу, - так расшатаны были у нее нервы. Этой ночью стены не могли защитить ее от людей. Она сидела, откинувшись в кресле, закрыв глаза, и призраки окружали ее застывшую фигуру - они то двигались, то были недвижимы, то были ясно видны, то скрывались будто за плотной вуалью. Эти дисгармоничные тени, носящиеся в комнате, издавали шорохи, как шелест сухой соломы или жужжание пчел над стеблями клевера. Она выпрямилась, и тени исчезла и звуки снова стали далеким шумом возвращающихся домой экипажей. Но стоило ей закрыть глаза, и тени опять прокрадывались в комнату, окружали Биаяку, издавая странные, сухие, таинственные шорохи.
   Вскоре она уснула, и вдруг проснулась, как от толчка. В мерцании бледного света стояла маленькая натурщица так, как на том роковом портрете, который писала с нее Бианка. Лицо девушки было мертвенно бело, и под глазами лежали тени. Из раскрытых губ, лишь чуть тронутых цветом, казалось, шло дыхание. На шляпке ее было крохотное павлинье перышко и рядом с ним две темно-красные розы. От девушки шел аромат - слабый, каким всегда бывает запах цветка цикория. Сколько времени она уже стоит здесь? Бианка вскочила на ноги, и видение исчезло.
   Бианка подошла к тому месту, где оно только что стояло. Ничего не было в этом углу, кроме лунного света, запах же шел от деревьев за окном.
   Но видение было таким живым, что Бианка стояла у окна, задыхаясь, проводя рукой по глазам.
   Луна над темными садами висела круглая и почти золотая. Ее бледный свет лился на каждый сучок и лист, на каждый спящий цветок. Это мягкое мерцающее сияние, казалось, сплело все в одно единое целое, успокоило дисгармонию, и отдельная форма сама по себе уже ничего не значила.
   Бианка долго смотрела на дождь лунного света, падающего на ковер земли ливнем рассыпанных цветов, из которых пчелы высосали мед. И вдруг внизу под окном в пронизанном светом пространстве она различила какую-то тень, мелькнувшую на траве, и со страхом услышала голос - ясный, дрожащий, который как будто искал свободы по ту сторону преграды из темных деревьев:
   - Мой мозг окутан тьмой! О Великая Вселенная! Я больше не могу писать мою книгу! Я не могу раскрыть моим братьям истину, что они одно целое. Я не достоин оставаться здесь. Дай мне слиться с тобой, дай мне умереть!
   Бианка увидела, как из рукавов белой рубашки высунулись простертые в ночь слабые руки отца, будто он ждал, что его немедленно подхватит струей воздуха и унесет к Всемирному Братству.
   Наступило мгновение, когда, как по волшебству, все мельчайшие диссонансы города слились в одну гармонию молчания, как если бы все личное на земле умерло.
   И тут, нарушая оцепенение, снова послышался голос мистера Стоуна; голос дрожал и был слаб, будто шел через тростинку:
   - Братья!..
   За кустами сирени у калитки Бианка увидела темный шлем полисмена. Полисмен стоял и, не отрываясь, смотрел туда, откуда шел голос. Подняв фонарь, он направил его поочередно во все уголки сада, думая найти тех, к кому обращался этот призыв. Убедившись, как видно, что сад пуст, он двинул фонарь вправо, влево, затем опустил его до уровня груди и медленно проследовал дальше.
   1908 г.