Страница:
– Что?
– Слушай.
Снова слабый скрип.
– Сначала заскрипело наверху, – шепнула Флёр. – Пойди. Нужно посмотреть.
Майкл вскочил, надел халат и домашние туфли, приоткрыл дверь и выглянул. На площадке никого, но внизу в холле кто-то ходит. Он осторожно спустился с лестницы.
У входной двери смутно виднелась фигура. Майкл тихо спросил:
– Динни, ты?
– Я.
Майкл двинулся вперёд. Фигурка отошла от двери, и Майкл натолкнулся на девушку, когда та уже опустилась на вешалку – саркофаг". Он различил поднятую руку, которой она придерживала шарф, окутывавший ей лицо и голову.
– Тебе чего-нибудь дать?
– Нет. Я вышла подышать воздухом.
Майкл подавил желание зажечь свет. Он шагнул вперёд и в темноте погладил девушку по руке.
– Я не думала, что вы услышите. Прости, – извинилась она.
Решиться и заговорить о её горе? Возненавидит она его за это или будет благодарна?
– Делай как хочешь, родная, лишь бы тебе стало легче, – сказал он.
– Эта была глупость. Я пойду наверх.
Майкл обвил её рукой и почувствовал, что она совершенно одета. Потом напряжение, в котором находилась Динни, ослабело, и она прижалась к Майклу, все ещё придерживая рукой шарф, скрывавший её лицо и голову. Он стал осторожно покачиваться, словно стараясь убаюкать её. Динни поникла, голова её опустилась ему на плечо. Майкл перестал покачиваться, почти перестал дышать. Он простоит так, сколько будет нужно. Пусть она отдохнёт!
XXXV
XXVI
XXXVII
– Слушай.
Снова слабый скрип.
– Сначала заскрипело наверху, – шепнула Флёр. – Пойди. Нужно посмотреть.
Майкл вскочил, надел халат и домашние туфли, приоткрыл дверь и выглянул. На площадке никого, но внизу в холле кто-то ходит. Он осторожно спустился с лестницы.
У входной двери смутно виднелась фигура. Майкл тихо спросил:
– Динни, ты?
– Я.
Майкл двинулся вперёд. Фигурка отошла от двери, и Майкл натолкнулся на девушку, когда та уже опустилась на вешалку – саркофаг". Он различил поднятую руку, которой она придерживала шарф, окутывавший ей лицо и голову.
– Тебе чего-нибудь дать?
– Нет. Я вышла подышать воздухом.
Майкл подавил желание зажечь свет. Он шагнул вперёд и в темноте погладил девушку по руке.
– Я не думала, что вы услышите. Прости, – извинилась она.
Решиться и заговорить о её горе? Возненавидит она его за это или будет благодарна?
– Делай как хочешь, родная, лишь бы тебе стало легче, – сказал он.
– Эта была глупость. Я пойду наверх.
Майкл обвил её рукой и почувствовал, что она совершенно одета. Потом напряжение, в котором находилась Динни, ослабело, и она прижалась к Майклу, все ещё придерживая рукой шарф, скрывавший её лицо и голову. Он стал осторожно покачиваться, словно стараясь убаюкать её. Динни поникла, голова её опустилась ему на плечо. Майкл перестал покачиваться, почти перестал дышать. Он простоит так, сколько будет нужно. Пусть она отдохнёт!
XXXV
Когда Уилфрид оставил кабинет Эдриена в музее, он не знал, ни куда, ни зачем идёт, и двигался, как человек, погруженный в один из тех снов, которые, повторяясь снова и снова, кончаются только с пробуждением. Он вышел по Кингз-уэй к набережной, очутился у Вестминстерского моста, поднялся на него и остановился, облокотясь на парапет. Прыжок – и он свободен! Был отлив – воды Англии уходили в море, радуясь тому, что не вернутся. Уйти! Уйти от всего, что напоминает ему о нём самом. Избавиться от вечного копания в себе, от вечного самоистязания! Покончить с проклятой слезливой нерешительностью, с хнычущим беспокойством о том, как бы не сделать ей слишком больно! Она поплачет и переживёт. Чувствительность уже подвела его однажды. Хватит! Видит бог, хватит!
Уилфрид долго стоял на мосту, перегнувшись через парапет, глядя на светлые воды и проходящие мимо суда. То и дело какой-нибудь кокни останавливался рядом с ним в полной уверенности, что он видит что-то страшно интересное! Он и видел! Он видел свою судьбу, видел, как, навсегда уходя в неизвестность, он снимается с якоря и, подобно Летучему голландцу, мчится по дальним океанам к дальним концам земли. Больше не нужно ни бравады, ни унижений, ни мольбы, ни притворства. Он поплывёт под своим собственным флагом, не приспуская его.
– Говорят, посмотришь вот так в воду, а потом возьмёшь да прыгнешь, донёсся чей-то голос.
Уилфрид вздрогнул и отошёл. Боже, до чего чувствительным и неуравновешенным может стать человек! Он спустился с моста, обогнул Уайтхолл, добрался до Сент-Джеймс-парка, прошёл берегом пруда до гераней и боль ших каменных статуй, затем свернул в Грин-парк и растянулся на тёплой траве. Он провёл там, наверное, около часа, лёжа на спине, прикрыв глаза и с благодарным чувством впитывая в себя лучи солнца. Когда он встал, у него закружилась голова; он постоял несколько минут, пришёл в равновесие и направился к Хайд-парк Корнер. Сделал несколько шагов, остановился и круто повернул направо. Навстречу, по обочине дорожки, шла молодая женщина с мальчуганом. Динни! Он увидел, как она охнула и схватилась рукой за сердце. А он повернулся и ушёл. Жестоко, бесчеловечно, зато бесповоротно! Такое же ощущение испытывает, вероятно, человек, всадив в ближнего нож. Жестоко, бесчеловечно, зато бесповоротно! Конец колебаниям! Теперь остаётся только одно – как можно скорее уехать! Уилфрид повернул к дому и помчался как одержимый, растянув губы в улыбке и напоминая лицом человека, сидящего в зубоврачебном кресле. Он сбил с ног единственную женщину, на которой ему стоило жениться, единственную, к которой он испытывал то, что достойно называться любовью. Что ж! Лучше вот так разом сбить её с ног, чем медленно убивать совместной жизнью! Он – Исав, Измаил, он не создан для дочери Израиля. Мальчик рассыльный остановился я посмотрел ему вслед, – Уилфрид двигался си скоростью, показавшейся пареньку несколько необычной. Он пересёк Пикадилли, не обращая внимания на машины, и нырнул в узкую горловину Бонд-стрит. Внезапно ему в голову пришла мысль, что он уже никогда не увидит шляп в витринах Скотта. Магазин только что закрылся, но за окнами рядами стояли шляпы – сверхмодные мужские, тропические, дамские, модернизованные образцы трильби и хомбургов, или как там их ещё называют. Уилфрид постоял, двинулся дальше, обогнул источающее ароматы заведение Эткинсона и вошёл в свой подъезд. Здесь ему пришлось посидеть на лестнице, прежде чем он нашёл в себе силы подняться: прилив энергии – результат нервной встряски в момент встречи с Динни – уже сменился полным изнеможением. Не успел он преодолеть первые ступеньки, как на площадке появился Стэк с собакой. Фош рванулся к Уилфриду и встал на задние лапы, пытаясь дотянуться до его лица. Он потрепал собаку за уши. Бедняга, опять остаётся без хозяина!
– Стэк, завтра на рассвете я уезжаю. В Сиам. Вероятно, больше не вернусь.
– Совсем, сэр?
– Совсем.
– Не возьмёте ли меня с собой, сэр? Уилфрид положил руку слуге на плечо:
– Очень великодушно с вашей стороны, Стэк, но там вы затоскуете,
– Прошу прощенья, сэр, но сейчас вам не стоило бы путешествовать одному.
– Может быть, но я всё-таки поеду.
Стэк взглянул Уилфриду в лицо. Взгляд был серьёзный и напряжённый, словно слуга хотел навсегда запечатлеть это лицо в своём сердце.
– Я долго служил у вас, сэр.
– Знаю, Стэк. Другой не стал бы гак ко мне относиться. Я сделал распоряжение в завещании на тот случай, если со мной что-нибудь случится. Надеюсь, вы останетесь у меня и присмотрите, чтобы квартира была в порядке, если мой отец захочет ею воспользоваться?
– Останусь хоть сторожить квартиру, раз уж нельзя поехать с вами.
А вы твёрдо решили, сэр?
Уилфрид кивнул:
– Твёрдо, Стэк. Что делать с Фошем?
Стэк помялся и выпалил:
– Мне кажется, я должен рассказать вам, сэр… Когда мисс Черрел была здесь в последний раз… в тот вечер, когда вы ушли в Чингфорд… Она сказала, что, если вы уедете, она с радостью возьмёт собаку. А Фош её любит, сэр.
Лицо Уилфрида превратилось в маску.
– Ведите его гулять, – приказал он и поднялся по лестнице.
В нём снова все всколыхнулось. Убийство совершено! Труп раскаянием не воскресишь. Конечно, если ей хочется взять собаку, пусть берет. Но почему женщины держатся за воспоминания, когда нужно только одно – забыть? Он сел за письменный стол и написал:
После его возвращения сюда не прошло и трёх месяцев, а ему кажется, что он прожил целую жизнь. Вот там, у камина, стояла Динни после визита её отца. Здесь, на диване, она сидела, глядя на него. Динни здесь, Динни там!
Её улыбка, глаза, волосы! Динни и воспоминания о палатке кочевникабедуина, боровшиеся за него, Уилфрида, и попеременно бравшие верх! Почему он с самого начала не предвидел, каков будет конец? Он должен был знать себя.
Дезерт взял листок бумаги и написал:
Уилфрид взял ещё один листок и написал в банк, затем, окончательно разбитый, лёг на диван.
Пусть вещи уложит Стэк, – у него самого больше нет сил. К счастью, он позаботился привести в порядок паспорт – удивительный документ, делающий человека независимым от себе подобных, пропуск, открывающий ту дорогу к одиночеству, какой тебе хочется идти. В комнате было тихо: в этот предобеденный час, когда движение на время затихает, с улицы не доносилось никакого шума. Лекарство, которое он принимал после приступа малярии, содержало опиум, и Уилфрид постепенно впадал в дремотное состояние. Он глубоко вздохнул, нервное напряжение ослабло. В его полуодурманенном мозгу оживали запахи – запахи верблюжьего помёта, жарящихся зёрен кофе, кошм, пряностей, людных базаров, пустыни с её режущим безжизненным воздухом, зловонных испарений в приречных деревушках; ожили и звуки – причитания нищих, надсадный кашель верблюдов, плач шакала, зов муэдзина, топот ослиных копыт, перестук молотков в руках у чеканщиков серебра, скрип и стоны колодезного журавля. Перед его полузакрытыми глазами поплыли видения, давно знакомые и желанные картины Востока. Теперь это будет другой Восток – ещё более далёкий и удивительный!.. И Дезерт погрузился в настоящий сон.
Уилфрид долго стоял на мосту, перегнувшись через парапет, глядя на светлые воды и проходящие мимо суда. То и дело какой-нибудь кокни останавливался рядом с ним в полной уверенности, что он видит что-то страшно интересное! Он и видел! Он видел свою судьбу, видел, как, навсегда уходя в неизвестность, он снимается с якоря и, подобно Летучему голландцу, мчится по дальним океанам к дальним концам земли. Больше не нужно ни бравады, ни унижений, ни мольбы, ни притворства. Он поплывёт под своим собственным флагом, не приспуская его.
– Говорят, посмотришь вот так в воду, а потом возьмёшь да прыгнешь, донёсся чей-то голос.
Уилфрид вздрогнул и отошёл. Боже, до чего чувствительным и неуравновешенным может стать человек! Он спустился с моста, обогнул Уайтхолл, добрался до Сент-Джеймс-парка, прошёл берегом пруда до гераней и боль ших каменных статуй, затем свернул в Грин-парк и растянулся на тёплой траве. Он провёл там, наверное, около часа, лёжа на спине, прикрыв глаза и с благодарным чувством впитывая в себя лучи солнца. Когда он встал, у него закружилась голова; он постоял несколько минут, пришёл в равновесие и направился к Хайд-парк Корнер. Сделал несколько шагов, остановился и круто повернул направо. Навстречу, по обочине дорожки, шла молодая женщина с мальчуганом. Динни! Он увидел, как она охнула и схватилась рукой за сердце. А он повернулся и ушёл. Жестоко, бесчеловечно, зато бесповоротно! Такое же ощущение испытывает, вероятно, человек, всадив в ближнего нож. Жестоко, бесчеловечно, зато бесповоротно! Конец колебаниям! Теперь остаётся только одно – как можно скорее уехать! Уилфрид повернул к дому и помчался как одержимый, растянув губы в улыбке и напоминая лицом человека, сидящего в зубоврачебном кресле. Он сбил с ног единственную женщину, на которой ему стоило жениться, единственную, к которой он испытывал то, что достойно называться любовью. Что ж! Лучше вот так разом сбить её с ног, чем медленно убивать совместной жизнью! Он – Исав, Измаил, он не создан для дочери Израиля. Мальчик рассыльный остановился я посмотрел ему вслед, – Уилфрид двигался си скоростью, показавшейся пареньку несколько необычной. Он пересёк Пикадилли, не обращая внимания на машины, и нырнул в узкую горловину Бонд-стрит. Внезапно ему в голову пришла мысль, что он уже никогда не увидит шляп в витринах Скотта. Магазин только что закрылся, но за окнами рядами стояли шляпы – сверхмодные мужские, тропические, дамские, модернизованные образцы трильби и хомбургов, или как там их ещё называют. Уилфрид постоял, двинулся дальше, обогнул источающее ароматы заведение Эткинсона и вошёл в свой подъезд. Здесь ему пришлось посидеть на лестнице, прежде чем он нашёл в себе силы подняться: прилив энергии – результат нервной встряски в момент встречи с Динни – уже сменился полным изнеможением. Не успел он преодолеть первые ступеньки, как на площадке появился Стэк с собакой. Фош рванулся к Уилфриду и встал на задние лапы, пытаясь дотянуться до его лица. Он потрепал собаку за уши. Бедняга, опять остаётся без хозяина!
– Стэк, завтра на рассвете я уезжаю. В Сиам. Вероятно, больше не вернусь.
– Совсем, сэр?
– Совсем.
– Не возьмёте ли меня с собой, сэр? Уилфрид положил руку слуге на плечо:
– Очень великодушно с вашей стороны, Стэк, но там вы затоскуете,
– Прошу прощенья, сэр, но сейчас вам не стоило бы путешествовать одному.
– Может быть, но я всё-таки поеду.
Стэк взглянул Уилфриду в лицо. Взгляд был серьёзный и напряжённый, словно слуга хотел навсегда запечатлеть это лицо в своём сердце.
– Я долго служил у вас, сэр.
– Знаю, Стэк. Другой не стал бы гак ко мне относиться. Я сделал распоряжение в завещании на тот случай, если со мной что-нибудь случится. Надеюсь, вы останетесь у меня и присмотрите, чтобы квартира была в порядке, если мой отец захочет ею воспользоваться?
– Останусь хоть сторожить квартиру, раз уж нельзя поехать с вами.
А вы твёрдо решили, сэр?
Уилфрид кивнул:
– Твёрдо, Стэк. Что делать с Фошем?
Стэк помялся и выпалил:
– Мне кажется, я должен рассказать вам, сэр… Когда мисс Черрел была здесь в последний раз… в тот вечер, когда вы ушли в Чингфорд… Она сказала, что, если вы уедете, она с радостью возьмёт собаку. А Фош её любит, сэр.
Лицо Уилфрида превратилось в маску.
– Ведите его гулять, – приказал он и поднялся по лестнице.
В нём снова все всколыхнулось. Убийство совершено! Труп раскаянием не воскресишь. Конечно, если ей хочется взять собаку, пусть берет. Но почему женщины держатся за воспоминания, когда нужно только одно – забыть? Он сел за письменный стол и написал:
"Я уезжаю. Так лучше. Фоша доставят к тебе вместе с письмом. Если хочешь взять его, он твой. Я должен быть один. Прости, если можешь, и забудь меня.Он написал адрес и, не вставая, медленным взглядом обвёл комнату.
Уилфрид".
После его возвращения сюда не прошло и трёх месяцев, а ему кажется, что он прожил целую жизнь. Вот там, у камина, стояла Динни после визита её отца. Здесь, на диване, она сидела, глядя на него. Динни здесь, Динни там!
Её улыбка, глаза, волосы! Динни и воспоминания о палатке кочевникабедуина, боровшиеся за него, Уилфрида, и попеременно бравшие верх! Почему он с самого начала не предвидел, каков будет конец? Он должен был знать себя.
Дезерт взял листок бумаги и написал:
"Дорогой отец,Отец прочтёт и скажет: "Боже мой, какая поспешность! Странный мальчик!" А больше никто ничего не подумает и не скажет, кроме…
Англия мне пришлась не по душе, и завтра я уезжаю в Снам. Время от времени буду извещать свой банк о перемене адреса. Стэк, как и раньше, присмотрит за квартирой, так что она будет в порядке, когда бы Вам ни понадобилась. Надеюсь, что Вы побережёте себя. Постараюсь присылать Вам иногда монеты для коллекции. До свиданья.
Преданный Вам
Уилфрид".
Уилфрид взял ещё один листок и написал в банк, затем, окончательно разбитый, лёг на диван.
Пусть вещи уложит Стэк, – у него самого больше нет сил. К счастью, он позаботился привести в порядок паспорт – удивительный документ, делающий человека независимым от себе подобных, пропуск, открывающий ту дорогу к одиночеству, какой тебе хочется идти. В комнате было тихо: в этот предобеденный час, когда движение на время затихает, с улицы не доносилось никакого шума. Лекарство, которое он принимал после приступа малярии, содержало опиум, и Уилфрид постепенно впадал в дремотное состояние. Он глубоко вздохнул, нервное напряжение ослабло. В его полуодурманенном мозгу оживали запахи – запахи верблюжьего помёта, жарящихся зёрен кофе, кошм, пряностей, людных базаров, пустыни с её режущим безжизненным воздухом, зловонных испарений в приречных деревушках; ожили и звуки – причитания нищих, надсадный кашель верблюдов, плач шакала, зов муэдзина, топот ослиных копыт, перестук молотков в руках у чеканщиков серебра, скрип и стоны колодезного журавля. Перед его полузакрытыми глазами поплыли видения, давно знакомые и желанные картины Востока. Теперь это будет другой Восток – ещё более далёкий и удивительный!.. И Дезерт погрузился в настоящий сон.
XXVI
Увидев, как Уилфрид отвернулся от неё в Грин-парке, Динни поняла, что всё кончено навсегда. Его опустошённое лицо взволновало её до глубины души. Она примирится с чем угодно, лишь бы это вновь сделало его счастливым! С того вечера у него на квартире, когда он убежал от неё, Динни готовила себя к самому худшему, втайне не веря больше в возможность другого исхода. После кратких минут, проведённых ею с Майклом в тёмном холле, она немного поспала и утром выпила кофе у себя в комнате. Около десяти утра ей доложили, что её спрашивает какой-то человек с собакой.
Девушка торопливо закончила туалет, надела шляпу и спустилась в холл. К ней может прийти только Стэк.
Слуга стоял у "саркофага", держа на поводке Фоша. Его лицо, понятливое, как всегда, было прорезано морщинами и бледно, как будто он не спал целую ночь.
Он протянул девушке конверт:
– Мистер Дезерт велел вам передать.
Динни открыла дверь в гостиную:
– Входите, пожалуйста, Стэк. Давайте посидим.
Он сел и выпустил из рук поводок. Собака подошла к Динни и положила морду ей на колени. Динни прочла записку.
– Мистер Дезерт пишет, что я могу взять. Фоша.
Стэк уставился на свои ботинки:
– Его уже нет, мисс. Он уехал утренним поездом через Париж на
Марсель.
Девушка увидела капли влаги в складках щёк Стэка. Он громко засопел и сердито провёл рукой по лицу:
– Я прожил с ним четырнадцать лет, мисс. Такое даром не проходит.
Он сказал, что не вернётся.
– Куда он уехал?
– В Сиам.
– Дальняя дорога! – улыбнулась Динни. – Главное – чтобы он снова был счастлив.
– Вот именно, мисс. Может, вам интересно послушать, как кормить собаку? В девять утра давайте ей галету, между шестью и семью вечера – овсяную похлёбку с кусочком говядины или баранины. Больше ничего не надо… Фош – хороший, спокойный пёс. Дома ведёт себя как настоящий джентльмен. Если захотите, он может спать у вас в комнате.
– Вы остаётесь на прежнем месте, Стэк?
– Да, мисс. Квартира-то ведь их светлости. Я всегда говорил вам, мисс, что мистер Дезерт – человек стремительный, но в этот раз он, по-моему, долго думал. Не было ему в Англии счастья.
– Я тоже уверена, что он всё хорошо обдумал. Могу я быть чем-нибудь вам полезна, Стэк?
Слуга покачал головой, глаза его остановились на лице девушки, и она поняла, что он хочет, но не решается высказать ей своё сочувствие.
Девушка встала:
– Я, пожалуй, пойду прогуляюсь с Фошем. Пусть привыкает ко мне.
– Правильно, мисс. Я всегда держу его на поводке, спускаю только в парках. Если понадобится что-нибудь спросить насчёт него, номер телефона у вас есть.
Динни протянула руку:
– Ну, до свиданья, Стэк. Желаю вам всего наилучшего.
– Того же и вам, мисс.
В глазах слуги светилось нечто большее, чем понятливость; рукопожатие его было судорожно крепким. Пока он не ушёл и дверь не закрылась, Динни продолжала улыбаться; затем опустилась на кушетку и закрыла глаза руками. Собака, проводившая Стэка до дверей, поскулила и вернулась к девушке. Та открыла глаза, взяла лежавшую у неё на коленях записку Уилфрида и порвала её.
– Ну, Фош, что будем делать? Пойдём погуляем? – предложила Динни.
Хвост завилял. Собака опять тихонько заскулила.
– Тогда пошли, милый.
Динни чувствовала, что держится она твёрдо, но какая-то пружинка внутри лопнула. Ведя собаку на поводке, она направилась к вокзалу Виктория и остановилась возле памятника. Здесь все по-старому, только листва вокруг него стала гуще. Человек и лошадь – далёкие, отрешённые, сдержанные! Искусно сделано! Девушка долго стояла перед группой, подняв вверх исхудалое, осунувшееся лицо с сухими глазами, а пёс терпеливо сидел рядом с ней.
Потом Динни вздрогнула, повернулась и быстро повела его к парку. Погуляла там немного, отправилась на Маунт-стрит и осведомилась, дома ли сэр Лоренс. Он сидел у себя в кабинете.
– Какая симпатичная собака, дорогая! Твоя? – спросил он.
– Да. Дядя Лоренс, можно вас попросить об одной вещи?
– Разумеется.
– Уилфрид уехал. С утренним поездом. Он не вернётся. Будьте так, добры, предупредите моих, и Майкла, и тётю Эм, и Эдриена, что я не желаю больше разговоров об этом.
Сэр Лоренс наклонил голову, взял руку племянницы и поднёс к губам.
– Я хотел тебе кое-что показать, Динни.
Баронет взял со стола небольшую статуэтку Вольтера:
– Я купил её по случаю позавчера. До, чего восхитительный старый циник! Француз в роли циника куда приятней всех остальных. Почему – загадка, хотя и ясно, что цинизм терпим лишь в комбинации с изяществом и остроумием. Без них он просто невоспитанность. Циник англичанин – это человек, который всем недоволен. Циник немец – нечто вроде вепря. Циник скандинав – чума. Американец циником не бывает, – он слишком суетлив. У русского чересчур непостоянный для циника склад ума. По-моему, подлинный циник возможен, помимо Франции, также в Австрии и в Северном Китае. Видимо, тут всё зависит от географической широты.
Динни улыбнулась:
– Кланяйтесь, пожалуйста, тёте Эм. Я сегодня еду домой.
– Благослови тебя бог, дорогая. Приезжай сюда или в Липпингхолл, когда захочешь; мы любим, когда ты у нас, – ответил сэр Лоренс и поцеловал племянницу в лоб.
Когда она ушла, он сначала позвонил по телефону, потом разыскал жену:
– Эм, только что заходила бедняжка Динни. Она похожа на улыбающийся призрак. Всё кончено. Дезерт уехал сегодня утром. Она не желает больше об этом говорить. Запомнила, Эм?
Леди Монт, которая ставила цветы в китайский кувшин, выронила их и обернулась:
– О боже мой! Поцелуй меня, Лоренс.
С минуту они постояли обнявшись. Бедная Эм! Сердце у неё мягкое, как масло! Леди Монт, уткнувшись в плечо мужа, сказала:
– У тебя воротник весь в волосах. Вечно ты причёсываешься после того, как наденешь пиджак! Повернись, я сниму.
Сэр Лоренс повернулся.
– Я позвонил Майклу, Эдриену и в Кондафорд. Запомни, Эм, всё должно выглядеть так, как будто ничего не было!
– Конечно, запомню. Зачем она приходила?
Сэр Лоренс пожал плечами.
– У неё новая собака – чёрный спаниель.
– Спаниели очень преданные, но быстро жиреют. Да! Что тебе ответили по телефону?
– Только "О!", «Понимаю» и "Разумеется".
– Лоренс, мне хочется плакать. Возвращайся поскорее и поведи меня куда-нибудь.
Сэр Лоренс потрепал жену по плечу и быстро вышел. Он тоже был в несколько необычном состоянии. Возвратись в кабинет, он сел и задумался. Бегство Дезерта – единственное реальное решение вопроса. Он понимал Уилфрида яснее и глубже, чем все остальные, кого затронули события. Видимо, в этом парне действительно есть крупица чистого золота, которую он, повинуясь своей натуре, изо всех сил пытается скрыть. Но связать с ним жизнь?.. Ни за что на свете! Он трус? Конечно, нет. Эта история совсем не так проста, как предполагают Джек Масхем и настоящие саибы, наивно считающие, что белое не есть чёрное и наоборот. О нет! Молодой Дезерт попал в переплёт при исключительных обстоятельствах. Учитывая его строптивость, бунтарство, гуманизм, неверие в бога и дружбу с арабами, сравнивать его с любым другим англичанином, который мог бы оказаться на его месте, – это всё равно что сравнивать сыр с мелом. Но как бы то ни было, связывать с ним жизнь нельзя. Бедняжка Динни дёшево отделалась. Какие шутки играет с людьми судьба! Почему выбор Динни пал именно на Дезерта? Чем объяснить его? Только любовью. А любовь не подчиняется законам – даже законам здравого смысла. Какая-то часть души Динни потянулась к такой же, родственной ей части его души, пренебрегая всем, что в той было ей чуждого и не считаясь с внешними препятствиями. Может быть, Динни уже никогда не представится возможность ещё раз "угодить в самую точку", как сказал бы Джек Масхем. Но, ей-богу, брак даже в наши дни не минутная забава, а дело целой жизни. Он требует всего счастья, всей заботы, которую два человека могут дать друг другу. А что мог бы дать Дезерт? Немного, у него беспокойный характер, он в разладе с самим собой и к тому же поэт. Кроме того, он горд – горд той внутренней самоуничижающей гордостью, от которой мужчине никогда не отделаться. Незаконная связь, одно из тех неустойчивых содружеств, на какие отваживаются современные молодые люди? Они не для Динни, – это почувствовал даже Дезерт. Физическое немыслимо для неё без духовного. Что ж, в мире стало одной долгой сердечной мукой больше! Бедная Динни!
"Куда же мне пойти с Эм в такой ранний час? – подумал сэр Лоренс. Зоологический сад не любит она. Галерея Уоллеса надоела мне. К мадам Тюссо! Это её развеселит. К мадам Тюссо!"
Девушка торопливо закончила туалет, надела шляпу и спустилась в холл. К ней может прийти только Стэк.
Слуга стоял у "саркофага", держа на поводке Фоша. Его лицо, понятливое, как всегда, было прорезано морщинами и бледно, как будто он не спал целую ночь.
Он протянул девушке конверт:
– Мистер Дезерт велел вам передать.
Динни открыла дверь в гостиную:
– Входите, пожалуйста, Стэк. Давайте посидим.
Он сел и выпустил из рук поводок. Собака подошла к Динни и положила морду ей на колени. Динни прочла записку.
– Мистер Дезерт пишет, что я могу взять. Фоша.
Стэк уставился на свои ботинки:
– Его уже нет, мисс. Он уехал утренним поездом через Париж на
Марсель.
Девушка увидела капли влаги в складках щёк Стэка. Он громко засопел и сердито провёл рукой по лицу:
– Я прожил с ним четырнадцать лет, мисс. Такое даром не проходит.
Он сказал, что не вернётся.
– Куда он уехал?
– В Сиам.
– Дальняя дорога! – улыбнулась Динни. – Главное – чтобы он снова был счастлив.
– Вот именно, мисс. Может, вам интересно послушать, как кормить собаку? В девять утра давайте ей галету, между шестью и семью вечера – овсяную похлёбку с кусочком говядины или баранины. Больше ничего не надо… Фош – хороший, спокойный пёс. Дома ведёт себя как настоящий джентльмен. Если захотите, он может спать у вас в комнате.
– Вы остаётесь на прежнем месте, Стэк?
– Да, мисс. Квартира-то ведь их светлости. Я всегда говорил вам, мисс, что мистер Дезерт – человек стремительный, но в этот раз он, по-моему, долго думал. Не было ему в Англии счастья.
– Я тоже уверена, что он всё хорошо обдумал. Могу я быть чем-нибудь вам полезна, Стэк?
Слуга покачал головой, глаза его остановились на лице девушки, и она поняла, что он хочет, но не решается высказать ей своё сочувствие.
Девушка встала:
– Я, пожалуй, пойду прогуляюсь с Фошем. Пусть привыкает ко мне.
– Правильно, мисс. Я всегда держу его на поводке, спускаю только в парках. Если понадобится что-нибудь спросить насчёт него, номер телефона у вас есть.
Динни протянула руку:
– Ну, до свиданья, Стэк. Желаю вам всего наилучшего.
– Того же и вам, мисс.
В глазах слуги светилось нечто большее, чем понятливость; рукопожатие его было судорожно крепким. Пока он не ушёл и дверь не закрылась, Динни продолжала улыбаться; затем опустилась на кушетку и закрыла глаза руками. Собака, проводившая Стэка до дверей, поскулила и вернулась к девушке. Та открыла глаза, взяла лежавшую у неё на коленях записку Уилфрида и порвала её.
– Ну, Фош, что будем делать? Пойдём погуляем? – предложила Динни.
Хвост завилял. Собака опять тихонько заскулила.
– Тогда пошли, милый.
Динни чувствовала, что держится она твёрдо, но какая-то пружинка внутри лопнула. Ведя собаку на поводке, она направилась к вокзалу Виктория и остановилась возле памятника. Здесь все по-старому, только листва вокруг него стала гуще. Человек и лошадь – далёкие, отрешённые, сдержанные! Искусно сделано! Девушка долго стояла перед группой, подняв вверх исхудалое, осунувшееся лицо с сухими глазами, а пёс терпеливо сидел рядом с ней.
Потом Динни вздрогнула, повернулась и быстро повела его к парку. Погуляла там немного, отправилась на Маунт-стрит и осведомилась, дома ли сэр Лоренс. Он сидел у себя в кабинете.
– Какая симпатичная собака, дорогая! Твоя? – спросил он.
– Да. Дядя Лоренс, можно вас попросить об одной вещи?
– Разумеется.
– Уилфрид уехал. С утренним поездом. Он не вернётся. Будьте так, добры, предупредите моих, и Майкла, и тётю Эм, и Эдриена, что я не желаю больше разговоров об этом.
Сэр Лоренс наклонил голову, взял руку племянницы и поднёс к губам.
– Я хотел тебе кое-что показать, Динни.
Баронет взял со стола небольшую статуэтку Вольтера:
– Я купил её по случаю позавчера. До, чего восхитительный старый циник! Француз в роли циника куда приятней всех остальных. Почему – загадка, хотя и ясно, что цинизм терпим лишь в комбинации с изяществом и остроумием. Без них он просто невоспитанность. Циник англичанин – это человек, который всем недоволен. Циник немец – нечто вроде вепря. Циник скандинав – чума. Американец циником не бывает, – он слишком суетлив. У русского чересчур непостоянный для циника склад ума. По-моему, подлинный циник возможен, помимо Франции, также в Австрии и в Северном Китае. Видимо, тут всё зависит от географической широты.
Динни улыбнулась:
– Кланяйтесь, пожалуйста, тёте Эм. Я сегодня еду домой.
– Благослови тебя бог, дорогая. Приезжай сюда или в Липпингхолл, когда захочешь; мы любим, когда ты у нас, – ответил сэр Лоренс и поцеловал племянницу в лоб.
Когда она ушла, он сначала позвонил по телефону, потом разыскал жену:
– Эм, только что заходила бедняжка Динни. Она похожа на улыбающийся призрак. Всё кончено. Дезерт уехал сегодня утром. Она не желает больше об этом говорить. Запомнила, Эм?
Леди Монт, которая ставила цветы в китайский кувшин, выронила их и обернулась:
– О боже мой! Поцелуй меня, Лоренс.
С минуту они постояли обнявшись. Бедная Эм! Сердце у неё мягкое, как масло! Леди Монт, уткнувшись в плечо мужа, сказала:
– У тебя воротник весь в волосах. Вечно ты причёсываешься после того, как наденешь пиджак! Повернись, я сниму.
Сэр Лоренс повернулся.
– Я позвонил Майклу, Эдриену и в Кондафорд. Запомни, Эм, всё должно выглядеть так, как будто ничего не было!
– Конечно, запомню. Зачем она приходила?
Сэр Лоренс пожал плечами.
– У неё новая собака – чёрный спаниель.
– Спаниели очень преданные, но быстро жиреют. Да! Что тебе ответили по телефону?
– Только "О!", «Понимаю» и "Разумеется".
– Лоренс, мне хочется плакать. Возвращайся поскорее и поведи меня куда-нибудь.
Сэр Лоренс потрепал жену по плечу и быстро вышел. Он тоже был в несколько необычном состоянии. Возвратись в кабинет, он сел и задумался. Бегство Дезерта – единственное реальное решение вопроса. Он понимал Уилфрида яснее и глубже, чем все остальные, кого затронули события. Видимо, в этом парне действительно есть крупица чистого золота, которую он, повинуясь своей натуре, изо всех сил пытается скрыть. Но связать с ним жизнь?.. Ни за что на свете! Он трус? Конечно, нет. Эта история совсем не так проста, как предполагают Джек Масхем и настоящие саибы, наивно считающие, что белое не есть чёрное и наоборот. О нет! Молодой Дезерт попал в переплёт при исключительных обстоятельствах. Учитывая его строптивость, бунтарство, гуманизм, неверие в бога и дружбу с арабами, сравнивать его с любым другим англичанином, который мог бы оказаться на его месте, – это всё равно что сравнивать сыр с мелом. Но как бы то ни было, связывать с ним жизнь нельзя. Бедняжка Динни дёшево отделалась. Какие шутки играет с людьми судьба! Почему выбор Динни пал именно на Дезерта? Чем объяснить его? Только любовью. А любовь не подчиняется законам – даже законам здравого смысла. Какая-то часть души Динни потянулась к такой же, родственной ей части его души, пренебрегая всем, что в той было ей чуждого и не считаясь с внешними препятствиями. Может быть, Динни уже никогда не представится возможность ещё раз "угодить в самую точку", как сказал бы Джек Масхем. Но, ей-богу, брак даже в наши дни не минутная забава, а дело целой жизни. Он требует всего счастья, всей заботы, которую два человека могут дать друг другу. А что мог бы дать Дезерт? Немного, у него беспокойный характер, он в разладе с самим собой и к тому же поэт. Кроме того, он горд – горд той внутренней самоуничижающей гордостью, от которой мужчине никогда не отделаться. Незаконная связь, одно из тех неустойчивых содружеств, на какие отваживаются современные молодые люди? Они не для Динни, – это почувствовал даже Дезерт. Физическое немыслимо для неё без духовного. Что ж, в мире стало одной долгой сердечной мукой больше! Бедная Динни!
"Куда же мне пойти с Эм в такой ранний час? – подумал сэр Лоренс. Зоологический сад не любит она. Галерея Уоллеса надоела мне. К мадам Тюссо! Это её развеселит. К мадам Тюссо!"
XXXVII
В Кондафорде Джин прямо от телефона побежала к свекрови и передала ей слова сэра Лоренса. Кроткое, немного застенчивое лицо леди Черрел стало тревожным и озабоченным.
– О!
– Пойти мне сказать генералу?
– Пожалуйста, дорогая.
Снова оставшись наедине со своими счетами, леди Черрел задумалась.
Из всей семьи только она, которой, как и Хьюберту, не довелось лично видеть Дезерта, старалась не поддаваться предубеждению, и совесть у неё была чиста, – она ни разу не возразила дочери открыто. Сейчас она испытывала только беспокойство и сострадание. Чем помочь Динни? И, как всегда бывает в тех случаях, когда нашего ближнего постигает утрата, она смогла придумать только одно – цветы.
Леди Черрел выскользнула в сад и подошла к клумбам роз, сгруппированным вокруг старых солнечных часов и защищённым сбоку живой изгородью из высоких тисов. Она наполнила корзину лучшими цветами, отнесла их в узкую, монастырского вида спальню Динни и расставила в вазах возле кровати и на подоконнике. Затем, распахнув двери и стрельчатое окно, позвонила горничной, велела убрать комнату и приготовить постель. Потом поправила висевшие на стенах репродукции с флорентийских картин, которые немного перекосились, и сказала:
– Пыль с рамок я стёрла, Энни. Не закрывайте окно и дверь: пусть в комнате хорошо пахнет. Можете вы прибрать её сейчас же?
– Да, миледи.
– Тогда не откладывайте, – я не знаю точно, когда приезжает мисс Динни.
Леди Черрел вернулась к своим счетам, но не смогла привести их в порядок, сунула в ящик и отправилась к мужу. Тот тоже сидел над счетами и бумагами, и вид у него был подавленный. Она подошла к нему и прижала его голову к себе:
– Джин тебе сказала, Кон?
– Это, конечно, единственный выход. Но мне будет больно видеть, как Динни тоскует.
Они помолчали, потом леди Черрел посоветовала:
– По-моему, нужно рассказать Динни о наших затруднениях. Это её хоть немного отвлечёт.
Генерал взъерошил себе волосы:
– В этом году мне не хватит трёхсот фунтов. Двести я выручу за лошадей, остальное покроет лес. Даже не знаю, что тяжелее. По-твоему, Динни что-нибудь придумает?
– Нет, но это её обеспокоит и помешает ей так сильно тревожиться изза другого.
– Понимаю. Ну, тогда расскажи ей сама или попроси Джин. Я не могу. Динни ещё решит, что я намерен урезать её карманные деньги, а она и так получает жалкие гроши. Дайте ей понять, что об этом даже речи нет. Самое лучшее для неё – уехать путешествовать, но на что?
Этого его жена тоже не знала, и разговор иссяк.
Весь дом Черрелов, на который надежды, страхи, рождения, смерти и суета повседневных переживаний его обитателей наложили за долгие века отпечаток степенной осторожности, подобающей преклонному возрасту, испытывал в этот день неловкость, и она давала себя знать в каждом слове и жесте не только его хозяев, но даже горничных. Как держаться? Как выказать сочувствие и в то же время не показать его? Как встретить человека так, чтобы он не почувствовал в словах привета намёка на ликование? Всеобщее замешательство заразило самое Джин. Сперва она вымыла и вычесала собак, потом настоятельно потребовала дать ей машину, решив встречать все дневные поезда.
Динни приехала с третьим. Она вышла из вагона с Фошем и сразу же попала в объятия Джин.
– Хэлло, вот и ты, дорогая! – поздоровалась та. – Новая собака?
– Да, и чудесная.
– Много у тебя вещей?
– Только то, что со мной. Бесполезно искать носильщика, – они вечно заняты с велосипедами.
– Я снесу.
– Ни в коем случае. Веди Фоша!
Оттащив чемодан и саквояж к машине, Динни спросила:
– Джин, не возражаешь, если я пройдусь полем? Фошу будет полезно, да и в поезде было душно. Я с удовольствием подышу запахом сена.
– Да, его ещё не убрали. А я отвезу вещи и приготовлю чай.
Динни проводила Джин улыбкой, и всю дорогу до поместья её невестка вспоминала эту улыбку и вполголоса отводила душу…
Динни вышла на полевую тропинку и спустила, Фоша с поводка. Он ринулся к живой изгороди, и девушка поняла, как ему не хватало зелени и простора. Деревенская собака! На минуту его деловитая радость отвлекла внимание девушки; затем мучительная и горькая боль вернулась снова. Динни позвала собаку и двинулась дальше. На первом из черрелских лугов сено ещё не скопнили, и девушка прилегла на него. Как только она попадёт домой, нужно будет следить за каждым словом и взглядом, без конца улыбаться и таиться! Ей отчаянно нужно хоть несколько минут передышки. Динни не плакала, а только приникла к усыпанной сеном земле, и солнце обжигало ей затылок. Она перевернулась на спину и посмотрела на небо. У неё не было никаких мыслей, – все растворилось в тоске об утраченном и невозвратимом. А над нею плыл сонный голос лета – гудение пчёл, одуревших от жары и мёда. Девушка скрестила руки и сдавила себе грудь, пытаясь заглушить сердечную боль. Если бы умереть здесь, сейчас, в разгар лета, под жужжание насекомых и пение жаворонков! Умереть и больше не испытывать боли! Динни долго лежала не шевелясь; наконец пёс подошёл к ней и лизнул в щёку. Пристыженная, она встала и стряхнула сено и травинки с платья и чулок.
Она прошла мимо старого Кысмета, перебралась через узенький, как ниточка, ручей и проникла в давно сбросивший с себя весенние чары сад, где пахло крапивой и старыми деревьями; оттуда, миновав цветник, добралась до каменной террасы. Один цветок магнолии уже распустился, но девушка не посмела понюхать его из боязни, что лимонно-медовый запах разбередит её рану. Она подошла к балконной двери и заглянула внутрь.
Её мать сидела с таким лицом, которое бывало у неё, по выражению
Динни, "в ожидании отца". Отец её стоял с таким лицом, которое бывало у него "в ожидании мамы". Джин выглядела так, словно из-за угла вот-вот появится её детёныш.
"И этот детёныш – я", – подумала Динни, перешагнула через порог и попросила:
– Мамочка, можно мне чаю? Вечером, когда все уже пожелали друг другу спокойной ночи, она снова спустилась вниз и вошла в кабинет генерала. Он сидел за письменным столом, держа карандаш и, видимо, обдумывая то, что написал. Девушка подкралась к отцу и прочла через его плечо:
Динни нагнулась и выхватила листок.
Генерал вздрогнул и повернул голову.
– Нет! – отчеканила Динни и разорвала объявление.
– Что ты! Нельзя же так! Я столько над ним просидел.
– О!
– Пойти мне сказать генералу?
– Пожалуйста, дорогая.
Снова оставшись наедине со своими счетами, леди Черрел задумалась.
Из всей семьи только она, которой, как и Хьюберту, не довелось лично видеть Дезерта, старалась не поддаваться предубеждению, и совесть у неё была чиста, – она ни разу не возразила дочери открыто. Сейчас она испытывала только беспокойство и сострадание. Чем помочь Динни? И, как всегда бывает в тех случаях, когда нашего ближнего постигает утрата, она смогла придумать только одно – цветы.
Леди Черрел выскользнула в сад и подошла к клумбам роз, сгруппированным вокруг старых солнечных часов и защищённым сбоку живой изгородью из высоких тисов. Она наполнила корзину лучшими цветами, отнесла их в узкую, монастырского вида спальню Динни и расставила в вазах возле кровати и на подоконнике. Затем, распахнув двери и стрельчатое окно, позвонила горничной, велела убрать комнату и приготовить постель. Потом поправила висевшие на стенах репродукции с флорентийских картин, которые немного перекосились, и сказала:
– Пыль с рамок я стёрла, Энни. Не закрывайте окно и дверь: пусть в комнате хорошо пахнет. Можете вы прибрать её сейчас же?
– Да, миледи.
– Тогда не откладывайте, – я не знаю точно, когда приезжает мисс Динни.
Леди Черрел вернулась к своим счетам, но не смогла привести их в порядок, сунула в ящик и отправилась к мужу. Тот тоже сидел над счетами и бумагами, и вид у него был подавленный. Она подошла к нему и прижала его голову к себе:
– Джин тебе сказала, Кон?
– Это, конечно, единственный выход. Но мне будет больно видеть, как Динни тоскует.
Они помолчали, потом леди Черрел посоветовала:
– По-моему, нужно рассказать Динни о наших затруднениях. Это её хоть немного отвлечёт.
Генерал взъерошил себе волосы:
– В этом году мне не хватит трёхсот фунтов. Двести я выручу за лошадей, остальное покроет лес. Даже не знаю, что тяжелее. По-твоему, Динни что-нибудь придумает?
– Нет, но это её обеспокоит и помешает ей так сильно тревожиться изза другого.
– Понимаю. Ну, тогда расскажи ей сама или попроси Джин. Я не могу. Динни ещё решит, что я намерен урезать её карманные деньги, а она и так получает жалкие гроши. Дайте ей понять, что об этом даже речи нет. Самое лучшее для неё – уехать путешествовать, но на что?
Этого его жена тоже не знала, и разговор иссяк.
Весь дом Черрелов, на который надежды, страхи, рождения, смерти и суета повседневных переживаний его обитателей наложили за долгие века отпечаток степенной осторожности, подобающей преклонному возрасту, испытывал в этот день неловкость, и она давала себя знать в каждом слове и жесте не только его хозяев, но даже горничных. Как держаться? Как выказать сочувствие и в то же время не показать его? Как встретить человека так, чтобы он не почувствовал в словах привета намёка на ликование? Всеобщее замешательство заразило самое Джин. Сперва она вымыла и вычесала собак, потом настоятельно потребовала дать ей машину, решив встречать все дневные поезда.
Динни приехала с третьим. Она вышла из вагона с Фошем и сразу же попала в объятия Джин.
– Хэлло, вот и ты, дорогая! – поздоровалась та. – Новая собака?
– Да, и чудесная.
– Много у тебя вещей?
– Только то, что со мной. Бесполезно искать носильщика, – они вечно заняты с велосипедами.
– Я снесу.
– Ни в коем случае. Веди Фоша!
Оттащив чемодан и саквояж к машине, Динни спросила:
– Джин, не возражаешь, если я пройдусь полем? Фошу будет полезно, да и в поезде было душно. Я с удовольствием подышу запахом сена.
– Да, его ещё не убрали. А я отвезу вещи и приготовлю чай.
Динни проводила Джин улыбкой, и всю дорогу до поместья её невестка вспоминала эту улыбку и вполголоса отводила душу…
Динни вышла на полевую тропинку и спустила, Фоша с поводка. Он ринулся к живой изгороди, и девушка поняла, как ему не хватало зелени и простора. Деревенская собака! На минуту его деловитая радость отвлекла внимание девушки; затем мучительная и горькая боль вернулась снова. Динни позвала собаку и двинулась дальше. На первом из черрелских лугов сено ещё не скопнили, и девушка прилегла на него. Как только она попадёт домой, нужно будет следить за каждым словом и взглядом, без конца улыбаться и таиться! Ей отчаянно нужно хоть несколько минут передышки. Динни не плакала, а только приникла к усыпанной сеном земле, и солнце обжигало ей затылок. Она перевернулась на спину и посмотрела на небо. У неё не было никаких мыслей, – все растворилось в тоске об утраченном и невозвратимом. А над нею плыл сонный голос лета – гудение пчёл, одуревших от жары и мёда. Девушка скрестила руки и сдавила себе грудь, пытаясь заглушить сердечную боль. Если бы умереть здесь, сейчас, в разгар лета, под жужжание насекомых и пение жаворонков! Умереть и больше не испытывать боли! Динни долго лежала не шевелясь; наконец пёс подошёл к ней и лизнул в щёку. Пристыженная, она встала и стряхнула сено и травинки с платья и чулок.
Она прошла мимо старого Кысмета, перебралась через узенький, как ниточка, ручей и проникла в давно сбросивший с себя весенние чары сад, где пахло крапивой и старыми деревьями; оттуда, миновав цветник, добралась до каменной террасы. Один цветок магнолии уже распустился, но девушка не посмела понюхать его из боязни, что лимонно-медовый запах разбередит её рану. Она подошла к балконной двери и заглянула внутрь.
Её мать сидела с таким лицом, которое бывало у неё, по выражению
Динни, "в ожидании отца". Отец её стоял с таким лицом, которое бывало у него "в ожидании мамы". Джин выглядела так, словно из-за угла вот-вот появится её детёныш.
"И этот детёныш – я", – подумала Динни, перешагнула через порог и попросила:
– Мамочка, можно мне чаю? Вечером, когда все уже пожелали друг другу спокойной ночи, она снова спустилась вниз и вошла в кабинет генерала. Он сидел за письменным столом, держа карандаш и, видимо, обдумывая то, что написал. Девушка подкралась к отцу и прочла через его плечо:
"Продаются лошади:– М-м! – промычал сэр Конуэй и вычеркнул слова "отличная резвость".
1) Жеребец – гнедой, рост пятнадцать три четверти, десять лет, здоровый, красивый, выносливый, хорошо берёт препятствия.
2) Кобыла – чалая, рост пятнадцать с четвертью, девять лет, послушная, годится под дамское седло, хорошо берёт препятствия, отличная резвость.
Обращаться к владельцу, Кондафорд, Оскфордшир".
Динни нагнулась и выхватила листок.
Генерал вздрогнул и повернул голову.
– Нет! – отчеканила Динни и разорвала объявление.
– Что ты! Нельзя же так! Я столько над ним просидел.