Страница:
В обеих книгах Мишле подробно регламентировался любовный быт. Местоположение усадьбы супругов, распорядок их дня и занятия описывались им так поэтически-сентиментально и в то же время с такой откровенной физиологичностью, что вызвали раздраженные нападки русского рецензента, иронизировавшего по поводу их цинизма и буржуазности: «Во-первых, этот дом должен быть за городом, и в нем никто не должен жить, кроме молодых супругов. Он сверху донизу устлан коврами, положим обыкновенными, но зато с двойною и тройною подкладкой, чтобы маленькая ножка мягко утопала в них. Мебели дома разнообразны, они и высоки и низки, и широки и узки, чтобы жена могла по воле принимать различные прихотливые позы. Как же иначе? Ведь она будет вести жизнь сидячую, уединенную, и сам г. Мишле называет ее пленницею, прибавляя к этому незаманчивому слову эпитет
275
добровольною ‹…›. Кроме того, дом должен быть в изобилии снабжен комодами, шкафами, полками, потаенными ящиками, полками в стенах, потому что женщины любят копошиться, убирать и прятать, те особенно, которым скрывать и прятать нечего. Около дома непременно должен быть тенистый сад с редкими растениями и плещущим фонтаном или ручьем живой воды. Около дома же предполагается навес из чугуна или цинка, где в дождливые или жаркие дни жена могла бы приютиться и работать при шуме бьющего фонтана. Ключи от всего надо отдать ей; она не только будет наблюдать за хозяйством, но должна сама лично заняться им, ибо ни горничной, ни кухарки ей иметь не дозволяется: одна только молодая, здоровая крестьянка приставлена будет к ней, чтоб исправлять всю черную, тяжелую работу хозяйства. За мужем остается главный бюджет и высший надзор за всем, как за женой, так и за хозяйством. Женщина, по словам автора, не любит мужчин, которые отрекаются от права повелевать и ревниво блюсти свою власть ‹…› Жить вдвоем, а не втроем – аксиома для сохранения домашнего мира и тишины, по словам г. Мишле, и потому он удаляет служанку-крестьянку в нижний этаж и ограждает второй двойными дверями, чтоб она не могла подглядеть или подслушать что-нибудь. „А горничная? – восклицает удивленная молодая. – Как же я обойдусь без нее?” Горничная, лакей, дворецкий, доктор – все эти должности и многие другие ‹…› которые все поименованы, будет исполнять сам муж. ‹…› Муж и жена служат другу другу. Она готовит обед, причем говорит, подавая блюдо: „Откушай, друг мой, руки мои прикасались к этому!”. Это, конечно, очень трогательно, но кроме этого занятия есть ли у нее другие? Конечно, есть. Ее постоянное занятие состоит в том, чтобы предаваться любви, а его в том, чтобы лично служить ей одной. Одевать ее, укладывать спать, нянчиться, даже кормить известными блюдами и строго наблюдать за ее диетой и гигиеной».1
Утопичность и консерватизм книги Мишле, известного до того своими демократическими убеждениями,2 вытекали
276
из его преклонения перед педагогической (и философской) концепцией Руссо. Начинаясь с того момента, где обрывалось повествование в «Эмиле» (свадьба воспитанника и прощание с ним Ментора), книга Мишле, в сущности, являлась прямым продолжением трактата Руссо и уже этим могла привлечь внимание Гончарова. Известно, что бо?льшая часть главы VIII части четвертой, изображавшей жизнь Штольцев в Крыму, была переписана им на последнем этапе работы осенью 1858 г. Внесенные писателем изменения1 могли возникнуть под влиянием концепции Мишле.
В любом случае центральный женский образ, задуманный Гончаровым как социально-прогрессивный, приводился им к достаточно утопическому финалу с архаичной фигурой мужа-воспитателя. Возможно, поэтому фигура Ольги Ильинской с самого начала вызвала неоднозначную реакцию критиков: от преувеличенных восхвалений до полного отрицания ее значения как героини русской жизни.2
7. ‹Чтения романа›
Прежде чем роман «Обломов» появился на страницах журнала и, следовательно, неизбежно поступил на суд читателей (и критики), Гончаров неоднократно, как это
277
было и с «Обыкновенной историей» (см.: наст. изд., т. 1, с. 716-718), и с «Фрегатом „Паллада”» (см.: наст. изд., т. 3, с. 448, 524), читал главы и отрывки будущего произведения в кругу друзей и литераторов, советами которых особенно дорожил, очень внимательно и ревниво следя за их реакцией и поведением во время этих чтений.1 Возможно, еще в начале 1849 г. он читает в узком кругу отрывок из «Сна Обломова»; об этом свидетельствует приглашение В. А. Солоницына, адресованное А. В. Старчевскому, к Майковым на чтение Гончаровым своего произведения (см.: Летопись. С. 33), однако какие-либо отклики слушателей на это чтение нам неизвестны. После завершения вчерне части первой романа Гончаров читал «рукопись» у Е. Ф. Корша (см. письмо от 12 августа 1852 г. к Е. А. и М. А. Языковым). В конце ноября 1855 г. он читает главы из романа у П. А. Валуева (см.: Летопись. С. 54), о чем свидетельствует письмо к Е. В. Толстой от 1 декабря 1855 г. Об очередном чтении романа пишет в своем дневнике под 13 марта 1856 г. А. В. Дружинин (см.: Дружинин. Дневник. С. 378). Перед отъездом Гончарова за границу слушателем его был и Д. В. Григорович; из письма Гончарова к М. Н. Каткову от 21 апреля 1857 г. мы узнаем, что писатель «прочел ему две сцены из давно написанных, а он вообразил, что написано всё, и произвел слухи».
Как известно, работа над романом развернулась в основном за границей и была там почти завершена. В Париже состоялись два чтения глав из новых частей романа -19(31) августа и 20 августа (1 сентября) 1857 г., где присутствовали В. П. Боткин, И. С. Тургенев, А. А. Фет.
Гончаров так описывал первое чтение и его предысторию 22 августа (3 сентября) И. И. Льховскому: «Воротясь в 11 часов к себе, я узнал от гарсона, что в этой же гостинице du Bresil живет много русских, и, между прочим,
278
Фет, который в тот день женился на сестре Боткина, наконец, сам Боткин. Я увиделся с ними на другой день, а на третий день и с Тургеневым, третьего дня читал им свой роман, необработанный, в глине, в сору, с подмостками, с валяющимися вокруг инструментами, со всякой дрянью. Несмотря на то, Тургенев разверзал объятия за некоторые сцены, за другие с яростью пищал: „Длинно, длинно; а к такой-то сцене холодно подошел” – и тому подобное». Словом, литературные судьи, которым Гончаров читал новые, полуобработанные главы, были компетентнейшими и авторитетнейшими; после их одобрения можно было печатать роман в любом журнале. Парижские чтения несомненно были чрезвычайно важны для Гончарова – мнения Боткина и Тургенева послужили мощным стимулом для продолжения работы. Более всего он был благодарен Боткину, как самому благосклонному и внимательному слушателю, о чем свидетельствует письмо Гончарова от 25 августа (5 сентября) 1857 г. к Ю. Д. Ефремовой: «…Тургенев слышал только начало ‹…› а Боткин слышал всё и очень тонко понял, что я хотел выразить. Он предсказывает успех, но все мы трое решили, что за отделкой работы много».1
В памяти Гончарова парижские чтения запечатлелись во всех подробностях. В письме к И. И. Льховскому от 22 августа (3 октября) 1857 г. он просит передать Н. А. Майкову, что готов отплатить ему за эскиз «головки», который должен был закончить для него, «чтением» своего романа, присовокупив: «Он любит слушать меня», и тут же вспоминает реакцию Тургенева в Париже: «Тургеневу скажите, когда приедет, что я умер, да не совсем, и что, когда я писал, мне слышались его понуждения, слова и
279
что я мечтаю о его широких объятиях». В упомянутом уже письме к Льховскому Гончаров образно и с юмором рассказывает об этих удивительных чтениях, проходивших в дружеской и непринужденной обстановке: «На другой день (после первого чтения. – Ред.) мы все обедали у одного Шеншина (брата Фета, от другого отца) в отличном ресторане и отлично наелись и выпили немного; вечером я читал, но у меня не двигался язык. Боткин задремал, но при одной страстной сцене очнулся. „Перл! Перл!” – кричал он, но читать было невмочь. На другой день Тургенев уехал в поместье Виардо и через пять дней будет опять. Я сам в первый раз прочел то, что написал, и узрел, увы! что за обработкой хлопот – несть числа».1 Возвращается – несколько раз – к очень памятным дням Гончаров и в «Необыкновенной истории» (конец 1870-х гг.), где по вполне очевидным причинам уделяет много места поведению и словам Тургенева, изображенного в памфлетном свете: «Тургенев как-то кисло отозвался на мое чтение. „Да, хоть и вчерне, а здание кончено, стоит!” – сказал он почти уныло, чем несколько удивил меня. Я приписал это слабости моего пера». Вспоминает Гончаров там и более поздние, петербургские чтения, которые, по его свидетельству, произвели сильное впечатление на Тургенева: «В другой раз, когда я читал ему последние, написанные уже в Петербурге главы, он быстро встал (в одном месте чтения) с дивана и ушел к себе в спальню. „Вот я уж старый воробей, а вы тронули меня до слез”, – сказал он, утирая слезы». Отразилось такое внимательное и эмоциональное отношение Тургенева к роману и прямо в тексте «Обломова» (речь идет о выражении «голубая ночь» – «единственных двух словах», которые «подсказал» Гончарову Тургенев).2 В общем же, как пишет Гончаров в той же «Необыкновенной истории»: «Всех скупее на советы и замечания был Тургенев – и редко-редко скажет что-нибудь, а больше слушает да молчит».3
280
Чтения продолжались осенью того же года в Петербурге; Л. Н. Толстой в письме к В. П. Боткину и И. С. Тургеневу от 21 октября – 1 ноября 1857 г. сообщал, что Гончаров «потихоньку приглашает избранных послушать его роман…» (Толстой. Т. 60. С. 234).
Запомнились современникам, круг которых медленно, но все время возрастал, мартовские чтения 1858 г.: 1 и 3 марта «новый роман» Гончарова слушает А. В. Дружинин; 5 марта писатель читает его у издателя «Библиотеки для чтения» в присутствии Дружинина и П. В. Анненкова (см.: Дружинин. Дневник. С. 406). Впечатления от этих чтений описывает Анненков в письме от 10 марта 1858 г. к Е. Ф. Коршу: «На днях мы удостоились выслушать из уст самого Гончарова весь его роман вполне – „Обломов”. Чудная и превосходная штука. Образованная, добродушная и очень благородная по себе апатия влюбилась, засуетилась, хотела выйти из себя, но, попрыгав маленько, невидимо, незаметно опустилась опять к самой себе. Лицо женщины, растолкавшей апатию, особенно хорошо, рама картины мастерская, психологический анализ превосходен, и все кончается ровной грустью, как по отходящем явлении. Немножко многословно, но ведь мы умеем переносить недостатки, не то что московские сибариты, которые и в постель не ложатся, как только заметят складочку на простыне» (цит. по: ЛП «Обломов». С. 545-546).
Запись в «Дневнике» Е. А. Штакеншнейдер от 18 мая 1858 г. говорит о том, что чтения продолжались и в мае, причем слушатели позволяли себе критические замечания, в частности о главной героине.1
Интенсивно продолжаются чтения и осенью 1858 г. А. В. Никитенко записывает 10 сентября 1858 г. в «Дневнике»: «Вечером у Гончарова слушал новый роман его „Обломов”. Много тонкого анализа сердца. Прекрасный язык. Превосходно понятый и обрисованный характер женщины с ее любовью. Но много такого еще, что может быть объяснено только в целом. Вообще в этом произведении, кроме неоспоримого таланта, поэтического одушевления, много ума и тщательной, умной обработки.
281
Оно совершенно другого направления, чем все наши нынешние романы и повести» (Там же. С. 115). 13 сентября Никитенко присутствует на продолжении чтения (среди слушателей были А. А. Краевский, Вл. Н. Майков, С. С. Дудышкин). Одним из «практических» результатов осенних чтений были изменения, внесенные Гончаровым в текст романа; он писал И. И. Льховскому 17 октября 1858 г.: «…я переделал главу Штольц с Ольгой в Париже: она показалась слушателям неестественной, как и Вам».1 В октябре 1858 г. Гончаров читает роман у Е. П. и Н. А. Майковых: Е. П. Майкова 27 октября 1858 г. писала А. Н. Майкову: «Гончаров читал нам своего „Обломова”, он начал читать со второй части, женщины великолепны! Читал только два вечера, еще на два или на три осталось чтения; прерывается оно потому, что раз захворала Юния ‹Ю. Д. Ефремова›, а другой – Бенедиктов. Гончаров, кажется, еще что-то пишет» (цит. по: Летопись. С. 87).2
8. ‹Критические отзывы о романе›
Тему «Роман Гончарова „Обломов” в критике» открывают отзывы, посвященные главе «Сон Обломова» и относящиеся к концу 1840-х – началу 1850-х гг. Первым печатным откликом на публикацию «Сна Обломова» было краткое высказывание, которое содержалось в заметке-объявлении о «Литературном сборнике с иллюстрациями», изданном редакцией «Современника» в 1849 г. «„Сон Обломова”, – сказано в заметке, – эпизод из неоконченного романа г. Гончарова, – эпизод, который, впрочем, имеет в себе столько целого и законченного,
282
что его можно назвать отдельной повестью, – есть образчик того нового произведения, которое, нет сомнения, возобновит, если не усилит, прекрасные впечатления, оставленные в читателях за два года перед этим напечатанною в „Современнике” „Обыкновенною историею”. ‹…› В этом эпизоде снова является во всем своем художественном совершенстве перо-кисть г. Гончарова, столько замечательная в отделке мельчайших подробностей русского быта, картин природы и разнообразных, живых сцен. Мы удерживаемся хвалить этот эпизод только потому, что он помещен в нашем издании» (С. 1849. № 4. Отд. III. С. 96; Некрасов. Т. XIII, кн. 1. С. 74-75).
Мысль о том, что гончаровский «эпизод из неоконченного романа» может рассматриваться и как отдельное, завершенное произведение, позднее будет повторена многими критиками. Автор процитированной заметки, призвав читателей обратить особое внимание на «Сон Обломова», пообещал, что подробно об этом произведении будет сказано в годовом обзоре русской литературы. Беллетристический отдел «Обзора русской литературы за 1849 год» не был напечатан, но это обещание редакцией «Современника» было отчасти выполнено через год. В «Обзоре русской литературы за 1850 год», во второй его статье, в частности, сказано: «Самым лучшим произведением, появившимся в 1849 году, был, мы можем смело сказать, помещенный в „Литературном сборнике”, изданном редакциею „Современника”, отрывок „Сон Обломова”. Г-н Гончаров, сразу вставший в ряд самых даровитых и известных писателей наших, в этом новом произведении своем показал еще образчик своего художественного мастерства. Читатели уже оценили достаточно талант г. Гончарова по его „Обыкновенной истории”, которую критики также встретили с должным уважением. ‹…› Новый отрывок, составляющий, впрочем, полное целое, по нашему мнению, есть произведение совершенное в художественном отношении. Это произведение, на которое можно было бы указать как на образец понимания истинного художества псевдореальной школе, о которой было говорено в обзоре литературы за 1848 год, – школе, в настоящее время утратившей, к счастью, всю свою первоначальную привлекательность. Сравнивая картины г. Гончарова с произведениями этого псевдохудожества, можно понять различие между творчеством истинного таланта
283
и труженическою рисовкою непризванных художников».1
В 1840-1850-е гг. в «Современнике», кроме «Обыкновенной истории», был опубликован целый ряд произведений Гончарова. Это, несомненно, показывает заинтересованное отношение редакции журнала и, в частности, Некрасова к прозе автора «Сна Обломова». Оно проявилось также в сочувственных отзывах об этой главе и о некоторых очерках Гончарова, позднее вошедших в книгу «Фрегат „Паллада”». Не случайно И. С. Тургенев, прослушав «Обломова» в авторском чтении, в сентябре 1857 г. писал Некрасову, что «весьма было бы хорошо, если б можно было приобрести» роман для «Современника» (Тургенев. Письма. Т. III. С. 256). Но в отношении Некрасова к Гончарову была и определенная настороженность. Прежде всего это было связано с цензорской службой автора «Обломова». Эта настороженность проглядывает, в частности, в письме Некрасова к Тургеневу (октябрь 1858 г.), в котором есть такое замечание: «…молодому поколению не много может дать Гончаров, хоть и не сомневаюсь, что роман будет хорош» (Некрасов. Т. XIV, кн. 2. С. 115).
В 1849 г. в журнале «Москвитянин» (№ 11) была опубликована небольшая заметка о «Сне Обломова», подписанная литерами «А. В.» Ее автором был А. Ф. Вельтман, что следует из указателя содержания, помещенного в последнем номере журнала за этот год.2 «Способность сочинителя к фламандской школе, – писал автор заметки, – и вместе к гогартовскому роду ярко высказывается этим отрывком из романа. Описание пошлостей жизни в захолустье отчетливо до порошинки; ярко наброшенные тени на невозмутимую тишину, на это наружное во всем бессмыслие и беззаботность обрисовывают застой жизни как нельзя лучше; но иронический тон красок нейдет к захолустьям: тут нет виноватых. Мало ли на земном шаре мест, где жизнь еще прозябает и не дает еще плодов. Если в этих захолустьях живет еще только сердечная, хотя и неразумная, доброта, необщительная простота, то над ними нельзя трунить, как над детьми в пеленках, которые, несмотря
284
на свое неразумие, милы, что доказывает и „Сон Обломова”» («Обломов» в критике. С. 25). В этой заметке Вельтмана в свернутом виде присутствуют некоторые идеи и оценки, которые позже получат развитие в отзывах других критиков, в частности в статье А. В. Дружинина об «Обломове»: «фламандство» как отличительная особенность писательской манеры Гончарова, «детскость» как суть жизни, изображенной в главе «Сон Обломова». Фраза Вельтмана об «ироническом тоне красок», которыми описывается Обломовка, позднее отзовется в статьях А. А. Григорьева.
В ряду первых откликов на «Сон Обломова» надо упомянуть и развернутое высказывание А. А. Григорьева, содержащееся в его обзорной статье «Русская литература в 1849 году». «В этом отрывке, – пишет критик, – выступают почти одни достоинства г. Гончарова, не подавляемые никакой наперед заданною мыслью. ‹…› Вы чувствуете присутствие спокойного творчества, которое по воле своей переносит вас в тот или другой мир и всему сочувствует с равною любовью. Перед вами до мелких оттенков создается знакомый вам с детства быт, мир тишины и невозмутимого спокойствия во всей его непосредственности. Поэт умеет стоять в уровень с создаваемым миром, быть и комически-наивным в рассказе о чудовище, найденном в овраге обитателями Обломовки, и глубоко трогательным в создании матери Обломова, и психологом в истории с письмом, которое так страшно было распечатать мирным жителям райского уголка, и, наконец, истинным, объективным поэтом в изображении того послеобеденного сна, который объемлет всю Обломовку, который полон неодолимого обаяния. В какой степени Гончаров одарен тактом действительности – доказывает еще превосходное место о сказках, которые повествовались маленькому Илье Ильичу и всем нам более или менее: поэт развивает всю эту пеструю сказочную канву и озаряет ее в отношении к нам и к нашему общему развитию светом новой, верной и ясной мысли. Напоминаем еще читателям семейный разговор в сумерки, негодование жены Ильи Ивановича на его беспамятство в отношении к разным приметам, сборы его отвечать на письмо, составившее на несколько времени предмет тревожного страха: все это – черты художнические. Повторяем опять: „Сон Обломова” – полный, сам в себе замкнутый, художнически
285
созданный мир, который влечет вас в свой круг – и очарование ваше не нарушается ни разу».1
Критик неизменно признавал, что в описании обломовского мира Гончаров проявил себя первоклассным художником. «Сон Обломова», считал критик, это «зерно, из которого родился весь „Обломов”», «фокус, к которому он весь приводится, для которого чуть ли не весь он написался…» (Григорьев. С. 328).
Обломовка для Григорьева – это мир узнаваемый, родной, близкий многим.2
Если в 1850 г. в «Сне Обломова» Григорьев видит «полный», «художнически созданный мир», говорит об отсутствии в этой главе какой-либо «наперед заданной мысли», то через два года он обнаружил в ней «односторонность взгляда».3
Особое отношение – с элементами идеализации – к патриархальному русскому миру, народному быту сказалось в отзыве о «Сне Обломова», содержавшемся в обзорной статье Б. Алмазова «Наблюдения Эраста Благонравова над русской литературой и журналистикой». Критик чутко уловил, что в «Сне» дается «двойной» взгляд на обломовский мир: с одной стороны, он воссоздан поэтически, выявлена его гармоничность и цельность, а с другой – он описан аналитически, осмыслен трезво и объективно. Эту трезвость и аналитичность критик расценил как влияние «прежней русской критики», т. е. Белинского, и категорически не принял. «Что касается до „Сна Обломова”, – пишет Б. Алмазов, – то первая его половина превосходна. В ней автор с таким теплым чувством говорит о деревенском быте, так верно и с такой любовью его описывает, что, читая его произведение, проникаешься чувством особенного к нему уважения за такие благородные чувства. Взгляд г. Гончарова на этот быт – совершенно
286
оригинальный и новый; выражение и язык, употребляемый им в описаниях, нельзя похвалить довольно. ‹…› Все похвалы, высказанные мною „Сну Обломова”, прошу отнести к первой его половине.
Вторая половина этого отрывка местами производит неприятное впечатление на читателя, потому что автор кое-где увлекается общественными взглядами прежней русской критики и пишет по рецепту, ею составленному. Тогдашняя критика все проповедовала практичность, строжайше предписывала молодым людям жить в мире действительности и избегать фантазии и мечты. Разумеется, все это справедливо, но тем не менее все это общие места, а с общими местами надо обращаться осторожно. Общие места имеют то страшное свойство, что ежели вы их будете проповедовать с жаром, то непременно впадете в крайность и увлечете за собой ваших слушателей. Г-н Гончаров тоже увлекся общими местами и вздумал приложить их к русскому помещичьему быту. Он говорит, что нянюшка его героя, рассказывая мальчику сказки про Жар-птицу и другие чудеса нашей народной поэзии, слишком сильно развила в нем фантазии, породила желание жить в сказочном мире и что это имело дурное влияние на последующую жизнь героя, который, привыкши в области сказочной фантазии, выступив на поприще действительной жизни, претерпел много разочарований и неприятных столкновений с жизнью. ‹…› Неужели все это говорится серьезно? Неужели есть такие люди, которые терпят неприятные соприкосновения с действительной жизнью оттого, что прежде не знали, что мертвецы не могут вставать из гробов? Ежели такие люди существуют, то мне очень жаль, что им приходится испытывать такие горькие и ужасные разочарования».1
***
Первые впечатления от начавшейся в «Отечественных записках» публикации романа были высказаны министром народного просвещения Евгр. П. Ковалевским. Эти впечатления не могли стать достоянием печати, так как были изложены им в литературном обзоре, регулярно представляемом императору Александру II. 25 февраля
287
1859 г. Ковалевский писал ему, что, судя по двум вышедшим частям романа, можно говорить о нем как о произведении, выходящем «из ряда обыкновенных явлений беллетристики». И далее давал краткую характеристику роману и его главному герою: «Так как роман только начинается, то содержание его приведено здесь быть не может, герой же его есть одна из тех щедро одаренных природою, но беспечных и ленивых натур, которые проживают свой век без пользы для других и не успев уловить и собственного счастия. Достоинства сочинения заключаются в художественном изложении и глубокой разработке подробностей, составляющих отличительную черту замечательного таланта г-на Гончарова…» (РГИА, ф. 772, оп. 1, ч. II, д. 4726, л. 40; Mazon. P. 342-343).
27 апреля 1859 г. Ковалевский писал в самых лестных выражениях императору уже обо всем романе: «Большой роман г-на Гончарова кончен. Литература наша получила в нем капитальное приобретение, хотя некоторые длинноты и отсутствие движения делают чтение его иногда утомительным». Подробнее остановился Ковалевский на характерах Обломова, Ольги Ильинской и Агафьи Пшеницыной: «Герой романа есть существо прекрасно одаренное умственными и нравственными качествами, но совершенно лишенное энергии, вялое и в высшей степени ленивое. Молодая девушка, – один из превосходнейших женских характеров в русской литературе, – привязывается к нему за все то, что в нем есть доброго и честного; с помощию любви надеется похитить его у поглощающей его лени, но безуспешно, и Обломов, презирая себя с каждым днем более и более, тяготясь жизнию, избегая даже воспоминаний о прошедшем, о первой молодости своей, которая широко перед ним раскрывалась, кончает тем, что женится на доброй, но совершенно простой женщине, которая постигла тайну охранить его жизнь от всяких потрясений, всякой заботы и даже всякой мысли, толстеет, лежит, тупеет и получает паралич» (РГИА, ф. 772, оп. 1, ч. II, д. 4726, л. 99-100; Mazon. P. 343).
Известен эпистолярный отклик М. Е. Салтыкова-Щедрина на журнальную публикацию части первой романа. В письме к П. В. Анненкову от 29 января 1859 г. он с раздражением говорил, что ему не понравился ни сам роман, ни его главный герой (только «Сон Обломова» он благосклонно выделил – «необыкновенная вещь», «прелестная
288
вещь»),1 не скупясь при этом на сочные эпитеты и сравнения: «…прочел Обломова и, по правде сказать, обломал об него все свои умственные способности. Сколько маку он туда напустил! Даже вспомнить страшно, что это только день первый! и что таким образом можно проспать 365 дней! Бесспорно, что „Сон” – необыкновенная вещь, но это уже вещь известная, зато все остальное что за хлам! что за ненужное развитие Загоскина! Что за избитость форм и приемов! Но если нам, читателям, делается тяжко провести с Обломовым два часа, то каково же было автору проваландаться с ним 9 лет! И спать с Обломовым, и есть с Обломовым, и все видеть перед собой этот заспанный образ, весь распухший, весь в складках, как будто на нем сидел антихрист! Ведь сон-то мог и не Обломов видеть, зачем же было такую прелестную вещь вставлять в такой океан смрада?». Высмеял (очень грубо) Щедрин и попытку представить Обломова своего рода русским Гамлетом: «Замечательно, что Гончаров силится психологически разъяснить Обломова и сделать из него нечто вроде Гамлета, но сделал не Гамлета, а жопу Гамлета». В немалой степени крайне раздраженный характер суждений сатирика был вызван литературным спором между Обломовым и сторонником «реального направления в литературе» Пенкиным, ироническим подтекстом этой сцены.2 Позднее полемические выпады забылись, «раздражение» прошло, но большого расположения к роману у Щедрина все же не возникло. Роман Щедрин, судя по небольшому пассажу в статье 1869 г. «Уличная философия» (это, собственно, не статья о последнем произведении писателя, а мысли «по поводу», о чем красноречиво говорит подзаголовок – «По поводу 6-й главы 5-й части романа „Обрыв”»), отчасти воспринимал сквозь призму идей литературно-политического манифеста Н. А. Добролюбова: «Г-н Гончаров до сих пор воздерживался от ясного заявления каких-либо политических или социальных взглядов на современность, и, сознаемся откровенно, мы видели
275
добровольною ‹…›. Кроме того, дом должен быть в изобилии снабжен комодами, шкафами, полками, потаенными ящиками, полками в стенах, потому что женщины любят копошиться, убирать и прятать, те особенно, которым скрывать и прятать нечего. Около дома непременно должен быть тенистый сад с редкими растениями и плещущим фонтаном или ручьем живой воды. Около дома же предполагается навес из чугуна или цинка, где в дождливые или жаркие дни жена могла бы приютиться и работать при шуме бьющего фонтана. Ключи от всего надо отдать ей; она не только будет наблюдать за хозяйством, но должна сама лично заняться им, ибо ни горничной, ни кухарки ей иметь не дозволяется: одна только молодая, здоровая крестьянка приставлена будет к ней, чтоб исправлять всю черную, тяжелую работу хозяйства. За мужем остается главный бюджет и высший надзор за всем, как за женой, так и за хозяйством. Женщина, по словам автора, не любит мужчин, которые отрекаются от права повелевать и ревниво блюсти свою власть ‹…› Жить вдвоем, а не втроем – аксиома для сохранения домашнего мира и тишины, по словам г. Мишле, и потому он удаляет служанку-крестьянку в нижний этаж и ограждает второй двойными дверями, чтоб она не могла подглядеть или подслушать что-нибудь. „А горничная? – восклицает удивленная молодая. – Как же я обойдусь без нее?” Горничная, лакей, дворецкий, доктор – все эти должности и многие другие ‹…› которые все поименованы, будет исполнять сам муж. ‹…› Муж и жена служат другу другу. Она готовит обед, причем говорит, подавая блюдо: „Откушай, друг мой, руки мои прикасались к этому!”. Это, конечно, очень трогательно, но кроме этого занятия есть ли у нее другие? Конечно, есть. Ее постоянное занятие состоит в том, чтобы предаваться любви, а его в том, чтобы лично служить ей одной. Одевать ее, укладывать спать, нянчиться, даже кормить известными блюдами и строго наблюдать за ее диетой и гигиеной».1
Утопичность и консерватизм книги Мишле, известного до того своими демократическими убеждениями,2 вытекали
276
из его преклонения перед педагогической (и философской) концепцией Руссо. Начинаясь с того момента, где обрывалось повествование в «Эмиле» (свадьба воспитанника и прощание с ним Ментора), книга Мишле, в сущности, являлась прямым продолжением трактата Руссо и уже этим могла привлечь внимание Гончарова. Известно, что бо?льшая часть главы VIII части четвертой, изображавшей жизнь Штольцев в Крыму, была переписана им на последнем этапе работы осенью 1858 г. Внесенные писателем изменения1 могли возникнуть под влиянием концепции Мишле.
В любом случае центральный женский образ, задуманный Гончаровым как социально-прогрессивный, приводился им к достаточно утопическому финалу с архаичной фигурой мужа-воспитателя. Возможно, поэтому фигура Ольги Ильинской с самого начала вызвала неоднозначную реакцию критиков: от преувеличенных восхвалений до полного отрицания ее значения как героини русской жизни.2
7. ‹Чтения романа›
Прежде чем роман «Обломов» появился на страницах журнала и, следовательно, неизбежно поступил на суд читателей (и критики), Гончаров неоднократно, как это
277
было и с «Обыкновенной историей» (см.: наст. изд., т. 1, с. 716-718), и с «Фрегатом „Паллада”» (см.: наст. изд., т. 3, с. 448, 524), читал главы и отрывки будущего произведения в кругу друзей и литераторов, советами которых особенно дорожил, очень внимательно и ревниво следя за их реакцией и поведением во время этих чтений.1 Возможно, еще в начале 1849 г. он читает в узком кругу отрывок из «Сна Обломова»; об этом свидетельствует приглашение В. А. Солоницына, адресованное А. В. Старчевскому, к Майковым на чтение Гончаровым своего произведения (см.: Летопись. С. 33), однако какие-либо отклики слушателей на это чтение нам неизвестны. После завершения вчерне части первой романа Гончаров читал «рукопись» у Е. Ф. Корша (см. письмо от 12 августа 1852 г. к Е. А. и М. А. Языковым). В конце ноября 1855 г. он читает главы из романа у П. А. Валуева (см.: Летопись. С. 54), о чем свидетельствует письмо к Е. В. Толстой от 1 декабря 1855 г. Об очередном чтении романа пишет в своем дневнике под 13 марта 1856 г. А. В. Дружинин (см.: Дружинин. Дневник. С. 378). Перед отъездом Гончарова за границу слушателем его был и Д. В. Григорович; из письма Гончарова к М. Н. Каткову от 21 апреля 1857 г. мы узнаем, что писатель «прочел ему две сцены из давно написанных, а он вообразил, что написано всё, и произвел слухи».
Как известно, работа над романом развернулась в основном за границей и была там почти завершена. В Париже состоялись два чтения глав из новых частей романа -19(31) августа и 20 августа (1 сентября) 1857 г., где присутствовали В. П. Боткин, И. С. Тургенев, А. А. Фет.
Гончаров так описывал первое чтение и его предысторию 22 августа (3 сентября) И. И. Льховскому: «Воротясь в 11 часов к себе, я узнал от гарсона, что в этой же гостинице du Bresil живет много русских, и, между прочим,
278
Фет, который в тот день женился на сестре Боткина, наконец, сам Боткин. Я увиделся с ними на другой день, а на третий день и с Тургеневым, третьего дня читал им свой роман, необработанный, в глине, в сору, с подмостками, с валяющимися вокруг инструментами, со всякой дрянью. Несмотря на то, Тургенев разверзал объятия за некоторые сцены, за другие с яростью пищал: „Длинно, длинно; а к такой-то сцене холодно подошел” – и тому подобное». Словом, литературные судьи, которым Гончаров читал новые, полуобработанные главы, были компетентнейшими и авторитетнейшими; после их одобрения можно было печатать роман в любом журнале. Парижские чтения несомненно были чрезвычайно важны для Гончарова – мнения Боткина и Тургенева послужили мощным стимулом для продолжения работы. Более всего он был благодарен Боткину, как самому благосклонному и внимательному слушателю, о чем свидетельствует письмо Гончарова от 25 августа (5 сентября) 1857 г. к Ю. Д. Ефремовой: «…Тургенев слышал только начало ‹…› а Боткин слышал всё и очень тонко понял, что я хотел выразить. Он предсказывает успех, но все мы трое решили, что за отделкой работы много».1
В памяти Гончарова парижские чтения запечатлелись во всех подробностях. В письме к И. И. Льховскому от 22 августа (3 октября) 1857 г. он просит передать Н. А. Майкову, что готов отплатить ему за эскиз «головки», который должен был закончить для него, «чтением» своего романа, присовокупив: «Он любит слушать меня», и тут же вспоминает реакцию Тургенева в Париже: «Тургеневу скажите, когда приедет, что я умер, да не совсем, и что, когда я писал, мне слышались его понуждения, слова и
279
что я мечтаю о его широких объятиях». В упомянутом уже письме к Льховскому Гончаров образно и с юмором рассказывает об этих удивительных чтениях, проходивших в дружеской и непринужденной обстановке: «На другой день (после первого чтения. – Ред.) мы все обедали у одного Шеншина (брата Фета, от другого отца) в отличном ресторане и отлично наелись и выпили немного; вечером я читал, но у меня не двигался язык. Боткин задремал, но при одной страстной сцене очнулся. „Перл! Перл!” – кричал он, но читать было невмочь. На другой день Тургенев уехал в поместье Виардо и через пять дней будет опять. Я сам в первый раз прочел то, что написал, и узрел, увы! что за обработкой хлопот – несть числа».1 Возвращается – несколько раз – к очень памятным дням Гончаров и в «Необыкновенной истории» (конец 1870-х гг.), где по вполне очевидным причинам уделяет много места поведению и словам Тургенева, изображенного в памфлетном свете: «Тургенев как-то кисло отозвался на мое чтение. „Да, хоть и вчерне, а здание кончено, стоит!” – сказал он почти уныло, чем несколько удивил меня. Я приписал это слабости моего пера». Вспоминает Гончаров там и более поздние, петербургские чтения, которые, по его свидетельству, произвели сильное впечатление на Тургенева: «В другой раз, когда я читал ему последние, написанные уже в Петербурге главы, он быстро встал (в одном месте чтения) с дивана и ушел к себе в спальню. „Вот я уж старый воробей, а вы тронули меня до слез”, – сказал он, утирая слезы». Отразилось такое внимательное и эмоциональное отношение Тургенева к роману и прямо в тексте «Обломова» (речь идет о выражении «голубая ночь» – «единственных двух словах», которые «подсказал» Гончарову Тургенев).2 В общем же, как пишет Гончаров в той же «Необыкновенной истории»: «Всех скупее на советы и замечания был Тургенев – и редко-редко скажет что-нибудь, а больше слушает да молчит».3
280
Чтения продолжались осенью того же года в Петербурге; Л. Н. Толстой в письме к В. П. Боткину и И. С. Тургеневу от 21 октября – 1 ноября 1857 г. сообщал, что Гончаров «потихоньку приглашает избранных послушать его роман…» (Толстой. Т. 60. С. 234).
Запомнились современникам, круг которых медленно, но все время возрастал, мартовские чтения 1858 г.: 1 и 3 марта «новый роман» Гончарова слушает А. В. Дружинин; 5 марта писатель читает его у издателя «Библиотеки для чтения» в присутствии Дружинина и П. В. Анненкова (см.: Дружинин. Дневник. С. 406). Впечатления от этих чтений описывает Анненков в письме от 10 марта 1858 г. к Е. Ф. Коршу: «На днях мы удостоились выслушать из уст самого Гончарова весь его роман вполне – „Обломов”. Чудная и превосходная штука. Образованная, добродушная и очень благородная по себе апатия влюбилась, засуетилась, хотела выйти из себя, но, попрыгав маленько, невидимо, незаметно опустилась опять к самой себе. Лицо женщины, растолкавшей апатию, особенно хорошо, рама картины мастерская, психологический анализ превосходен, и все кончается ровной грустью, как по отходящем явлении. Немножко многословно, но ведь мы умеем переносить недостатки, не то что московские сибариты, которые и в постель не ложатся, как только заметят складочку на простыне» (цит. по: ЛП «Обломов». С. 545-546).
Запись в «Дневнике» Е. А. Штакеншнейдер от 18 мая 1858 г. говорит о том, что чтения продолжались и в мае, причем слушатели позволяли себе критические замечания, в частности о главной героине.1
Интенсивно продолжаются чтения и осенью 1858 г. А. В. Никитенко записывает 10 сентября 1858 г. в «Дневнике»: «Вечером у Гончарова слушал новый роман его „Обломов”. Много тонкого анализа сердца. Прекрасный язык. Превосходно понятый и обрисованный характер женщины с ее любовью. Но много такого еще, что может быть объяснено только в целом. Вообще в этом произведении, кроме неоспоримого таланта, поэтического одушевления, много ума и тщательной, умной обработки.
281
Оно совершенно другого направления, чем все наши нынешние романы и повести» (Там же. С. 115). 13 сентября Никитенко присутствует на продолжении чтения (среди слушателей были А. А. Краевский, Вл. Н. Майков, С. С. Дудышкин). Одним из «практических» результатов осенних чтений были изменения, внесенные Гончаровым в текст романа; он писал И. И. Льховскому 17 октября 1858 г.: «…я переделал главу Штольц с Ольгой в Париже: она показалась слушателям неестественной, как и Вам».1 В октябре 1858 г. Гончаров читает роман у Е. П. и Н. А. Майковых: Е. П. Майкова 27 октября 1858 г. писала А. Н. Майкову: «Гончаров читал нам своего „Обломова”, он начал читать со второй части, женщины великолепны! Читал только два вечера, еще на два или на три осталось чтения; прерывается оно потому, что раз захворала Юния ‹Ю. Д. Ефремова›, а другой – Бенедиктов. Гончаров, кажется, еще что-то пишет» (цит. по: Летопись. С. 87).2
8. ‹Критические отзывы о романе›
Тему «Роман Гончарова „Обломов” в критике» открывают отзывы, посвященные главе «Сон Обломова» и относящиеся к концу 1840-х – началу 1850-х гг. Первым печатным откликом на публикацию «Сна Обломова» было краткое высказывание, которое содержалось в заметке-объявлении о «Литературном сборнике с иллюстрациями», изданном редакцией «Современника» в 1849 г. «„Сон Обломова”, – сказано в заметке, – эпизод из неоконченного романа г. Гончарова, – эпизод, который, впрочем, имеет в себе столько целого и законченного,
282
что его можно назвать отдельной повестью, – есть образчик того нового произведения, которое, нет сомнения, возобновит, если не усилит, прекрасные впечатления, оставленные в читателях за два года перед этим напечатанною в „Современнике” „Обыкновенною историею”. ‹…› В этом эпизоде снова является во всем своем художественном совершенстве перо-кисть г. Гончарова, столько замечательная в отделке мельчайших подробностей русского быта, картин природы и разнообразных, живых сцен. Мы удерживаемся хвалить этот эпизод только потому, что он помещен в нашем издании» (С. 1849. № 4. Отд. III. С. 96; Некрасов. Т. XIII, кн. 1. С. 74-75).
Мысль о том, что гончаровский «эпизод из неоконченного романа» может рассматриваться и как отдельное, завершенное произведение, позднее будет повторена многими критиками. Автор процитированной заметки, призвав читателей обратить особое внимание на «Сон Обломова», пообещал, что подробно об этом произведении будет сказано в годовом обзоре русской литературы. Беллетристический отдел «Обзора русской литературы за 1849 год» не был напечатан, но это обещание редакцией «Современника» было отчасти выполнено через год. В «Обзоре русской литературы за 1850 год», во второй его статье, в частности, сказано: «Самым лучшим произведением, появившимся в 1849 году, был, мы можем смело сказать, помещенный в „Литературном сборнике”, изданном редакциею „Современника”, отрывок „Сон Обломова”. Г-н Гончаров, сразу вставший в ряд самых даровитых и известных писателей наших, в этом новом произведении своем показал еще образчик своего художественного мастерства. Читатели уже оценили достаточно талант г. Гончарова по его „Обыкновенной истории”, которую критики также встретили с должным уважением. ‹…› Новый отрывок, составляющий, впрочем, полное целое, по нашему мнению, есть произведение совершенное в художественном отношении. Это произведение, на которое можно было бы указать как на образец понимания истинного художества псевдореальной школе, о которой было говорено в обзоре литературы за 1848 год, – школе, в настоящее время утратившей, к счастью, всю свою первоначальную привлекательность. Сравнивая картины г. Гончарова с произведениями этого псевдохудожества, можно понять различие между творчеством истинного таланта
283
и труженическою рисовкою непризванных художников».1
В 1840-1850-е гг. в «Современнике», кроме «Обыкновенной истории», был опубликован целый ряд произведений Гончарова. Это, несомненно, показывает заинтересованное отношение редакции журнала и, в частности, Некрасова к прозе автора «Сна Обломова». Оно проявилось также в сочувственных отзывах об этой главе и о некоторых очерках Гончарова, позднее вошедших в книгу «Фрегат „Паллада”». Не случайно И. С. Тургенев, прослушав «Обломова» в авторском чтении, в сентябре 1857 г. писал Некрасову, что «весьма было бы хорошо, если б можно было приобрести» роман для «Современника» (Тургенев. Письма. Т. III. С. 256). Но в отношении Некрасова к Гончарову была и определенная настороженность. Прежде всего это было связано с цензорской службой автора «Обломова». Эта настороженность проглядывает, в частности, в письме Некрасова к Тургеневу (октябрь 1858 г.), в котором есть такое замечание: «…молодому поколению не много может дать Гончаров, хоть и не сомневаюсь, что роман будет хорош» (Некрасов. Т. XIV, кн. 2. С. 115).
В 1849 г. в журнале «Москвитянин» (№ 11) была опубликована небольшая заметка о «Сне Обломова», подписанная литерами «А. В.» Ее автором был А. Ф. Вельтман, что следует из указателя содержания, помещенного в последнем номере журнала за этот год.2 «Способность сочинителя к фламандской школе, – писал автор заметки, – и вместе к гогартовскому роду ярко высказывается этим отрывком из романа. Описание пошлостей жизни в захолустье отчетливо до порошинки; ярко наброшенные тени на невозмутимую тишину, на это наружное во всем бессмыслие и беззаботность обрисовывают застой жизни как нельзя лучше; но иронический тон красок нейдет к захолустьям: тут нет виноватых. Мало ли на земном шаре мест, где жизнь еще прозябает и не дает еще плодов. Если в этих захолустьях живет еще только сердечная, хотя и неразумная, доброта, необщительная простота, то над ними нельзя трунить, как над детьми в пеленках, которые, несмотря
284
на свое неразумие, милы, что доказывает и „Сон Обломова”» («Обломов» в критике. С. 25). В этой заметке Вельтмана в свернутом виде присутствуют некоторые идеи и оценки, которые позже получат развитие в отзывах других критиков, в частности в статье А. В. Дружинина об «Обломове»: «фламандство» как отличительная особенность писательской манеры Гончарова, «детскость» как суть жизни, изображенной в главе «Сон Обломова». Фраза Вельтмана об «ироническом тоне красок», которыми описывается Обломовка, позднее отзовется в статьях А. А. Григорьева.
В ряду первых откликов на «Сон Обломова» надо упомянуть и развернутое высказывание А. А. Григорьева, содержащееся в его обзорной статье «Русская литература в 1849 году». «В этом отрывке, – пишет критик, – выступают почти одни достоинства г. Гончарова, не подавляемые никакой наперед заданною мыслью. ‹…› Вы чувствуете присутствие спокойного творчества, которое по воле своей переносит вас в тот или другой мир и всему сочувствует с равною любовью. Перед вами до мелких оттенков создается знакомый вам с детства быт, мир тишины и невозмутимого спокойствия во всей его непосредственности. Поэт умеет стоять в уровень с создаваемым миром, быть и комически-наивным в рассказе о чудовище, найденном в овраге обитателями Обломовки, и глубоко трогательным в создании матери Обломова, и психологом в истории с письмом, которое так страшно было распечатать мирным жителям райского уголка, и, наконец, истинным, объективным поэтом в изображении того послеобеденного сна, который объемлет всю Обломовку, который полон неодолимого обаяния. В какой степени Гончаров одарен тактом действительности – доказывает еще превосходное место о сказках, которые повествовались маленькому Илье Ильичу и всем нам более или менее: поэт развивает всю эту пеструю сказочную канву и озаряет ее в отношении к нам и к нашему общему развитию светом новой, верной и ясной мысли. Напоминаем еще читателям семейный разговор в сумерки, негодование жены Ильи Ивановича на его беспамятство в отношении к разным приметам, сборы его отвечать на письмо, составившее на несколько времени предмет тревожного страха: все это – черты художнические. Повторяем опять: „Сон Обломова” – полный, сам в себе замкнутый, художнически
285
созданный мир, который влечет вас в свой круг – и очарование ваше не нарушается ни разу».1
Критик неизменно признавал, что в описании обломовского мира Гончаров проявил себя первоклассным художником. «Сон Обломова», считал критик, это «зерно, из которого родился весь „Обломов”», «фокус, к которому он весь приводится, для которого чуть ли не весь он написался…» (Григорьев. С. 328).
Обломовка для Григорьева – это мир узнаваемый, родной, близкий многим.2
Если в 1850 г. в «Сне Обломова» Григорьев видит «полный», «художнически созданный мир», говорит об отсутствии в этой главе какой-либо «наперед заданной мысли», то через два года он обнаружил в ней «односторонность взгляда».3
Особое отношение – с элементами идеализации – к патриархальному русскому миру, народному быту сказалось в отзыве о «Сне Обломова», содержавшемся в обзорной статье Б. Алмазова «Наблюдения Эраста Благонравова над русской литературой и журналистикой». Критик чутко уловил, что в «Сне» дается «двойной» взгляд на обломовский мир: с одной стороны, он воссоздан поэтически, выявлена его гармоничность и цельность, а с другой – он описан аналитически, осмыслен трезво и объективно. Эту трезвость и аналитичность критик расценил как влияние «прежней русской критики», т. е. Белинского, и категорически не принял. «Что касается до „Сна Обломова”, – пишет Б. Алмазов, – то первая его половина превосходна. В ней автор с таким теплым чувством говорит о деревенском быте, так верно и с такой любовью его описывает, что, читая его произведение, проникаешься чувством особенного к нему уважения за такие благородные чувства. Взгляд г. Гончарова на этот быт – совершенно
286
оригинальный и новый; выражение и язык, употребляемый им в описаниях, нельзя похвалить довольно. ‹…› Все похвалы, высказанные мною „Сну Обломова”, прошу отнести к первой его половине.
Вторая половина этого отрывка местами производит неприятное впечатление на читателя, потому что автор кое-где увлекается общественными взглядами прежней русской критики и пишет по рецепту, ею составленному. Тогдашняя критика все проповедовала практичность, строжайше предписывала молодым людям жить в мире действительности и избегать фантазии и мечты. Разумеется, все это справедливо, но тем не менее все это общие места, а с общими местами надо обращаться осторожно. Общие места имеют то страшное свойство, что ежели вы их будете проповедовать с жаром, то непременно впадете в крайность и увлечете за собой ваших слушателей. Г-н Гончаров тоже увлекся общими местами и вздумал приложить их к русскому помещичьему быту. Он говорит, что нянюшка его героя, рассказывая мальчику сказки про Жар-птицу и другие чудеса нашей народной поэзии, слишком сильно развила в нем фантазии, породила желание жить в сказочном мире и что это имело дурное влияние на последующую жизнь героя, который, привыкши в области сказочной фантазии, выступив на поприще действительной жизни, претерпел много разочарований и неприятных столкновений с жизнью. ‹…› Неужели все это говорится серьезно? Неужели есть такие люди, которые терпят неприятные соприкосновения с действительной жизнью оттого, что прежде не знали, что мертвецы не могут вставать из гробов? Ежели такие люди существуют, то мне очень жаль, что им приходится испытывать такие горькие и ужасные разочарования».1
***
Первые впечатления от начавшейся в «Отечественных записках» публикации романа были высказаны министром народного просвещения Евгр. П. Ковалевским. Эти впечатления не могли стать достоянием печати, так как были изложены им в литературном обзоре, регулярно представляемом императору Александру II. 25 февраля
287
1859 г. Ковалевский писал ему, что, судя по двум вышедшим частям романа, можно говорить о нем как о произведении, выходящем «из ряда обыкновенных явлений беллетристики». И далее давал краткую характеристику роману и его главному герою: «Так как роман только начинается, то содержание его приведено здесь быть не может, герой же его есть одна из тех щедро одаренных природою, но беспечных и ленивых натур, которые проживают свой век без пользы для других и не успев уловить и собственного счастия. Достоинства сочинения заключаются в художественном изложении и глубокой разработке подробностей, составляющих отличительную черту замечательного таланта г-на Гончарова…» (РГИА, ф. 772, оп. 1, ч. II, д. 4726, л. 40; Mazon. P. 342-343).
27 апреля 1859 г. Ковалевский писал в самых лестных выражениях императору уже обо всем романе: «Большой роман г-на Гончарова кончен. Литература наша получила в нем капитальное приобретение, хотя некоторые длинноты и отсутствие движения делают чтение его иногда утомительным». Подробнее остановился Ковалевский на характерах Обломова, Ольги Ильинской и Агафьи Пшеницыной: «Герой романа есть существо прекрасно одаренное умственными и нравственными качествами, но совершенно лишенное энергии, вялое и в высшей степени ленивое. Молодая девушка, – один из превосходнейших женских характеров в русской литературе, – привязывается к нему за все то, что в нем есть доброго и честного; с помощию любви надеется похитить его у поглощающей его лени, но безуспешно, и Обломов, презирая себя с каждым днем более и более, тяготясь жизнию, избегая даже воспоминаний о прошедшем, о первой молодости своей, которая широко перед ним раскрывалась, кончает тем, что женится на доброй, но совершенно простой женщине, которая постигла тайну охранить его жизнь от всяких потрясений, всякой заботы и даже всякой мысли, толстеет, лежит, тупеет и получает паралич» (РГИА, ф. 772, оп. 1, ч. II, д. 4726, л. 99-100; Mazon. P. 343).
Известен эпистолярный отклик М. Е. Салтыкова-Щедрина на журнальную публикацию части первой романа. В письме к П. В. Анненкову от 29 января 1859 г. он с раздражением говорил, что ему не понравился ни сам роман, ни его главный герой (только «Сон Обломова» он благосклонно выделил – «необыкновенная вещь», «прелестная
288
вещь»),1 не скупясь при этом на сочные эпитеты и сравнения: «…прочел Обломова и, по правде сказать, обломал об него все свои умственные способности. Сколько маку он туда напустил! Даже вспомнить страшно, что это только день первый! и что таким образом можно проспать 365 дней! Бесспорно, что „Сон” – необыкновенная вещь, но это уже вещь известная, зато все остальное что за хлам! что за ненужное развитие Загоскина! Что за избитость форм и приемов! Но если нам, читателям, делается тяжко провести с Обломовым два часа, то каково же было автору проваландаться с ним 9 лет! И спать с Обломовым, и есть с Обломовым, и все видеть перед собой этот заспанный образ, весь распухший, весь в складках, как будто на нем сидел антихрист! Ведь сон-то мог и не Обломов видеть, зачем же было такую прелестную вещь вставлять в такой океан смрада?». Высмеял (очень грубо) Щедрин и попытку представить Обломова своего рода русским Гамлетом: «Замечательно, что Гончаров силится психологически разъяснить Обломова и сделать из него нечто вроде Гамлета, но сделал не Гамлета, а жопу Гамлета». В немалой степени крайне раздраженный характер суждений сатирика был вызван литературным спором между Обломовым и сторонником «реального направления в литературе» Пенкиным, ироническим подтекстом этой сцены.2 Позднее полемические выпады забылись, «раздражение» прошло, но большого расположения к роману у Щедрина все же не возникло. Роман Щедрин, судя по небольшому пассажу в статье 1869 г. «Уличная философия» (это, собственно, не статья о последнем произведении писателя, а мысли «по поводу», о чем красноречиво говорит подзаголовок – «По поводу 6-й главы 5-й части романа „Обрыв”»), отчасти воспринимал сквозь призму идей литературно-политического манифеста Н. А. Добролюбова: «Г-н Гончаров до сих пор воздерживался от ясного заявления каких-либо политических или социальных взглядов на современность, и, сознаемся откровенно, мы видели