Максим Горький
По поводу одной полемики
[1]
В среде писателей Франции жарко разгорается полемика по вопросу о том, как надобно писать. Вопрос очень серьёзный, хорошо знакомый нам и тоже не решённый у нас, как об этом свидетельствует многословная полемика по поводу романа Ильенкова[2] «Ведущая ось». Во Франции спор поднят книгой Анри Пулайля «Хлеб насущный». Критики утверждают, что роман Пулайля написан плохо. Сам Пулайль возражает против этого, и одно из его возражений сводится к тому, что книги такого мастера слова, как, примерно, Густав Флобер, уже невозможно читать, не прибегая к помощи словаря. Не решаюсь судить, насколько это возражение солидно, но думаю, что его можно отнести только к таким книгам Флобера, как ядовитое «Искушение святого Антония», этот поразительно мощный, направленный против церкви и религии удар в колокол скептицизма. Возможно, что помощи словаря требует «Саламбо», и несомненно, что эта книга требует знания истории. Но по русским переводам романов «Мадам Бовари», «Воспитание чувств», «Бувар и Пекгоше», рассказа «Простое сердце» трудно представить, чтоб эти монументальные построения простых, прозрачно ясных и в то же время несокрушимо крепко спаянных слов потеряли уже своё неоспоримое технически поучительное значение. Мне кажется, что возражение Пулайля и его сторонников сводится, в основном и скрытом своем смысле, к защите права работать плохо.
Героиня романа Ильенкова – «ведущая ось» – лопнула именно потому, что материал её был обработан плохо. Я говорю не о романе, а – о некоторой части паровоза, намеренно сделанной из плохого материала. Ильенков – человек талантливый, и, я думаю, его нельзя подозревать в том, что он своим романом пытается утвердить право пролетарских писателей обрабатывать материал их впечатлений небрежно, поспешно, кое-как, лишь бы поскорее «сработать» и увенчать пролетарское чело венком славы.
Ильенков, бесспорно, талантлив, но ему, видимо, свойствен недостаток, общий почти всем пролетарским писателям, – недостаток знаний. Если я не ошибаюсь, причиной этого недостатка служит слабо развитое желание приобретать и расширять запас знаний. Затем, недостаток этот вынуждает наших литераторов хвастаться наличным, ничтожным запасом поверхностных, непродуманных наблюдений, и, хвастаясь, они весьма часто пишут чепуху. Вот, например, в романе Ильенкова «археологи выгребают из глины остатки мамонтов, песцов и северных оленей». Надобно всё-таки знать, что «выгребание из глины остатков» доисторических животных не является специальностью археологов, а песец – хищное животное, рода собак, семейства лисиц, – к доисторическим животным едва ли относится. Далее Ильенков пишет: «волшебники добывают по рецептам алхимии золото». «Волшебники» – создание фантазии – вошли в мир наших представлений задолго до того, как в действительности явились алхимики, и, значит, волшебники не могли пользоваться рецептами, которые не существовали, да и вообще не нуждались в рецептах добычи золота. «Песок, нанесённый тысячелетиями и водой», – это тоже «пыль эрудиции», пущенная Ильенковым в глаза читателя; союзом «и» автор разъединил одновременность действия времени и воды, вода у него действует как будто вне времени и независимо от него. Таких фактов хвастовства дешёвенькой «эрудицией», неосторожно выщипанной из книжек, у Ильенкова немало, и они не украшают его роман.
Не очень заботится Ильенков о достижении своеобразия «стиля» своего романа. Ценность его «словотворчества» весьма сомнительна. «Взбрыкнул, трушились, встопорщил, грякнул, буруздил» и десятки таких плохо выдуманных словечек, всё это – даже не мякина, не солома, а вредный сорняк, и есть опасность, что семена его дадут обильные всходы, засорят наш богатый, сочный, крепкий литературный язык. Автор может возразить: «Такие слова – говорят, я их слышал!» Мало ли что и мало ли как говорят в нашей огромной стране, – литератор должен уметь отобрать для работы изображения словом наиболее живучие, чёткие, простые и ясные слова. Литератор не обязан считать пошлость и глупость героев своей собственностью, точно так же не обязан он пользоваться искажённым языком героев для своих описаний, он пользуется этим языком только для характеристики людей. Спора нет – мы живём в стране, где всё – и язык – обновляется, совершенствуется, и смешно и неловко встречать такие соединения слов, как, примерно: «хлынул аккорд», «взнуздать арканом мысли», «лицо перечёркнуто хмурью», «сосмурыженные сапогами проходы» и подобные нелепые словосочетания, ничего не говорящие «ни уму, ни сердцу». Попытки писать образно приводят Ильенкова к таким эффектам: «Тележкин, прямой, как кол, воткнулся головой в потолок». Бежит человек, – «обгоняя его, будто оторванная ветром, по воздуху летела его собственная, мёртвенно-жёлтая нога». Автор хотел сделать «страшно», а сделал смешно. И так как человек бежал ночью, в «предгрозовой тьме», – он едва ли мог видеть цвет своей ноги. Все такие форсистые штучки Ильенкова очень вредят его роману.
В среде писателей Франции жарко разгорается полемика по вопросу о том, как надобно писать. Вопрос очень серьёзный, хорошо знакомый нам и тоже не решённый у нас, как об этом свидетельствует многословная полемика по поводу романа Ильенкова[2] «Ведущая ось». Во Франции спор поднят книгой Анри Пулайля «Хлеб насущный». Критики утверждают, что роман Пулайля написан плохо. Сам Пулайль возражает против этого, и одно из его возражений сводится к тому, что книги такого мастера слова, как, примерно, Густав Флобер, уже невозможно читать, не прибегая к помощи словаря. Не решаюсь судить, насколько это возражение солидно, но думаю, что его можно отнести только к таким книгам Флобера, как ядовитое «Искушение святого Антония», этот поразительно мощный, направленный против церкви и религии удар в колокол скептицизма. Возможно, что помощи словаря требует «Саламбо», и несомненно, что эта книга требует знания истории. Но по русским переводам романов «Мадам Бовари», «Воспитание чувств», «Бувар и Пекгоше», рассказа «Простое сердце» трудно представить, чтоб эти монументальные построения простых, прозрачно ясных и в то же время несокрушимо крепко спаянных слов потеряли уже своё неоспоримое технически поучительное значение. Мне кажется, что возражение Пулайля и его сторонников сводится, в основном и скрытом своем смысле, к защите права работать плохо.
Героиня романа Ильенкова – «ведущая ось» – лопнула именно потому, что материал её был обработан плохо. Я говорю не о романе, а – о некоторой части паровоза, намеренно сделанной из плохого материала. Ильенков – человек талантливый, и, я думаю, его нельзя подозревать в том, что он своим романом пытается утвердить право пролетарских писателей обрабатывать материал их впечатлений небрежно, поспешно, кое-как, лишь бы поскорее «сработать» и увенчать пролетарское чело венком славы.
Ильенков, бесспорно, талантлив, но ему, видимо, свойствен недостаток, общий почти всем пролетарским писателям, – недостаток знаний. Если я не ошибаюсь, причиной этого недостатка служит слабо развитое желание приобретать и расширять запас знаний. Затем, недостаток этот вынуждает наших литераторов хвастаться наличным, ничтожным запасом поверхностных, непродуманных наблюдений, и, хвастаясь, они весьма часто пишут чепуху. Вот, например, в романе Ильенкова «археологи выгребают из глины остатки мамонтов, песцов и северных оленей». Надобно всё-таки знать, что «выгребание из глины остатков» доисторических животных не является специальностью археологов, а песец – хищное животное, рода собак, семейства лисиц, – к доисторическим животным едва ли относится. Далее Ильенков пишет: «волшебники добывают по рецептам алхимии золото». «Волшебники» – создание фантазии – вошли в мир наших представлений задолго до того, как в действительности явились алхимики, и, значит, волшебники не могли пользоваться рецептами, которые не существовали, да и вообще не нуждались в рецептах добычи золота. «Песок, нанесённый тысячелетиями и водой», – это тоже «пыль эрудиции», пущенная Ильенковым в глаза читателя; союзом «и» автор разъединил одновременность действия времени и воды, вода у него действует как будто вне времени и независимо от него. Таких фактов хвастовства дешёвенькой «эрудицией», неосторожно выщипанной из книжек, у Ильенкова немало, и они не украшают его роман.
Не очень заботится Ильенков о достижении своеобразия «стиля» своего романа. Ценность его «словотворчества» весьма сомнительна. «Взбрыкнул, трушились, встопорщил, грякнул, буруздил» и десятки таких плохо выдуманных словечек, всё это – даже не мякина, не солома, а вредный сорняк, и есть опасность, что семена его дадут обильные всходы, засорят наш богатый, сочный, крепкий литературный язык. Автор может возразить: «Такие слова – говорят, я их слышал!» Мало ли что и мало ли как говорят в нашей огромной стране, – литератор должен уметь отобрать для работы изображения словом наиболее живучие, чёткие, простые и ясные слова. Литератор не обязан считать пошлость и глупость героев своей собственностью, точно так же не обязан он пользоваться искажённым языком героев для своих описаний, он пользуется этим языком только для характеристики людей. Спора нет – мы живём в стране, где всё – и язык – обновляется, совершенствуется, и смешно и неловко встречать такие соединения слов, как, примерно: «хлынул аккорд», «взнуздать арканом мысли», «лицо перечёркнуто хмурью», «сосмурыженные сапогами проходы» и подобные нелепые словосочетания, ничего не говорящие «ни уму, ни сердцу». Попытки писать образно приводят Ильенкова к таким эффектам: «Тележкин, прямой, как кол, воткнулся головой в потолок». Бежит человек, – «обгоняя его, будто оторванная ветром, по воздуху летела его собственная, мёртвенно-жёлтая нога». Автор хотел сделать «страшно», а сделал смешно. И так как человек бежал ночью, в «предгрозовой тьме», – он едва ли мог видеть цвет своей ноги. Все такие форсистые штучки Ильенкова очень вредят его роману.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента