Горький Максим. Злодеи

Максим Горький
Злодеи

I

   Однажды за обедом мать сказала Ванюшке Кузину:
   – Шёл бы ты, Ваня, в город!
   Ванюшка промолчал. Он чистил горячий картофель, шумно дул на пальцы, сложив губы трубой, и сердито двигал бровями.
   Мать посмотрела на его круглое, юношеское лицо, вздохнула и повторила потише:
   – Шёл бы, право…
   – Пошто? – спросил Ванюшка, перекидывая картофель с руки на руку.
   – Возьми топор и поди…
   – Много там нашего брата с топорами-то!
   – Ну, лопату возьми… Теперь вот скоро погреба набивать станут. Инде дров поколешь, инде что другое… Глядишь, и прокормился бы как-нибудь. Иди-ка, Ваня?
   Ванюшке хотелось идти в город, но он не ответил старухе ни слова. В две недели, истекшие со смерти отца, Ванька почувствовал себя человеком вполне самостоятельным. На поминках по отце он впервые безнаказанно пил водку, а теперь уже ходил по деревне, выпячивая грудь вперёд, озабоченно сдвинув брови, и с матерью разговаривал кратко, отрывисто, подражая в этом отцу…
   После обеда старуха занялась починкой своей шубы, а Ванюшка влез на печь и, пролежав с полчаса, спросил мать:
   – Денег-то у тебя сколько?
   – Рубль шесть гривен…
   – Шесть гривен мне дай.
   – На что тебе?
   – На дорогу.
   – Идёшь?!
   – Стало быть – иду…
   – Ну, вот! Иди-ка, сынок!.. Когда думаешь?
   – Завтра.
   На рассвете мать благословила его медным образом Николая Угодника, Ванюшка туго подпоясался, сунул за пояс топор, нахлобучил шапку на уши и, хлопнув руками в рукавицах по бёдрам, сказал:
   – Пошёл. Прощай!
   – С богом, Ваня! Городских-то людей опасайся, – осторожно веди себя с ними – они хитрые! Вино не пей, – гляди!
   – Ладно, – сказал Ванюшка и, молодцевато заломив шапку, вышел на улицу.
   Было ещё темно. Он отошёл не более десяти шагов от своей избы, а когда обернулся на голос матери, стоявшей у ворот, то уже не видел её во тьме и только слышал слова её, тревожно звучавшие в тишине:
   – Бабёнок городских… Хворь дурная…
   – Прощай! – крикнул Ванюшка.
   И тут ему вдруг стало жалко мать, деревню, свою старенькую избу. Он остановился, прислушался… Но было уже тихо, – мать ушла. Вздохнув, пошёл и он навстречу неподвижной, безмолвной тьме, ещё не тронутой рассветом…
   Шагая полем, он думал о том, что, может быть, ему удастся в городе хорошо заработать и, воротясь домой к весне, он женится на Василисе Шамовой. И ему представлялась Василиса – полная, крепкая, чистоплотная. А может быть, он найдёт себе место дворника у хорошего богатого купца и женится уже не на Василисе, а на какой-нибудь городской девушке. Он шёл, а сзади его тихо загорался рассвет, вокруг невидимо исчезали ночные тени, и на снег ложились бледно-жёлтые лучи зимнего солнца. Снег под ногами захрустел веселее и громче, Ванюшка запел песню. Три двугривенных звякали в кармане его штанов, а в голове, под звуки песни, медленно плыли думы и догадки о будущем.
   Идти было хорошо, легко, нога не вязла на укатанном снегу дороги, морозный воздух глубоко вливался в грудь и наполнял её бодрым чувством, а синяя даль была ласково красива и манила к себе. Иней опушил едва заметные Ванюшкины усы, парень, оттопыривая верхнюю губу, с удовольствием смотрел на неё – усы казались ему длинными и красивыми… Большой, чёрный, как головня, ворон тяжело ходил по снегу в стороне от дороги. Ванюшка свистнул. Но мрачная птица взглянула на него одним глазом и, переваливаясь с ноги на ногу, подошла ещё ближе к дороге. Тогда Иван хлопнул рукавицами, точно выстрелил, но и это не испугало птицу…
   – У, дьявол, – пробормотал Кузин и пошёл вперёд скорее.
   Около полудён, когда уже было пройдено более половины дороги до города, в поле заиграла метель. То там, то здесь с бугров срывались лёгкие, прозрачные тучки снега, летели куда-то и белой холодной пылью осыпали лицо. Порою прямо из-под ног Ивана вздымалась стая снежинок, точно желая помешать парню идти, а ветер толкал его в спину, как бы торопя вперёд. Даль скрылась в мутных тучах, ветер взвизгивал, касаясь земли, заметал следы и выл протяжно, грустно. Встречные люди и лошади появлялись пред глазами и исчезали, точно камни в воде. Ванюшка закрывал глаза и шёл, качаясь, средь шороха и грустных песен вьюги; в бёдрах у него ломило, ступни отяжелели, он сердито думал о матери:. «Сидит там, а я вот – иди!»
   А потом так устал, что ему уже и не думалось ни о чём, только хотелось скорее придти в город, отдохнуть в тепле, попить чаю. Согнувши спину, наклонив голову, он шёл, не замечая ничего вокруг себя до поры, пока ни услыхал в шуме вьюги унылый рёв фабричного гудка. Он остановился и, выпрямившись, глубоко вздохнул. А потом вытащил из кармана деньги, три двугривенника, и сунул их в рот, за щёку, чтобы они звоном своим не соблазняли городских людей.
   Сквозь серый полог снега город был похож на тяжёлую тучу, осевшую к земле. Ванюшка снял шапку, перекрестился и сказал про себя:
   «Вот и дошёл!»

II

   Когда он вошёл в трактир, – густой, влажный воздух коснулся его лица и, точно тёплая, сырая тряпка, стёр со щёк колющее ощущение холода. Сизый едкий дым колыхался под низким сводчатым потолком и щипал глаза; запах водки, табаку и горелого масла щипал в носу; шум и гул в трактире был какой-то мутный, матовый, и от этого голова у Ванюшки приятно закружилась. Медленно пробираясь между столов, он искал себе местечка и не находил. Всюду сидели краснорожие извозчики, испитые, полуголые мастеровые; золоторотцы, одетые в лохмотья, пытливо и угрюмо оглядывали Ивана воровскими глазами. Один из них, высокий, худой, с рыжими усами, подмигнул Ивану и сказал, протягивая руку:
   – Здорово, пентюх! Иди сюда!
   Ванюшка откачнулся от него и задел плечом какую-то маленькую, круглую девицу. Лицо у неё было ярко румяное и чёрные брови велики, как усы.
   – Тише ты, облом! – крикнула она сиплым голосом. В переднем углу трактира, под лампадкой, горевшей у образа, за столом сидел только один человек, Ванюшка подошёл к нему.
   – Можно присесть?
   – Валяй!
   Кузин уселся на стул, расстегнул ворот кафтана и сказал:
   – А-яй, много народу!
   – Эдакое место не бывает пусто. Из деревни?
   – Да…
   – Работать?
   – Надо бы…
   – Плохи тут дела!
   – Ну?
   – Верно. Третью неделю живу…
   – Нет работы?
   – То есть – хоть помирай!
   Мимо стола быстро мелькнул половой.
   – Чайку бы мне? – крикнул ему Ванюшка и стал рассматривать своего собеседника.
   Это был парень лет двадцати пяти, одетый в засаленную, рваную женскую кофту на вате. Высокий и худой, он низко нагнулся над столом, точно прятал от людей своё лицо, глубоко изрытое оспой, без усов и без бровей. Порою, быстрым и сильным движением шеи, он вскидывал стриженую голову и беспокойно, как бы догадываясь о чём-то, смотрел на Кузина большими серыми глазами. А когда он заметил, что и Ванюшка упорно рассматривает его, то улыбнулся тонкими губами и вполголоса сказал:
   – Пальто было – проел, шапку – проел! Вот сапоги остались…
   Он высунул из-под стола длинную ногу в крепком кожаном сапоге и добавил:
   – Тоже скоро продам, – променяю!
   Ванюшке стало жалко его и больно за себя.
   – А может, как-нибудь… – сказал он.
   – Где там! Тут нашего брата – как жёлтых листьев осенью. Гляди – сколько народу! И все есть хотят.
   – Попьём чайку вместе? – предложил ему Ванюшка.
   – Спасибо! Покорно благодарим… Я напился! А… вот кабы по стаканчику?
   И он тяжело вздохнул.
   Ванюшка пощупал языком деньги во рту, подумал, поманил пальцем полового и важно приказал ему:
   – Собери-ка полбутылочки, – на двоих!
   Рябой радостно улыбнулся, но не сказал ни слова.
   – Где ночуешь? – спросил Ванюшка.
   – Тут, недалеко, – по три копейки. А ты?
   – Да я только сейчас пришёл.
   – Чего же – будем вместе ночевать!
   – Айда!
   – Вот и ладно. Тебя как звать-то?
   – Иваном… Кузин.
   – А меня – Салакин, Еремей…
   Они замолчали и, улыбаясь, посмотрели друг на друга. А когда половой принёс водку и Ванюшка налил рюмку Салакину, тот привстал, взял рюмку и, протягивая её Кузину, сказал:
   – Ну, выпьем, в знак сошествия нашей дружбы!
   Ванюшке очень понравились эти слова. Он молодецки опрокинул рюмку в рот, крякнул и радостно проговорил:
   – Вдвоём-то лучше!
   – Ка-ак можно!
   – Я всего первый раз в город работать вышел. Так, по делам, – бывал, а жить – первый раз, – говорил Ванюшка, наливая по второй.
   – Я тоже. До этого всё в поместьях работал. Да вот с приказчиком поругался, он меня и турнул. Собака рыжая!
   – А у меня отец умер недавно. Теперь я – сам большой!..
   Рядом с ними за столом сидели два ломовых извозчика, оба выпачканные чем-то белым. Они громко спорили, причем один из них – огромный и старый, – ударяя по столу кулаком, кричал:
   – Так, значит, его и надо!
   – За что? – спрашивал другой, чернобородый, со шрамом на лбу.
   – А за то, – он понимай! Какой он работник был? Работники, – они, значит, тесто, хлеб богу! А прочие, которые, значит, неспособные к делу, – они, напримерно, осевки, отруби! Скотам на корм, – одно, значит, ихнее назначение…
   – Все одинаково жалости достойны, – сказал чернобородый.
   Салакин прислушался к спору и сказал:
   – Неверно.
   – Насчёт чего?
   – Жалости. Взять хоть бы меня: приказчик Матвей Иваныч – враг мой! Он меня за что рассчитал? Я два года работал, – всё как быть надо! Вдруг он взъелся на меня, будто я стряпуху Марью… и всё такое. И будто вожжи – тоже я… Вожжи – они пропали! Ищи! Вдруг он меня – ступай! Как так? Я ему не нужен, а самому себе я очень даже нужен! Мне жить надо! И вот, – могу я его жалеть, приказчика?
   Салакин помолчал и с глубоким убеждением выговорил:
   – Я могу только себя жалеть и больше – никого!
   – Конечно-о, – сказал Ванюшка.
   После третьей рюмки они оба облокотились на стол, – лицо к лицу, возбуждённые водкой и шумом. И Салакин длинно, бессвязно и горячо начал рассказывать Ванюшке о своей жизни.
   – Я – подкидыш! – говорил он. – Терплю мою жизнь за грех матери…
   Ванюшка смотрел на рябое, возбуждённое лицо друга, утвердительно кивал ему головой, и от этого голова у него сильно кружилась.
   – Ваня! Требуй ещё полбутылочки! Всё едино! – крикнул Салакин, отчаянно махнув рукой.
   Ванюшка ответил:
   – М-могу…