Роберт Говард
Размышления слабоумного
* * *
На лужайке перед библиотекой мерцали четыре огонька. Мы вчетвером сидели и курили. Клайд – турецкую сигарету, Трутт водяную трубку, Гарольд пенковую, а я самокрутку из соломы.
На небе блестели звезды. Откуда-то из неясной темной бездны доносился печальный звук падающих капель, какая-то захудалая модернистская вошь покинула свой мерзкий водопроводный кран. Меня затрясло от отвращения.
– Черт! – вырвалось вдруг у Клайда. Я вздрогнул.
– Шшш! – пришлось утихомирить его. – Вспомни о читателях "Джанто". Что подумают эти критиканы?
– Я забыл, – покраснел Клайд. – Но, честно говоря, по-моему, они...
Я помотал головой.
– Нет.
Он кивнул, сплюнул на траву, и та загорелась.
Я затушил пожар и принялся оплакивать горестную судьбу Ирландии.
– А хорошо бы пройтись по облакам, – пробормотал Клайд.
– Чепуха, – возразил Гарольд. – Жаль, что я не миллионер.
Трутт нахмурился.
– Не в деньгах счастье.
Гарольд стоял на своем.
– Будь я богат, я был бы счастлив. Я бы жил в Южных Морях, был бы все время пьян и ухаживал за прекрасными сиренами с островов теплых океанов.
– Ты обречен на успех, – сказал Клайд, покачав головой. – С твоей практичностью ты станешь вторым сэром Филиппом Гиббсом.
Трутт дунул на свою трубку.
Я монотонно, ни разу не остановившись, перечислил по памяти семьдесят пять книг, пропавших из библиотеки.
А Клайд размышлял:
– В чем прелесть жизни?
– В вине, женщинах и песнях, – сказал Гарольд.
– Тише, – зашипел Трутт. – Не двигайтесь, если вам дорога жизнь!
Огромная призрачная фигура выскользнула из кустов и, громко фыркая, остановилась.
– Ни слова, если вам не надоело жить, – пробормотал Клайд, обливаясь холодным потом. – Это привидение из конюшни!
Я вынул четки, пересчитал бусины; забыл, сколько их, и пересчитал снова, чтобы быть уверенным. Привидение удалилось.
– Черт бы побрал этого Йозефа Гергерсхаймера, – сказал Гарольд, отпивая вина и зажигая сигару с обрезанными концами. – Вечно болтает о тщетности бытия. Эх, будь у меня его деньги...
Трутт кивнул; глаза его загорелись диким блеском.
– Была в Эль-Пасо девчонка, – сказал Клайд.
Гарольд, Трутт и Клайд принялись жадно, с бульканьем поглощать эликсир. Я с содроганием думал о критиках из "Джанто", чьи советы всегда были для меня путеводной звездой. Они...
– Основа нации, – докончил Клайд.
– Слушай, – сказал Гарольд, – и запоминай, "Множество жизней"...
Он продекламировал семь стихотворений Эдди Геста.
– Слишком пессимистично, – заметил Трутт.
– А ты аскет, – ответил ему Гарольд. – Когда я буду переписывать словарь, я это слово не включу.
– А я не включу слово "язычник", – проворчал Клайд.
– Безумцы! – изрек вдруг Трутт.
– Кто безумцы? – спросили мы хором.
– Те, кто будет читать эту статью! – проревел он, разразившись ужасающим хохотом.
А я раскачивался на ветке дерева и оплакивал горестную судьбу Болгарии.
На лужайке перед библиотекой мерцали четыре огонька. Мы вчетвером сидели и курили. Клайд – турецкую сигарету, Трутт водяную трубку, Гарольд пенковую, а я самокрутку из соломы.
На небе блестели звезды. Откуда-то из неясной темной бездны доносился печальный звук падающих капель, какая-то захудалая модернистская вошь покинула свой мерзкий водопроводный кран. Меня затрясло от отвращения.
– Черт! – вырвалось вдруг у Клайда. Я вздрогнул.
– Шшш! – пришлось утихомирить его. – Вспомни о читателях "Джанто". Что подумают эти критиканы?
– Я забыл, – покраснел Клайд. – Но, честно говоря, по-моему, они...
Я помотал головой.
– Нет.
Он кивнул, сплюнул на траву, и та загорелась.
Я затушил пожар и принялся оплакивать горестную судьбу Ирландии.
– А хорошо бы пройтись по облакам, – пробормотал Клайд.
– Чепуха, – возразил Гарольд. – Жаль, что я не миллионер.
Трутт нахмурился.
– Не в деньгах счастье.
Гарольд стоял на своем.
– Будь я богат, я был бы счастлив. Я бы жил в Южных Морях, был бы все время пьян и ухаживал за прекрасными сиренами с островов теплых океанов.
– Ты обречен на успех, – сказал Клайд, покачав головой. – С твоей практичностью ты станешь вторым сэром Филиппом Гиббсом.
Трутт дунул на свою трубку.
Я монотонно, ни разу не остановившись, перечислил по памяти семьдесят пять книг, пропавших из библиотеки.
А Клайд размышлял:
– В чем прелесть жизни?
– В вине, женщинах и песнях, – сказал Гарольд.
– Тише, – зашипел Трутт. – Не двигайтесь, если вам дорога жизнь!
Огромная призрачная фигура выскользнула из кустов и, громко фыркая, остановилась.
– Ни слова, если вам не надоело жить, – пробормотал Клайд, обливаясь холодным потом. – Это привидение из конюшни!
Я вынул четки, пересчитал бусины; забыл, сколько их, и пересчитал снова, чтобы быть уверенным. Привидение удалилось.
– Черт бы побрал этого Йозефа Гергерсхаймера, – сказал Гарольд, отпивая вина и зажигая сигару с обрезанными концами. – Вечно болтает о тщетности бытия. Эх, будь у меня его деньги...
Трутт кивнул; глаза его загорелись диким блеском.
– Была в Эль-Пасо девчонка, – сказал Клайд.
Гарольд, Трутт и Клайд принялись жадно, с бульканьем поглощать эликсир. Я с содроганием думал о критиках из "Джанто", чьи советы всегда были для меня путеводной звездой. Они...
– Основа нации, – докончил Клайд.
– Слушай, – сказал Гарольд, – и запоминай, "Множество жизней"...
Он продекламировал семь стихотворений Эдди Геста.
– Слишком пессимистично, – заметил Трутт.
– А ты аскет, – ответил ему Гарольд. – Когда я буду переписывать словарь, я это слово не включу.
– А я не включу слово "язычник", – проворчал Клайд.
– Безумцы! – изрек вдруг Трутт.
– Кто безумцы? – спросили мы хором.
– Те, кто будет читать эту статью! – проревел он, разразившись ужасающим хохотом.
А я раскачивался на ветке дерева и оплакивал горестную судьбу Болгарии.