Страница:
много. Как вспоминает Г.Корниенко, напутствуя дипбригаду, отправлявшуюся в
ноябре 1969 года в Хельсинки на переговоры с США по стратегическим
вооружениям, Л.Брежнев ограничился тем, что присовокупил к официальным
директивам только одну фразу: "Помните о Лубянке!" (имея в виду
необходимость держать язык за зубами, чтобы не разгласить госсекреты).
Горбачев же, снаряжая новые команды в Женеву и Вену, напутствовал
специального посла О.Гриневского: "Нам нужны результаты, а не мыльные
пузыри. Экономическое положение из-за военных расходов близко к катастрофе.
С американцами мы уже дошли до грани войны, надо отойти. Тратим недели,
чтобы вместо 18 тысяч сторговаться на 20 или на 45 днях вместо месяца.
Женева, Стокгольм, Вена - топчемся годами, утыкаемся в детали, спорим по
пустякам".
На Политбюро, уже, очевидно, эмоционально переварив отступничество
Рейгана от "духа Женевы", объяснял смену тональности: "Запад не будет искать
развязок сам. Если мы в ответ на его позицию продемонстрируем жесткость и
еще раз жесткость, толку не добьемся. Все будет по-прежнему, то есть хуже
для нас... Мало ли, в конце концов, у нас еще нерешенных проблем с
американцами... Надо видеть главное..."
Из этой прозаической констатации, оставлявшей "поэзию" нового
политмышления пропагандистам, у Горбачева родилась идея Рейкьявика. Смысл
этого предложения, заставшего американскую сторону врасплох, - спасти "дух
Женевы", сдвинуть с места забуксовавшие переговоры, поднявшись от частностей
к концептуальным сюжетам.
Чтобы заинтересовать, "качнуть" Рейгана и добиться прорыва на
переговорах, следовало что-то ему предложить. Горбачев был в принципе готов
принять американские предложения о сокращении на 50 процентов стратегических
ракет и обоюдный "двойной ноль" по "евроракетам", в обмен на отказ США от
сугубо гипотетической программы стратегической оборонной инициативы. Таков
был горбачевский "пакет" для рейкьявикского саммита, состоявшегося в октябре
1986 года. В реальность угрозы СОИ в Москве не верили. Комиссия академика
Евгения Велихова, созданная еще при Андропове, пришла к заключению, что эта
система эффективно работать не будет (впоследствии это подтвердилось), а
военные и ВПК предложили сразу несколько вариантов "асимметричного ответа"
американцам. "СОИ для нас - проблема не боязни, а ответственности, - говорил
Горбачев Рейгану в Рейкьявике. - Нам достаточно 10 процентов от стоимости
вашей СОИ, чтобы обесценить ее. Проблема в Договоре по ПРО и в
стратегической стабильности, которую он гарантирует".
Пока он уламывал американского президента в особняке Хофди на берегу
Атлантического океана, Раиса Максимовна любовалась исландскими гейзерами,
посещала среднюю школу - больше на этом пустынном каменистом острове,
избранном для саммита за его равноудаленность от Москвы и Вашингтона,
смотреть было нечего. Нэнси в Рейкьявике не было. Когда Раиса, приехав через
год в Вашингтон, по-светски сказала ей: "Нам вас не хватало в Рейкьявике",
Нэнси сухо ответила: "Как я поняла, женщин туда не звали". Саммит формально
закончился ничем, Рейган и Горбачев расстались, не договорившись. Переговоры
двух лидеров оборвались из-за того, что они не смогли пройти финальную
дистанцию в "несколько слов", которые, как потом написал Дж.Шульц, отделяли
их от соглашения. Дело, конечно, было не в словах. Горбачев, который и так
пошел в большинстве вопросов навстречу американцам, просто не мог вернуться
домой, не привезя хотя бы символических подтверждений взаимности с их
стороны.
В исландской столице на самом деле было не до женщин и не до
протокольных мероприятий. Если, конечно, не считать таковым финальную
пресс-конференцию Горбачева, которую он провел в местном кинотеатре,
единственном в городе здании, способном вместить слетевшуюся в ожидании
сенсации прессу. Именно там, а не на несостоявшемся коктейле ему было
необходимо присутствие Раисы: войдя в замерший зал и найдя глазами свою
"Захарку", он обрел привычное равновесие и сказал журналистам, еще
находившимся под впечатлением от драматической сцены прощания двух лидеров у
ожидавших их машин и похоронного вида Джорджа Шульца на аэродроме: "Мы
заглянули за горизонт".
...Уход из Афганистана был еще одним неотложным приоритетом для
Горбачева. В докладе на XXVII съезде он назвал войну, продолжавшуюся уже
шесть лет, "кровоточащей раной". Поскольку она зашла в тупик, едва
начавшись, даже тем, кто был непосредственно причастен к роковому решению
Политбюро, начиная с Андропова, было ясно, что из афганского горного капкана
надо уносить ноги. Еще при Брежневе, в 1981 году, обсудив неутешительные
результаты "интернациональной акции", Политбюро приняло закрытое решение -
"вести дело к уходу". Став генсеком, Юрий Владимирович в "узком кругу"
несколько раз подтверждал это намерение и, по свидетельству зам. министра
иностранных дел А.Ковалева, даже просил "вооружить его" информацией о
негативном отношении к войне московской интеллигенции.
Для Горбачева, не "повязанного" пресловутым решением 1979 года (в
качестве кандидата в члены ПБ он расписался на секретном протоколе задним
числом), вопроса - уходить или не уходить - не существовало. Речь шла о
другом: как, когда и на каких условиях. Начать вывод немедленно мешал
"синдром сверхдержавы", которым во время вьетнамской войны переболели
американцы. Как уйти без унижения, без потери лица, без признания
совершенной ошибки, которую потомки могут назвать преступлением, наконец,
без того, чтобы принести в жертву тысячи людей, сотрудничавших с
оккупантами, все равно - по убеждению или из корысти? Горбачеву хотелось
уйти "по-хорошему", чтобы это не выглядело бегством, как у американцев,
чтобы в Афганистане не началась резня и не надо было при этом отчитываться
за безответственные решения прежних руководителей, от чего мог пострадать
авторитет нынешних. "Не буду сейчас рассуждать, правильно ли мы сделали, что
туда вошли, - резюмировал он на заседании Политбюро обсуждение итогов
инспекционной поездки в Афганистан Э.Шеварднадзе в январе 1987 года. - То,
что вошли, не зная абсолютно психологии людей, реального положения дел в
стране, - факт. Но все, что мы делали и делаем в Афганистане, несовместимо с
моральным обликом нашей страны. И тратим на все это миллиард рублей в год.
Не говорю уже о жизнях людей".
Месяц спустя тон обсуждения афганской темы был уже на октаву выше:
"Уходить, да! Но решение непростое. Удар по авторитету Советского Союза в
"третьем мире". За это время миллион солдат прошло через Афганистан. Перед
своим народом не рассчитаемся: за что столько людей положили?"
Горбачеву вторили его тогдашние ближайшие соратники: "Надо взять
твердую линию, чтобы за два года уйти, - говорил Н.Рыжков. - Лучше платить
деньгами, нефтью, но не ребятами".
Е.Лигачев поддерживал: "Не можем мы им военным путем принести свободу.
Мы в этом деле потерпели поражение. Уповали на военный путь и не
задумывались о последствиях". Министр обороны маршал С.Соколов, лучше многих
других представлявший, о чем идет речь, подтверждал: "Выиграть войну военным
путем невозможно. Решение о выводе войск надо осуществить, но так, чтобы не
оставить после себя враждебную зону".
Горбачев подвел итог: "Чтобы уйти, надо ускорить процесс внутренней
стабилизации, восстановить дружественную и нейтральную страну. Мы же не
социализм там хотим, а чтобы там не осели США со своими базами".
Эта скромная цель - вернуться в 1979 год - теперь выглядела почти
несбыточной мечтой. Рассчитывать на помощь новых американских друзей не
приходилось. Даже в разгар советско-американской "медовой недели" - в
декабре 87-го, во время триумфального визита Горбачева в Вашингтон Рейган не
сделал ему подарка. Рон дал понять Майклу (к этому времени оба лидера
перешли на "ты"), что заваренную предшественниками "кашу" ему придется
расхлебывать в одиночку: "Поскольку вы не готовы определить дату вашего
окончательного ухода, я не могу помочь вам в разрешении этой проблемы и
отказаться от помощи борцам за свободу".
То же, в сущности, произошло и со вторым "должком", отдавать который
ему пришлось в Вашингтоне - с ракетами средней дальности. Горбачев недаром
сравнил этот договор, подписанный 8 декабря 1987 года в Белом Доме за
столом, которым пользовался еще Авраам Линкольн, с выводом войск из
Афганистана. Американские "Першинги" были, по его словам, "пистолетом,
приставленным к виску СССР". Как и в ситуации с Афганистаном, за возвращение
к статус-кво, то есть за последствия непродуманных шагов прежних советских
лидеров пришлось уплатить по самой высокой ставке: за 859 "Першингов" и
крылатых ракет были отправлены на слом 1752 суперсовременных советских
СС-20.
Для Горбачева, воспитанного советской школой (и пропагандой) в
убеждении, что его родина - главный оплот мира во всем мире, подлинным
открытием было узнать: за границей "нас боятся". Боялись не столько бомб или
изготовлявшихся, "как сосиски", если верить Никите Сергеевичу, ракет, а тех,
кто распоряжался этими бомбами и этими ракетами, - советских руководителей.
Да и как было не бояться того же Хрущева, если даже в послесталинские
времена, принимая решение об отправке на Кубу ядерных ракет, он мог небрежно
отмахнуться от предостережений насчет возможных последствий: "Ничего, ввезем
так, что не узнают"; Брежнева, который, руководствуясь "интернациональным
долгом", отправлял войска в Прагу и Кабул, или Устинова, рекомендовавшего
Андропову не признаваться, что советская ПВО сбила южнокорейский
пассажирский самолет: "Никто никогда ничего не докажет!"
Подлинный, хотя и заочный спор ему предстояло поэтому вести не столько
с западными оппонентами, сколько с собственными политическими
предшественниками. Его уступки, выглядевшие односторонними, согласие на
асимметричные сокращения вооружений были только закономерной расплатой за
щедрость, с которой советское руководство раскармливало в прошлые годы
военно-промышленный комплекс, и единственной возможностью обеспечить
необходимый уровень доверия к новой советской политике, без чего любые
переговоры между Востоком и Западом оставались состязанием в пропаганде.
Вынужденный и по сей день отбиваться от обвинений в том, что "продался
Западу", что он сам и Эдуард Шеварднадзе были "агентами западного влияния",
Горбачев настаивает: "Это была ответственная политика, ответственная в
отношении собственной страны, своего народа. Ее цель - прорвать блокаду, в
которую мы сами себя загнали и которая мешала сотрудничеству с остальным
миром".
Поскольку Горбачеву в отличие от прежних советских руководителей нужен
был реальный результат, а не пропагандистский выигрыш, он должен был найти
не только убедительные слова, но и сделать своим партнерам "предложение, от
которого бы они не могли отказаться". Только пойдя на доселе немыслимое,
принося в жертву накопленное в отдельных областях вооружений советское
превосходство, можно было надеяться разорвать порочный круг бесполезных
переговоров и начать движение к безъядерному и ненасильственному миру, в
который после убийства Раджива Ганди продолжал верить, пожалуй, только он
один. И по сей день, хотя такой мир кажется еще менее вероятным, чем десять
лет назад, Горбачев стоит на своем, отвергая аргументы таких своих критиков,
как А.Добрынин, который считает, что у Советского Союза "был шанс закончить
"холодную войну", не утрачивая завоеваний, накопленных советской дипломатией
при Громыко, то есть на равных с Западом".
Кто из них прав: ветеран-дипломат, четверть века отслуживший советским
послом в Вашингтоне и знавший американский истеблишмент лучше, чем советскую
номенклатуру, или отработавший примерно столько же партийным функционером в
Ставрополе Горбачев, начавший реально открывать для себя внешний мир уже
после того, как стал членом Политбюро? Дипломат-профессионал или мировой
лидер-самоучка, пусть и схватывавший дипломатическую премудрость на лету?
Был ли Горбачев наивным политиком не от мира сего, политическим Велимиром
Хлебниковым, который называл себя "будетлянином" и Председателем земного
шара, или человеком, способным придать происходившим, в том числе по его
воле, событиям иной масштаб измерения, чем президентский срок или
человеческая жизнь? Утопистом в духе Томаса Мора, которого никак не хочет
забыть так и не пожившее в его Утопии человечество, назвавшее его тем не
менее "человеком на все времена"? Кому теперь задать все эти вопросы?
"Холодная война" закончилась, и это произошло на условиях, сформулированных
(или принятых) Горбачевым. И теперь уже не ему, а другим доказывать, что это
могло произойти иначе.
Кошмар, преследовавший Джеймса Форрестола, воплотился в реальность: в
декабре 1987 года русские вторглись в Вашингтон, выгрузив из самолетов,
приземлившихся на авиабазе Эндрюс, несколько десятков дипломатов, экспертов,
охранников, журналистов, бронированные "ЗИЛы" и, главное, новое оружие
советского наступления на Запад, от которого у него не было защиты, -
Михаила и Раису Горбачевых. Американская столица сдалась без боя. На
церемонию подписания договора о ракетах средней дальности и приемы в
советском посольстве и Белом Доме съехался и слетелся (некоторые
приглашенные прилетели из других городов, в том числе с Западного побережья)
весь американский политический, деловой и культурный истеблишмент. Те, кто
не получил приглашения, спасался от расспросов, срочно уезжая из столицы:
это давало возможность объяснить свое отсутствие чрезвычайными
обстоятельствами.
Когда Рейган и Горбачев подписали документы и обменялись ручками, зал,
встав, устроил им овацию. Эмоции захлестнули и Нэнси Рейган, которая сама
выбрала день и час для этой церемонии, посоветовавшись со своим астрологом,
- повернувшись к Раисе, она предложила, чтобы и две первые леди вслед за
сверхдержавами пошли на мировую: "Я думаю и нам надо пожать друг другу
руки". Вечером на приеме в Белом Доме Ван Клиберн заставил собравшихся еще
раз встать, когда заиграл разученные им еще для первого конкурса им.
Чайковского "Подмосковные вечера". Горбачев, обожавший петь, с видимым
удовольствием подхватил мелодию, а сидевший рядом с адмиралом Уильямом Кроу
ультраконсервативный вашингтонский журналист Джордж Уилл прошептал ему на
ухо: "Вам, адмирал, эта песня обойдется в 200 военных кораблей".
В течение трех дней визита город был охвачен приступом "горбимании".
Бар в отеле "Мариотт", где размещалась советская делегация, был переименован
в кафе "Гласность". Когда же в ответ на реплику сопровождавшего его Дж.Буша,
посетовавшего, что у гостя не нашлось времени посетить какой-нибудь
супермаркет и пообщаться с простыми американцами, Горбачев внезапно велел
остановить кортеж и к ужасу охраны вышел к народу, с улицей приключился
"горбазм". Не веря своей удаче, сотни людей, стоявших вдоль ограждений,
бросились пожимать руку советскому лидеру. Растерявшиеся из-за нештатной
ситуации американские охранники кричали толпе: "Всем вынуть руки из
карманов!" Требование было излишним - и так все руки тянулись в сторону
Горбачева. Владелец ресторана, расположенного на углу, где остановился
кортеж, свесившись из окна второго этажа, звал: "Господин Президент,
поднимитесь сюда, на этой неделе у нас в меню борщ!"
Но не весь Вашингтон так принимал Михаила и Раису. Накануне их приезда
по Пенсильвания авеню прошла двухсоттысячная демонстрация протеста против
нарушений прав человека в СССР и сохраняющихся запретов на свободный выезд
из страны. Сквер напротив Белого Дома, традиционно используемый для
политических пикетов, оккупировали представители "угнетенных меньшинств":
украинцы и прибалты, к которым присоединились кришнаиты и афганские
моджахеды с плакатами "Смерть Горбачеву!" Не было единодушия и среди
конгрессменов - Горбачев так и не удостоился приглашения выступить на
совместном заседании палат на Капитолийском холме (в отличие от приехавшего
в США пять лет спустя Ельцина), а один из ультраконсервативных членов палаты
представителей послал Рейгану почтой зонтик и котелок, напоминая о Невиле
Чемберлене и его поездке в Мюнхен для встречи с Гитлером.
Свои препоны на пути в Вашингтон пришлось преодолеть и Горбачеву. И
хотя основные члены его команды понимали необходимость "вышибать" "Першинги"
из Европы ценой принесения в жертву советских СС-20 (военные, и прежде всего
начальник Генштаба С.Ахромеев, полностью разделяли эту позицию), кое у кого
были сомнения. А.А.Громыко, непосредственно причастный к решению о
"довооружении", предостерегал на заседании Политбюро: "Не стоит идти на
новые уступки США. Иначе останемся без того, что создавали в течение 25 лет.
Нельзя полагаться на порядочность американцев. На какие бы односторонние
уступки мы ни пошли, они все равно не станут договариваться с нами "на
равных".
Горбачев перебивал его: "Что же вы предлагаете, Андрей Андреевич
(Громыко был один из немногих, к кому он обращался не только по
имени-отчеству, но и на "вы")? Рвать переговоры?" Ответ Громыко: "Тянуть".
Однако тянуть, использовать переговоры как ширму, блефовать, как в
прошлые времена, не входило в намерения Горбачева, нацеленного на скорейший
результат: "В отличие от Громыко, я не боюсь, что американцы нас обойдут, в
частности, в космосе. Вот кто на самом деле блефует. До их выхода в космос
еще далеко, мы же пока наращиваем капитал доверия. И вообще, время работает
на нас". За этой пикировкой о тактике ведения советско-американских
переговоров скрывались принципиальные мировоззренческие, а не только
поколенческие расхождения: 56-летнему Горбачеву было легче верить в то, что
время работает на него, чем разменявшему восьмой десяток главе
внешнеполитического ведомства. Последний представлял не просто политику и
эпоху "холодной войны", а целую школу советского мышления, по-своему логично
исходившую из того, что только "замораживание" послевоенного статус-кво,
обеспечившего со времен Ялты Советскому Союзу ранг супердержавы, гарантирует
ее мировое величие. Отсюда агрессивное неприятие всего, что этот статус-кво
могло пошатнуть, поколебать, размыть. Отсюда же и тактика: "тянуть",
имитировать переговоры, соглашаться в крайнем случае на торможение гонки
вооружений, но не на их сокращение, тем более асимметричное. Горбачев со
своей перестройкой, приведшей в движение внутреннюю жизнь в СССР,
представлял угрозу для "статус-кво". Очевидно, что его любимое - "Главное
н?чать", перекликавшееся с гагаринским "Поехали!", не могло не
распространиться и на внешнюю политику.
И все же принципиальная разница во взглядах между ним и Громыко (как и
другими советскими лидерами) заключалась не в оценке американцев - верить,
не верить, говорить языком силы или аргументами нового политического
мышления, а в оценке исторических перспектив Советского Союза. Для реалиста
Громыко "последним аргументом короля", важнейшим, если не единственным
козырем, обеспечивавшим сохранение великодержавного статуса СССР, был
потенциал устрашения остального мира.
По убеждению же романтика нового политического мышления Горбачева
(считавшего себя, естественно, твердо стоящим на земле практиком), попытка
заморозить ситуацию внутри и вокруг СССР в глобальном, бурно меняющемся мире
напрямую вела к историческому краху не только режима, но и государства.
Только реформированный Советский Союз обретал, как он верил, шанс "на
равных" конкурировать с западным миром на основе заложенных в
социалистической идее универсальных ценностей, которые делали его даже более
приспособленным к ХХI веку и к миру будущего, чем его исторического
соперника.
Запад, не без интереса наблюдавший за этим столкновением мировоззрений
и политических курсов внутри СССР, при всем благожелательном отношении к
посулам Горбачева в своей практической политике следовал скорее громыкинской
логике: аплодируя перестройке, но сохраняя при этом свой порох сухим на
случай, если советский лидер или его преемники разочаруются в новом
политическом мышлении так же неожиданно, как к нему пришли. (Надо полагать,
узнав об августовском путче, многие западные политики порадовались, что в
свое время не дали себя увлечь видениями Прекрасного Нового Мира. По мнению
же помощников Горбачева (Г.Шахназаров), если бы Запад, и, в частности,
"большая семерка" оказали в 1991 году Советскому Союзу ту помощь, о которой
он просил в Лондоне, путча можно было бы избежать.)
...Расставание Рона и Майкла на лужайке перед Белым Домом, хотя и
произошло, как год назад в Рейкьявике, с задержкой из-за того, что
С.Ахромеев и П.Нитце до последней минуты согласовывали директивы для будущих
переговоров, ни в чем не напоминало хмурое прощание перед домом Хофди. Тогда
прорыв не состоялся из-за нежелания Рейгана пожертвовать СОИ и неготовности
Горбачева развязать свой "пакет". В Вашингтоне, подписав договор о
"евроракетах" и согласившись на переговоры о 50-процентном сокращении
стратегических арсеналов, Горбачев предоставил американскому президенту
возможность самому удостовериться в том, что столь дорогая ему (и
американскому бюджету) программа "звездных войн" неминуемо захлебнется в
неразрешимых технических проблемах (это вскоре и произошло).
Оба лидера могли представить результаты саммита как личный успех:
Рейган - похвастаться тем, что вынудил Советы согласиться с его формулой
сокращения советской стратегической "триады", Горбачев - утверждать, что
предложенное им движение к безъядерному миру практически идет по его
графику. Но главным итогом было принципиальное изменение атмосферы
советско-американских отношений. Если Америка встречала Горбачева с
недоверчивым любопытством, как экзотическое политическое явление, то
провожала с благодарностью, как человека, избавившего американское общество
от угнетавшего его страха перед советскими ракетами, перед
непредсказуемостью коммунистов, перед угрозой "империи зла", а в общем,
перед русскими, которые могут в любой момент прийти без приглашения.
Популярность его в эти дни среди американцев, если и не превзошла рейтинга
их президента, то была выше, чем у основных кандидатов, собиравшихся менять
Рейгана в Белом Доме, а его пресс-секретарь Марлин Фицуотер дорого заплатил
бы за то, чтобы все забыли, как после саммита в Женеве он снисходительно
назвал Горбачева "ковбоем из драгстора".
Между тем сами "русские" только начинали освобождаться от вбитого в них
по шляпку официальной пропагандой убеждения, что не сегодня-завтра они могут
стать жертвой империалистической агрессии или очередной провокации
"поджигателей войны". Как свидетельствует горбачевский помощник А.Черняев,
сам Михаил Сергеевич только после Рейкьявика поверил в то, что американцы не
собираются воевать против СССР и не готовятся нанести по Москве
обезоруживающий ядерный удар. Уверившись, что войны между СССР и США не
будет, он как бы внутренне освободился и на все приставания военных отвечал:
"Вы собираетесь воевать? Я не собираюсь, и, значит, ваши требования
неприемлемы". Тогда Политбюро его в этом единодушно поддерживало.
Это начавшееся в Рейкьявике и продолжившееся в Вашингтоне обоюдное
освобождение от страха, существовавшего уже как бы само по себе и принявшего
форму истинного "железного занавеса", выкованного из недоверия и взаимных
подозрений, и стало началом конца "холодной войны". Есть разные мнения
относительно того, когда она завершилась. Одни называют май 1988 года, когда
Рейган, выйдя из Спасских ворот Кремля на Красную площадь, не побоялся
сфотографироваться в сердце "империи зла" на фоне Мавзолея Ленина. Другие
считают ее концом речь Горбачева в ООН в декабре 1988 года, где он заявил,
что сила или угроза ее применения не должны служить инструментом внешней
политики, и объявил об одностороннем сокращении - на полмиллиона человек -
советских войск в Восточной Европе.
Для всей Европы "холодная война" окончательно закончилась с падением
Берлинской стены и воссоединением Германии. По версии советской стороны
(пресс-секретаря МИДа Геннадия Герасимова), "холодную войну" сообща
похоронили на дне Средиземного моря Буш и Горбачев во время встречи на
Мальте. По мнению американцев (госсекретаря Дж.Бейкера), она действительно
осталась в прошлом, когда представители СССР и США вместе проголосовали в
Совете Безопасности ООН в январе 1991 года за военные санкции против
иракского режима Саддама Хусейна, вторгшегося в Кувейт. По-видимому, правы
все, поскольку эти, как и многие другие не названные, события в целом
составили ту критическую массу, сумму перемен, которая позволила мировой
истории, долгие годы разделенной на разные потоки, слиться в единое русло.
Мечтали об этом многие, верили в то, что это произойдет, единицы, поставил
эту цель как практическую, реально осуществимую задачу один человек -
Горбачев.
Дипломатический обозреватель гамбургского еженедельника "Цайт"
ноябре 1969 года в Хельсинки на переговоры с США по стратегическим
вооружениям, Л.Брежнев ограничился тем, что присовокупил к официальным
директивам только одну фразу: "Помните о Лубянке!" (имея в виду
необходимость держать язык за зубами, чтобы не разгласить госсекреты).
Горбачев же, снаряжая новые команды в Женеву и Вену, напутствовал
специального посла О.Гриневского: "Нам нужны результаты, а не мыльные
пузыри. Экономическое положение из-за военных расходов близко к катастрофе.
С американцами мы уже дошли до грани войны, надо отойти. Тратим недели,
чтобы вместо 18 тысяч сторговаться на 20 или на 45 днях вместо месяца.
Женева, Стокгольм, Вена - топчемся годами, утыкаемся в детали, спорим по
пустякам".
На Политбюро, уже, очевидно, эмоционально переварив отступничество
Рейгана от "духа Женевы", объяснял смену тональности: "Запад не будет искать
развязок сам. Если мы в ответ на его позицию продемонстрируем жесткость и
еще раз жесткость, толку не добьемся. Все будет по-прежнему, то есть хуже
для нас... Мало ли, в конце концов, у нас еще нерешенных проблем с
американцами... Надо видеть главное..."
Из этой прозаической констатации, оставлявшей "поэзию" нового
политмышления пропагандистам, у Горбачева родилась идея Рейкьявика. Смысл
этого предложения, заставшего американскую сторону врасплох, - спасти "дух
Женевы", сдвинуть с места забуксовавшие переговоры, поднявшись от частностей
к концептуальным сюжетам.
Чтобы заинтересовать, "качнуть" Рейгана и добиться прорыва на
переговорах, следовало что-то ему предложить. Горбачев был в принципе готов
принять американские предложения о сокращении на 50 процентов стратегических
ракет и обоюдный "двойной ноль" по "евроракетам", в обмен на отказ США от
сугубо гипотетической программы стратегической оборонной инициативы. Таков
был горбачевский "пакет" для рейкьявикского саммита, состоявшегося в октябре
1986 года. В реальность угрозы СОИ в Москве не верили. Комиссия академика
Евгения Велихова, созданная еще при Андропове, пришла к заключению, что эта
система эффективно работать не будет (впоследствии это подтвердилось), а
военные и ВПК предложили сразу несколько вариантов "асимметричного ответа"
американцам. "СОИ для нас - проблема не боязни, а ответственности, - говорил
Горбачев Рейгану в Рейкьявике. - Нам достаточно 10 процентов от стоимости
вашей СОИ, чтобы обесценить ее. Проблема в Договоре по ПРО и в
стратегической стабильности, которую он гарантирует".
Пока он уламывал американского президента в особняке Хофди на берегу
Атлантического океана, Раиса Максимовна любовалась исландскими гейзерами,
посещала среднюю школу - больше на этом пустынном каменистом острове,
избранном для саммита за его равноудаленность от Москвы и Вашингтона,
смотреть было нечего. Нэнси в Рейкьявике не было. Когда Раиса, приехав через
год в Вашингтон, по-светски сказала ей: "Нам вас не хватало в Рейкьявике",
Нэнси сухо ответила: "Как я поняла, женщин туда не звали". Саммит формально
закончился ничем, Рейган и Горбачев расстались, не договорившись. Переговоры
двух лидеров оборвались из-за того, что они не смогли пройти финальную
дистанцию в "несколько слов", которые, как потом написал Дж.Шульц, отделяли
их от соглашения. Дело, конечно, было не в словах. Горбачев, который и так
пошел в большинстве вопросов навстречу американцам, просто не мог вернуться
домой, не привезя хотя бы символических подтверждений взаимности с их
стороны.
В исландской столице на самом деле было не до женщин и не до
протокольных мероприятий. Если, конечно, не считать таковым финальную
пресс-конференцию Горбачева, которую он провел в местном кинотеатре,
единственном в городе здании, способном вместить слетевшуюся в ожидании
сенсации прессу. Именно там, а не на несостоявшемся коктейле ему было
необходимо присутствие Раисы: войдя в замерший зал и найдя глазами свою
"Захарку", он обрел привычное равновесие и сказал журналистам, еще
находившимся под впечатлением от драматической сцены прощания двух лидеров у
ожидавших их машин и похоронного вида Джорджа Шульца на аэродроме: "Мы
заглянули за горизонт".
...Уход из Афганистана был еще одним неотложным приоритетом для
Горбачева. В докладе на XXVII съезде он назвал войну, продолжавшуюся уже
шесть лет, "кровоточащей раной". Поскольку она зашла в тупик, едва
начавшись, даже тем, кто был непосредственно причастен к роковому решению
Политбюро, начиная с Андропова, было ясно, что из афганского горного капкана
надо уносить ноги. Еще при Брежневе, в 1981 году, обсудив неутешительные
результаты "интернациональной акции", Политбюро приняло закрытое решение -
"вести дело к уходу". Став генсеком, Юрий Владимирович в "узком кругу"
несколько раз подтверждал это намерение и, по свидетельству зам. министра
иностранных дел А.Ковалева, даже просил "вооружить его" информацией о
негативном отношении к войне московской интеллигенции.
Для Горбачева, не "повязанного" пресловутым решением 1979 года (в
качестве кандидата в члены ПБ он расписался на секретном протоколе задним
числом), вопроса - уходить или не уходить - не существовало. Речь шла о
другом: как, когда и на каких условиях. Начать вывод немедленно мешал
"синдром сверхдержавы", которым во время вьетнамской войны переболели
американцы. Как уйти без унижения, без потери лица, без признания
совершенной ошибки, которую потомки могут назвать преступлением, наконец,
без того, чтобы принести в жертву тысячи людей, сотрудничавших с
оккупантами, все равно - по убеждению или из корысти? Горбачеву хотелось
уйти "по-хорошему", чтобы это не выглядело бегством, как у американцев,
чтобы в Афганистане не началась резня и не надо было при этом отчитываться
за безответственные решения прежних руководителей, от чего мог пострадать
авторитет нынешних. "Не буду сейчас рассуждать, правильно ли мы сделали, что
туда вошли, - резюмировал он на заседании Политбюро обсуждение итогов
инспекционной поездки в Афганистан Э.Шеварднадзе в январе 1987 года. - То,
что вошли, не зная абсолютно психологии людей, реального положения дел в
стране, - факт. Но все, что мы делали и делаем в Афганистане, несовместимо с
моральным обликом нашей страны. И тратим на все это миллиард рублей в год.
Не говорю уже о жизнях людей".
Месяц спустя тон обсуждения афганской темы был уже на октаву выше:
"Уходить, да! Но решение непростое. Удар по авторитету Советского Союза в
"третьем мире". За это время миллион солдат прошло через Афганистан. Перед
своим народом не рассчитаемся: за что столько людей положили?"
Горбачеву вторили его тогдашние ближайшие соратники: "Надо взять
твердую линию, чтобы за два года уйти, - говорил Н.Рыжков. - Лучше платить
деньгами, нефтью, но не ребятами".
Е.Лигачев поддерживал: "Не можем мы им военным путем принести свободу.
Мы в этом деле потерпели поражение. Уповали на военный путь и не
задумывались о последствиях". Министр обороны маршал С.Соколов, лучше многих
других представлявший, о чем идет речь, подтверждал: "Выиграть войну военным
путем невозможно. Решение о выводе войск надо осуществить, но так, чтобы не
оставить после себя враждебную зону".
Горбачев подвел итог: "Чтобы уйти, надо ускорить процесс внутренней
стабилизации, восстановить дружественную и нейтральную страну. Мы же не
социализм там хотим, а чтобы там не осели США со своими базами".
Эта скромная цель - вернуться в 1979 год - теперь выглядела почти
несбыточной мечтой. Рассчитывать на помощь новых американских друзей не
приходилось. Даже в разгар советско-американской "медовой недели" - в
декабре 87-го, во время триумфального визита Горбачева в Вашингтон Рейган не
сделал ему подарка. Рон дал понять Майклу (к этому времени оба лидера
перешли на "ты"), что заваренную предшественниками "кашу" ему придется
расхлебывать в одиночку: "Поскольку вы не готовы определить дату вашего
окончательного ухода, я не могу помочь вам в разрешении этой проблемы и
отказаться от помощи борцам за свободу".
То же, в сущности, произошло и со вторым "должком", отдавать который
ему пришлось в Вашингтоне - с ракетами средней дальности. Горбачев недаром
сравнил этот договор, подписанный 8 декабря 1987 года в Белом Доме за
столом, которым пользовался еще Авраам Линкольн, с выводом войск из
Афганистана. Американские "Першинги" были, по его словам, "пистолетом,
приставленным к виску СССР". Как и в ситуации с Афганистаном, за возвращение
к статус-кво, то есть за последствия непродуманных шагов прежних советских
лидеров пришлось уплатить по самой высокой ставке: за 859 "Першингов" и
крылатых ракет были отправлены на слом 1752 суперсовременных советских
СС-20.
Для Горбачева, воспитанного советской школой (и пропагандой) в
убеждении, что его родина - главный оплот мира во всем мире, подлинным
открытием было узнать: за границей "нас боятся". Боялись не столько бомб или
изготовлявшихся, "как сосиски", если верить Никите Сергеевичу, ракет, а тех,
кто распоряжался этими бомбами и этими ракетами, - советских руководителей.
Да и как было не бояться того же Хрущева, если даже в послесталинские
времена, принимая решение об отправке на Кубу ядерных ракет, он мог небрежно
отмахнуться от предостережений насчет возможных последствий: "Ничего, ввезем
так, что не узнают"; Брежнева, который, руководствуясь "интернациональным
долгом", отправлял войска в Прагу и Кабул, или Устинова, рекомендовавшего
Андропову не признаваться, что советская ПВО сбила южнокорейский
пассажирский самолет: "Никто никогда ничего не докажет!"
Подлинный, хотя и заочный спор ему предстояло поэтому вести не столько
с западными оппонентами, сколько с собственными политическими
предшественниками. Его уступки, выглядевшие односторонними, согласие на
асимметричные сокращения вооружений были только закономерной расплатой за
щедрость, с которой советское руководство раскармливало в прошлые годы
военно-промышленный комплекс, и единственной возможностью обеспечить
необходимый уровень доверия к новой советской политике, без чего любые
переговоры между Востоком и Западом оставались состязанием в пропаганде.
Вынужденный и по сей день отбиваться от обвинений в том, что "продался
Западу", что он сам и Эдуард Шеварднадзе были "агентами западного влияния",
Горбачев настаивает: "Это была ответственная политика, ответственная в
отношении собственной страны, своего народа. Ее цель - прорвать блокаду, в
которую мы сами себя загнали и которая мешала сотрудничеству с остальным
миром".
Поскольку Горбачеву в отличие от прежних советских руководителей нужен
был реальный результат, а не пропагандистский выигрыш, он должен был найти
не только убедительные слова, но и сделать своим партнерам "предложение, от
которого бы они не могли отказаться". Только пойдя на доселе немыслимое,
принося в жертву накопленное в отдельных областях вооружений советское
превосходство, можно было надеяться разорвать порочный круг бесполезных
переговоров и начать движение к безъядерному и ненасильственному миру, в
который после убийства Раджива Ганди продолжал верить, пожалуй, только он
один. И по сей день, хотя такой мир кажется еще менее вероятным, чем десять
лет назад, Горбачев стоит на своем, отвергая аргументы таких своих критиков,
как А.Добрынин, который считает, что у Советского Союза "был шанс закончить
"холодную войну", не утрачивая завоеваний, накопленных советской дипломатией
при Громыко, то есть на равных с Западом".
Кто из них прав: ветеран-дипломат, четверть века отслуживший советским
послом в Вашингтоне и знавший американский истеблишмент лучше, чем советскую
номенклатуру, или отработавший примерно столько же партийным функционером в
Ставрополе Горбачев, начавший реально открывать для себя внешний мир уже
после того, как стал членом Политбюро? Дипломат-профессионал или мировой
лидер-самоучка, пусть и схватывавший дипломатическую премудрость на лету?
Был ли Горбачев наивным политиком не от мира сего, политическим Велимиром
Хлебниковым, который называл себя "будетлянином" и Председателем земного
шара, или человеком, способным придать происходившим, в том числе по его
воле, событиям иной масштаб измерения, чем президентский срок или
человеческая жизнь? Утопистом в духе Томаса Мора, которого никак не хочет
забыть так и не пожившее в его Утопии человечество, назвавшее его тем не
менее "человеком на все времена"? Кому теперь задать все эти вопросы?
"Холодная война" закончилась, и это произошло на условиях, сформулированных
(или принятых) Горбачевым. И теперь уже не ему, а другим доказывать, что это
могло произойти иначе.
Кошмар, преследовавший Джеймса Форрестола, воплотился в реальность: в
декабре 1987 года русские вторглись в Вашингтон, выгрузив из самолетов,
приземлившихся на авиабазе Эндрюс, несколько десятков дипломатов, экспертов,
охранников, журналистов, бронированные "ЗИЛы" и, главное, новое оружие
советского наступления на Запад, от которого у него не было защиты, -
Михаила и Раису Горбачевых. Американская столица сдалась без боя. На
церемонию подписания договора о ракетах средней дальности и приемы в
советском посольстве и Белом Доме съехался и слетелся (некоторые
приглашенные прилетели из других городов, в том числе с Западного побережья)
весь американский политический, деловой и культурный истеблишмент. Те, кто
не получил приглашения, спасался от расспросов, срочно уезжая из столицы:
это давало возможность объяснить свое отсутствие чрезвычайными
обстоятельствами.
Когда Рейган и Горбачев подписали документы и обменялись ручками, зал,
встав, устроил им овацию. Эмоции захлестнули и Нэнси Рейган, которая сама
выбрала день и час для этой церемонии, посоветовавшись со своим астрологом,
- повернувшись к Раисе, она предложила, чтобы и две первые леди вслед за
сверхдержавами пошли на мировую: "Я думаю и нам надо пожать друг другу
руки". Вечером на приеме в Белом Доме Ван Клиберн заставил собравшихся еще
раз встать, когда заиграл разученные им еще для первого конкурса им.
Чайковского "Подмосковные вечера". Горбачев, обожавший петь, с видимым
удовольствием подхватил мелодию, а сидевший рядом с адмиралом Уильямом Кроу
ультраконсервативный вашингтонский журналист Джордж Уилл прошептал ему на
ухо: "Вам, адмирал, эта песня обойдется в 200 военных кораблей".
В течение трех дней визита город был охвачен приступом "горбимании".
Бар в отеле "Мариотт", где размещалась советская делегация, был переименован
в кафе "Гласность". Когда же в ответ на реплику сопровождавшего его Дж.Буша,
посетовавшего, что у гостя не нашлось времени посетить какой-нибудь
супермаркет и пообщаться с простыми американцами, Горбачев внезапно велел
остановить кортеж и к ужасу охраны вышел к народу, с улицей приключился
"горбазм". Не веря своей удаче, сотни людей, стоявших вдоль ограждений,
бросились пожимать руку советскому лидеру. Растерявшиеся из-за нештатной
ситуации американские охранники кричали толпе: "Всем вынуть руки из
карманов!" Требование было излишним - и так все руки тянулись в сторону
Горбачева. Владелец ресторана, расположенного на углу, где остановился
кортеж, свесившись из окна второго этажа, звал: "Господин Президент,
поднимитесь сюда, на этой неделе у нас в меню борщ!"
Но не весь Вашингтон так принимал Михаила и Раису. Накануне их приезда
по Пенсильвания авеню прошла двухсоттысячная демонстрация протеста против
нарушений прав человека в СССР и сохраняющихся запретов на свободный выезд
из страны. Сквер напротив Белого Дома, традиционно используемый для
политических пикетов, оккупировали представители "угнетенных меньшинств":
украинцы и прибалты, к которым присоединились кришнаиты и афганские
моджахеды с плакатами "Смерть Горбачеву!" Не было единодушия и среди
конгрессменов - Горбачев так и не удостоился приглашения выступить на
совместном заседании палат на Капитолийском холме (в отличие от приехавшего
в США пять лет спустя Ельцина), а один из ультраконсервативных членов палаты
представителей послал Рейгану почтой зонтик и котелок, напоминая о Невиле
Чемберлене и его поездке в Мюнхен для встречи с Гитлером.
Свои препоны на пути в Вашингтон пришлось преодолеть и Горбачеву. И
хотя основные члены его команды понимали необходимость "вышибать" "Першинги"
из Европы ценой принесения в жертву советских СС-20 (военные, и прежде всего
начальник Генштаба С.Ахромеев, полностью разделяли эту позицию), кое у кого
были сомнения. А.А.Громыко, непосредственно причастный к решению о
"довооружении", предостерегал на заседании Политбюро: "Не стоит идти на
новые уступки США. Иначе останемся без того, что создавали в течение 25 лет.
Нельзя полагаться на порядочность американцев. На какие бы односторонние
уступки мы ни пошли, они все равно не станут договариваться с нами "на
равных".
Горбачев перебивал его: "Что же вы предлагаете, Андрей Андреевич
(Громыко был один из немногих, к кому он обращался не только по
имени-отчеству, но и на "вы")? Рвать переговоры?" Ответ Громыко: "Тянуть".
Однако тянуть, использовать переговоры как ширму, блефовать, как в
прошлые времена, не входило в намерения Горбачева, нацеленного на скорейший
результат: "В отличие от Громыко, я не боюсь, что американцы нас обойдут, в
частности, в космосе. Вот кто на самом деле блефует. До их выхода в космос
еще далеко, мы же пока наращиваем капитал доверия. И вообще, время работает
на нас". За этой пикировкой о тактике ведения советско-американских
переговоров скрывались принципиальные мировоззренческие, а не только
поколенческие расхождения: 56-летнему Горбачеву было легче верить в то, что
время работает на него, чем разменявшему восьмой десяток главе
внешнеполитического ведомства. Последний представлял не просто политику и
эпоху "холодной войны", а целую школу советского мышления, по-своему логично
исходившую из того, что только "замораживание" послевоенного статус-кво,
обеспечившего со времен Ялты Советскому Союзу ранг супердержавы, гарантирует
ее мировое величие. Отсюда агрессивное неприятие всего, что этот статус-кво
могло пошатнуть, поколебать, размыть. Отсюда же и тактика: "тянуть",
имитировать переговоры, соглашаться в крайнем случае на торможение гонки
вооружений, но не на их сокращение, тем более асимметричное. Горбачев со
своей перестройкой, приведшей в движение внутреннюю жизнь в СССР,
представлял угрозу для "статус-кво". Очевидно, что его любимое - "Главное
н?чать", перекликавшееся с гагаринским "Поехали!", не могло не
распространиться и на внешнюю политику.
И все же принципиальная разница во взглядах между ним и Громыко (как и
другими советскими лидерами) заключалась не в оценке американцев - верить,
не верить, говорить языком силы или аргументами нового политического
мышления, а в оценке исторических перспектив Советского Союза. Для реалиста
Громыко "последним аргументом короля", важнейшим, если не единственным
козырем, обеспечивавшим сохранение великодержавного статуса СССР, был
потенциал устрашения остального мира.
По убеждению же романтика нового политического мышления Горбачева
(считавшего себя, естественно, твердо стоящим на земле практиком), попытка
заморозить ситуацию внутри и вокруг СССР в глобальном, бурно меняющемся мире
напрямую вела к историческому краху не только режима, но и государства.
Только реформированный Советский Союз обретал, как он верил, шанс "на
равных" конкурировать с западным миром на основе заложенных в
социалистической идее универсальных ценностей, которые делали его даже более
приспособленным к ХХI веку и к миру будущего, чем его исторического
соперника.
Запад, не без интереса наблюдавший за этим столкновением мировоззрений
и политических курсов внутри СССР, при всем благожелательном отношении к
посулам Горбачева в своей практической политике следовал скорее громыкинской
логике: аплодируя перестройке, но сохраняя при этом свой порох сухим на
случай, если советский лидер или его преемники разочаруются в новом
политическом мышлении так же неожиданно, как к нему пришли. (Надо полагать,
узнав об августовском путче, многие западные политики порадовались, что в
свое время не дали себя увлечь видениями Прекрасного Нового Мира. По мнению
же помощников Горбачева (Г.Шахназаров), если бы Запад, и, в частности,
"большая семерка" оказали в 1991 году Советскому Союзу ту помощь, о которой
он просил в Лондоне, путча можно было бы избежать.)
...Расставание Рона и Майкла на лужайке перед Белым Домом, хотя и
произошло, как год назад в Рейкьявике, с задержкой из-за того, что
С.Ахромеев и П.Нитце до последней минуты согласовывали директивы для будущих
переговоров, ни в чем не напоминало хмурое прощание перед домом Хофди. Тогда
прорыв не состоялся из-за нежелания Рейгана пожертвовать СОИ и неготовности
Горбачева развязать свой "пакет". В Вашингтоне, подписав договор о
"евроракетах" и согласившись на переговоры о 50-процентном сокращении
стратегических арсеналов, Горбачев предоставил американскому президенту
возможность самому удостовериться в том, что столь дорогая ему (и
американскому бюджету) программа "звездных войн" неминуемо захлебнется в
неразрешимых технических проблемах (это вскоре и произошло).
Оба лидера могли представить результаты саммита как личный успех:
Рейган - похвастаться тем, что вынудил Советы согласиться с его формулой
сокращения советской стратегической "триады", Горбачев - утверждать, что
предложенное им движение к безъядерному миру практически идет по его
графику. Но главным итогом было принципиальное изменение атмосферы
советско-американских отношений. Если Америка встречала Горбачева с
недоверчивым любопытством, как экзотическое политическое явление, то
провожала с благодарностью, как человека, избавившего американское общество
от угнетавшего его страха перед советскими ракетами, перед
непредсказуемостью коммунистов, перед угрозой "империи зла", а в общем,
перед русскими, которые могут в любой момент прийти без приглашения.
Популярность его в эти дни среди американцев, если и не превзошла рейтинга
их президента, то была выше, чем у основных кандидатов, собиравшихся менять
Рейгана в Белом Доме, а его пресс-секретарь Марлин Фицуотер дорого заплатил
бы за то, чтобы все забыли, как после саммита в Женеве он снисходительно
назвал Горбачева "ковбоем из драгстора".
Между тем сами "русские" только начинали освобождаться от вбитого в них
по шляпку официальной пропагандой убеждения, что не сегодня-завтра они могут
стать жертвой империалистической агрессии или очередной провокации
"поджигателей войны". Как свидетельствует горбачевский помощник А.Черняев,
сам Михаил Сергеевич только после Рейкьявика поверил в то, что американцы не
собираются воевать против СССР и не готовятся нанести по Москве
обезоруживающий ядерный удар. Уверившись, что войны между СССР и США не
будет, он как бы внутренне освободился и на все приставания военных отвечал:
"Вы собираетесь воевать? Я не собираюсь, и, значит, ваши требования
неприемлемы". Тогда Политбюро его в этом единодушно поддерживало.
Это начавшееся в Рейкьявике и продолжившееся в Вашингтоне обоюдное
освобождение от страха, существовавшего уже как бы само по себе и принявшего
форму истинного "железного занавеса", выкованного из недоверия и взаимных
подозрений, и стало началом конца "холодной войны". Есть разные мнения
относительно того, когда она завершилась. Одни называют май 1988 года, когда
Рейган, выйдя из Спасских ворот Кремля на Красную площадь, не побоялся
сфотографироваться в сердце "империи зла" на фоне Мавзолея Ленина. Другие
считают ее концом речь Горбачева в ООН в декабре 1988 года, где он заявил,
что сила или угроза ее применения не должны служить инструментом внешней
политики, и объявил об одностороннем сокращении - на полмиллиона человек -
советских войск в Восточной Европе.
Для всей Европы "холодная война" окончательно закончилась с падением
Берлинской стены и воссоединением Германии. По версии советской стороны
(пресс-секретаря МИДа Геннадия Герасимова), "холодную войну" сообща
похоронили на дне Средиземного моря Буш и Горбачев во время встречи на
Мальте. По мнению американцев (госсекретаря Дж.Бейкера), она действительно
осталась в прошлом, когда представители СССР и США вместе проголосовали в
Совете Безопасности ООН в январе 1991 года за военные санкции против
иракского режима Саддама Хусейна, вторгшегося в Кувейт. По-видимому, правы
все, поскольку эти, как и многие другие не названные, события в целом
составили ту критическую массу, сумму перемен, которая позволила мировой
истории, долгие годы разделенной на разные потоки, слиться в единое русло.
Мечтали об этом многие, верили в то, что это произойдет, единицы, поставил
эту цель как практическую, реально осуществимую задачу один человек -
Горбачев.
Дипломатический обозреватель гамбургского еженедельника "Цайт"