Страница:
прибегая к сталинским чисткам. Тот же Шахназаров рассказывает, что в начале
1991 года он с помощью академика О.Богомолова организовал у него в институте
встречу с политиками "новой волны" - Г.Поповым, П.Буничем, С.Станкевичем,
А.Мурашевым, которые после смерти Андрея Дмитриевича Сахарова не слишком
уютно себя чувствовали в роли ельцинской политической "пехоты". "Они
сказали, что готовы пойти "под Горбачева". Единственным выдвинутым условием
было, чтобы он размежевался со своим Политбюро и подал им какой-то знак, что
он на них рассчитывает. Я рассказал об этом зондаже Горбачеву, тот не сказал
ни да ни нет, а потом эту тему замотали. Ребята мне звонили, спрашивали о
его реакции, но он тогда не решился. По-видимому, эта публика не внушала ему
большого доверия".
Примечательно, что некоторое время спустя, в начале весны 1991 года,
уже совсем другие "адъютанты" Ельцина - Р.Хасбулатов и П.Вощанов вошли в
контакт с Г.Янаевым и некоторыми другими будущими путчистами в горбачевском
окружении и повели разговоры о том, что президент "явно выработался" и
больше не тянет, а потому дальнейшее его пребывание на посту становится для
всех обременительным. Горбачев, узнавший об этом шевелении за его спиной уже
после путча, поведал, что о настроениях Янаева "верный Руслан" сообщил
Ельцину, но тот тогда ему ничего не сказал.
По мере истощения политического заряда перестройки и обострения ее
внутренних противоречий началась эрозия команды Горбачева, а сам он, при том
что рабочий день по-прежнему до отказа был заполнен встречами, телефонными
звонками и приемом посетителей, незаметно для себя из "собирателя"
интересных людей, "души общества", постепенно превращался в одинокого
человека. Его последней истинной командой, единственными членами экипажа, в
которых он мог быть уверен, как в самом себе, оставались, пожалуй, только
Раиса Максимовна и рано повзрослевшая и разделявшая с отцом его заботы дочь
Ирина.
В чем-то это одиночество было неизбежным, даже неотвратимым. На него
обрекала, во-первых, должность и верховная власть, которая, как и положено в
России, даже вопреки его искреннему стремлению изменить вековые традиции,
продолжала тяготеть к абсолютной. Это не могло не сказаться на отношениях
Горбачева с окружением, включая и близких ему людей, оказывавшихся в силу
логики государственной машины власти в положении не только его соратников,
но и подданных. Вторым фактором, объективно усугублявшим политическую и
личную изоляцию Горбачева, было по-своему заложенное в избранную им судьбу
одиночество реформатора, - человека, сознательно отказывающегося выбирать
между противостоящими лагерями, ищущего компромиссные, пролегающие между
оппонентами и антагонистами "третьи пути", и уже потому чаще всего
отвергаемого и теми и другими.
"Счастливых реформаторов не бывает", - не раз повторял он полюбившуюся
формулу, находя в ней, видимо, и утешение, и оправдание непривычному для
него одиночеству. "Политики - несчастные люди, - жаловался он в интервью
журналисту "Новой газеты" Ю.Щекочихину, - то опаздывают, то времени не
хватает для принятия решений, и уж тем более для исследования ситуации и
обдумывания". Эти особенности статуса почти любого верховного правителя,
особенно в странах с авторитарной традицией, утяжелявшие шапку любого
российского Мономаха, наложенные на специфические черты его натуры, начали
уже с конца 1989 года превращаться в политические проблемы. Под их тяжестью
и без того перегруженный корабль Перестройки проседал уже ниже ватерлинии.
Склонность генсека к велеречивости нередко превращала заседания
Политбюро в сеансы его монологов. Конечно, жаловались на его невнимание, на
то, что он не слушает "ничьих" (разумеется, прежде всего их) советов, именно
те, кого Горбачев поначалу, по очевидным политическим соображениям, отлучал
от себя и кто ревниво следил за тем, как вокруг него складывается новый круг
советников и советчиков. Приученный к коротким ритуальным церемониям
одобрения заранее согласованных текстов, да к тому же начинавший сдавать
физически, А.Громыко нередко начинал на них подремывать, тем более что за
советами к нему практически не обращались. Возвращаясь домой, он жаловался
сыну: "С коллегиальностью в новом руководстве все хуже. Горбачев многое
делает в одиночку, скрывая свои, как ему кажется, хитроумные шаги от
товарищей по партии". И, изменяя привычной взвешенности выражений, выносил
своему выдвиженцу суровый приговор: "Боюсь, что мы живем в условиях вождизма
в новом обличье". О вождизме с намеками на угрозу нового культа, как мы
помним, говорил Б.Ельцин уже на октябрьском 1987 года Пленуме ЦК, не
побоявшись спровоцировать всеобщее негодование.
Достаточно быстро отправленный в отставку многолетний генсековский
помощник по международным вопросам А.Александров-Агентов сокрушенно замечал:
"Михаил Сергеевич считает, что он ни в чьих советах не нуждается". Затаил
обиду на него и Г.Алиев, без лишних сантиментов отправленный на пенсию,
объяснявший свою отставку тем, что новый руководитель не готов терпеть в
своем окружении "крупные фигуры". Однако постепенно со стремительно
раскручивавшейся центрифуги перестройки начали слетать не одни только
брежневские, а уже и собственно горбачевские кадры, его первоначальная рать.
Люди, пришедшие им на смену, не делили с ним общего прошлого и не
разделяли в той же мере, как перестройщики "первого призыва", изначальные
мотивы и надежды. С ними Горбачев мог вроде бы считать себя свободнее: никто
из новеньких не мог бы одним своим присутствием, как Громыко, или
громогласно, как Лигачев, напомнить, кому он обязан своим избранием на пост
руководителя партии. В их присутствии он мог не стесняться, как при Яковлеве
и Шеварднадзе, говорить о себе в третьем лице. Окружив себя теми, кто в
принципе был всем ему обязан (Петраков без лишних церемоний назвал их
"лизоблюдами"), Горбачев получил аудиторию, которая выслушивала его и с ним
соглашалась, а не спорила. Уже одно это позволяло не особенно с ними
церемониться, однако он заблуждался, думая, что может их не бояться. Тем
самым глава партии и государства ставил себя в зависимость не от тех или
иных позиций и мнений (они таковых не имели или предпочитали не
высказывать), а от их личной лояльности ему (В.Болдин утверждает, что как-то
в самолете Раиса Максимовна предложила ему поклясться в верности Михаилу
Сергеевичу). И стало быть, от их личных моральных качеств, а не убеждений.
По отношению к этим людям, все больше игравшим роль обслуживающего
персонала, Горбачев как настоящий "сеньор", отвечающий за своих вассалов,
мог вести себя даже более лояльно, защищая их от критики, как это было с
Г.Янаевым и В.Павловым и чего он практически не делал в отношении
А.Яковлева, Э.Шеварднадзе или Е.Лигачева (в эпоху нападок на него печально
известных Т.Гдляна и Н.Иванова). Сыграла роль и начавшаяся "наверху" смена
поколений. Распростившись со "стариками" и начав расставаться со
сверстниками, Горбачев незаметно для себя из самого молодого члена
Политбюро, которым привык себя считать, превратился в патриарха, и это тоже
приближало его осень.
Всегда знавший, "что надо докладывать", В.Крючков ублажал
успокоительными реляциями о "всенародной поддержке" перестройки на местах,
завоевывая таким образом доверие и этой своей целенаправленной
информацией-дезинформацией подталкивая Горбачева в нужную для себя сторону.
Примечательно, что даже В.Чебриков, порядочность которого Михаил Сергеевич
всегда высоко ценил, предостерегал не принимать на веру все, что Крючков ему
"подсовывал". А.Яковлев, которому Горбачев однажды показал донесения
руководителя Комитета госбезопасности, подтверждает: "В них был сплошной
подхалимаж. Одни восторги и в адрес Горбачева, и в отношении Раисы
Максимовны. С положением в стране у него было все в порядке. Он, как к
наркотику, приучал Горбачева к позитиву, знал, что тот вдохновляется
похвалами, становится зависим от них. И тут же внедрял информацию о своих
оппонентах. В частности, о Шеварднадзе. Играл на ревности Михаила Сергеевича
к его популярности, к тому, как того принимали. Наверное, что-то докладывал
и обо мне, но Горбачев мне это не показывал".
С помощью информации, ежедневно поставляемой к кремлевскому столу,
председатель КГБ В.Крючков и руководитель президентского аппарата В.Болдин
стремились расправиться со своими соперниками, возбуждая в Горбачеве
подозрительность и ревность. Коварные приемы Яго возрождались в маневрах
высокопоставленных интриганов. В результате президент начинал подозревать в
"копании под него" тех, на кого указывали клевреты, которые действительно
плели за его спиной сети заговора. Как рассказывает В.Бакатин, "в один
прекрасный день Горбачев вдруг начал спешно разыскивать меня и Яковлева
после того, как Болдин доложил ему, что мы вместе с начальником Генштаба
Моисеевым будто бы пошли по грибы (чем я отродясь не занимался)..." Когда же
Яковлев в начале лета 1991 года, "почуяв, что они что-то затевают",
попытался обратить внимание президента на будущих заговорщиков, тот
отмахнулся: "Брось ты, Александр. У них не хватит ни решимости, ни мозгов,
чтобы на что-то подобное решиться". В итоге, как в античных или
шекспировских трагедиях, разыгралась, увы, слишком известная мизансцена:
люди, которых "царь" пригрел и возвысил, его предали, те же, с кем он
обращался небрежно и, уж во всяком случае, не бережно, ему не изменили и в
трудный час выручили, забыв про обиды.
Что же случилось? Почему человек, органически чуждый московскому
номенклатурному "болоту", всего за 3-4 года пребывания у власти так
изменился даже в глазах самых близких и без лести преданных ему людей?
Оказался ли вес штанги, которую он вознамерился поднять рывком - реформа не
только системы, но и, как выяснилось, целого общества - неподъемным даже для
его крестьянского хребта, да и вообще для одного человека? Или и его цельная
натура не устояла перед коррозирующим воздействием абсолютной власти, не
только придавливающей человека к земле своим весом, но и разъедающей
изнутри? А может быть, банальное испытание медными трубами первых успехов и
всемирных восторгов оказалось труднее пройти, чем преодоленные им огонь и
воду? Почему даже преданный А.Черняев горько замечает: "Великий человек не
сумел удержаться на уровне своей великости"? Или просто вышли на
поверхность, на всеобщее обозрение скрытые до того и, возможно, неведомые
ранее ему самому слабости и изъяны характера?
Находятся и те, кто, переиначивая на русский лад французское "шерше ля
фам", говорят: "Во всем виновата Раиса. Это она из-за своих непомерных
амбиций, задавшись целью слепить великого человека из обыкновенного, сыграла
роковую роль в судьбе своего мужа и целой страны". Психоаналитики,
заинтригованные неординарной личностью Горбачева, давали свое объяснение
происходившему. Известный психиатр профессор А.Белкин писал осенью 1991
года, что многое в поведении Горбачева могло быть объяснено проявлением
присущего многим выдающимся политикам "нарциссизма", то есть не банального
комплекса самолюбования, а неординарной "жажды признания", которая
феноменально обостряет все способности, "придает личности необычный блеск,
позволяет далеко выходить за границы обычных человеческих возможностей".
Однако та же личность в периоды кризисов и неудач начинает, защищаясь,
воздвигать "бастионы психологических приспособлений", позволяющих вынуть из
своей души занозу, недовольство собой, чувство стыда, досаду на самого себя
и перенести на кого-то другого. "Это они - недостойные помощники или
коварные противники - виноваты в том, что не получается так, как я задумал,
что результат не соответствует ожиданиям".
Оказавшись в такой ситуации, даже чрезвычайно сильная личность
непроизвольно стремится к тому, чтобы сменить окружение, понизить его
уровень, с тем чтобы сохранить свое неоспоримое превосходство. "Светило не
нуждается в дополнительной подсветке, исходящей из других источников, -
писал, "анатомизируя" поведение Горбачева как медицинский случай, упомянутый
профессор. - Ему вполне хватает самого себя. Предназначение же окружающих -
отражать его всепроникающие лучи". О "нарциссизме" в своем толковании пишет
и решительно разошедшийся на последнем этапе с Горбачевым В.Фалин: "Горбачев
впечатлял своей незаурядностью. Он мог развиться в выдающуюся личность, если
бы не страдал (столь пагубным для политика) нарциссовым синдромом. Его
окончательно испортила власть".
Наверное, во всех этих разнообразных и даже разноречивых объяснениях,
наряду с естественной пристрастностью, есть какая-то доля правды. В сумме
они вполне могут объяснить, почему все произошло так, как произошло, но не
дадут ответа на немаловажный вопрос: а не могло ли все закончиться иначе?
Перебрав версии друзей, врагов и психоаналитиков, вспомним о политике.
К осени 1990 года Горбачев действительно оказался в одиночестве. Его метания
от одного политического фланга к другому уже не отражали, как прежде,
хитроумную тактику "гения маневра". Это были реактивные и импульсивные
попытки нащупать уходившую из-под ног центристскую позицию - фарватер
общественных настроений, который непрерывно менялся, как у реки с быстрым
течением. В результате он поочередно становился заложником то одного, то
другого политического лагеря. Сознательно избранная им позиция уклонения от
однозначного выбора между все дальше расходившимися общественными полюсами
уже теряла свое оправдание, а главное, эффективность, и все больше
воспринималась как проявление личной нерешительности. К этому надо добавить
органическую неспособность пойти "ва-банк", в отличие, например, от Ельцина,
поставить все на кон и действовать, не задумываясь о последствиях. Хотя в
иррациональной российской ситуации, как свидетельствует история, нередко
именно такое бездумное (а то и безответственное) поведение, создавая новую
реальность, в случае успеха позволяет совершить прорыв в новое политическое
качество.
Как ни толкали Горбачева в сторону "решительных действий" с самых
разных сторон - от радикал-демократов, требовавших разрыва с "товарищами по
Политбюро", до Крючкова, настаивавшего на "чрезвычайных мерах" ради спасения
партии и страны, - он упорно уклонялся. Даже получая дополнительные властные
полномочия - в какой-то момент, по его собственному признанию, больше власти
было только у Бога - он ими практически никогда не пользовался. "Зачем
Горбачеву эти новые полномочия, - восклицал в украинской Раде Л.Кравчук, -
ведь он не использует даже те, что у него есть!"
Некоторые политики считают огромной удачей, что у руля оказался не
человек однозначного выбора, решительный и бескомпромиссный, как Ленин,
знающий лучше других, "как надо", а такой, как Горбачев, гибкий, уклончивый,
тяготеющий к компромиссам и к тому же в традициях российского интеллигента
и, кстати, в соответствии с советом Карла Маркса, все подвергающий сомнению.
На одном из пленумов ЦК генсек, не удержавшись, даже заманил его участников
в психологическую ловушку. "А что, - неожиданно сказал он, обращаясь к залу,
- наверное, вы все думаете, не пора ли, наконец, генсеку проявить характер?"
И стукнул по столу сжатым кулаком. Зал зааплодировал. Горбачев разжал кулак:
"Вот, оказывается, чего вы хотите. Только в кулак и верите". Члены ЦК
пристыженно умолкли, но вряд ли простили ему эту провокацию. Стоит ли после
этого удивляться одиночеству, настигшему человека в момент, когда первая
часть его проекта завершилась, контуры будущего общества были вчерне
обозначены, но оказалось, что для следующего этапа у него нет ни продуманной
программы, ни подходящей команды, ни попросту достаточно сил.
Накануне заключительного дня работы XXVIII съезда КПСС, который
Горбачев неимоверным напряжением воли и сил смог обратить в свою очередную
тактическую победу, зашедший к нему поздно вечером В.Болдин застал шефа
одиноко сидящим за столом: закрывшись от всех, он собственноручно составлял
список членов ЦК нового созыва. Ироничная история, как будто в насмешку,
предоставила ему возможность своей рукой вписать имена тех, кто через год
составит его расстрельный взвод. Поэтому, когда он в возмущении бросил в
лицо прибывшей в Форос депутации гэкачепистов: "Кто вы такие? Кого
представляете?", они с полным правом могли бы ему ответить: "Вас, Михаил
Сергеевич".
Защищаясь от этих тяжелых для его самолюбия обвинений, Горбачев любит
напоминать, что даже у Христа среди его двенадцати апостолов нашелся
предатель. "Так ведь он же Бог, а я обычный..." - говорит он с искренним или
притворным самоуничижением. Среди его апостолов последнего набора в
предателях оказалось большинство. Кроме того, у Христа не было ни своего
КГБ, ни разветвленной службы информации. Хотя, с другой стороны, именно эти
службы и "сдали" президента, вышедшего из-под их контроля.
Выступая на одном из коллоквиумов, посвященных истории перестройки,
В.Крючков признал: тот факт, что КГБ "проглядел" Горбачева, - один из
крупнейших "проколов" этой организации за всю ее историю. В августе 1991
года она предприняла попытку исправить свою оплошность.
Конец 1990 года выдался безрадостным. В Кремле и на Старой площади -
президент-генсек продолжал пользоваться обоими кабинетами - атмосфера
становилась все более гнетущей. Это было тем более заметно по поведению
Горбачева еще и потому, что до сих пор его природный оптимизм и
поразительная психологическая устойчивость позволяли ему в любых критических
ситуациях не только самому сохранять самообладание и хладнокровие, но и
заряжать своей энергией и уверенностью других. Не раз, когда даже его
помощники или советники были близки к нервному срыву, когда, казалось,
реформаторский курс полностью обречен, он поражал их безмятежным
спокойствием и неизвестно на чем основанной вере в конечный успех. "Брось,
Георгий, - успокаивал он экспансивного Шахназарова, - не переживай, увидишь,
все образуется".
Некоторые эмоциональные натуры, вроде В.Бакатина, воспринимали его
непробиваемую нервную броню как свидетельство неглубокости. Другие, например
А.Яковлев, восхищались, как у него хватало выдержки и терпения "выслушивать
всякий вздор" и сносить обидные, а то и оскорбительные выпады в свой адрес
только ради того, чтобы, позволив всем выговориться, завершить-таки
дискуссию на своих условиях. "Он может то, чего я не могу. Меня бы и на 15
минут общения с ними не хватило", - признавался тот после особо яростного
натиска со стороны секретарей обкомов и генералов, который пришлось
выдержать Михаилу Сергеевичу на очередном Пленуме ЦК.
Иногда западные визитеры, пораженные его хладнокровием и оптимизмом,
спрашивали у Горбачева, откуда такая выдержка, и он обычно называл три
"системы защиты": "Во-первых, наверное, все-таки, родители такой
наследственностью наградили. Спасибо им. Во-вторых, помогает уверенность в
том, что я делаю нужное дело. Ну а в-третьих, семья, Раиса Максимовна - это
мой надежный тыл". Его истовый и одновременно исторический оптимизм и в
самом деле представлял причудливую смесь непоколебимой "лютеровской" веры в
собственную правоту - "на том стою и не могу иначе" - и природной
крестьянской уверенности, что рано или поздно проливной дождь или засуха
сменятся хорошей погодой и вложенный в землю труд принесет свои плоды.
Однако к зиме 1990-1991 года даже "стратегические резервы"
горбачевского оптимизма, похоже, были на грани истощения. То, что раньше
достигалось легко, играючи, перестало получаться. Все валилось из рук.
Очередные тактические победы, которые он продолжал одерживать, - будь то
избрание президентом на Съезде народных депутатов или усмирение
консервативной оппозиции на XXVIII съезде КПСС - достигались все большей
кровью за счет уступок, жертв и таких компромиссов, которые наполовину
лишали их смысла. И все чаще трудно было определить, как называть эти
полууспехи - трудными победами или поражениями, которых едва удалось
избежать. Тем более что в их цену приходилось все чаще включать новые
жертвоприношения.
После того как из окружения Горбачева ушли, разойдясь в разные стороны,
многие из тех, кто прошел с ним первые годы перестройки, на его шахматной
доске вместо крупных (хотя и своенравных) фигур остались главным образом
пешки. И ему ничего не оставалось, как начинать двигать их в ферзи. Так в
политические деятели крупного ранга попали Г.Янаев, В.Павлов, А.Лукьянов,
Б.Пуго и даже В.Болдин, которого Михаил Сергеевич, видимо, успев позабыть
плачевную политическую траекторию другого "портфеленосца" - К.Черненко,
попробовал было ввести в свое новое "Политбюро" - Совет безопасности.
В конце 1990 года он оказался окруженным совсем новой свитой,
состоявшей, по сути, из малознакомых людей, назначенных на ключевые посты,
как правило, по советам и подсказкам других, а не исходя из собственного
опыта и съеденных вместе "пудов соли". Политические "гувернеры" Горбачева, -
А.Черняев и Г.Шахназаров, сохранявшие беззаветную преданность своему
питомцу, с беспокойством отмечали в этот период "атрофию" его политических
качеств и заметное снижение уровня требований, предъявляемых к окружающим.
"Перестает чувствовать серость в материалах, которые ему готовят", - помечал
в своем дневнике, словно лечащий врач в карте больного, А.Черняев. Он же
объяснял уход Горбачева "в себя" комплексом затравленности, тем, что он стал
объектом нападок с разных сторон, становившихся все более яростными, именно
в силу безнаказанности.
"Сегодня в "Правде" подборка писем, брызжущих слюной на перестройку и
Горбачева", - фиксировал в дневнике помощник общественную температуру
сентября. Ноябрь: "Правые в ярости из-за присуждения ему Нобелевской
премии". И тут же выпад с другого фронта: "В Московских новостях" "прорабы
перестройки" - Е.Амбарцумов, А.Адамович, Ю.Карякин, Ю.Афанасьев, А.Гельман -
требуют отставки Горбачева. В Верховном Совете, управляемом Лукьяновым, за
отставку попеременно выступают и проельцинские межрегионалы, и
сформировавшаяся как противовес им группа "Союз". К их выпадам он относился
спокойно, как к закономерным и, в сущности, заслуженным. Нападки же
"демократов" - в октябре съезд "Демократической России" потребовал в
резолюции отправить в отставку президента, правительство и Верховный Совет -
воспринимал болезненно, как предательство".
На деле же очередное поколение демократических "разночинцев", не
переварив российской истории и демонстрируя, видимо, врожденную
неспособность извлекать уроки из опыта, демонстрировало симптомы, похоже,
неизлечимого заболевания русской интеллигенции - нетерпения. В начале века
его продиагностировали "Вехи". Юрий Трифонов вынес его в название своего
романа, посвященного террористам-народникам, убившим царя-реформатора
Александра II. "Да, начинается путь на Голгофу", - делает пометку А.Черняев.
Подтверждение этого грустного вывода не заставило себя ждать. К "плевкам" в
прессе и нападкам в Верховном Совете, заменявшим камни, добавился выстрел из
ружья. Во время праздничной демонстрации, посвященной 73-й годовщине
Октября, слесарь из Ижевска А.Шмонов, выхватив из-под плаща двустволку,
пытался выстрелить в Горбачева, стоявшего на Мавзолее. После суда и
медицинского обследования он был признан больным и помещен в психиатрическую
лечебницу.
Главными авторитетами, двумя "серыми кардиналами" в новой команде,
стали В.Крючков и А.Лукьянов. Именно от них поступала к нему - чаще всего
через Болдина - большая часть информации. Этих двух, в принципе весьма
разных по жизненному опыту и по служебной карьере людей помимо их нынешней
должностной зависимости от Горбачева соединяла и другая более глубинная
связь - лояльность и ностальгическая привязанность к тому, кто одно время
был, а может, и оставался для них истинным "патроном" - Ю.Андропову, за
которым один - Крючков - неотлучно следовал, как тень, еще со времен
драматических венгерских событий 1956 года, другой был при нем первым замом
заведующего Общим отделом. Горбачев думал, что под прикрытием этих бывших
андроповских адъютантов сможет чувствовать себя в относительной безопасности
после того, как левые "бросили" его (сами демократы считали, что все
произошло наоборот). Но поскольку "приближенные" контролировали поступающую
к нему информацию и, следовательно, в значительной степени его поступки,
Горбачев фактически оказался под их надзором, если не под конвоем.
Переживая тем не менее из-за "развода" с демократами, конечно же, более
близкими ему по духу и по "крови", он успокаивал себя тем, что это временное
охлаждение, поскольку противоречит политической логике, и нетерпеливым
радикальным соратникам надо просто дать время осознать, что правы не они, а
он. Такой момент прозрения для некоторых из них наступил, увы, уже когда
Горбачев, в том числе не без их содействия, оказался не у дел...
1991 года он с помощью академика О.Богомолова организовал у него в институте
встречу с политиками "новой волны" - Г.Поповым, П.Буничем, С.Станкевичем,
А.Мурашевым, которые после смерти Андрея Дмитриевича Сахарова не слишком
уютно себя чувствовали в роли ельцинской политической "пехоты". "Они
сказали, что готовы пойти "под Горбачева". Единственным выдвинутым условием
было, чтобы он размежевался со своим Политбюро и подал им какой-то знак, что
он на них рассчитывает. Я рассказал об этом зондаже Горбачеву, тот не сказал
ни да ни нет, а потом эту тему замотали. Ребята мне звонили, спрашивали о
его реакции, но он тогда не решился. По-видимому, эта публика не внушала ему
большого доверия".
Примечательно, что некоторое время спустя, в начале весны 1991 года,
уже совсем другие "адъютанты" Ельцина - Р.Хасбулатов и П.Вощанов вошли в
контакт с Г.Янаевым и некоторыми другими будущими путчистами в горбачевском
окружении и повели разговоры о том, что президент "явно выработался" и
больше не тянет, а потому дальнейшее его пребывание на посту становится для
всех обременительным. Горбачев, узнавший об этом шевелении за его спиной уже
после путча, поведал, что о настроениях Янаева "верный Руслан" сообщил
Ельцину, но тот тогда ему ничего не сказал.
По мере истощения политического заряда перестройки и обострения ее
внутренних противоречий началась эрозия команды Горбачева, а сам он, при том
что рабочий день по-прежнему до отказа был заполнен встречами, телефонными
звонками и приемом посетителей, незаметно для себя из "собирателя"
интересных людей, "души общества", постепенно превращался в одинокого
человека. Его последней истинной командой, единственными членами экипажа, в
которых он мог быть уверен, как в самом себе, оставались, пожалуй, только
Раиса Максимовна и рано повзрослевшая и разделявшая с отцом его заботы дочь
Ирина.
В чем-то это одиночество было неизбежным, даже неотвратимым. На него
обрекала, во-первых, должность и верховная власть, которая, как и положено в
России, даже вопреки его искреннему стремлению изменить вековые традиции,
продолжала тяготеть к абсолютной. Это не могло не сказаться на отношениях
Горбачева с окружением, включая и близких ему людей, оказывавшихся в силу
логики государственной машины власти в положении не только его соратников,
но и подданных. Вторым фактором, объективно усугублявшим политическую и
личную изоляцию Горбачева, было по-своему заложенное в избранную им судьбу
одиночество реформатора, - человека, сознательно отказывающегося выбирать
между противостоящими лагерями, ищущего компромиссные, пролегающие между
оппонентами и антагонистами "третьи пути", и уже потому чаще всего
отвергаемого и теми и другими.
"Счастливых реформаторов не бывает", - не раз повторял он полюбившуюся
формулу, находя в ней, видимо, и утешение, и оправдание непривычному для
него одиночеству. "Политики - несчастные люди, - жаловался он в интервью
журналисту "Новой газеты" Ю.Щекочихину, - то опаздывают, то времени не
хватает для принятия решений, и уж тем более для исследования ситуации и
обдумывания". Эти особенности статуса почти любого верховного правителя,
особенно в странах с авторитарной традицией, утяжелявшие шапку любого
российского Мономаха, наложенные на специфические черты его натуры, начали
уже с конца 1989 года превращаться в политические проблемы. Под их тяжестью
и без того перегруженный корабль Перестройки проседал уже ниже ватерлинии.
Склонность генсека к велеречивости нередко превращала заседания
Политбюро в сеансы его монологов. Конечно, жаловались на его невнимание, на
то, что он не слушает "ничьих" (разумеется, прежде всего их) советов, именно
те, кого Горбачев поначалу, по очевидным политическим соображениям, отлучал
от себя и кто ревниво следил за тем, как вокруг него складывается новый круг
советников и советчиков. Приученный к коротким ритуальным церемониям
одобрения заранее согласованных текстов, да к тому же начинавший сдавать
физически, А.Громыко нередко начинал на них подремывать, тем более что за
советами к нему практически не обращались. Возвращаясь домой, он жаловался
сыну: "С коллегиальностью в новом руководстве все хуже. Горбачев многое
делает в одиночку, скрывая свои, как ему кажется, хитроумные шаги от
товарищей по партии". И, изменяя привычной взвешенности выражений, выносил
своему выдвиженцу суровый приговор: "Боюсь, что мы живем в условиях вождизма
в новом обличье". О вождизме с намеками на угрозу нового культа, как мы
помним, говорил Б.Ельцин уже на октябрьском 1987 года Пленуме ЦК, не
побоявшись спровоцировать всеобщее негодование.
Достаточно быстро отправленный в отставку многолетний генсековский
помощник по международным вопросам А.Александров-Агентов сокрушенно замечал:
"Михаил Сергеевич считает, что он ни в чьих советах не нуждается". Затаил
обиду на него и Г.Алиев, без лишних сантиментов отправленный на пенсию,
объяснявший свою отставку тем, что новый руководитель не готов терпеть в
своем окружении "крупные фигуры". Однако постепенно со стремительно
раскручивавшейся центрифуги перестройки начали слетать не одни только
брежневские, а уже и собственно горбачевские кадры, его первоначальная рать.
Люди, пришедшие им на смену, не делили с ним общего прошлого и не
разделяли в той же мере, как перестройщики "первого призыва", изначальные
мотивы и надежды. С ними Горбачев мог вроде бы считать себя свободнее: никто
из новеньких не мог бы одним своим присутствием, как Громыко, или
громогласно, как Лигачев, напомнить, кому он обязан своим избранием на пост
руководителя партии. В их присутствии он мог не стесняться, как при Яковлеве
и Шеварднадзе, говорить о себе в третьем лице. Окружив себя теми, кто в
принципе был всем ему обязан (Петраков без лишних церемоний назвал их
"лизоблюдами"), Горбачев получил аудиторию, которая выслушивала его и с ним
соглашалась, а не спорила. Уже одно это позволяло не особенно с ними
церемониться, однако он заблуждался, думая, что может их не бояться. Тем
самым глава партии и государства ставил себя в зависимость не от тех или
иных позиций и мнений (они таковых не имели или предпочитали не
высказывать), а от их личной лояльности ему (В.Болдин утверждает, что как-то
в самолете Раиса Максимовна предложила ему поклясться в верности Михаилу
Сергеевичу). И стало быть, от их личных моральных качеств, а не убеждений.
По отношению к этим людям, все больше игравшим роль обслуживающего
персонала, Горбачев как настоящий "сеньор", отвечающий за своих вассалов,
мог вести себя даже более лояльно, защищая их от критики, как это было с
Г.Янаевым и В.Павловым и чего он практически не делал в отношении
А.Яковлева, Э.Шеварднадзе или Е.Лигачева (в эпоху нападок на него печально
известных Т.Гдляна и Н.Иванова). Сыграла роль и начавшаяся "наверху" смена
поколений. Распростившись со "стариками" и начав расставаться со
сверстниками, Горбачев незаметно для себя из самого молодого члена
Политбюро, которым привык себя считать, превратился в патриарха, и это тоже
приближало его осень.
Всегда знавший, "что надо докладывать", В.Крючков ублажал
успокоительными реляциями о "всенародной поддержке" перестройки на местах,
завоевывая таким образом доверие и этой своей целенаправленной
информацией-дезинформацией подталкивая Горбачева в нужную для себя сторону.
Примечательно, что даже В.Чебриков, порядочность которого Михаил Сергеевич
всегда высоко ценил, предостерегал не принимать на веру все, что Крючков ему
"подсовывал". А.Яковлев, которому Горбачев однажды показал донесения
руководителя Комитета госбезопасности, подтверждает: "В них был сплошной
подхалимаж. Одни восторги и в адрес Горбачева, и в отношении Раисы
Максимовны. С положением в стране у него было все в порядке. Он, как к
наркотику, приучал Горбачева к позитиву, знал, что тот вдохновляется
похвалами, становится зависим от них. И тут же внедрял информацию о своих
оппонентах. В частности, о Шеварднадзе. Играл на ревности Михаила Сергеевича
к его популярности, к тому, как того принимали. Наверное, что-то докладывал
и обо мне, но Горбачев мне это не показывал".
С помощью информации, ежедневно поставляемой к кремлевскому столу,
председатель КГБ В.Крючков и руководитель президентского аппарата В.Болдин
стремились расправиться со своими соперниками, возбуждая в Горбачеве
подозрительность и ревность. Коварные приемы Яго возрождались в маневрах
высокопоставленных интриганов. В результате президент начинал подозревать в
"копании под него" тех, на кого указывали клевреты, которые действительно
плели за его спиной сети заговора. Как рассказывает В.Бакатин, "в один
прекрасный день Горбачев вдруг начал спешно разыскивать меня и Яковлева
после того, как Болдин доложил ему, что мы вместе с начальником Генштаба
Моисеевым будто бы пошли по грибы (чем я отродясь не занимался)..." Когда же
Яковлев в начале лета 1991 года, "почуяв, что они что-то затевают",
попытался обратить внимание президента на будущих заговорщиков, тот
отмахнулся: "Брось ты, Александр. У них не хватит ни решимости, ни мозгов,
чтобы на что-то подобное решиться". В итоге, как в античных или
шекспировских трагедиях, разыгралась, увы, слишком известная мизансцена:
люди, которых "царь" пригрел и возвысил, его предали, те же, с кем он
обращался небрежно и, уж во всяком случае, не бережно, ему не изменили и в
трудный час выручили, забыв про обиды.
Что же случилось? Почему человек, органически чуждый московскому
номенклатурному "болоту", всего за 3-4 года пребывания у власти так
изменился даже в глазах самых близких и без лести преданных ему людей?
Оказался ли вес штанги, которую он вознамерился поднять рывком - реформа не
только системы, но и, как выяснилось, целого общества - неподъемным даже для
его крестьянского хребта, да и вообще для одного человека? Или и его цельная
натура не устояла перед коррозирующим воздействием абсолютной власти, не
только придавливающей человека к земле своим весом, но и разъедающей
изнутри? А может быть, банальное испытание медными трубами первых успехов и
всемирных восторгов оказалось труднее пройти, чем преодоленные им огонь и
воду? Почему даже преданный А.Черняев горько замечает: "Великий человек не
сумел удержаться на уровне своей великости"? Или просто вышли на
поверхность, на всеобщее обозрение скрытые до того и, возможно, неведомые
ранее ему самому слабости и изъяны характера?
Находятся и те, кто, переиначивая на русский лад французское "шерше ля
фам", говорят: "Во всем виновата Раиса. Это она из-за своих непомерных
амбиций, задавшись целью слепить великого человека из обыкновенного, сыграла
роковую роль в судьбе своего мужа и целой страны". Психоаналитики,
заинтригованные неординарной личностью Горбачева, давали свое объяснение
происходившему. Известный психиатр профессор А.Белкин писал осенью 1991
года, что многое в поведении Горбачева могло быть объяснено проявлением
присущего многим выдающимся политикам "нарциссизма", то есть не банального
комплекса самолюбования, а неординарной "жажды признания", которая
феноменально обостряет все способности, "придает личности необычный блеск,
позволяет далеко выходить за границы обычных человеческих возможностей".
Однако та же личность в периоды кризисов и неудач начинает, защищаясь,
воздвигать "бастионы психологических приспособлений", позволяющих вынуть из
своей души занозу, недовольство собой, чувство стыда, досаду на самого себя
и перенести на кого-то другого. "Это они - недостойные помощники или
коварные противники - виноваты в том, что не получается так, как я задумал,
что результат не соответствует ожиданиям".
Оказавшись в такой ситуации, даже чрезвычайно сильная личность
непроизвольно стремится к тому, чтобы сменить окружение, понизить его
уровень, с тем чтобы сохранить свое неоспоримое превосходство. "Светило не
нуждается в дополнительной подсветке, исходящей из других источников, -
писал, "анатомизируя" поведение Горбачева как медицинский случай, упомянутый
профессор. - Ему вполне хватает самого себя. Предназначение же окружающих -
отражать его всепроникающие лучи". О "нарциссизме" в своем толковании пишет
и решительно разошедшийся на последнем этапе с Горбачевым В.Фалин: "Горбачев
впечатлял своей незаурядностью. Он мог развиться в выдающуюся личность, если
бы не страдал (столь пагубным для политика) нарциссовым синдромом. Его
окончательно испортила власть".
Наверное, во всех этих разнообразных и даже разноречивых объяснениях,
наряду с естественной пристрастностью, есть какая-то доля правды. В сумме
они вполне могут объяснить, почему все произошло так, как произошло, но не
дадут ответа на немаловажный вопрос: а не могло ли все закончиться иначе?
Перебрав версии друзей, врагов и психоаналитиков, вспомним о политике.
К осени 1990 года Горбачев действительно оказался в одиночестве. Его метания
от одного политического фланга к другому уже не отражали, как прежде,
хитроумную тактику "гения маневра". Это были реактивные и импульсивные
попытки нащупать уходившую из-под ног центристскую позицию - фарватер
общественных настроений, который непрерывно менялся, как у реки с быстрым
течением. В результате он поочередно становился заложником то одного, то
другого политического лагеря. Сознательно избранная им позиция уклонения от
однозначного выбора между все дальше расходившимися общественными полюсами
уже теряла свое оправдание, а главное, эффективность, и все больше
воспринималась как проявление личной нерешительности. К этому надо добавить
органическую неспособность пойти "ва-банк", в отличие, например, от Ельцина,
поставить все на кон и действовать, не задумываясь о последствиях. Хотя в
иррациональной российской ситуации, как свидетельствует история, нередко
именно такое бездумное (а то и безответственное) поведение, создавая новую
реальность, в случае успеха позволяет совершить прорыв в новое политическое
качество.
Как ни толкали Горбачева в сторону "решительных действий" с самых
разных сторон - от радикал-демократов, требовавших разрыва с "товарищами по
Политбюро", до Крючкова, настаивавшего на "чрезвычайных мерах" ради спасения
партии и страны, - он упорно уклонялся. Даже получая дополнительные властные
полномочия - в какой-то момент, по его собственному признанию, больше власти
было только у Бога - он ими практически никогда не пользовался. "Зачем
Горбачеву эти новые полномочия, - восклицал в украинской Раде Л.Кравчук, -
ведь он не использует даже те, что у него есть!"
Некоторые политики считают огромной удачей, что у руля оказался не
человек однозначного выбора, решительный и бескомпромиссный, как Ленин,
знающий лучше других, "как надо", а такой, как Горбачев, гибкий, уклончивый,
тяготеющий к компромиссам и к тому же в традициях российского интеллигента
и, кстати, в соответствии с советом Карла Маркса, все подвергающий сомнению.
На одном из пленумов ЦК генсек, не удержавшись, даже заманил его участников
в психологическую ловушку. "А что, - неожиданно сказал он, обращаясь к залу,
- наверное, вы все думаете, не пора ли, наконец, генсеку проявить характер?"
И стукнул по столу сжатым кулаком. Зал зааплодировал. Горбачев разжал кулак:
"Вот, оказывается, чего вы хотите. Только в кулак и верите". Члены ЦК
пристыженно умолкли, но вряд ли простили ему эту провокацию. Стоит ли после
этого удивляться одиночеству, настигшему человека в момент, когда первая
часть его проекта завершилась, контуры будущего общества были вчерне
обозначены, но оказалось, что для следующего этапа у него нет ни продуманной
программы, ни подходящей команды, ни попросту достаточно сил.
Накануне заключительного дня работы XXVIII съезда КПСС, который
Горбачев неимоверным напряжением воли и сил смог обратить в свою очередную
тактическую победу, зашедший к нему поздно вечером В.Болдин застал шефа
одиноко сидящим за столом: закрывшись от всех, он собственноручно составлял
список членов ЦК нового созыва. Ироничная история, как будто в насмешку,
предоставила ему возможность своей рукой вписать имена тех, кто через год
составит его расстрельный взвод. Поэтому, когда он в возмущении бросил в
лицо прибывшей в Форос депутации гэкачепистов: "Кто вы такие? Кого
представляете?", они с полным правом могли бы ему ответить: "Вас, Михаил
Сергеевич".
Защищаясь от этих тяжелых для его самолюбия обвинений, Горбачев любит
напоминать, что даже у Христа среди его двенадцати апостолов нашелся
предатель. "Так ведь он же Бог, а я обычный..." - говорит он с искренним или
притворным самоуничижением. Среди его апостолов последнего набора в
предателях оказалось большинство. Кроме того, у Христа не было ни своего
КГБ, ни разветвленной службы информации. Хотя, с другой стороны, именно эти
службы и "сдали" президента, вышедшего из-под их контроля.
Выступая на одном из коллоквиумов, посвященных истории перестройки,
В.Крючков признал: тот факт, что КГБ "проглядел" Горбачева, - один из
крупнейших "проколов" этой организации за всю ее историю. В августе 1991
года она предприняла попытку исправить свою оплошность.
Конец 1990 года выдался безрадостным. В Кремле и на Старой площади -
президент-генсек продолжал пользоваться обоими кабинетами - атмосфера
становилась все более гнетущей. Это было тем более заметно по поведению
Горбачева еще и потому, что до сих пор его природный оптимизм и
поразительная психологическая устойчивость позволяли ему в любых критических
ситуациях не только самому сохранять самообладание и хладнокровие, но и
заряжать своей энергией и уверенностью других. Не раз, когда даже его
помощники или советники были близки к нервному срыву, когда, казалось,
реформаторский курс полностью обречен, он поражал их безмятежным
спокойствием и неизвестно на чем основанной вере в конечный успех. "Брось,
Георгий, - успокаивал он экспансивного Шахназарова, - не переживай, увидишь,
все образуется".
Некоторые эмоциональные натуры, вроде В.Бакатина, воспринимали его
непробиваемую нервную броню как свидетельство неглубокости. Другие, например
А.Яковлев, восхищались, как у него хватало выдержки и терпения "выслушивать
всякий вздор" и сносить обидные, а то и оскорбительные выпады в свой адрес
только ради того, чтобы, позволив всем выговориться, завершить-таки
дискуссию на своих условиях. "Он может то, чего я не могу. Меня бы и на 15
минут общения с ними не хватило", - признавался тот после особо яростного
натиска со стороны секретарей обкомов и генералов, который пришлось
выдержать Михаилу Сергеевичу на очередном Пленуме ЦК.
Иногда западные визитеры, пораженные его хладнокровием и оптимизмом,
спрашивали у Горбачева, откуда такая выдержка, и он обычно называл три
"системы защиты": "Во-первых, наверное, все-таки, родители такой
наследственностью наградили. Спасибо им. Во-вторых, помогает уверенность в
том, что я делаю нужное дело. Ну а в-третьих, семья, Раиса Максимовна - это
мой надежный тыл". Его истовый и одновременно исторический оптимизм и в
самом деле представлял причудливую смесь непоколебимой "лютеровской" веры в
собственную правоту - "на том стою и не могу иначе" - и природной
крестьянской уверенности, что рано или поздно проливной дождь или засуха
сменятся хорошей погодой и вложенный в землю труд принесет свои плоды.
Однако к зиме 1990-1991 года даже "стратегические резервы"
горбачевского оптимизма, похоже, были на грани истощения. То, что раньше
достигалось легко, играючи, перестало получаться. Все валилось из рук.
Очередные тактические победы, которые он продолжал одерживать, - будь то
избрание президентом на Съезде народных депутатов или усмирение
консервативной оппозиции на XXVIII съезде КПСС - достигались все большей
кровью за счет уступок, жертв и таких компромиссов, которые наполовину
лишали их смысла. И все чаще трудно было определить, как называть эти
полууспехи - трудными победами или поражениями, которых едва удалось
избежать. Тем более что в их цену приходилось все чаще включать новые
жертвоприношения.
После того как из окружения Горбачева ушли, разойдясь в разные стороны,
многие из тех, кто прошел с ним первые годы перестройки, на его шахматной
доске вместо крупных (хотя и своенравных) фигур остались главным образом
пешки. И ему ничего не оставалось, как начинать двигать их в ферзи. Так в
политические деятели крупного ранга попали Г.Янаев, В.Павлов, А.Лукьянов,
Б.Пуго и даже В.Болдин, которого Михаил Сергеевич, видимо, успев позабыть
плачевную политическую траекторию другого "портфеленосца" - К.Черненко,
попробовал было ввести в свое новое "Политбюро" - Совет безопасности.
В конце 1990 года он оказался окруженным совсем новой свитой,
состоявшей, по сути, из малознакомых людей, назначенных на ключевые посты,
как правило, по советам и подсказкам других, а не исходя из собственного
опыта и съеденных вместе "пудов соли". Политические "гувернеры" Горбачева, -
А.Черняев и Г.Шахназаров, сохранявшие беззаветную преданность своему
питомцу, с беспокойством отмечали в этот период "атрофию" его политических
качеств и заметное снижение уровня требований, предъявляемых к окружающим.
"Перестает чувствовать серость в материалах, которые ему готовят", - помечал
в своем дневнике, словно лечащий врач в карте больного, А.Черняев. Он же
объяснял уход Горбачева "в себя" комплексом затравленности, тем, что он стал
объектом нападок с разных сторон, становившихся все более яростными, именно
в силу безнаказанности.
"Сегодня в "Правде" подборка писем, брызжущих слюной на перестройку и
Горбачева", - фиксировал в дневнике помощник общественную температуру
сентября. Ноябрь: "Правые в ярости из-за присуждения ему Нобелевской
премии". И тут же выпад с другого фронта: "В Московских новостях" "прорабы
перестройки" - Е.Амбарцумов, А.Адамович, Ю.Карякин, Ю.Афанасьев, А.Гельман -
требуют отставки Горбачева. В Верховном Совете, управляемом Лукьяновым, за
отставку попеременно выступают и проельцинские межрегионалы, и
сформировавшаяся как противовес им группа "Союз". К их выпадам он относился
спокойно, как к закономерным и, в сущности, заслуженным. Нападки же
"демократов" - в октябре съезд "Демократической России" потребовал в
резолюции отправить в отставку президента, правительство и Верховный Совет -
воспринимал болезненно, как предательство".
На деле же очередное поколение демократических "разночинцев", не
переварив российской истории и демонстрируя, видимо, врожденную
неспособность извлекать уроки из опыта, демонстрировало симптомы, похоже,
неизлечимого заболевания русской интеллигенции - нетерпения. В начале века
его продиагностировали "Вехи". Юрий Трифонов вынес его в название своего
романа, посвященного террористам-народникам, убившим царя-реформатора
Александра II. "Да, начинается путь на Голгофу", - делает пометку А.Черняев.
Подтверждение этого грустного вывода не заставило себя ждать. К "плевкам" в
прессе и нападкам в Верховном Совете, заменявшим камни, добавился выстрел из
ружья. Во время праздничной демонстрации, посвященной 73-й годовщине
Октября, слесарь из Ижевска А.Шмонов, выхватив из-под плаща двустволку,
пытался выстрелить в Горбачева, стоявшего на Мавзолее. После суда и
медицинского обследования он был признан больным и помещен в психиатрическую
лечебницу.
Главными авторитетами, двумя "серыми кардиналами" в новой команде,
стали В.Крючков и А.Лукьянов. Именно от них поступала к нему - чаще всего
через Болдина - большая часть информации. Этих двух, в принципе весьма
разных по жизненному опыту и по служебной карьере людей помимо их нынешней
должностной зависимости от Горбачева соединяла и другая более глубинная
связь - лояльность и ностальгическая привязанность к тому, кто одно время
был, а может, и оставался для них истинным "патроном" - Ю.Андропову, за
которым один - Крючков - неотлучно следовал, как тень, еще со времен
драматических венгерских событий 1956 года, другой был при нем первым замом
заведующего Общим отделом. Горбачев думал, что под прикрытием этих бывших
андроповских адъютантов сможет чувствовать себя в относительной безопасности
после того, как левые "бросили" его (сами демократы считали, что все
произошло наоборот). Но поскольку "приближенные" контролировали поступающую
к нему информацию и, следовательно, в значительной степени его поступки,
Горбачев фактически оказался под их надзором, если не под конвоем.
Переживая тем не менее из-за "развода" с демократами, конечно же, более
близкими ему по духу и по "крови", он успокаивал себя тем, что это временное
охлаждение, поскольку противоречит политической логике, и нетерпеливым
радикальным соратникам надо просто дать время осознать, что правы не они, а
он. Такой момент прозрения для некоторых из них наступил, увы, уже когда
Горбачев, в том числе не без их содействия, оказался не у дел...