Страница:
назад российское руководство само спровоцировало, в этом декларативном жесте
не было ничего экстраординарного) Ельцин объявил на ее территории
чрезвычайное положение, а вице-президент генерал А.Руцкой двинул на
усмирение республики войска российского МВД. Назревал военный конфликт.
Узнав об этих решениях, Горбачев попробовал связаться с Ельциным. Все
происходило в тогда еще праздничные ноябрьские дни, российский президент
"отключился" и был недоступен. Чтобы избежать столкновения, пришлось
действовать экстренно через Верховный Совет Российской Федерации и его
спикера Р.Хасбулатова, что вызвало возбужденную реакцию Ельцина,
расценившего это как вмешательство в его дела. "Раз вы критикуете Россию, мы
будем отвечать", - заявил он на заседании Госсовета. Дело шло к тому, что
вместо российско-чеченского придется улаживать российско-советский конфликт.
Понадобилось все дипломатическое искусство Президента СССР, чтобы успокоить
Ельцина. "Все зависит от того, какую кассету в него вставит его окружение",
- сокрушался Михаил Сергеевич после едва не сорвавшегося заседания.
При всей их неловкости, а иногда и курьезности сигналы, исходившие от
российского руководства, должны были насторожить Горбачева как признаки
вызревавшего в его недрах, как и в душе Ельцина, общего стратегического
замысла - курса на принципиальный развод с Центром, то есть на разрушение
союзного государства. Горбачев же в эти осенние дни направил всю свою
энергию и тактическое мастерство на то, чтобы, собрав-таки вместе
президентов теперь уже официально независимых республик, попробовать
доводами разума, логикой экономической рациональности, эмоциональными
призывами и даже ссылками на мнение западных политических авторитетов
убедить их в целесообразности сохранения, точнее говоря, реанимации
смертельно раненного СССР, пусть и под другим названием - Союза Суверенных
Государств.
С доверчивостью, непростительной для опытного политика и характерной
скорее для не желающего поверить в неотвратимость печальной развязки
неизлечимо больного человека, Горбачев принимал незначительные тактические
победы на заседаниях Госсовета за продвижение к завоеванию решающего
стратегического рубежа, не сознавая или боясь признаваться самому себе, что
имеет дело с линией горизонта. Может быть, именно поэтому он с такой
жадностью ловил обнадеживающие реплики Ельцина - тот вплоть до ноября
принимал активное участие в обсуждении структуры будущего Союза, приносил на
каждое очередное заседание поправки к тексту Договора и даже одергивал
скептиков, иронизировавших насчет неблагозвучности названия ССГ, говорил:
"Ничего, привыкнут".
Вот почему с таким облегчением, веря, что самое трудное позади и что
страшная перспектива распада государства миновала, после очередного
заседания Госсовета в Ново-Огареве 14 ноября Горбачев воспринял достигнутую
наконец-то договоренность о создании единого "конфедеративного
демократического государства". Стараясь не выдать внутреннее ликование,
скромно отойдя в сторону, он предоставил возможность Борису Ельцину
громогласно объявить журналистам: "Договорились, Союз будет!" Цена этой
сентенции российского императора, как вскоре выяснилось, была не выше его
изречения по поводу Карабаха.
Была ли на самом деле у Горбачева возможность вернуть к жизни
захлебнувшийся в августовском путче проект обновленного Союза с помощью
искусственного дыхания в виде заседаний Госсовета? Он утверждает, что была,
и никто не может ему запретить в это верить. Однако, чтобы это произошло
(теоретически чудо такого оживления еще было возможно), требовался не только
"другой" Горбачев, но и много других составляющих этой почти невыполнимой
миссии: другие республиканские вожди, другой Ельцин с другим окружением,
другой настрой населения, разочаровавшегося к тому времени в перестройке, -
иначе говоря, другая страна. Но такая страна, возможно, и не нуждалась бы в
перестройке.
Главное же, у президента еще формально существовавшего СССР не осталось
в руках практически никаких рычагов управления государством. "После августа,
- говорит Горбачев, - позиции мои были крайне слабы. Очень тяжело мне было".
"Потешный" путч, увы, с реальными жертвами, дискредитировав партию, КГБ и
армию, лишил его традиционных для советского лидера инструментов власти.
Именно официальные руководители этих трех "китов", на которых покоилась
советская держава, - О.Шенин, В.Крючков и Д.Язов, возглавив путч,
политически убили их, превратив в орудия заговора. А.Лукьянов, стреноживший
Верховный Совет, помешал едва вылупившемуся на свет парламенту сыграть
спасительную для страны (и самого себя) роль защитника Конституции. Не
многим достойнее повел себя и Комитет конституционного надзора во главе с
безусловно порядочным, но явно растерявшимся С.Алексеевым.
К этим разрушительным последствиям путча, за которые несли
ответственность руководители опорных институтов союзного государства,
добавились подкопы под него со стороны республик. Еще с июня 91-го после
своего избрания президентом Б.Ельцин, явно подавая пример остальным местным
лидерам, заявил, что Россия прекратит перечисление собираемых налогов в
общесоюзный бюджет. Ценой неимоверных усилий в ходе выработки нового
Союзного договора Горбачеву удалось вернуть в его текст понятие федеральных
налогов, необходимых для обеспечения деятельности союзных структур. Путч
обрушил эту, и без того хрупкую, конструкцию, выбил из рук последнее
оставшееся у Горбачева орудие защиты самой идеи единого федеративного
государства - результаты мартовского референдума. "Если не будут приняты
чрезвычайные меры, - мрачно пророчествовал В.Крючков в своем известном
выступлении на июльской сессии Верховного Совета, - наше государство
перестанет существовать". Из-за принятых им и его сообщниками чрезвычайных
мер оно буквально развалилось.
К ноябрю тем не менее неунывающий "ванька-встанька" Горбачев чуть было
не оживил "усопшего". Переработанный текст договора с учетом всех одобренных
торжественных деклараций о независимости дали согласие подписать главы
девяти республик - больше, чем до путча. Вернулся на Смоленскую площадь и
приступил к ремонту сильно пострадавшего фасада советской внешней политики
министр иностранных дел "розового периода Перестройки" Э.Шеварднадзе. На
горизонте вновь, как в оптимистическую пору первого новоогаревского процесса
замаячила дата торжественной церемонии возможного подписания договора. И с
ней неслышно, как тень, вернулся призрак очередного антигорбачевского
заговора. Потому что оставлять в живых Союз для республиканских элит,
отведавших после августа нестесненную Центром свободу, означало добровольно
надеть на себя хомут, вернув Москве подаренные путчем поводья. В то же время
большинство было готово и даже заинтересовано сохранить союзные связи и в
качестве их символа - Горбачева. И только у Ельцина и его окружения были
другие приоритеты. В отличие от других республиканских вождей основные счеты
у него были не с Центром как таковым, а с Горбачевым и носили прежде всего
личный, а не политический характер. Кроме того, только он мог реально
претендовать на пост союзного президента, что объективно превращало
противостояние этих двух людей в непримиримый конфликт. Да и в целом элита
"первой среди равных" России в противоположность остальным республикам не
имела политических претензий к "имперскому центру" еще и потому, что по
крайней мере на том этапе рассчитывала, взяв Кремль, сама занять его место.
В записке "о российской стратегии", подготовленной для Ельцина осенью 1991
года, Г.Бурбулис предупреждал, что Горбачев настраивает республики против
России, и одновременно успокаивал: избавившись от Союза, Россия не утратит
своей возможности властвовать над ними, республики "никуда не денутся" (в
сущности, он заимствовал горбачевский тезис), все равно к нам придут,
приползут, попросятся.
К ноябрю более чем странная ситуация - с двумя лидерами во главе одного
государства - уткнулась в развилку. Выдвинутый Августом на передний план
Ельцин должен был либо вернуться в шеренгу остальных глав республик, признав
лидерство Горбачева, либо бросить ему вызов. А времени в обрез. Поджимал не
только жесткий график выработки Союзного договора, по мере удаления от
августовского триумфа постепенно тускнел героический имидж Ельцина, а в
буднях повседневной политики соперничать с государственным талантом и
тактическим мастерством Горбачева ему было намного труднее. Эти перемены в
политическом и персональном балансе сил почувствовали чуткие иностранцы, и
один за другим, следуя к тому же своим личным предпочтениям, начиная с Буша,
стали вести дела с привычным для них Горбачевым, все более явственно
пренебрегая непонятным и к тому же регулярно исчезавшим из поля зрения,
"уходившим в себя" российским президентом. Тянуть дальше, по мнению
ельцинского окружения, было уже просто опасно: Горбачев имел реальные шансы
выиграть партию. Когда удалось довести до сознания Ельцина неизбежность и
срочную необходимость разрыва с союзным президентом, вопрос о его низложении
и, стало быть, о роспуске Союза превратился в практическую задачу. Для ее
решения оставалось подобрать беспроигрышную тактику.
Для начала Борис Николаевич сорвал "стоп-кран" уже было разогнавшегося
новоогаревского процесса, без лишних объяснений отказавшись подписать уже
согласованный и подготовленный к рассылке в республики проект Союзного
договора. Уязвленному таким вероломством Горбачеву и недоумевающим главам
других республик, считавшим вопрос уже решенным, на заседании Госсовета 25
ноября было сказано, что текст договора надо "пообсуждать" в комитетах
Верховного Совета РСФСР. Тем не менее открыто декларировать свою новую
стратегическую цель российская команда еще не решалась. Стать открытым
инициатором развала единого государства, да еще в ситуации, когда
большинство республик отнюдь не стремились "на волю", российскому лидеру
было не с руки. Для того чтобы волейболист Ельцин мог окончательно
"погасить" бесконечно разыгрываемый мяч, пробив все выставленные блоки, ему
требовалось, чтобы кто-то искусно подал его над сеткой.
Эту роль взялся выполнить его украинский коллега - будущий президент
Л.Кравчук: благо 1 декабря на Украине должны были состояться выборы
президента и референдум по вопросу о независимости. Любые принципиальные
решения Госсовета относительно будущего Союза, с точки зрения ельцинской
команды, требовалось поэтому "подвесить" до этой даты. Будто на "купленном"
матче, руководители "славянской тройки", сговорившись заранее о результате,
начали откровенно тянуть время. "Михаил Сергеевич, - успокаивал выходившего
из себя Горбачева Председатель Верховного Совета Белоруссии С.Шушкевич, - ну
что вы так переживаете. Дайте нам еще недельку. Через неделю, увидите, все
подпишем". Нескончаемые дискуссии на Госсовете, пошедшие по очередному
кругу, все больше походили на недавние заседания пленумов ЦК.
Между тем российское руководство хладнокровно перекрывало один за
другим краны финансового обеспечения союзного государства, объявляя чуть ли
не каждый день о переводе под свою юрисдикцию новых секторов экономики.
Выплата Россией платежей в союзный бюджет окончательно прекратилась, что
сразу оставило без денег не только московское чиновничество, но и других
бюджетников - от учителей до военнослужащих. Выяснилось, что для захвата
банков необязательно штурмовать Зимний (или Кремль), российскому президенту
достаточно издать указ: в соответствии с ним 28 ноября под российскую
юрисдикцию было переведено более 70 союзных министерств, Гохран и даже
Госбанк. Поскольку это вызвало взрыв негодования у руководителей республик,
Ельцин "на время" вернул банк обратно.
Словно не замечая этого, Горбачев продолжал на сессиях Госсовета
настойчиво взбивать обволакивавшую его со всех сторон зыбкую политическую
"сметану" в надежде, что рано или поздно ощутит под ногами твердую опору. В
действительности он уже толок воду в ступе. Президент принимал дипломатов,
банкиров и журналистов, выбивал из членов большой "семерки" запоздалые
кредиты и ревниво следил за тем, как его работу освещают телевидение и
пресса, хотя на самом деле территория союзного государства, съежившаяся, как
шагреневая кожа, уже, в сущности, совпадала с пространством его кабинета,
приемной и прилегающей к ней Ореховой гостиной. Журнал "Тайм",
провозгласивший Горбачева в 1990 году "Человеком десятилетия", опубликовал
интервью с ним под заголовком "Президент без страны". Все больше изолируемый
Кремль, ворота которого готовился разнести "российский таран", в эти дни
походил на форосскую дачу: если на подступах к "Высоте" - кабинету Горбачева
- службу несла его личная, союзная охрана, то въезд и выезд с территории
Кремля контролировали уже российские службы.
В один из ноябрьских вечеров, решив отметить 38-летие своей свадьбы и
заодно отвлечься от новоогаревской "тягомотины", Михаил Сергеевич отправился
с женой в театр на "Мартовские иды". Отвлечься не получилось. Заговор против
Цезаря, предательство друзей и измена соратников, - как пересказывал на
следующий день свои впечатления Горбачев, - пьеса оказалась "буквально из
нашей жизни". Только он и Раиса думали, что речь в ней идет о пережитом в
августе, на самом же деле - о еще предстоявшем им декабре.
После украинского референдума, естественно, одобрившего "незалежность",
советская драма быстро двинулась к развязке. Еще накануне и даже в самый
день голосования Горбачев, надеясь повлиять на его результат, дал
пространное телеинтервью украинским журналистам, где вспоминал о своих
русско-украинских корнях, убеждал сохранить Союз. Интервью передали по
союзному телевидению. Увы, эффект от этого выступления был не б?льшим, чем
от записанного ночью в Форосе обращения к советским гражданам.
После Л.Кравчука, объявившего об отказе Украины подписать Союзный
договор, в игру вступил С.Шушкевич. Его роль заключалась в том, чтобы успеть
за неделю расстелить перед Ельциным красную дорожку и... накрыть стол в
Беловежской Пуще. Об остальном - проектах документов о роспуске Союза -
позаботилась российская "передовая группа" в составе Г.Бурбулиса и С.Шахрая.
Перед поездкой в Минск на "давно запланированную" российско-белорусскую
встречу Ельцин пришел к Горбачеву "посоветоваться, как убедить Украину
присоединиться к Союзу", поскольку Кравчук обещал подъехать и "рассказать о
референдуме". Два президента достаточно быстро договорились о том, как
"надавить на украинцев". Оба заявили, что не мыслят себе Союза без Украины.
Только потом выяснилось, что в эту формулу каждый вкладывал свое содержание.
Мало кто обратил тогда внимание на мимоходом брошенную журналистам
ельцинскую фразу: "Если не получится, придется подумать о других вариантах".
Уже позднее, рассказывая в узком кругу об этой встрече, Борис Николаевич
похвалялся, как ловко усыпил бдительность союзного президента.
И хотя Горбачев пишет, что, когда он узнал, кто в Минске готовит
встречу (Бурбулис и Шахрай), ему "все стало ясно", похоже, он в очередной
раз, как в августе, недооценил своих соперников, посчитав, что в Пущу
"троица" отправилась только для того, чтобы "расслабиться". О том, что там
произошло, он узнал вечером 8 декабря от С.Шушкевича, которому партнеры
поручили позвонить Горбачеву и от имени "тройки" сообщить, что в Белоруссии
он и его гости действительно "все подписали", правда, совсем не то, что
намечалось. А чтобы тот понапрасну не хватался за телефонную трубку, его же
проинформировали, что новый министр обороны Е.Шапошников "в курсе принятых
решений" и что "Борис Николаевич поставил в известность президента Буша".
Ельцин предпочел позвонить американскому президенту, а не Горбачеву не
только для того, чтобы избежать неприятных объяснений, а еще и потому, что в
"разогретом" состоянии ему сподручнее было общаться с внешним миром через
переводчика. Отвечая позднее начальнику Генштаба М.Моисееву на вопрос:
"Зачем вам нужно было разваливать Союз?", Г.Бурбулис не скрывал своих
эмоций: "Это был самый счастливый день в моей жизни. Ведь над нами теперь
никого больше не было".
Миг действительного ликования для беловежской "тройки" наступил,
однако, несколько дней спустя, когда они убедились, что на брошенный вызов
Горбачев не захотел или не смог адекватно ответить. В ту же памятную ночь
"пущисты" изрядно нервничали - само место встречи выбирали с учетом близости
польской границы, а на случай непредвиденных осложнений неподалеку стоял
вертолет. О том, что нервы у них были напряжены, свидетельствует их
поведение и в последующие дни. Крайне взволнованный Шушкевич, позвонивший
утром 9 декабря руководителю президентской администрации Г.Ревенко, "почти
всхлипывая", начал объяснять, что ему надо отоспаться и все осмыслить,
поскольку все так неожиданно произошло. "Борис Николаевич все расскажет, но,
если они с Михаилом Сергеевичем сочтут нужным, я готов немедленно прибыть в
Москву". Другой телефонный разговор на следующее утро - Горбачева с Ельциным
- состоялся в моем присутствии. На вопрос, когда он появится в Кремле,
Ельцин ответил вопросом: "А меня там не арестуют?" Михаил Сергеевич даже
опешил: "Ты что, с ума сошел?!"
В ту памятную ночь в Беловежской Пуще сотрапезники напрасно тревожились
за свою безопасность. Даже если бы маршал Шапошников не изменил своему
президенту и Конституции, Горбачев все равно не прибег бы к услугам армии
или спецназа, чтобы арестовать заговорщиков. Хотя именно за то, что он не
сделал этого, "не выполнив тем самым своего конституционного долга по защите
союзного государства", его впоследствии яростно критиковали многие, в том
числе и другие августовские путчисты - В.Крючков и Д.Язов, сами по
необъяснимой причине не решившиеся арестовать Ельцина, когда интернированный
в Форосе Горбачев не мог этому помешать.
На решительные же меры не пошел он вовсе не потому, что не располагал
информацией или не имел достаточных сил и средств, - их требовалось не так
уж много. А.Лукьянов, сам, правда, находившийся в это время в Лефортово,
утверждал: "Белорусские чекисты" своевременно проинформировали Президента
СССР и готовы были "накрыть всю эту компанию". Г.Шахназаров уверен: если и
не в ту ночь, то в последующие дни Горбачев еще мог бы восстановить в армии
единоначалие, несмотря на то что маршал Шапошников переметнулся на сторону
заговорщиков. Дочь Ирина тоже считает, "если бы отец захотел, он мог бы
заварить большую кашу". Но именно "кровавой каши", острого политического
конфликта или, не дай бог, гражданской войны он и боялся больше всего и
хотел избежать, начиная свои реформы. И уж, во всяком случае, не пошел бы на
такой огромный риск ради сохранения власти.
Некоторые усматривают в недостаточно выраженном властном инстинкте
слабость Горбачева если не как политика, то как государственного деятеля,
непростительную особенно в условиях России. Наверное, он будет готов принять
это обвинение, недаром не только неоднократно говорил, что видит во власти
не самоцель, а исключительно инструмент для конкретного политического
проекта, но и подтвердил это своим поведением. Очевидно, такой "утилитарный"
подход к власти ставил его в заведомо проигрышную позицию по сравнению с
теми, кто, как тот же Ельцин, видел в ней главную цель. Видимо, по этой
причине он оказался в итоге человеком более пригодным к тому, чтобы изменять
и преобразовывать Россию, чем править ею. Спустя много лет после
ставропольской школы партнеры по российской политике напомнили Горбачеву
преподанный еще в юности безжалостный урок: на собрании, когда его выбирали
комсомольским секретарем, Миша встал, чтобы отвечать на вопросы. В это время
за его спиной кто-то выдернул из-под него стул, и, садясь, он приземлился на
пол... "Хрущевский вариант", которого Горбачев счастливо избежал в августе,
настиг его в декабре.
Несмотря на все тяжелые уроки жизни, вместо того чтобы спасаться самому
и спасать с помощью армии государство, он в декабре 91-го попробовал было
обратиться за помощью к вызванным им к жизни общественным силам и
конституционным структурам, надеясь, что они поддержат и выручат его, как в
августе. Однако в дни, последовавшие за беловежским переворотом,
обнаружилось, что его покинул не только министр обороны, но и политическая
армия. За последние годы "уставшие от Горбачева" и изверившиеся в
перестройке люди лишний раз убедились, что в нашей стране свобода сама по
себе не гарантирует счастья и может даже обернуться бедой. Воспользовавшись
дарованным им "правом выбора", они готовы были вручить власть над собой
тому, кто им больше посулит и сможет громче командовать.
Горбачеву не на кого было пенять, кроме самого себя и... России. В
конце концов он и сам в своем прощальном выступлении 25 декабря сказал: "Я
понимал, что начинать реформы такого масштаба и в таком обществе, как наше,
- труднейшее и даже рискованное дело". Не предупреждал ли о рискованности,
если не об обреченности его проекта один из великих исследователей
непознаваемой для иностранцев "русской души", говоривший, что, даже получив
возможность выбора, русский человек вовсе не всегда выбирает свободу?
"Ничего и никогда не было для человека и для человеческого общества
невыносимее свободы, - словно предостерегал будущих российских реформаторов
Великий Инквизитор из "Братьев Карамазовых" Достоевского. - Нет у человека
заботы мучительнее, как найти того, кому бы передать поскорее тот дар
свободы, с которым это несчастное существо рождается... Накорми, тогда и
спрашивай с них добродетель..."
Перестройка, увы, не накормила людей, и, хотя формально это не
обещалось, они сочли себя обманутыми, тем более что дарованной всем свободой
смогли воспользоваться и распорядиться лишь немногие. "Мы исправили подвиг
твой и основали его на чуде, тайне и авторитете. И люди обрадовались, что их
вновь повели, как стадо", - могли бы эти немногие повторить вслед за
Инквизитором. Но даже когда Горбачев осознал, что ни послушные своим вождям
республиканские парламенты, ни обиженный на него Верховный Совет, ни
общественное мнение, безжалостное к проигравшим политикам, ни избавленная от
страха глумливая пресса не готовы поддержать его, он не капитулировал. Ему
оставалось повести свой последний бой за то, чтобы его теперь уже неизбежный
уход, как и все, что он сделал, находясь у власти, стал новым явлением в
российской политике и осуществился в рамках закона.
Его настойчивые усилия, хотя бы задним числом, законодательно оформить
беловежскую сделку "на троих" многие в эти дни, включая даже близких
сотрудников, воспринимали как отчаянные, хотя и заведомо обреченные, попытки
задержаться в Кремле. "М.С. никак не поймет, - читаем в дневнике А.Черняева,
- что его дело сделано, давно следовало бы уходить, надо беречь достоинство
и уважение к сделанному им в истории... Каждый день "цепляния" за Кремль
отдаляет тот момент, когда история поставит Горбачева на его место великого
человека ХХ столетия".
Что ж, иногда даже близкие люди могут не до конца понимать друг друга.
"Наша семья не была приспособлена к власти", - без сожаления констатирует
Ирина Горбачева. Не Кремль держал президента, и не отнимаемая у него власть
удерживала от того, чтобы хлопнуть дверью, а желание "сделать все
цивилизованно" в нецивилизованной стране. "Вы же не с большой дороги", -
пробовал объяснить он Ельцину, уговаривая дать возможность союзному
парламенту принять официальное решение о самороспуске.
В своем заявлении 10 декабря, после беловежских событий, Горбачев
писал: "Судьба многонационального государства не может быть определена волей
руководителей трех республик. Вопрос этот должен решаться только
конституционным путем с участием всех суверенных государств и учетом воли их
народов".
Он предложил созвать Съезд народных депутатов СССР, чтобы придать
легальную форму отмене Союзного договора и фактическому пересмотру
результатов мартовского референдума, выдвинул идею проведения плебисцита по
вопросу о судьбе Союза. Его призывы повисали в воздухе. Воспитанный
"орготделовиками ЦК" первый демократически избранный Президент Российской
Федерации был непреклонен: "Кто их знает, как они проголосуют..."
Не получил Горбачев ответа и на свое послание участникам встречи в
Алма-Ате, где обсуждался вопрос о создании Содружества Независимых
Государств, которое, как записано в декларации, "не является ни
государством, ни надгосударственным образованием". Главный смысл этой
загадочной формулы Содружества в форме бублика с дыркой вместо Центра
сводился к тому, чтобы не сохранить в Кремле никакой, даже символической
координирующей структуры.
Никто не обманывался насчет того, что именно стремление избавиться от
него, а не желание "во что бы то ни стало сохранить Украину в Союзе",
не было ничего экстраординарного) Ельцин объявил на ее территории
чрезвычайное положение, а вице-президент генерал А.Руцкой двинул на
усмирение республики войска российского МВД. Назревал военный конфликт.
Узнав об этих решениях, Горбачев попробовал связаться с Ельциным. Все
происходило в тогда еще праздничные ноябрьские дни, российский президент
"отключился" и был недоступен. Чтобы избежать столкновения, пришлось
действовать экстренно через Верховный Совет Российской Федерации и его
спикера Р.Хасбулатова, что вызвало возбужденную реакцию Ельцина,
расценившего это как вмешательство в его дела. "Раз вы критикуете Россию, мы
будем отвечать", - заявил он на заседании Госсовета. Дело шло к тому, что
вместо российско-чеченского придется улаживать российско-советский конфликт.
Понадобилось все дипломатическое искусство Президента СССР, чтобы успокоить
Ельцина. "Все зависит от того, какую кассету в него вставит его окружение",
- сокрушался Михаил Сергеевич после едва не сорвавшегося заседания.
При всей их неловкости, а иногда и курьезности сигналы, исходившие от
российского руководства, должны были насторожить Горбачева как признаки
вызревавшего в его недрах, как и в душе Ельцина, общего стратегического
замысла - курса на принципиальный развод с Центром, то есть на разрушение
союзного государства. Горбачев же в эти осенние дни направил всю свою
энергию и тактическое мастерство на то, чтобы, собрав-таки вместе
президентов теперь уже официально независимых республик, попробовать
доводами разума, логикой экономической рациональности, эмоциональными
призывами и даже ссылками на мнение западных политических авторитетов
убедить их в целесообразности сохранения, точнее говоря, реанимации
смертельно раненного СССР, пусть и под другим названием - Союза Суверенных
Государств.
С доверчивостью, непростительной для опытного политика и характерной
скорее для не желающего поверить в неотвратимость печальной развязки
неизлечимо больного человека, Горбачев принимал незначительные тактические
победы на заседаниях Госсовета за продвижение к завоеванию решающего
стратегического рубежа, не сознавая или боясь признаваться самому себе, что
имеет дело с линией горизонта. Может быть, именно поэтому он с такой
жадностью ловил обнадеживающие реплики Ельцина - тот вплоть до ноября
принимал активное участие в обсуждении структуры будущего Союза, приносил на
каждое очередное заседание поправки к тексту Договора и даже одергивал
скептиков, иронизировавших насчет неблагозвучности названия ССГ, говорил:
"Ничего, привыкнут".
Вот почему с таким облегчением, веря, что самое трудное позади и что
страшная перспектива распада государства миновала, после очередного
заседания Госсовета в Ново-Огареве 14 ноября Горбачев воспринял достигнутую
наконец-то договоренность о создании единого "конфедеративного
демократического государства". Стараясь не выдать внутреннее ликование,
скромно отойдя в сторону, он предоставил возможность Борису Ельцину
громогласно объявить журналистам: "Договорились, Союз будет!" Цена этой
сентенции российского императора, как вскоре выяснилось, была не выше его
изречения по поводу Карабаха.
Была ли на самом деле у Горбачева возможность вернуть к жизни
захлебнувшийся в августовском путче проект обновленного Союза с помощью
искусственного дыхания в виде заседаний Госсовета? Он утверждает, что была,
и никто не может ему запретить в это верить. Однако, чтобы это произошло
(теоретически чудо такого оживления еще было возможно), требовался не только
"другой" Горбачев, но и много других составляющих этой почти невыполнимой
миссии: другие республиканские вожди, другой Ельцин с другим окружением,
другой настрой населения, разочаровавшегося к тому времени в перестройке, -
иначе говоря, другая страна. Но такая страна, возможно, и не нуждалась бы в
перестройке.
Главное же, у президента еще формально существовавшего СССР не осталось
в руках практически никаких рычагов управления государством. "После августа,
- говорит Горбачев, - позиции мои были крайне слабы. Очень тяжело мне было".
"Потешный" путч, увы, с реальными жертвами, дискредитировав партию, КГБ и
армию, лишил его традиционных для советского лидера инструментов власти.
Именно официальные руководители этих трех "китов", на которых покоилась
советская держава, - О.Шенин, В.Крючков и Д.Язов, возглавив путч,
политически убили их, превратив в орудия заговора. А.Лукьянов, стреноживший
Верховный Совет, помешал едва вылупившемуся на свет парламенту сыграть
спасительную для страны (и самого себя) роль защитника Конституции. Не
многим достойнее повел себя и Комитет конституционного надзора во главе с
безусловно порядочным, но явно растерявшимся С.Алексеевым.
К этим разрушительным последствиям путча, за которые несли
ответственность руководители опорных институтов союзного государства,
добавились подкопы под него со стороны республик. Еще с июня 91-го после
своего избрания президентом Б.Ельцин, явно подавая пример остальным местным
лидерам, заявил, что Россия прекратит перечисление собираемых налогов в
общесоюзный бюджет. Ценой неимоверных усилий в ходе выработки нового
Союзного договора Горбачеву удалось вернуть в его текст понятие федеральных
налогов, необходимых для обеспечения деятельности союзных структур. Путч
обрушил эту, и без того хрупкую, конструкцию, выбил из рук последнее
оставшееся у Горбачева орудие защиты самой идеи единого федеративного
государства - результаты мартовского референдума. "Если не будут приняты
чрезвычайные меры, - мрачно пророчествовал В.Крючков в своем известном
выступлении на июльской сессии Верховного Совета, - наше государство
перестанет существовать". Из-за принятых им и его сообщниками чрезвычайных
мер оно буквально развалилось.
К ноябрю тем не менее неунывающий "ванька-встанька" Горбачев чуть было
не оживил "усопшего". Переработанный текст договора с учетом всех одобренных
торжественных деклараций о независимости дали согласие подписать главы
девяти республик - больше, чем до путча. Вернулся на Смоленскую площадь и
приступил к ремонту сильно пострадавшего фасада советской внешней политики
министр иностранных дел "розового периода Перестройки" Э.Шеварднадзе. На
горизонте вновь, как в оптимистическую пору первого новоогаревского процесса
замаячила дата торжественной церемонии возможного подписания договора. И с
ней неслышно, как тень, вернулся призрак очередного антигорбачевского
заговора. Потому что оставлять в живых Союз для республиканских элит,
отведавших после августа нестесненную Центром свободу, означало добровольно
надеть на себя хомут, вернув Москве подаренные путчем поводья. В то же время
большинство было готово и даже заинтересовано сохранить союзные связи и в
качестве их символа - Горбачева. И только у Ельцина и его окружения были
другие приоритеты. В отличие от других республиканских вождей основные счеты
у него были не с Центром как таковым, а с Горбачевым и носили прежде всего
личный, а не политический характер. Кроме того, только он мог реально
претендовать на пост союзного президента, что объективно превращало
противостояние этих двух людей в непримиримый конфликт. Да и в целом элита
"первой среди равных" России в противоположность остальным республикам не
имела политических претензий к "имперскому центру" еще и потому, что по
крайней мере на том этапе рассчитывала, взяв Кремль, сама занять его место.
В записке "о российской стратегии", подготовленной для Ельцина осенью 1991
года, Г.Бурбулис предупреждал, что Горбачев настраивает республики против
России, и одновременно успокаивал: избавившись от Союза, Россия не утратит
своей возможности властвовать над ними, республики "никуда не денутся" (в
сущности, он заимствовал горбачевский тезис), все равно к нам придут,
приползут, попросятся.
К ноябрю более чем странная ситуация - с двумя лидерами во главе одного
государства - уткнулась в развилку. Выдвинутый Августом на передний план
Ельцин должен был либо вернуться в шеренгу остальных глав республик, признав
лидерство Горбачева, либо бросить ему вызов. А времени в обрез. Поджимал не
только жесткий график выработки Союзного договора, по мере удаления от
августовского триумфа постепенно тускнел героический имидж Ельцина, а в
буднях повседневной политики соперничать с государственным талантом и
тактическим мастерством Горбачева ему было намного труднее. Эти перемены в
политическом и персональном балансе сил почувствовали чуткие иностранцы, и
один за другим, следуя к тому же своим личным предпочтениям, начиная с Буша,
стали вести дела с привычным для них Горбачевым, все более явственно
пренебрегая непонятным и к тому же регулярно исчезавшим из поля зрения,
"уходившим в себя" российским президентом. Тянуть дальше, по мнению
ельцинского окружения, было уже просто опасно: Горбачев имел реальные шансы
выиграть партию. Когда удалось довести до сознания Ельцина неизбежность и
срочную необходимость разрыва с союзным президентом, вопрос о его низложении
и, стало быть, о роспуске Союза превратился в практическую задачу. Для ее
решения оставалось подобрать беспроигрышную тактику.
Для начала Борис Николаевич сорвал "стоп-кран" уже было разогнавшегося
новоогаревского процесса, без лишних объяснений отказавшись подписать уже
согласованный и подготовленный к рассылке в республики проект Союзного
договора. Уязвленному таким вероломством Горбачеву и недоумевающим главам
других республик, считавшим вопрос уже решенным, на заседании Госсовета 25
ноября было сказано, что текст договора надо "пообсуждать" в комитетах
Верховного Совета РСФСР. Тем не менее открыто декларировать свою новую
стратегическую цель российская команда еще не решалась. Стать открытым
инициатором развала единого государства, да еще в ситуации, когда
большинство республик отнюдь не стремились "на волю", российскому лидеру
было не с руки. Для того чтобы волейболист Ельцин мог окончательно
"погасить" бесконечно разыгрываемый мяч, пробив все выставленные блоки, ему
требовалось, чтобы кто-то искусно подал его над сеткой.
Эту роль взялся выполнить его украинский коллега - будущий президент
Л.Кравчук: благо 1 декабря на Украине должны были состояться выборы
президента и референдум по вопросу о независимости. Любые принципиальные
решения Госсовета относительно будущего Союза, с точки зрения ельцинской
команды, требовалось поэтому "подвесить" до этой даты. Будто на "купленном"
матче, руководители "славянской тройки", сговорившись заранее о результате,
начали откровенно тянуть время. "Михаил Сергеевич, - успокаивал выходившего
из себя Горбачева Председатель Верховного Совета Белоруссии С.Шушкевич, - ну
что вы так переживаете. Дайте нам еще недельку. Через неделю, увидите, все
подпишем". Нескончаемые дискуссии на Госсовете, пошедшие по очередному
кругу, все больше походили на недавние заседания пленумов ЦК.
Между тем российское руководство хладнокровно перекрывало один за
другим краны финансового обеспечения союзного государства, объявляя чуть ли
не каждый день о переводе под свою юрисдикцию новых секторов экономики.
Выплата Россией платежей в союзный бюджет окончательно прекратилась, что
сразу оставило без денег не только московское чиновничество, но и других
бюджетников - от учителей до военнослужащих. Выяснилось, что для захвата
банков необязательно штурмовать Зимний (или Кремль), российскому президенту
достаточно издать указ: в соответствии с ним 28 ноября под российскую
юрисдикцию было переведено более 70 союзных министерств, Гохран и даже
Госбанк. Поскольку это вызвало взрыв негодования у руководителей республик,
Ельцин "на время" вернул банк обратно.
Словно не замечая этого, Горбачев продолжал на сессиях Госсовета
настойчиво взбивать обволакивавшую его со всех сторон зыбкую политическую
"сметану" в надежде, что рано или поздно ощутит под ногами твердую опору. В
действительности он уже толок воду в ступе. Президент принимал дипломатов,
банкиров и журналистов, выбивал из членов большой "семерки" запоздалые
кредиты и ревниво следил за тем, как его работу освещают телевидение и
пресса, хотя на самом деле территория союзного государства, съежившаяся, как
шагреневая кожа, уже, в сущности, совпадала с пространством его кабинета,
приемной и прилегающей к ней Ореховой гостиной. Журнал "Тайм",
провозгласивший Горбачева в 1990 году "Человеком десятилетия", опубликовал
интервью с ним под заголовком "Президент без страны". Все больше изолируемый
Кремль, ворота которого готовился разнести "российский таран", в эти дни
походил на форосскую дачу: если на подступах к "Высоте" - кабинету Горбачева
- службу несла его личная, союзная охрана, то въезд и выезд с территории
Кремля контролировали уже российские службы.
В один из ноябрьских вечеров, решив отметить 38-летие своей свадьбы и
заодно отвлечься от новоогаревской "тягомотины", Михаил Сергеевич отправился
с женой в театр на "Мартовские иды". Отвлечься не получилось. Заговор против
Цезаря, предательство друзей и измена соратников, - как пересказывал на
следующий день свои впечатления Горбачев, - пьеса оказалась "буквально из
нашей жизни". Только он и Раиса думали, что речь в ней идет о пережитом в
августе, на самом же деле - о еще предстоявшем им декабре.
После украинского референдума, естественно, одобрившего "незалежность",
советская драма быстро двинулась к развязке. Еще накануне и даже в самый
день голосования Горбачев, надеясь повлиять на его результат, дал
пространное телеинтервью украинским журналистам, где вспоминал о своих
русско-украинских корнях, убеждал сохранить Союз. Интервью передали по
союзному телевидению. Увы, эффект от этого выступления был не б?льшим, чем
от записанного ночью в Форосе обращения к советским гражданам.
После Л.Кравчука, объявившего об отказе Украины подписать Союзный
договор, в игру вступил С.Шушкевич. Его роль заключалась в том, чтобы успеть
за неделю расстелить перед Ельциным красную дорожку и... накрыть стол в
Беловежской Пуще. Об остальном - проектах документов о роспуске Союза -
позаботилась российская "передовая группа" в составе Г.Бурбулиса и С.Шахрая.
Перед поездкой в Минск на "давно запланированную" российско-белорусскую
встречу Ельцин пришел к Горбачеву "посоветоваться, как убедить Украину
присоединиться к Союзу", поскольку Кравчук обещал подъехать и "рассказать о
референдуме". Два президента достаточно быстро договорились о том, как
"надавить на украинцев". Оба заявили, что не мыслят себе Союза без Украины.
Только потом выяснилось, что в эту формулу каждый вкладывал свое содержание.
Мало кто обратил тогда внимание на мимоходом брошенную журналистам
ельцинскую фразу: "Если не получится, придется подумать о других вариантах".
Уже позднее, рассказывая в узком кругу об этой встрече, Борис Николаевич
похвалялся, как ловко усыпил бдительность союзного президента.
И хотя Горбачев пишет, что, когда он узнал, кто в Минске готовит
встречу (Бурбулис и Шахрай), ему "все стало ясно", похоже, он в очередной
раз, как в августе, недооценил своих соперников, посчитав, что в Пущу
"троица" отправилась только для того, чтобы "расслабиться". О том, что там
произошло, он узнал вечером 8 декабря от С.Шушкевича, которому партнеры
поручили позвонить Горбачеву и от имени "тройки" сообщить, что в Белоруссии
он и его гости действительно "все подписали", правда, совсем не то, что
намечалось. А чтобы тот понапрасну не хватался за телефонную трубку, его же
проинформировали, что новый министр обороны Е.Шапошников "в курсе принятых
решений" и что "Борис Николаевич поставил в известность президента Буша".
Ельцин предпочел позвонить американскому президенту, а не Горбачеву не
только для того, чтобы избежать неприятных объяснений, а еще и потому, что в
"разогретом" состоянии ему сподручнее было общаться с внешним миром через
переводчика. Отвечая позднее начальнику Генштаба М.Моисееву на вопрос:
"Зачем вам нужно было разваливать Союз?", Г.Бурбулис не скрывал своих
эмоций: "Это был самый счастливый день в моей жизни. Ведь над нами теперь
никого больше не было".
Миг действительного ликования для беловежской "тройки" наступил,
однако, несколько дней спустя, когда они убедились, что на брошенный вызов
Горбачев не захотел или не смог адекватно ответить. В ту же памятную ночь
"пущисты" изрядно нервничали - само место встречи выбирали с учетом близости
польской границы, а на случай непредвиденных осложнений неподалеку стоял
вертолет. О том, что нервы у них были напряжены, свидетельствует их
поведение и в последующие дни. Крайне взволнованный Шушкевич, позвонивший
утром 9 декабря руководителю президентской администрации Г.Ревенко, "почти
всхлипывая", начал объяснять, что ему надо отоспаться и все осмыслить,
поскольку все так неожиданно произошло. "Борис Николаевич все расскажет, но,
если они с Михаилом Сергеевичем сочтут нужным, я готов немедленно прибыть в
Москву". Другой телефонный разговор на следующее утро - Горбачева с Ельциным
- состоялся в моем присутствии. На вопрос, когда он появится в Кремле,
Ельцин ответил вопросом: "А меня там не арестуют?" Михаил Сергеевич даже
опешил: "Ты что, с ума сошел?!"
В ту памятную ночь в Беловежской Пуще сотрапезники напрасно тревожились
за свою безопасность. Даже если бы маршал Шапошников не изменил своему
президенту и Конституции, Горбачев все равно не прибег бы к услугам армии
или спецназа, чтобы арестовать заговорщиков. Хотя именно за то, что он не
сделал этого, "не выполнив тем самым своего конституционного долга по защите
союзного государства", его впоследствии яростно критиковали многие, в том
числе и другие августовские путчисты - В.Крючков и Д.Язов, сами по
необъяснимой причине не решившиеся арестовать Ельцина, когда интернированный
в Форосе Горбачев не мог этому помешать.
На решительные же меры не пошел он вовсе не потому, что не располагал
информацией или не имел достаточных сил и средств, - их требовалось не так
уж много. А.Лукьянов, сам, правда, находившийся в это время в Лефортово,
утверждал: "Белорусские чекисты" своевременно проинформировали Президента
СССР и готовы были "накрыть всю эту компанию". Г.Шахназаров уверен: если и
не в ту ночь, то в последующие дни Горбачев еще мог бы восстановить в армии
единоначалие, несмотря на то что маршал Шапошников переметнулся на сторону
заговорщиков. Дочь Ирина тоже считает, "если бы отец захотел, он мог бы
заварить большую кашу". Но именно "кровавой каши", острого политического
конфликта или, не дай бог, гражданской войны он и боялся больше всего и
хотел избежать, начиная свои реформы. И уж, во всяком случае, не пошел бы на
такой огромный риск ради сохранения власти.
Некоторые усматривают в недостаточно выраженном властном инстинкте
слабость Горбачева если не как политика, то как государственного деятеля,
непростительную особенно в условиях России. Наверное, он будет готов принять
это обвинение, недаром не только неоднократно говорил, что видит во власти
не самоцель, а исключительно инструмент для конкретного политического
проекта, но и подтвердил это своим поведением. Очевидно, такой "утилитарный"
подход к власти ставил его в заведомо проигрышную позицию по сравнению с
теми, кто, как тот же Ельцин, видел в ней главную цель. Видимо, по этой
причине он оказался в итоге человеком более пригодным к тому, чтобы изменять
и преобразовывать Россию, чем править ею. Спустя много лет после
ставропольской школы партнеры по российской политике напомнили Горбачеву
преподанный еще в юности безжалостный урок: на собрании, когда его выбирали
комсомольским секретарем, Миша встал, чтобы отвечать на вопросы. В это время
за его спиной кто-то выдернул из-под него стул, и, садясь, он приземлился на
пол... "Хрущевский вариант", которого Горбачев счастливо избежал в августе,
настиг его в декабре.
Несмотря на все тяжелые уроки жизни, вместо того чтобы спасаться самому
и спасать с помощью армии государство, он в декабре 91-го попробовал было
обратиться за помощью к вызванным им к жизни общественным силам и
конституционным структурам, надеясь, что они поддержат и выручат его, как в
августе. Однако в дни, последовавшие за беловежским переворотом,
обнаружилось, что его покинул не только министр обороны, но и политическая
армия. За последние годы "уставшие от Горбачева" и изверившиеся в
перестройке люди лишний раз убедились, что в нашей стране свобода сама по
себе не гарантирует счастья и может даже обернуться бедой. Воспользовавшись
дарованным им "правом выбора", они готовы были вручить власть над собой
тому, кто им больше посулит и сможет громче командовать.
Горбачеву не на кого было пенять, кроме самого себя и... России. В
конце концов он и сам в своем прощальном выступлении 25 декабря сказал: "Я
понимал, что начинать реформы такого масштаба и в таком обществе, как наше,
- труднейшее и даже рискованное дело". Не предупреждал ли о рискованности,
если не об обреченности его проекта один из великих исследователей
непознаваемой для иностранцев "русской души", говоривший, что, даже получив
возможность выбора, русский человек вовсе не всегда выбирает свободу?
"Ничего и никогда не было для человека и для человеческого общества
невыносимее свободы, - словно предостерегал будущих российских реформаторов
Великий Инквизитор из "Братьев Карамазовых" Достоевского. - Нет у человека
заботы мучительнее, как найти того, кому бы передать поскорее тот дар
свободы, с которым это несчастное существо рождается... Накорми, тогда и
спрашивай с них добродетель..."
Перестройка, увы, не накормила людей, и, хотя формально это не
обещалось, они сочли себя обманутыми, тем более что дарованной всем свободой
смогли воспользоваться и распорядиться лишь немногие. "Мы исправили подвиг
твой и основали его на чуде, тайне и авторитете. И люди обрадовались, что их
вновь повели, как стадо", - могли бы эти немногие повторить вслед за
Инквизитором. Но даже когда Горбачев осознал, что ни послушные своим вождям
республиканские парламенты, ни обиженный на него Верховный Совет, ни
общественное мнение, безжалостное к проигравшим политикам, ни избавленная от
страха глумливая пресса не готовы поддержать его, он не капитулировал. Ему
оставалось повести свой последний бой за то, чтобы его теперь уже неизбежный
уход, как и все, что он сделал, находясь у власти, стал новым явлением в
российской политике и осуществился в рамках закона.
Его настойчивые усилия, хотя бы задним числом, законодательно оформить
беловежскую сделку "на троих" многие в эти дни, включая даже близких
сотрудников, воспринимали как отчаянные, хотя и заведомо обреченные, попытки
задержаться в Кремле. "М.С. никак не поймет, - читаем в дневнике А.Черняева,
- что его дело сделано, давно следовало бы уходить, надо беречь достоинство
и уважение к сделанному им в истории... Каждый день "цепляния" за Кремль
отдаляет тот момент, когда история поставит Горбачева на его место великого
человека ХХ столетия".
Что ж, иногда даже близкие люди могут не до конца понимать друг друга.
"Наша семья не была приспособлена к власти", - без сожаления констатирует
Ирина Горбачева. Не Кремль держал президента, и не отнимаемая у него власть
удерживала от того, чтобы хлопнуть дверью, а желание "сделать все
цивилизованно" в нецивилизованной стране. "Вы же не с большой дороги", -
пробовал объяснить он Ельцину, уговаривая дать возможность союзному
парламенту принять официальное решение о самороспуске.
В своем заявлении 10 декабря, после беловежских событий, Горбачев
писал: "Судьба многонационального государства не может быть определена волей
руководителей трех республик. Вопрос этот должен решаться только
конституционным путем с участием всех суверенных государств и учетом воли их
народов".
Он предложил созвать Съезд народных депутатов СССР, чтобы придать
легальную форму отмене Союзного договора и фактическому пересмотру
результатов мартовского референдума, выдвинул идею проведения плебисцита по
вопросу о судьбе Союза. Его призывы повисали в воздухе. Воспитанный
"орготделовиками ЦК" первый демократически избранный Президент Российской
Федерации был непреклонен: "Кто их знает, как они проголосуют..."
Не получил Горбачев ответа и на свое послание участникам встречи в
Алма-Ате, где обсуждался вопрос о создании Содружества Независимых
Государств, которое, как записано в декларации, "не является ни
государством, ни надгосударственным образованием". Главный смысл этой
загадочной формулы Содружества в форме бублика с дыркой вместо Центра
сводился к тому, чтобы не сохранить в Кремле никакой, даже символической
координирующей структуры.
Никто не обманывался насчет того, что именно стремление избавиться от
него, а не желание "во что бы то ни стало сохранить Украину в Союзе",