Хизер Грэм
Жажда искушения
Глава 1
В тот вечер Энни ждала Джона.
Однако ей и в голову не могло прийти, что он ввалится в дом, шатаясь, и упадет на колени, заливая кровью пол, что из его горла судорожно и невнятно будут вырываться загадочные слова.
Она даже не услышала стука в дверь, потому что стояла на балконе, наблюдая за жизнью ночного города там, внизу. Странно: спустя почти пять лет после развода она действительно испытывала искреннюю благодарность к Джону. За что? За этот город. Она любила Новый Орлеан, она радовалась, что Джон нашел для нее это местечко во Французском квартале, и даже могла без горечи и лишних эмоций признать, что снова полюбила своего бывшего мужа. Раньше ей казалось, что это невозможно. Пятнадцатилетняя история их отношений была слишком бурной, в ней было так много гнева и ненависти, что подчас их общение становилось даже опасным. Но бури улеглись. Во что бы он ни превращал теперь свои субботние вечера — или даже, если угодно, утра, — ей до этого больше не было дела. Она обрела пьянящее чувство свободы, о чем раньше не могла и помыслить: личная жизнь Джона уже не была ее заботой. Она ни в чем его больше не винила. Того, что случилось, видимо, нельзя было избежать. Это была сама судьба.
Они знали друг друга уже давно. Впрочем, он так и остался большим ребенком, но теперь она научилась справляться с ним и даже любить его совсем по-иному.
Как странно, что именно в тот вечер она погрузилась в глубокие воспоминания, стоя на балконе с чашкой кофе с цикорием в руке, глядя на простиравшуюся внизу улицу, прислушиваясь к доносившимся оттуда звукам джаза, который она так любила, и размышляя о том, как она счастлива. Поначалу перспектива развода невыразимо пугала ее. Даже осознав, что клятвы верности безвозвратно им поруганы, она еще очень долго держалась за свой брак. Вплоть до момента, когда развод наконец состоялся, она не отдавала себе отчета в том, что панически боится одиночества, и находила разные предлоги для сохранения статуса замужней женщины вовсе не из-за их дочери, как она себя убеждала, а потому, что страшилась остаться одной.
До того самого дня, пять лет назад, ей никогда не приходилось испытывать одиночества. Она была женой Джона, мамой Кати, а еще раньше — дочерью Джефа и Черил. Прямо после школы она поступила в колледж на гуманитарный факультет, потому что ее родители не верили, что рядовая молодая женщина может обеспечить свое существование, занимаясь искусством. С Джоном Марселом она познакомилась на первом курсе, им было тогда по восемнадцать. Они сразу начали встречаться, ходили на безумные вечеринки, устраивали друг другу бурные сцены ревности, расставались. Но всегда сходились вновь, какими бы яростными ни были их размолвки.
Так они добрались до выпускного курса и поженились, отпраздновав свои двадцатипятилетия и став, как они считали, зрелыми, ответственными, хорошо образованными взрослыми людьми, готовыми именно в таком качестве вступить в самостоятельную жизнь. Они отдали свою дань увлечениям молодости и стали степенной супружеской парой.
Интересно, почему она ожидала, что после этого все переменится?
На самом деле все осталось по-прежнему. Брак ничуть не изменил их. Они, как и раньше, вели себя и ссорились, словно дети: дулись друг на друга из-за пустяков, устраивали сцены, уходили из дому и не сдерживались в выражениях. В какой-то момент слова стали слишком оскорбительными, а ссоры превратились в злобные разборки. Джон замкнулся. Она тоже замолчала. У нее возникли подозрения. Он стал возвращаться домой все позже и позже, а однажды не пришел вовсе. Но к тому времени это, в сущности, уже не имело значения. Если в ней даже и кипела ярость, она держала ее в себе. Она уже не хотела ни в чем его уличать. Настало время, когда она просто обратилась к адвокату и спокойно собрала нужные бумаги.
Поначалу Джон думал, что она блефует. Он угрожал ей, умолял ее. Потом плакал. Она тоже плакала. И они почти было помирились. Но все это стало к тому времени привычным стереотипом их поведения, и она поняла, что должна его разрушить. Тем более что Шалтай-Болтай уже упал со стены: она не могла больше даже притворяться, что верит, будто Джон не обманывал ее и что существовало золотое времечко, когда, несмотря на все ссоры, в их отношениях царила бесценная взаимная преданность. Итак, они развелись и стали непримиримыми врагами, а потом, неожиданно и необъяснимо, вдруг — лучшими друзьями. Поженившись, они поселились в Атланте. После одной из наиболее бурных размолвок Джон переехал на родину, в Новый Орлеан. Как-то, пытаясь сделать шаг к примирению, он пригласил ее на джазовый фестиваль, потом нашел для нее прелестную мастерскую и дом в самом центре Французского квартала, в районе, где селились художники. Это место ее очаровало. Она жила на втором этаже, а на первом открыла комиссионный магазин, в котором продавались открытки, гравюры и изделия местных ремесленников. Она нашла чудесного управляющего и спокойно могла целыми днями, а при желании и вечерами, работать. Она обожала рисовать и подружилась с владельцем соседней галереи, который успешно продавал ее яркие картины со сценами из жизни Нового Орлеана: деревья, цветы и балюстрады, старики рыболовы, дети. Лица.
Портреты она любила рисовать больше всего, и, надо признать, они отлично ей удавались. В одной из хвалебных рецензий на ее картины утверждалось, что в лицах, изображенных ею, запечатлены целые десятилетия жизни города и весь спектр человеческих чувств. Однако ей хватало здравого смысла в отношении к собственному таланту и любви к искусству, чтобы, несмотря на то что такие картины маслом приносили ей основной доход, постоянно искать новые стилистические возможности и менять подходы к искусству. В этих творческих поисках Джон был ей другом, советчиком и источником вдохновения. Теперь это было частью их общей духовной жизни — любовь к искусству и взаимное уважение на поприще общего призвания.
Она взглянула на часы и нахмурилась. Джону давно уже пора было прийти. Он работал над новым циклом картин. В галерее, открытой их старым другом, недавно перебравшимся в Новый Орлеан из Сан-Франциско, были выставлены первые произведения этого цикла. Сегодня Джон должен был повести ее туда. Цикл назывался «Дамы красного фонаря», и она, хоть поначалу относилась к самой идее с насмешкой, вынуждена была признать, что те несколько картин, которые ей удалось увидеть в мастерской Джона, были великолепны. Они, пожалуй, представляли собой лучшее из того, что Джон создал до сих пор. Если ее хвалили за умение писать лица, то Джона признавали мастером передачи характеров женщин, балансирующих на грани жизни и смерти. Первая картина, которая называлась «Сладкая Скарлетт», ошеломляла необычностью зрительного ряда и заставляла испытывать мучительные эмоции. Его «Скарлетт» была выполнена в завораживающе-красных тонах. Костюм женщины, изображенной на портрете, был изощренно-соблазнительным и причудливо-прекрасным, а в глазах ее при этом таились невыразимая боль, чувство утраты и удивления. Кричащий, роскошный, дивный, печальный и трогательный образ. Сколько же всего было заключено в этой картине! Джону позировала актриса стриптиза из местного клуба, и казалось, что он сумел очень многое понять в ее жизни и показать женскую красоту, надежды юности и обретаемую с годами мудрость разочарования. Ему удалось схватить момент грациозного танца, исполненного обещания, изящество, таящееся в примитивном, казалось бы, акте раздевания. Сегодня и другие «дамы» Джона предстанут перед взорами зрителей, и Энн вынуждена была признать, что с нетерпением ждет встречи с ними на полотнах, выставленных в галерее.
Она отпила кофе и снова взглянула на часы: что могло его задержать? На самом деле она вовсе не спешила. Вечер был таким восхитительным. Только что на город опустилась темнота, поглотив последние отблески заката, которые еще недавно покрывали старинной патиной кружевные балконные решетки на домах, окрашенных в пастельные тона. Закрыв глаза, она прислушалась к отдаленным голосам, звучавшему где-то смеху туристов и местных жителей, гуляющих по причудливым улочкам. Постоянный звуковой фон создавали игравшие повсюду джазовые оркестры. Над городом витали нежные, соблазнительные ароматы крепкого кофе, свежевыпеченных круассанов и пирожных.
И в этот момент она услышала глухой стук за дверью.
Стук… или?.. Можно было подумать, что на лестничной площадке падает что-то тяжелое, как бывало, когда Джон приходил и начинал яростно биться плечом в дверь. На мгновение в ней поднялось невольное раздражение: он ей больше не муж. У него вообще была привычка считать, что весь мир должен вертеться вокруг него и что она должна стремглав бросаться к двери, как только он придет, даже если в этот момент руки у нее намылены или испачканы краской или томатным соусом.
— Джон?
Она поставила чашку на белый ажурный кованый столик, прошла через квартиру к входной двери, готовая высказать Джону все, что она думает о его беспардонном поведении, откинула крючок и яростно распахнула дверь.
— Черт тебя побери, Джон, — начала было она.
В приглушенном свете лестничной площадки его красивое лицо выглядело осунувшимся и бледным, как у покойника.
А потом он упал.
Как подкошенный.
Он падал вперед, прямо на нее. Совершенно не ожидавшая этого, Энн покачнулась и под тяжестью свалившегося тела рухнула рядом с ним.
— Джон…
Его лицо оказалось в нескольких дюймах от ее собственного. Губы его шевелились. В падении она обхватила его руками. Потом разжала руки, но была еще слишком потрясена, чтобы понять, что происходит.
Ее руки…
Его губы…
С кончиков ее пальцев капала кровь. Неожиданно хриплый, отчаянный звук сорвался с его губ:
— Я не делал этого.
Кровь. Кровь появилась у нее на руках, потому что она прикоснулась к Джону.
— О Боже!
Он, казалось, даже не видел ее. С его губ продолжали слетать слова:
— Я этого не делал, не делал, не делал…
А кровь все текла и текла на полированный пол.
— О Боже! — закричала она.
Его взгляд сосредоточился на ее лице.
— Я не делал этого. — И он закрыл глаза.
А кровь продолжала сочиться.
Однако ей и в голову не могло прийти, что он ввалится в дом, шатаясь, и упадет на колени, заливая кровью пол, что из его горла судорожно и невнятно будут вырываться загадочные слова.
Она даже не услышала стука в дверь, потому что стояла на балконе, наблюдая за жизнью ночного города там, внизу. Странно: спустя почти пять лет после развода она действительно испытывала искреннюю благодарность к Джону. За что? За этот город. Она любила Новый Орлеан, она радовалась, что Джон нашел для нее это местечко во Французском квартале, и даже могла без горечи и лишних эмоций признать, что снова полюбила своего бывшего мужа. Раньше ей казалось, что это невозможно. Пятнадцатилетняя история их отношений была слишком бурной, в ней было так много гнева и ненависти, что подчас их общение становилось даже опасным. Но бури улеглись. Во что бы он ни превращал теперь свои субботние вечера — или даже, если угодно, утра, — ей до этого больше не было дела. Она обрела пьянящее чувство свободы, о чем раньше не могла и помыслить: личная жизнь Джона уже не была ее заботой. Она ни в чем его больше не винила. Того, что случилось, видимо, нельзя было избежать. Это была сама судьба.
Они знали друг друга уже давно. Впрочем, он так и остался большим ребенком, но теперь она научилась справляться с ним и даже любить его совсем по-иному.
Как странно, что именно в тот вечер она погрузилась в глубокие воспоминания, стоя на балконе с чашкой кофе с цикорием в руке, глядя на простиравшуюся внизу улицу, прислушиваясь к доносившимся оттуда звукам джаза, который она так любила, и размышляя о том, как она счастлива. Поначалу перспектива развода невыразимо пугала ее. Даже осознав, что клятвы верности безвозвратно им поруганы, она еще очень долго держалась за свой брак. Вплоть до момента, когда развод наконец состоялся, она не отдавала себе отчета в том, что панически боится одиночества, и находила разные предлоги для сохранения статуса замужней женщины вовсе не из-за их дочери, как она себя убеждала, а потому, что страшилась остаться одной.
До того самого дня, пять лет назад, ей никогда не приходилось испытывать одиночества. Она была женой Джона, мамой Кати, а еще раньше — дочерью Джефа и Черил. Прямо после школы она поступила в колледж на гуманитарный факультет, потому что ее родители не верили, что рядовая молодая женщина может обеспечить свое существование, занимаясь искусством. С Джоном Марселом она познакомилась на первом курсе, им было тогда по восемнадцать. Они сразу начали встречаться, ходили на безумные вечеринки, устраивали друг другу бурные сцены ревности, расставались. Но всегда сходились вновь, какими бы яростными ни были их размолвки.
Так они добрались до выпускного курса и поженились, отпраздновав свои двадцатипятилетия и став, как они считали, зрелыми, ответственными, хорошо образованными взрослыми людьми, готовыми именно в таком качестве вступить в самостоятельную жизнь. Они отдали свою дань увлечениям молодости и стали степенной супружеской парой.
Интересно, почему она ожидала, что после этого все переменится?
На самом деле все осталось по-прежнему. Брак ничуть не изменил их. Они, как и раньше, вели себя и ссорились, словно дети: дулись друг на друга из-за пустяков, устраивали сцены, уходили из дому и не сдерживались в выражениях. В какой-то момент слова стали слишком оскорбительными, а ссоры превратились в злобные разборки. Джон замкнулся. Она тоже замолчала. У нее возникли подозрения. Он стал возвращаться домой все позже и позже, а однажды не пришел вовсе. Но к тому времени это, в сущности, уже не имело значения. Если в ней даже и кипела ярость, она держала ее в себе. Она уже не хотела ни в чем его уличать. Настало время, когда она просто обратилась к адвокату и спокойно собрала нужные бумаги.
Поначалу Джон думал, что она блефует. Он угрожал ей, умолял ее. Потом плакал. Она тоже плакала. И они почти было помирились. Но все это стало к тому времени привычным стереотипом их поведения, и она поняла, что должна его разрушить. Тем более что Шалтай-Болтай уже упал со стены: она не могла больше даже притворяться, что верит, будто Джон не обманывал ее и что существовало золотое времечко, когда, несмотря на все ссоры, в их отношениях царила бесценная взаимная преданность. Итак, они развелись и стали непримиримыми врагами, а потом, неожиданно и необъяснимо, вдруг — лучшими друзьями. Поженившись, они поселились в Атланте. После одной из наиболее бурных размолвок Джон переехал на родину, в Новый Орлеан. Как-то, пытаясь сделать шаг к примирению, он пригласил ее на джазовый фестиваль, потом нашел для нее прелестную мастерскую и дом в самом центре Французского квартала, в районе, где селились художники. Это место ее очаровало. Она жила на втором этаже, а на первом открыла комиссионный магазин, в котором продавались открытки, гравюры и изделия местных ремесленников. Она нашла чудесного управляющего и спокойно могла целыми днями, а при желании и вечерами, работать. Она обожала рисовать и подружилась с владельцем соседней галереи, который успешно продавал ее яркие картины со сценами из жизни Нового Орлеана: деревья, цветы и балюстрады, старики рыболовы, дети. Лица.
Портреты она любила рисовать больше всего, и, надо признать, они отлично ей удавались. В одной из хвалебных рецензий на ее картины утверждалось, что в лицах, изображенных ею, запечатлены целые десятилетия жизни города и весь спектр человеческих чувств. Однако ей хватало здравого смысла в отношении к собственному таланту и любви к искусству, чтобы, несмотря на то что такие картины маслом приносили ей основной доход, постоянно искать новые стилистические возможности и менять подходы к искусству. В этих творческих поисках Джон был ей другом, советчиком и источником вдохновения. Теперь это было частью их общей духовной жизни — любовь к искусству и взаимное уважение на поприще общего призвания.
Она взглянула на часы и нахмурилась. Джону давно уже пора было прийти. Он работал над новым циклом картин. В галерее, открытой их старым другом, недавно перебравшимся в Новый Орлеан из Сан-Франциско, были выставлены первые произведения этого цикла. Сегодня Джон должен был повести ее туда. Цикл назывался «Дамы красного фонаря», и она, хоть поначалу относилась к самой идее с насмешкой, вынуждена была признать, что те несколько картин, которые ей удалось увидеть в мастерской Джона, были великолепны. Они, пожалуй, представляли собой лучшее из того, что Джон создал до сих пор. Если ее хвалили за умение писать лица, то Джона признавали мастером передачи характеров женщин, балансирующих на грани жизни и смерти. Первая картина, которая называлась «Сладкая Скарлетт», ошеломляла необычностью зрительного ряда и заставляла испытывать мучительные эмоции. Его «Скарлетт» была выполнена в завораживающе-красных тонах. Костюм женщины, изображенной на портрете, был изощренно-соблазнительным и причудливо-прекрасным, а в глазах ее при этом таились невыразимая боль, чувство утраты и удивления. Кричащий, роскошный, дивный, печальный и трогательный образ. Сколько же всего было заключено в этой картине! Джону позировала актриса стриптиза из местного клуба, и казалось, что он сумел очень многое понять в ее жизни и показать женскую красоту, надежды юности и обретаемую с годами мудрость разочарования. Ему удалось схватить момент грациозного танца, исполненного обещания, изящество, таящееся в примитивном, казалось бы, акте раздевания. Сегодня и другие «дамы» Джона предстанут перед взорами зрителей, и Энн вынуждена была признать, что с нетерпением ждет встречи с ними на полотнах, выставленных в галерее.
Она отпила кофе и снова взглянула на часы: что могло его задержать? На самом деле она вовсе не спешила. Вечер был таким восхитительным. Только что на город опустилась темнота, поглотив последние отблески заката, которые еще недавно покрывали старинной патиной кружевные балконные решетки на домах, окрашенных в пастельные тона. Закрыв глаза, она прислушалась к отдаленным голосам, звучавшему где-то смеху туристов и местных жителей, гуляющих по причудливым улочкам. Постоянный звуковой фон создавали игравшие повсюду джазовые оркестры. Над городом витали нежные, соблазнительные ароматы крепкого кофе, свежевыпеченных круассанов и пирожных.
И в этот момент она услышала глухой стук за дверью.
Стук… или?.. Можно было подумать, что на лестничной площадке падает что-то тяжелое, как бывало, когда Джон приходил и начинал яростно биться плечом в дверь. На мгновение в ней поднялось невольное раздражение: он ей больше не муж. У него вообще была привычка считать, что весь мир должен вертеться вокруг него и что она должна стремглав бросаться к двери, как только он придет, даже если в этот момент руки у нее намылены или испачканы краской или томатным соусом.
— Джон?
Она поставила чашку на белый ажурный кованый столик, прошла через квартиру к входной двери, готовая высказать Джону все, что она думает о его беспардонном поведении, откинула крючок и яростно распахнула дверь.
— Черт тебя побери, Джон, — начала было она.
В приглушенном свете лестничной площадки его красивое лицо выглядело осунувшимся и бледным, как у покойника.
А потом он упал.
Как подкошенный.
Он падал вперед, прямо на нее. Совершенно не ожидавшая этого, Энн покачнулась и под тяжестью свалившегося тела рухнула рядом с ним.
— Джон…
Его лицо оказалось в нескольких дюймах от ее собственного. Губы его шевелились. В падении она обхватила его руками. Потом разжала руки, но была еще слишком потрясена, чтобы понять, что происходит.
Ее руки…
Его губы…
С кончиков ее пальцев капала кровь. Неожиданно хриплый, отчаянный звук сорвался с его губ:
— Я не делал этого.
Кровь. Кровь появилась у нее на руках, потому что она прикоснулась к Джону.
— О Боже!
Он, казалось, даже не видел ее. С его губ продолжали слетать слова:
— Я этого не делал, не делал, не делал…
А кровь все текла и текла на полированный пол.
— О Боже! — закричала она.
Его взгляд сосредоточился на ее лице.
— Я не делал этого. — И он закрыл глаза.
А кровь продолжала сочиться.
Глава 2
Женщины. Жены. Они всегда узнают последними, думал Марк, раздраженно качая головой. Господи Боже мой, этот парень убил девушку из стриптиза, с которой встречался. Стриптизерка? Боже праведный! Ну конечно. Быть может, у нее было доброе сердце, вероятно, под ценником, который она напяливала на себя во время представления, таилась личность. Но, называя вещи своими именами, бедная зарезанная девочка была проституткой. Однако, похоже, жене этого парня нет никакого дела до того, что та была женщиной такого сорта. Вот она, жена подонка, его крошка: лицо залито слезами, умоляет врача спасти жизнь человеку, который только что украл — пусть и невеликие — мечты другого.
— Итак, что мы имеем, а? — пробормотал Джимми Дево, высокий, тонкий, словно жердь, дружелюбный парень с лохматой темной шевелюрой и лицом, смахивающим на морду ищейки. По званию Марк был выше Джимми, но они часто работали вместе. Напарники. Когда улицы кишат негодяями с ножами и стволами, до званий ли тут? Джимми тоже покачал головой: — Складненькая. Симпатичная женщина. Волосы богатые. И задок.
Джимми всегда так выражался. Сослуживцы называли его манеру комментировать картину места происшествия юмором висельника. Сегодня они расследовали убийство. Что может быть серьезнее? Но юмор не в последнюю очередь помогает копам не свихнуться в той жизни, которую они для себя выбрали.
Обычно Марк подыгрывал напарнику. И в этом не было даже намека на секс, женщины-полицейские, выезжая на происшествие, тоже откровенно обсуждали достоинства и недостатки человеческого тела, не важно, мужского или женского. Мужчины и женщины в таких случаях употребляют разного рода клише, у полицейских тоже свои клише.
Вот и сегодня…
— Джимми, мы здесь не затем, чтобы оценивать ее задок, — сказал Марк.
Джимми, судя по всему, не заметил его настроения:
— И грудки тоже недурственные.
— Джимми, мы здесь не для того, чтобы оценивать ее грудки и задок, — еще тверже сказал Марк.
— Ладно, мы здесь не для того, чтобы их оценивать, но вот ведь они перед нами, и они так хороши! На кой черт, скажи на милость, этому парню понадобилось убивать проститутку, если дома его ждала такая женщина?
— Да ладно тебе, мой мальчик, ты не первый день служишь в полиции, чтобы не знать, что в мире полно всяких психов и что порой даже более нормальные, «парниковые» особи ведут себя как психи.
— Я бы ее на проститутку не променял, — со вздохом заключил Джимми.
— Джина Лаво не была обычной в твоем представлении проституткой, — заметил Марк.
Джимми посмотрел на друга долгим, тяжелым взглядом, потом пожал плечами и согласился:
— Да, Марк, она не была обычной в твоем представлении проституткой. Отнюдь. Ты вообще в порядке?
— Конечно, я в порядке.
В ожидании доктора, вызванного на место убийства, Марк все больше раздражался. Он отвернулся от пытливого взгляда Джимми и снова с ног до головы оглядел жену Джона Марсела. Ее звали Энн. Энн Марсел. Поначалу он даже принял ее за ребенка, такой миниатюрной она была — росту в ней, казалось, не больше пяти футов трех дюймов. Но Энн Марсел не была ребенком. При ближайшем рассмотрении ей можно было дать лет тридцать — тридцать пять. Может, даже немного больше. Маленькая, но, надо отдать должное вкусу Джимми, отлично сложена. Миниатюрная конституция не портила прелестные формы. Очень светлая блондинка с волосами до плеч, почти неправдоподобно зелеными глазами на фоне светлой кожи лица с мелкими и изящными чертами, она напоминала изысканно сделанную куклу. На ней было нечто, когда-то представлявшее собой, видимо, легкое весеннее платье из мягкой ткани темно-серого цвета, прежде свободно ниспадавшее и скрывавшее ее изящные формы, однако сейчас, пропитанное во многих местах кровью, оно облепило ее тело.
— Джон Марсел — художник, — сказал Джимми, словно это все объясняло.
Марк поднял бровь:
— Что ты хочешь сказать?
Джимми, словно оправдываясь, пожал плечами:
— Кто знает? Я слышал, что некоторые города готовы платить им целые состояния, чтобы они во имя искусства окропляли красным отдельные островки. Я просто хочу сказать, что художники — народ странный.
— Джимми, что ты, черт побери, несешь?
— Я… я… Может, они делили свои победы?
Марк снова вопросительно поднял бровь.
— Ну ладно тебе, Марк, ты же понимаешь, что я имею в виду. — Джимми слегка покраснел. Он мог с откровенным восторгом рассматривать привлекательных женщин, но не был любителем «сугубо мужских» разговоров, если они касались всякого рода отклонений от нормы.
— А, ты имеешь в виду menage-a-trois1? — догадался Марк.
— Да.
— Она вроде не тот тип.
— Можно подумать, что женщины такого типа стоят за каждым углом, — чуть обиженно заметил Джимми.
— За каждым углом они, может, и не стоят, но она все же не из таких, как они.
Есть вещи, которые невозможно объяснить словами.
— Разве в голове самого обычного, тишайшего обывателя не могут таиться причудливейшие идеи? Вспомни Кларка Кента, его alter ego супермена. А об этом случае уж и говорить нечего.
— Да, — пробормотал Марк. Об этом случае действительно нечего будет говорить, и весьма скоро, если лабораторные анализы окажутся положительными, никаких сомнений в том, что Джону Марселу будет предъявлено обвинение в убийстве, не останется. Марк судорожно сглотнул и постарался ничем не выдать, насколько потрясло его это дело.
С тех пор как получил вызов на место убийства, Марк был взволнован гораздо больше, чем мог ожидать. Какой-то турист, наткнувшийся на тело, позвонил в полной истерике. Патрульные полицейские сообщили, что, когда они прибыли к месту преступления, тело еще не остыло.
Напротив, когда за несколько секунд до приезда сотрудников коронера явился сам Марк, труп был уже холодным. Девушка лежала в луже крови, глаза ее все еще были открыты, и казалось, что мечты, которые жили где-то в глубине ее души, странным образом отражаются в этих мертвых глазах. Она была миловидной женщиной и даже после смерти не утратила своей привлекательности. Если бы не лужа крови, можно было подумать, что она застыла в ожидании того, что ее мечты вот-вот начнут сбываться.
Но жизнь из нее уже ушла, тело остыло.
— Лейтенант?
Опустившись на колено и разглядывая труп убитой, Марк не сразу расслышал, что к нему обращается один из патрульных полицейских. Он словно бы и сам застыл на какое-то время, и ему не без труда удалось перевести дух. Поднявшись, он узнал молодого офицера-новичка.
— Корби, — спросил Марк, — чем мы располагаем?
Пока он выслушивал сообщение патрульного, все было хорошо. Так по крайней мере казалось. Прямо от места, где было совершено преступление, тянулся кровавый след к дому Энн Марсел. Оказалось, что миссис Энн Марсел сама вызывала службу спасения «911» и в настоящее время ее муж лежал на операционном столе в отделении реанимации.
Марк снова опустился на колени возле трупа той, что еще недавно была красивой и печальной женщиной.
Значит, ты боролась, девочка? Умница.
Эксперты-оперативники были здесь в полном составе. Они собирали образцы всего, что могло послужить уликами, особенно тщательно изучали тянувшийся к дому Энн Марсел кровавый след.
Ассистент коронера Хенри Лэпп сказал Марку:
— Ли сам этим займется. Я позвонил ему домой, он уже едет. Вы же знаете Ли, ему всегда кажется, что, если не доставить труп на вскрытие как можно быстрее, обязательно что-нибудь упустишь. Впрочем, этот случай, похоже, ясен как стеклышко. Ее искромсали ножом, но она оказала сопротивление и убийца побежал. Мы можем проследить весь его путь.
— Да, — согласился Марк, — может, парень сам все расскажет? Мы с Джимми едем в больницу. Попросите Ли не уезжать домой, пока я с ним не свяжусь.
И вот с тех самых пор они с Джимми торчат здесь, в больнице. Ждут. И наблюдают за миниатюрной блондинкой, укоризненно качая головами: почему женщины так часто клюют не на тех мужчин?
— Честно говоря… — он вдруг услышал, как сам произносит эти слова вслух, — разрази меня гром, если я что-нибудь понимаю насчет этого парня. Или его жены. — Он снова покачал головой.
Она не производила впечатления невменяемой, не была в истерике. Время от времени на глаза у нее набегали слезы, и, когда она слушала, потом отвечала, потом опять слушала, они медленно скатывались по ее щекам. Марк безмерно удивился, почувствовав, что, когда он посмотрел на нее, сердце вдруг бешено заколотилось у него в груди, а потом замерло. «Дурак», — раздраженно обругал он себя. Ему сотни раз приходилось бывать в подобных ситуациях, в том числе и в этой самой больнице. Он с уважением относился к страданиям родственников и близких преступников или потерпевших, но всегда умел профессионально соблюдать дистанцию и был готов задавать им вопросы: вежливо, уважительно, но и безжалостно, если требовалось. Сколько раз он видел женщин, рыдающих над своими мужьями или возлюбленными, но никогда так по-дурацки не испытывал желания утешить кого бы то ни было.
Странно, особенно если учесть, что эту женщину он считал полной идиоткой, раз она оплакивала беспутного гуляку.
Марк любил Новый Орлеан. Любил почти отеческой любовью. Здесь он вырос, знал все улочки, знал местное общество, знал все опасности и удовольствия, которые таил город. Новый Орлеан манил и давал приют любому, независимо от того, к какому кругу принадлежал человек, — продажным политикам, дряхлым красавицам-южанкам, музыкантам, художникам, писателям, любителям кофе, святым и набожным католикам, уличным негодяям с ножами, пистолетами и ядом за пазухой. А если все это оказывалось бессильным, у них в запасе оставались приемы мистической магии. Новый Орлеан — дрянной, гнусный город, в котором мужчине нужно на каждом шагу оглядываться и постоянно быть начеку. Но он же и дивный город, где, околдованные скорбными мелодиями, извлекаемыми из трубы печальным стариком, вкладывающим в музыку все свое сердце, застывают на площадях сотни зачарованных людей — белых, черных, кахонов, испанцев, северян, южан… Новый Орлеан — это очаровательное многоголосье местного французского говора, и витающий в воздухе запах вкуснейших кондитерских изделий, и аромат кофе, и роскошь цветников — словом, это бурлящий центр Миссисипи. Для многих Новый Орлеан был неотразимым, волшебным городом.
Однако Марк никогда не питал иллюзий относительно его опасности и склонности к насилию, хотя и не переставал его любить, несмотря ни на что. Думая о своем городе, он то и дело возвращался к насильнику и женщине, которую ему, к его собственному удивлению, так хотелось утешить. Да, Марк обожал этот город, но, черт возьми, бывал же он в таких местах и прежде, сиживал в ожидании момента, когда можно будет поговорить с какой-нибудь малышкой, лежащей на смертном одре, видел слезы на глазах жен или любовниц, не понимавших, как их возлюбленный мог совершить такое. Не сказать, что подобные картины его вовсе не трогали. Задевали, конечно. Чужую боль всегда тяжело видеть. Но за годы службы полицейский приучается воспринимать все это несколько отстраненно. Такова уж профессия.
Похоже, нынешний вечер будет нелегким. Он почувствовал необычное эмоциональное напряжение сразу же, как только прибыл к месту преступления.
И постепенно ему становилось все хуже и хуже. Может, отказаться от дела: пусть кто-нибудь другой им займется?
Но Марк не собирался отступать, он ясно отдавал себе в этом отчет и поэтому оставался вместе с Джимми в холле больницы.
Все казалось очевидным. Джина Лаво была актрисой стриптиза, у которой хватало подобных клиентов. Однажды она встретилась с художником, рисовавшим стриптизерок-проституток, они повздорили, и это привело к преступлению. Он ударил ее ножом, она сопротивлялась. Теперь она мертва, а он умирает. Печально, но просто и ясно. Эту книгу можно спокойно закрывать. Но, Господи, почему же он так скверно себя чувствует?! Боже, ведь это всего лишь его работа.
Марк устал. Ему хотелось все поскорее закончить. Нужно лишь дождаться: если Джон Марсел не умрет во время операции, может быть, он сможет говорить и сам расскажет о своем преступлении.
Марк увидел, что вышедший из операционной врач, проходя мимо Энн Марсел, положил руку ей на плечо, успокаивая, и направился к ним с Джимми, Это был человек лет пятидесяти пяти, очень солидный и на вид настоящий «профи».
— Джентльмены, — поздоровался он и пожал обоим руки.
— Ну что? — спросил Марк.
Врач неопределенно покачал головой:
— Нам понадобилось два часа, чтобы сшить его. Он потерял слишком много крови, то и дело впадает в забытье, боюсь, это закончится комой.
— Думаете, нам не удастся с ним поговорить? — спросил Марк.
— Во всяком случае, не сегодня. Сегодня мы будем делать все возможное, чтобы сохранить ему жизнь.
— И какие у него шансы? — поинтересовался Джимми. Марк видел, что он не сводит глаз с Энн Марсел, к которой в этот момент подошла медсестра. Энн кивала — похоже, благодарила ее, потом пошла следом за ней.
Женщина-полицейский, Холли, направилась было за ними, но медсестра остановила ее.
Они не собирались давать возможность копам поговорить с Марселем, но, кажется, разрешили его жене взглянуть на него.
— Вы позволите миссис Марсел на нега посмотреть? — вежливо поинтересовался Марк.
— Только шестьдесят секунд, — ответил доктор. — Только шестьдесят секунд.
— Миссис Марсел? — Любезная медсестра, которая отнеслась к ней по-доброму с самого первого момента, когда Энн ворвалась в больницу, сопровождая каталку, на которой лежал Джон, сейчас стояла рядом.
Она хочет сообщить, что копы готовы поговорить со мной, подумала Энн.
Энн ощущала присутствие этих копов с той самой минуты, как они здесь появились. Они деликатно держались в отдалении, пока все ждали выхода доктора, но, даже сходя с ума от тревоги, Энн тем не менее ощущала, что они здесь, что они за ней наблюдают. Она и сама рвалась поговорить с ними, спросить, нашли ли они того, кто напал на Джона, она хотела что-то делать, а не стоять вот так, умирая от страха, не в силах ничем помочь…
Но они смотрели на нее как-то странно. И тот, что напоминал усталого печального бурого медведя, и другой. Первый был высоким малым с плечами боксера и взглядом старого орла.
Впрочем, он не стар, но и не молод. Под сорок? Или за сорок? У мужчин так трудно определить возраст. Энн с завистью подумала о том, что мужчины с годами часто становятся интереснее. Ей вдруг представилась комната, полная мужчин в майках с надписью: «Старея, становимся краше».
Сколько бы ему ни было, смотрелся он действительно превосходно. Она с ужасом поймала себя на том, что ей хочется поглядеть, будет ли он выглядеть таким же мускулистым, сильным и упругим, если снять с него пиджак и брюки. Ей показалось, что он не особо заботится о своей физической форме, вероятно, ему ничего не стоило сохранять ее. Или так только казалось из-за его небрежной позы?
Красивое тело. Отличное. Да и все остальное в этом человеке интриговало.
Золотисто-каштановые волосы с проседью на висках, длинные, ниспадающие на воротник, обрамляли удивительно мужественное лицо, словно высеченное из камня: все линии и углы прямые, упрямая нижняя челюсть, скулы высокие, красивой формы. Эдакий Клинт Иствуд, ковбой.
— Итак, что мы имеем, а? — пробормотал Джимми Дево, высокий, тонкий, словно жердь, дружелюбный парень с лохматой темной шевелюрой и лицом, смахивающим на морду ищейки. По званию Марк был выше Джимми, но они часто работали вместе. Напарники. Когда улицы кишат негодяями с ножами и стволами, до званий ли тут? Джимми тоже покачал головой: — Складненькая. Симпатичная женщина. Волосы богатые. И задок.
Джимми всегда так выражался. Сослуживцы называли его манеру комментировать картину места происшествия юмором висельника. Сегодня они расследовали убийство. Что может быть серьезнее? Но юмор не в последнюю очередь помогает копам не свихнуться в той жизни, которую они для себя выбрали.
Обычно Марк подыгрывал напарнику. И в этом не было даже намека на секс, женщины-полицейские, выезжая на происшествие, тоже откровенно обсуждали достоинства и недостатки человеческого тела, не важно, мужского или женского. Мужчины и женщины в таких случаях употребляют разного рода клише, у полицейских тоже свои клише.
Вот и сегодня…
— Джимми, мы здесь не затем, чтобы оценивать ее задок, — сказал Марк.
Джимми, судя по всему, не заметил его настроения:
— И грудки тоже недурственные.
— Джимми, мы здесь не для того, чтобы оценивать ее грудки и задок, — еще тверже сказал Марк.
— Ладно, мы здесь не для того, чтобы их оценивать, но вот ведь они перед нами, и они так хороши! На кой черт, скажи на милость, этому парню понадобилось убивать проститутку, если дома его ждала такая женщина?
— Да ладно тебе, мой мальчик, ты не первый день служишь в полиции, чтобы не знать, что в мире полно всяких психов и что порой даже более нормальные, «парниковые» особи ведут себя как психи.
— Я бы ее на проститутку не променял, — со вздохом заключил Джимми.
— Джина Лаво не была обычной в твоем представлении проституткой, — заметил Марк.
Джимми посмотрел на друга долгим, тяжелым взглядом, потом пожал плечами и согласился:
— Да, Марк, она не была обычной в твоем представлении проституткой. Отнюдь. Ты вообще в порядке?
— Конечно, я в порядке.
В ожидании доктора, вызванного на место убийства, Марк все больше раздражался. Он отвернулся от пытливого взгляда Джимми и снова с ног до головы оглядел жену Джона Марсела. Ее звали Энн. Энн Марсел. Поначалу он даже принял ее за ребенка, такой миниатюрной она была — росту в ней, казалось, не больше пяти футов трех дюймов. Но Энн Марсел не была ребенком. При ближайшем рассмотрении ей можно было дать лет тридцать — тридцать пять. Может, даже немного больше. Маленькая, но, надо отдать должное вкусу Джимми, отлично сложена. Миниатюрная конституция не портила прелестные формы. Очень светлая блондинка с волосами до плеч, почти неправдоподобно зелеными глазами на фоне светлой кожи лица с мелкими и изящными чертами, она напоминала изысканно сделанную куклу. На ней было нечто, когда-то представлявшее собой, видимо, легкое весеннее платье из мягкой ткани темно-серого цвета, прежде свободно ниспадавшее и скрывавшее ее изящные формы, однако сейчас, пропитанное во многих местах кровью, оно облепило ее тело.
— Джон Марсел — художник, — сказал Джимми, словно это все объясняло.
Марк поднял бровь:
— Что ты хочешь сказать?
Джимми, словно оправдываясь, пожал плечами:
— Кто знает? Я слышал, что некоторые города готовы платить им целые состояния, чтобы они во имя искусства окропляли красным отдельные островки. Я просто хочу сказать, что художники — народ странный.
— Джимми, что ты, черт побери, несешь?
— Я… я… Может, они делили свои победы?
Марк снова вопросительно поднял бровь.
— Ну ладно тебе, Марк, ты же понимаешь, что я имею в виду. — Джимми слегка покраснел. Он мог с откровенным восторгом рассматривать привлекательных женщин, но не был любителем «сугубо мужских» разговоров, если они касались всякого рода отклонений от нормы.
— А, ты имеешь в виду menage-a-trois1? — догадался Марк.
— Да.
— Она вроде не тот тип.
— Можно подумать, что женщины такого типа стоят за каждым углом, — чуть обиженно заметил Джимми.
— За каждым углом они, может, и не стоят, но она все же не из таких, как они.
Есть вещи, которые невозможно объяснить словами.
— Разве в голове самого обычного, тишайшего обывателя не могут таиться причудливейшие идеи? Вспомни Кларка Кента, его alter ego супермена. А об этом случае уж и говорить нечего.
— Да, — пробормотал Марк. Об этом случае действительно нечего будет говорить, и весьма скоро, если лабораторные анализы окажутся положительными, никаких сомнений в том, что Джону Марселу будет предъявлено обвинение в убийстве, не останется. Марк судорожно сглотнул и постарался ничем не выдать, насколько потрясло его это дело.
С тех пор как получил вызов на место убийства, Марк был взволнован гораздо больше, чем мог ожидать. Какой-то турист, наткнувшийся на тело, позвонил в полной истерике. Патрульные полицейские сообщили, что, когда они прибыли к месту преступления, тело еще не остыло.
Напротив, когда за несколько секунд до приезда сотрудников коронера явился сам Марк, труп был уже холодным. Девушка лежала в луже крови, глаза ее все еще были открыты, и казалось, что мечты, которые жили где-то в глубине ее души, странным образом отражаются в этих мертвых глазах. Она была миловидной женщиной и даже после смерти не утратила своей привлекательности. Если бы не лужа крови, можно было подумать, что она застыла в ожидании того, что ее мечты вот-вот начнут сбываться.
Но жизнь из нее уже ушла, тело остыло.
— Лейтенант?
Опустившись на колено и разглядывая труп убитой, Марк не сразу расслышал, что к нему обращается один из патрульных полицейских. Он словно бы и сам застыл на какое-то время, и ему не без труда удалось перевести дух. Поднявшись, он узнал молодого офицера-новичка.
— Корби, — спросил Марк, — чем мы располагаем?
Пока он выслушивал сообщение патрульного, все было хорошо. Так по крайней мере казалось. Прямо от места, где было совершено преступление, тянулся кровавый след к дому Энн Марсел. Оказалось, что миссис Энн Марсел сама вызывала службу спасения «911» и в настоящее время ее муж лежал на операционном столе в отделении реанимации.
Марк снова опустился на колени возле трупа той, что еще недавно была красивой и печальной женщиной.
Значит, ты боролась, девочка? Умница.
Эксперты-оперативники были здесь в полном составе. Они собирали образцы всего, что могло послужить уликами, особенно тщательно изучали тянувшийся к дому Энн Марсел кровавый след.
Ассистент коронера Хенри Лэпп сказал Марку:
— Ли сам этим займется. Я позвонил ему домой, он уже едет. Вы же знаете Ли, ему всегда кажется, что, если не доставить труп на вскрытие как можно быстрее, обязательно что-нибудь упустишь. Впрочем, этот случай, похоже, ясен как стеклышко. Ее искромсали ножом, но она оказала сопротивление и убийца побежал. Мы можем проследить весь его путь.
— Да, — согласился Марк, — может, парень сам все расскажет? Мы с Джимми едем в больницу. Попросите Ли не уезжать домой, пока я с ним не свяжусь.
И вот с тех самых пор они с Джимми торчат здесь, в больнице. Ждут. И наблюдают за миниатюрной блондинкой, укоризненно качая головами: почему женщины так часто клюют не на тех мужчин?
— Честно говоря… — он вдруг услышал, как сам произносит эти слова вслух, — разрази меня гром, если я что-нибудь понимаю насчет этого парня. Или его жены. — Он снова покачал головой.
Она не производила впечатления невменяемой, не была в истерике. Время от времени на глаза у нее набегали слезы, и, когда она слушала, потом отвечала, потом опять слушала, они медленно скатывались по ее щекам. Марк безмерно удивился, почувствовав, что, когда он посмотрел на нее, сердце вдруг бешено заколотилось у него в груди, а потом замерло. «Дурак», — раздраженно обругал он себя. Ему сотни раз приходилось бывать в подобных ситуациях, в том числе и в этой самой больнице. Он с уважением относился к страданиям родственников и близких преступников или потерпевших, но всегда умел профессионально соблюдать дистанцию и был готов задавать им вопросы: вежливо, уважительно, но и безжалостно, если требовалось. Сколько раз он видел женщин, рыдающих над своими мужьями или возлюбленными, но никогда так по-дурацки не испытывал желания утешить кого бы то ни было.
Странно, особенно если учесть, что эту женщину он считал полной идиоткой, раз она оплакивала беспутного гуляку.
Марк любил Новый Орлеан. Любил почти отеческой любовью. Здесь он вырос, знал все улочки, знал местное общество, знал все опасности и удовольствия, которые таил город. Новый Орлеан манил и давал приют любому, независимо от того, к какому кругу принадлежал человек, — продажным политикам, дряхлым красавицам-южанкам, музыкантам, художникам, писателям, любителям кофе, святым и набожным католикам, уличным негодяям с ножами, пистолетами и ядом за пазухой. А если все это оказывалось бессильным, у них в запасе оставались приемы мистической магии. Новый Орлеан — дрянной, гнусный город, в котором мужчине нужно на каждом шагу оглядываться и постоянно быть начеку. Но он же и дивный город, где, околдованные скорбными мелодиями, извлекаемыми из трубы печальным стариком, вкладывающим в музыку все свое сердце, застывают на площадях сотни зачарованных людей — белых, черных, кахонов, испанцев, северян, южан… Новый Орлеан — это очаровательное многоголосье местного французского говора, и витающий в воздухе запах вкуснейших кондитерских изделий, и аромат кофе, и роскошь цветников — словом, это бурлящий центр Миссисипи. Для многих Новый Орлеан был неотразимым, волшебным городом.
Однако Марк никогда не питал иллюзий относительно его опасности и склонности к насилию, хотя и не переставал его любить, несмотря ни на что. Думая о своем городе, он то и дело возвращался к насильнику и женщине, которую ему, к его собственному удивлению, так хотелось утешить. Да, Марк обожал этот город, но, черт возьми, бывал же он в таких местах и прежде, сиживал в ожидании момента, когда можно будет поговорить с какой-нибудь малышкой, лежащей на смертном одре, видел слезы на глазах жен или любовниц, не понимавших, как их возлюбленный мог совершить такое. Не сказать, что подобные картины его вовсе не трогали. Задевали, конечно. Чужую боль всегда тяжело видеть. Но за годы службы полицейский приучается воспринимать все это несколько отстраненно. Такова уж профессия.
Похоже, нынешний вечер будет нелегким. Он почувствовал необычное эмоциональное напряжение сразу же, как только прибыл к месту преступления.
И постепенно ему становилось все хуже и хуже. Может, отказаться от дела: пусть кто-нибудь другой им займется?
Но Марк не собирался отступать, он ясно отдавал себе в этом отчет и поэтому оставался вместе с Джимми в холле больницы.
Все казалось очевидным. Джина Лаво была актрисой стриптиза, у которой хватало подобных клиентов. Однажды она встретилась с художником, рисовавшим стриптизерок-проституток, они повздорили, и это привело к преступлению. Он ударил ее ножом, она сопротивлялась. Теперь она мертва, а он умирает. Печально, но просто и ясно. Эту книгу можно спокойно закрывать. Но, Господи, почему же он так скверно себя чувствует?! Боже, ведь это всего лишь его работа.
Марк устал. Ему хотелось все поскорее закончить. Нужно лишь дождаться: если Джон Марсел не умрет во время операции, может быть, он сможет говорить и сам расскажет о своем преступлении.
Марк увидел, что вышедший из операционной врач, проходя мимо Энн Марсел, положил руку ей на плечо, успокаивая, и направился к ним с Джимми, Это был человек лет пятидесяти пяти, очень солидный и на вид настоящий «профи».
— Джентльмены, — поздоровался он и пожал обоим руки.
— Ну что? — спросил Марк.
Врач неопределенно покачал головой:
— Нам понадобилось два часа, чтобы сшить его. Он потерял слишком много крови, то и дело впадает в забытье, боюсь, это закончится комой.
— Думаете, нам не удастся с ним поговорить? — спросил Марк.
— Во всяком случае, не сегодня. Сегодня мы будем делать все возможное, чтобы сохранить ему жизнь.
— И какие у него шансы? — поинтересовался Джимми. Марк видел, что он не сводит глаз с Энн Марсел, к которой в этот момент подошла медсестра. Энн кивала — похоже, благодарила ее, потом пошла следом за ней.
Женщина-полицейский, Холли, направилась было за ними, но медсестра остановила ее.
Они не собирались давать возможность копам поговорить с Марселем, но, кажется, разрешили его жене взглянуть на него.
— Вы позволите миссис Марсел на нега посмотреть? — вежливо поинтересовался Марк.
— Только шестьдесят секунд, — ответил доктор. — Только шестьдесят секунд.
— Миссис Марсел? — Любезная медсестра, которая отнеслась к ней по-доброму с самого первого момента, когда Энн ворвалась в больницу, сопровождая каталку, на которой лежал Джон, сейчас стояла рядом.
Она хочет сообщить, что копы готовы поговорить со мной, подумала Энн.
Энн ощущала присутствие этих копов с той самой минуты, как они здесь появились. Они деликатно держались в отдалении, пока все ждали выхода доктора, но, даже сходя с ума от тревоги, Энн тем не менее ощущала, что они здесь, что они за ней наблюдают. Она и сама рвалась поговорить с ними, спросить, нашли ли они того, кто напал на Джона, она хотела что-то делать, а не стоять вот так, умирая от страха, не в силах ничем помочь…
Но они смотрели на нее как-то странно. И тот, что напоминал усталого печального бурого медведя, и другой. Первый был высоким малым с плечами боксера и взглядом старого орла.
Впрочем, он не стар, но и не молод. Под сорок? Или за сорок? У мужчин так трудно определить возраст. Энн с завистью подумала о том, что мужчины с годами часто становятся интереснее. Ей вдруг представилась комната, полная мужчин в майках с надписью: «Старея, становимся краше».
Сколько бы ему ни было, смотрелся он действительно превосходно. Она с ужасом поймала себя на том, что ей хочется поглядеть, будет ли он выглядеть таким же мускулистым, сильным и упругим, если снять с него пиджак и брюки. Ей показалось, что он не особо заботится о своей физической форме, вероятно, ему ничего не стоило сохранять ее. Или так только казалось из-за его небрежной позы?
Красивое тело. Отличное. Да и все остальное в этом человеке интриговало.
Золотисто-каштановые волосы с проседью на висках, длинные, ниспадающие на воротник, обрамляли удивительно мужественное лицо, словно высеченное из камня: все линии и углы прямые, упрямая нижняя челюсть, скулы высокие, красивой формы. Эдакий Клинт Иствуд, ковбой.