---------------------------------------------------------------------
А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 3. - М.: Правда, 1980
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 19 апреля 2003 года
---------------------------------------------------------------------
Ерошка ходил всегда в длинной рубахе без пояса и считался мужиком
слабоумным, лядащим. Вихры рыжих волос, смешно торчавших из-под маленького,
приплюснутого картуза, придавали его одутловатому, веснушчатому лицу
выражение постоянного беспокойства и нетерпения. Глаза у него были голубые,
загнанные, а бородка белесоватая и остроконечная.
Впрочем, особенно его не трогали и, если когда дразнили - то так,
мимоходом, скорее по привычке, без того особенного, злобного упорства, каким
отличается русский человек. Даже прозвище Ерошки было "блажной", а не
"чудной". Ерошка не задумывался. Капризы его были не сложны и заключались, с
одной стороны, в какой-то необыкновенно длинной и хитрой дудке, сделанной им
самим; с другой - в любви к скандалам и происшествиям. Удивительно, что сам
он был нрава смирного, но страшно любил смотреть всякую драку, буйство, даже
грызню собак. О драках он мог говорить долго и обстоятельно, размахивая
руками и захлебываясь от восторга.
- Ка-эк двинет! Ка-эк двинет, братец ты мой! - говорил он, прищелкивая
языком. - Зуб выхлеснул, - добавлял он, помолчав. - Скулу всю разворотил!
Разговор переходил на другое; о драке уже забывалось, но вдруг Ерошка
вставлял, снова и неожиданно:
- Себе лоб раскровянил!
На дудке он играл больше весной, забравшись куда-нибудь в огород, между
кучей сухого навоза и кустом репейника. Сидел на корточках, свистел заунывно
и нескладно, часто останавливаясь и прислушиваясь к тихим вечерним
отголоскам, полным мирной грусти и жалобы. Бежали мальчишки, покрикивая:
- Ерошка-дергач!
Он, вероятно, не слыхал их. Случалось, что какой-нибудь, особенно
назойливый парень, перегнувшись через изгородь и ухарски заломив шапку,
начинал подвывать пьяным голосом, но и тогда Ерошка ограничивался одним
кратким замечанием:
- Будя забор подпирать! Брысь, нечистая!
Хозяйство у Ерошки было маленькое, нищенское. Но когда умерла жена,
один сын ушел на заработки, а другой в солдаты, Ерошка не голодал и даже
изредка пьянствовал. Жила с ним еще одна девочка, сирота; ей было тринадцать
лет и звали ее Пашей.
Когда Ивана брали на службу, - Ерошка плакал, ставил свечи угодникам.
Более всего он был огорчен тем, что не успел женить сына и теперь оставался
без работников, что было тяжело, особенно летом. Со службы Иван писал часто
и слезливо, просил денег, а однажды сообщил, что произведен в унтеры и имеет
две нашивки. Это было написано его собственным, ужасным почерком на
открытке, изображавшей какого-то великолепного гвардейца в ярком, цветном
мундире, с красными погонами и белым околышем. У гвардейца были розовые,
круглые щеки. Открытку эту Иван предупредительно заклеил в конверт и послал
заказным, чтобы не затерялась.
Ерошка рассматривал картинку очень долго, улыбаясь и щурясь
собственным, новым мыслям. В грязной, закопченной избе появилось яркое,
маленькое пятно, полное какой-то бодрой радости, знак неизвестной жизни,
связанной с городом и со всеми туманными представлениями Ерошки о службе,
блеске и музыке.
Ерошка был чрезвычайно доволен. Он поднес картинку к окну, рассмотрел
ее на свет и вдруг, неожиданно, прослезился, растерянно мигая покрасневшими
веками. Потом схватил шапку и кинулся вон из избы, к кабатчику, постоянному
чтецу деревенской корреспонденции. К вечеру гвардеец был рассмотрен всей
деревней, одобрен и запачкан многочисленными прикосновениями.
Картинка разбудила в Ерошке новую страсть. Часами он выпытывал у
мужиков, побывавших на службе, все тонкости обмундировки и строевой службы,
которые неуклюжего парня делают ловким молодцом. Быть может, он носил в
сердце мечту о новом сыне, прекрасном, как Иван-царевич, в лаковых сапогах,
удачливом и навсегда освободившемся от забитой деревенской жизни, с ее
непосильной работой и смертельной тоской.
Он вдруг точно что-то понял и, поняв, глубоко затаил в себе. Лицо его
постепенно приняло оттенок кроткого достоинства и невинного хвастовства. В
минуты же одиночества он крепко и тяжело стал задумываться над тем, как
живут "там", откуда приходят письма с картинками.
Наступила осень. В ближайшем уездном городе начались маневры, и в
деревне, где жил Ерошка, остановилась на ночлег рота солдат.
Это были все плохо одетые люди, с усталыми и раздраженными лицами. В
избе Ерошки ночевали четверо. Он ухаживал за ними, бормоча что-то себе под
нос, тормошил девчонку, гонял ее то на погреб, то к соседям - выпросить
кусок сахара для "воинов". А когда солдаты наелись и напились, и задымились
махорочные цигарки, Ерошка, откашлявшись, приступил к беседе. Ухмыльнувшись
и бегая глазами из угла в угол, он нерешительно произнес:
- А што, служивые... дозвольте вас эстак, примерно...
- Дозволяем, папаша! - сказал бойкий парень, с глазами навыкате. -
Ежели угостить нас хочешь, то это солдатам завсегда полезно. Эй, братцы! -
повернулся он к остальным, - вот хозяин нас водочкой обнести хочет.
Угощаешь, что ли, старик?
- Денег нету, - забормотал Ерошка, - вот истинный бог - нетути... Я бы
кавалерам с полным удовольствием... Сам пью, намедни четверть втроем
вылакал, прости господи! Вот дела-то каки. А нет денег, вот поди ж ты!
- Сыновья есть? - спросил строгий унтер. - Чай, кормить бы должны.
- Сын-то служит у меня, - с гордостью заявил Ерошка. - Ундером. Когда
посылаю ему, когда нет. Денег нетути.
- А где он служит? - спрашивал унтер.
- Где служит-то? Надысь, в Баке... В Баку его спровадили. У моря, бают.
Другое-от сын с подрядчиками путается, на заработках... непутевый, вишь ты,
слова не напишет. Да-а... Ундер, батюшка, весь, как есть, в полном
облачении. Старается. А намеднись патрет прислал - ерой, право слово! Такой
леший - как быдто и не похож совсем.
- А ну, покажь! - заинтересовался бойкий солдат. - Покажь!
Ерошка вспыхнул, заволновался и принялся старательно шарить за пазухой,
отыскивая драгоценную картинку. Через минуту она очутилась в руках солдат,
переходя от одного к другому. Ерошка сидел и молчал, выжидательно задерживая
дыхание.
- Так разве это портрет? - пренебрежительно сказал унтер. - Это, братец
ты мой - открытое письмо. Понял? Печатают их с разными картинками, а между
протчим - и нашего брата изображают.
Ерошку взяло сомнение.
- Ой ли? - недоверчиво спросил он, скребя пятерней лохматый затылок.
- Ну, вот еще. Говорят тебе! И я такую могу купить, все одно, трешник
она стоит!
- Вре?!
Солдаты зычно расхохотались.
- И чудак же ты, как я погляжу! - через силу вымолвил унтер, задыхаясь
от смеха. - Кака нам корысть тебе врать?
Ерошка виновато улыбнулся и заморгал. Потом взял картинку из рук унтера
и начал ее пристально разглядывать, стараясь вспомнить лицо сына, каким оно
было три года назад.
Солдаты зевали, чесались и лениво перекидывались короткими фразами. В
мозгу Ерошки неясно плавали отдельные человеческие черты лиц и фигур,
виденных им в течение жизни, но лицо сына ускользало и не давалось
ослабевшей памяти. Его не было, и как ни усиливался старик, а вспомнить сына
не мог.
Сын был рыжий, - это он твердо помнил, а здесь, на картинке, молодец
как будто потемнее, да и усы у него черные.
Солдаты завозились, укладываясь спать. Маленькая лампа коптила, освещая
потемневшие бревна стен. Шуршали тараканы, ветер дребезжал окном. Ерошка
лежал уже на полатях, свесив вниз голову, и думал.
- Вспомнил! - вдруг сказал он твердо и даже как будто с некоторым
неудовольствием. - Вот она, штука-то кака! Ась?
- Чего ты? - осведомился сонный унтер, закрываясь шинелью.
- Сына вспомнил, - засмеялся Ерошка. - Теперича как живой он.
- Спи, трещотка, - огрызнулся один из воинов. - Ночь на дворе.
- Я удавиться хотел, - просто заявил Ерошка, болтая в воздухе босыми
ногами. - Скушно мне это жить, братики. Ванька-то мне пишет: того нет, того
нет, табаку нет, пишша плоха... А я думаю - где это врать приобык? Сам,
гляди, как раздобрел, белый да румяный, что яблочко во Спасов день. Врешь, -
думаю, - всего у тебя довольно, не забиждают. Жисть твоя, - думаю, - сыр да
маслице. Девки тоже, чай, за ним бегают. А теперь в голову ударило: ежели
эта морда не твоя, на письме-то, может, и в самом деле худой да заморенный?
Я, братики, погожу давиться-то, все хоть целковый когда ни-на-есть, от меня
получит. А со службы придет - беспременно удавлюсь. Потому - скушно мне
стало.
Ерошка умолк, зевнул во весь рот, перекрестился и стал укладываться.
Ерошка. Впервые - газета "Маяк", 1908, 2 октября.
Ю.Киркин
А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 3. - М.: Правда, 1980
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 19 апреля 2003 года
---------------------------------------------------------------------
Ерошка ходил всегда в длинной рубахе без пояса и считался мужиком
слабоумным, лядащим. Вихры рыжих волос, смешно торчавших из-под маленького,
приплюснутого картуза, придавали его одутловатому, веснушчатому лицу
выражение постоянного беспокойства и нетерпения. Глаза у него были голубые,
загнанные, а бородка белесоватая и остроконечная.
Впрочем, особенно его не трогали и, если когда дразнили - то так,
мимоходом, скорее по привычке, без того особенного, злобного упорства, каким
отличается русский человек. Даже прозвище Ерошки было "блажной", а не
"чудной". Ерошка не задумывался. Капризы его были не сложны и заключались, с
одной стороны, в какой-то необыкновенно длинной и хитрой дудке, сделанной им
самим; с другой - в любви к скандалам и происшествиям. Удивительно, что сам
он был нрава смирного, но страшно любил смотреть всякую драку, буйство, даже
грызню собак. О драках он мог говорить долго и обстоятельно, размахивая
руками и захлебываясь от восторга.
- Ка-эк двинет! Ка-эк двинет, братец ты мой! - говорил он, прищелкивая
языком. - Зуб выхлеснул, - добавлял он, помолчав. - Скулу всю разворотил!
Разговор переходил на другое; о драке уже забывалось, но вдруг Ерошка
вставлял, снова и неожиданно:
- Себе лоб раскровянил!
На дудке он играл больше весной, забравшись куда-нибудь в огород, между
кучей сухого навоза и кустом репейника. Сидел на корточках, свистел заунывно
и нескладно, часто останавливаясь и прислушиваясь к тихим вечерним
отголоскам, полным мирной грусти и жалобы. Бежали мальчишки, покрикивая:
- Ерошка-дергач!
Он, вероятно, не слыхал их. Случалось, что какой-нибудь, особенно
назойливый парень, перегнувшись через изгородь и ухарски заломив шапку,
начинал подвывать пьяным голосом, но и тогда Ерошка ограничивался одним
кратким замечанием:
- Будя забор подпирать! Брысь, нечистая!
Хозяйство у Ерошки было маленькое, нищенское. Но когда умерла жена,
один сын ушел на заработки, а другой в солдаты, Ерошка не голодал и даже
изредка пьянствовал. Жила с ним еще одна девочка, сирота; ей было тринадцать
лет и звали ее Пашей.
Когда Ивана брали на службу, - Ерошка плакал, ставил свечи угодникам.
Более всего он был огорчен тем, что не успел женить сына и теперь оставался
без работников, что было тяжело, особенно летом. Со службы Иван писал часто
и слезливо, просил денег, а однажды сообщил, что произведен в унтеры и имеет
две нашивки. Это было написано его собственным, ужасным почерком на
открытке, изображавшей какого-то великолепного гвардейца в ярком, цветном
мундире, с красными погонами и белым околышем. У гвардейца были розовые,
круглые щеки. Открытку эту Иван предупредительно заклеил в конверт и послал
заказным, чтобы не затерялась.
Ерошка рассматривал картинку очень долго, улыбаясь и щурясь
собственным, новым мыслям. В грязной, закопченной избе появилось яркое,
маленькое пятно, полное какой-то бодрой радости, знак неизвестной жизни,
связанной с городом и со всеми туманными представлениями Ерошки о службе,
блеске и музыке.
Ерошка был чрезвычайно доволен. Он поднес картинку к окну, рассмотрел
ее на свет и вдруг, неожиданно, прослезился, растерянно мигая покрасневшими
веками. Потом схватил шапку и кинулся вон из избы, к кабатчику, постоянному
чтецу деревенской корреспонденции. К вечеру гвардеец был рассмотрен всей
деревней, одобрен и запачкан многочисленными прикосновениями.
Картинка разбудила в Ерошке новую страсть. Часами он выпытывал у
мужиков, побывавших на службе, все тонкости обмундировки и строевой службы,
которые неуклюжего парня делают ловким молодцом. Быть может, он носил в
сердце мечту о новом сыне, прекрасном, как Иван-царевич, в лаковых сапогах,
удачливом и навсегда освободившемся от забитой деревенской жизни, с ее
непосильной работой и смертельной тоской.
Он вдруг точно что-то понял и, поняв, глубоко затаил в себе. Лицо его
постепенно приняло оттенок кроткого достоинства и невинного хвастовства. В
минуты же одиночества он крепко и тяжело стал задумываться над тем, как
живут "там", откуда приходят письма с картинками.
Наступила осень. В ближайшем уездном городе начались маневры, и в
деревне, где жил Ерошка, остановилась на ночлег рота солдат.
Это были все плохо одетые люди, с усталыми и раздраженными лицами. В
избе Ерошки ночевали четверо. Он ухаживал за ними, бормоча что-то себе под
нос, тормошил девчонку, гонял ее то на погреб, то к соседям - выпросить
кусок сахара для "воинов". А когда солдаты наелись и напились, и задымились
махорочные цигарки, Ерошка, откашлявшись, приступил к беседе. Ухмыльнувшись
и бегая глазами из угла в угол, он нерешительно произнес:
- А што, служивые... дозвольте вас эстак, примерно...
- Дозволяем, папаша! - сказал бойкий парень, с глазами навыкате. -
Ежели угостить нас хочешь, то это солдатам завсегда полезно. Эй, братцы! -
повернулся он к остальным, - вот хозяин нас водочкой обнести хочет.
Угощаешь, что ли, старик?
- Денег нету, - забормотал Ерошка, - вот истинный бог - нетути... Я бы
кавалерам с полным удовольствием... Сам пью, намедни четверть втроем
вылакал, прости господи! Вот дела-то каки. А нет денег, вот поди ж ты!
- Сыновья есть? - спросил строгий унтер. - Чай, кормить бы должны.
- Сын-то служит у меня, - с гордостью заявил Ерошка. - Ундером. Когда
посылаю ему, когда нет. Денег нетути.
- А где он служит? - спрашивал унтер.
- Где служит-то? Надысь, в Баке... В Баку его спровадили. У моря, бают.
Другое-от сын с подрядчиками путается, на заработках... непутевый, вишь ты,
слова не напишет. Да-а... Ундер, батюшка, весь, как есть, в полном
облачении. Старается. А намеднись патрет прислал - ерой, право слово! Такой
леший - как быдто и не похож совсем.
- А ну, покажь! - заинтересовался бойкий солдат. - Покажь!
Ерошка вспыхнул, заволновался и принялся старательно шарить за пазухой,
отыскивая драгоценную картинку. Через минуту она очутилась в руках солдат,
переходя от одного к другому. Ерошка сидел и молчал, выжидательно задерживая
дыхание.
- Так разве это портрет? - пренебрежительно сказал унтер. - Это, братец
ты мой - открытое письмо. Понял? Печатают их с разными картинками, а между
протчим - и нашего брата изображают.
Ерошку взяло сомнение.
- Ой ли? - недоверчиво спросил он, скребя пятерней лохматый затылок.
- Ну, вот еще. Говорят тебе! И я такую могу купить, все одно, трешник
она стоит!
- Вре?!
Солдаты зычно расхохотались.
- И чудак же ты, как я погляжу! - через силу вымолвил унтер, задыхаясь
от смеха. - Кака нам корысть тебе врать?
Ерошка виновато улыбнулся и заморгал. Потом взял картинку из рук унтера
и начал ее пристально разглядывать, стараясь вспомнить лицо сына, каким оно
было три года назад.
Солдаты зевали, чесались и лениво перекидывались короткими фразами. В
мозгу Ерошки неясно плавали отдельные человеческие черты лиц и фигур,
виденных им в течение жизни, но лицо сына ускользало и не давалось
ослабевшей памяти. Его не было, и как ни усиливался старик, а вспомнить сына
не мог.
Сын был рыжий, - это он твердо помнил, а здесь, на картинке, молодец
как будто потемнее, да и усы у него черные.
Солдаты завозились, укладываясь спать. Маленькая лампа коптила, освещая
потемневшие бревна стен. Шуршали тараканы, ветер дребезжал окном. Ерошка
лежал уже на полатях, свесив вниз голову, и думал.
- Вспомнил! - вдруг сказал он твердо и даже как будто с некоторым
неудовольствием. - Вот она, штука-то кака! Ась?
- Чего ты? - осведомился сонный унтер, закрываясь шинелью.
- Сына вспомнил, - засмеялся Ерошка. - Теперича как живой он.
- Спи, трещотка, - огрызнулся один из воинов. - Ночь на дворе.
- Я удавиться хотел, - просто заявил Ерошка, болтая в воздухе босыми
ногами. - Скушно мне это жить, братики. Ванька-то мне пишет: того нет, того
нет, табаку нет, пишша плоха... А я думаю - где это врать приобык? Сам,
гляди, как раздобрел, белый да румяный, что яблочко во Спасов день. Врешь, -
думаю, - всего у тебя довольно, не забиждают. Жисть твоя, - думаю, - сыр да
маслице. Девки тоже, чай, за ним бегают. А теперь в голову ударило: ежели
эта морда не твоя, на письме-то, может, и в самом деле худой да заморенный?
Я, братики, погожу давиться-то, все хоть целковый когда ни-на-есть, от меня
получит. А со службы придет - беспременно удавлюсь. Потому - скушно мне
стало.
Ерошка умолк, зевнул во весь рот, перекрестился и стал укладываться.
Ерошка. Впервые - газета "Маяк", 1908, 2 октября.
Ю.Киркин