---------------------------------------------------------------------
А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 3. - М.: Правда, 1980
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 19 апреля 2003 года
---------------------------------------------------------------------
Щучий жор достиг своего зенита, когда Гранька, работая кормовым веслом,
обогнул излучину озера, время от времени вытаскивая на прыгающей, как
струна, лесе хищных, зубастых и мудрых щук, погнавшихся за иллюзией, то есть
оловянной блесной. Гранька глушил рыбу деревянной черпалкой, бросал на дно
лодки, где в мутной луже, черневшая серебром, змеилась гора щук, больших и
маленьких; осматривал бечевку с блесной и гнал лодку дальше, пока леса,
резнув руку, не телеграфировала из-под воды, что новая добыча проглотила
крючок.
Внешность мужика Граньки не заключала в себе ничего мальчишеского, как
можно было бы думать по уменьшительному его имени. Волосатый, с голой,
коричневой от загара и грязи грудью, босой, без шапки, одетый в пестрядинную
рубаху и такие же коротенькие штаны, он сильно напоминал заматерелого в
ремесле нищего. Мутные, больные от блеска воды и снега глаза его приобрели к
старости выражение подозрительной нелюдимости. Гранька бежал к озерам
тридцати лет, после пожара, от которого благодаря охотничьей страсти ему
удалось лишь сохранить самолов да пару удилищ. Жена Граньки ранее того
опилась молоком и умерла, а сын, твердо сказав отцу: "С тобой либо пропасть,
либо чертей тешить, не обессудь, тятя", - ушел в губернию двенадцатилетним
мальчишкой в парикмахерскую Костанжогло, а оттуда скрылся неизвестно куда,
стащив бритву.
Гранька, как настоящий язычник, верил в бога по-своему, то есть наряду
с крестами, образами и колокольнями видел еще множество богов темных и
светлых. Восход солнца занимал в его религиозном ощущении такое же место,
как Иисус Христос, а лес, полный озер, был воплощением дьявольского и
божественного начала, смотря по тому, - был ли ясный весенний день или
страшная осенняя ночь. Белая лошадь-оборотень часто дразнила его хвостом,
но, пользуясь сумерками леса, превращалась на расстоянии десяти шагов в
березовый пень и белую моховую лужайку. Ловя рыбу, мужик знал очень хорошо,
почему иногда, в безветрие, ходуном ходит камыш, а окуни выскакивают наверх.
Гранька жил при озере двадцать лет, продавая рыбу в базарные дни у городской
церкви, где бесчисленные полудикие собаки хватают мясо с лотков, а бабы,
таская в расписных туесах сметану, размешивают ее пальцем, любезно предлагая
захожему чиновнику пробовать, пока не облизала палец сама.
Тусклый предвечерний туман с красным ядром солнца над лесистыми
островами скрыл водяную даль, погнав Граньку к избе. Промысловая изба его
стояла на болотистом, утоптанном городскими охотниками мыску, в грандиозной
панораме лесных трущоб, островов и водяных просторов, зеленых от саженного
тростника; избу трудно было заметить неопытным в этих местах глазом. Выезжая
к избе, Гранька через камни увидел оглобли и передок телеги, тут же мотался
хвост скрытой кустами лошади. На темном фоне сосновых холмов штопором
извивался дымок.
- Стрелки, добытчики, лешего же, прости господи, - зашипел старик,
отталкивая веслом сплошной бархат хвоща, задерживавшего ход лодки. Гранька
ожидал встретить кого-нибудь из городских лавочников или чиновников,
наезжавших к озеру с ночевкой, водкой и даже девицами из обедневших мещан.
Озерной и лесной дичи в этом месте хватило бы на целую роту, но охотники,
расстреляв множество патронов, обыкновенно уезжали с жалостной и малой
добычей, всадив на прощанье в бревенчатые стены избы фунта два дроби, "в
цель", как они выражались, немилосердно хвастаясь своими "скоттами" и
"лепажами".
Старик, вытащив из лодки сваленных в мешок щук и недружелюбно щурясь на
дым, подошел к избе. Черная, с низкой крышей лачуга безмолвствовала, людей
не было видно, рыжая лошадь, измученная комарами, вздрагивая худым крупом,
жевала сено.
- Одер-то Агафьина, а кого приволок, - сказал Гранька, входя,
согнувшись пополам, в квадратную дверь зимовки. Щелевидные окна еле
намечались в густой тьме, пахло сырым сеном и кислым хлебом, звонкое полчище
ужасных северных комаров оглашало темное помещение заунывным нытьем. Старик
ощупал лавки и углы, здесь тоже никого не было.
Гранька вышел, озираясь из-под руки по привычке, так как утомительный
блеск солнца погас, сменившись прелестными, дикими сумерками. Комары
струнили над землей и водой; над островерхим мысом струился еще бледный
огонь заката, а внизу, по воде и болотам, и берегом, за синюю лесную даль,
легла прозрачная тень. Казалось, что и не подступают к мысу воды озера, а
повис он над бездной среди ясных, дымчато-голубых провалов, полных таких же
белых овчин-облаков, что и над головой, тот же опрокинутый берег, а у
тростника - дном ко дну две лодки с одинаково торчащими веслами.
Сырее стал воздух, сильнее запахло дымом пополам с тиной. Гранька
осмотрел телегу; на ней, в сене, чернела шомпольная одностволка Агафьина.
Задняя ось носила заметные следы придорожных пней, чека у левого колеса была
сбита и укреплена ржавым гвоздем.
- По оврагам у железных ворот перся, - сказал Гранька, - напрямки ехал,
а един сам. Накося!
Он подошел к выставленному перед зимовкой столу, вынул из мешка
скользких щурят, выпотрошил их пальцем и бросил в котелок, подвешенный на
проволочном крючке меж двух наклонно забитых кольев, и, тщательно охраняя в
пригоршне спичку, развел потухший костер, затем, почесав спину, сел на
скамью.
Из кустов вышел Агафьин, волоча весла, скорым шагом, прихрамывая,
пересек мысок и бросил весла к избе.
- Бабылину лодку прятал, - сказал он, - просил Бабылин. Изгадят,
говорит, лодку мне утошники-те, на дарма ездят, рады.
Мужики помолчали.
- Кого привез? - таким тоном, как будто продолжал давно начатый
разговор, спросил Гранька.
Агафьин хлопнул руками о колени, тряся бородой у самого лица Граньки,
привстал, сел и стал кричать, как глухому, радостно скаля зубы:
- Сын твой, Мишка-то, а сына-то забыл, нет, сын-от твой, Михайло,
сказываю, тут он, ась?! В чистоте приехал, в богачестве, земляк мой ведь он,
а! Ха-ха-ха! Хе-хе-хе!
Гранька беспомощно замигал, выражение загнанности и недоумения
появилось у него на лице.
- Будет же врать-то, - испуганно сказал он, - Мишка, поди, померши,
давно ведь он... это.
- Да тебе сказываю, - снова закричал, волнуясь, Агафьин, - на пароходе
он прикатил, утресь; а я, вишь, дрова возил, а с палубы, вишь, на вольном
воздухе кои сидели чаевали, кричит - "подь сюда", - я, значит, то самое -
"здрасте", а он на тебя, - "батя, - говорит, - жив, ай нет?" И обсказал, а я
поленницу развалил, да единым духом, свидеться, значит, ему охота, на чай
рупь дал, нако!
Гранька прищурился на котелок, где, толкаясь в крутом кипятке,
разваривались щурята. Есть ему не хотелось. Он мысленно увидел сына таким,
каким запомнил: волосатый, веснушчатый, с пальцем в носу, с умными и
упрямыми глазами, встал между ним и костром призрак родной крови.
- Экое дело, - сказал он дребезжащим голосом, пихая ногой к огню
полено, - ишь, старые змеи, объявился когда, да ты по совести - врешь или
нет? - Он жестоко воззрился на Агафьина, но в лице мужика ясно отражался
переполошивший всю деревню факт. - Да ты чего сел-то, - умиленно вскричал
Гранька, - завести Дуньку в оглобли. Поехали, право, поехали, а?
Старик схватил лапти, висевшие на одном гвозде с распяленной для сушки
шкурой гагары, стал мотать онучи, ухитрился в двух шагах потерять лапоть и,
наступив на него, искать.
За мысом, мелькая в черных вершинах сосен и деловито крякая, неслись
утки.
Агафьин смотрел на Граньку, силясь уразуметь, куда собрался старик, и,
смекнув, что тот, не поняв его, рвется в деревню, сказал:
- Тут он, со мной приехал.
- Игде? - спросил Гранька, роняя лапоть.
- Палочку состругнуть пошел, тросточку. Скучая, полштоф вина выпили с
ним.
Из леса, дымя папиросой, показался человек в городском костюме. Завидев
мужиков, он пошел быстрее и через минуту, прищурившись, с улыбкой смотрел
вплотную на старика Граньку.
- Вот и я, - сказал он, неловко обнимая отца.
Гранька, вытерев о штаны руки, прижал их к карманам сына и прослезился.
- Миш, а Миш, - бормотал он, - приехал, значит.
- А то как же... - громко, отступая, сказал Михаил. - Дай-ка я посмотрю
на тебя, старик, - он обошел вокруг Граньки кругом, паясничая, подмигивая
Агафьину, и стал серьезен. - Настоящие мощи, неистребимые. Как живешь?
- Маненько живу, мать-то померла, знаешь?
- Должно быть. Старуха была. - Михаил положил руку на плечо Граньке. -
Ну сядем.
Агафьин снял котелок и чайник, поставил на стол чашки и пестерек с
сахаром. Отец с сыном сидели друг против друга.
Гранька не узнавал сына. От прежнего Мишки остались лишь вихор да
веснушки; борода, усы, возмужалость, серый городской костюм делали сына
чужим.
- Везде я был, - жуя сахар, рассказывал Михаил.
Агафьин не сводил с него крупных, восторженных глаз, твердя, в паузах,
бойко и льстиво: - Ишь ты. Дела, брат, первый сорт. Эх куры - петушки.
- Был везде. Последние два года прожил в Москве; там и жена моя;
женился. Поступил в пивной склад заведующим. Жалованье, квартира, отопление,
керосин.
Он сломал крепкую, как железо, баранку, выпил налитый Агафьиным пузатый
стаканчик водки, поддел пальцем из котелка щуренка и отсосал ему голову.
Сидел, двигал руками и говорил он просто, но не по-мужицки. Но и тону
не задавал, а, видимо, вел себя - как привык. Рыбу он тоже ел пальцами, но
как-то умелее. Гранька и Агафьин преувеличенно внимательно слушали его,
тряся головами, поддакивая напряженно и счастливо. Он же, попивая из чайника
дымный чай, расставив на столе локти, а под столом ноги, рассказывал историю
хмурого и смекалистого парнюги, ставшего для деревни барином, "своим из
чистых".
Взошла луна и стало еще светлее, мертвенный день без солнца остался над
покоем озер. Уныло звенели комары; в земляной яме, треща красными искрами,
дымились головни; у берега, разводя круги, плюхалась от щуки рыбная мелочь,
а лесистые острова, холмы стали чернее, строже, глубже тянулись опрокинутые
двойники их в чистую сталь озер. Озаренная луной, спала земля.
- Жить буду у тебя, тятя, - сказал вдруг Михаил. Мужики опустили
блюдечки, раскрыв рты. - Вот так, хочу жить при тебе. Не прогонишь? - Он
засмеялся и закурил папиросу, а Агафьин, подхватив уголек рукой, сунул ему.
- С тем и приехал.
- Поди-ко, - сказал Гранька, - ублестишь тебя ноне.
- А что ты думаешь, - Михаил засмеялся. - Пора пришла, старик, нажился
я. Действительно, вышел я в люди и все такое. Сперва пятьсот получал, теперь
тысячу. Венская стоит мебель, граммофон купил дорогой, играет. Приказчики
шапки ломают, а я им к праздничку на чаек даю. А какой смысл? Далее для чего
мне работать, хозяину вперед забегать, на ломовых горло драть. Вышел я,
верно, что говорить, человеком стал. А за каким с... с...м мне этим
человеком по земле маяться? Собаке, брат, лучше. У меня собака есть,
пуделек, ей блох чешут, ей-ей. Ну, - тоскливо мне, проку из меня настоящего
мало, махнул к тебе, подрезвиться хочу, закис, и, видишь ли ты, пью,
ей-богу... как пьют - в кабаках знают. Думаешь - вышел в люди - рай
небесный. Вопросы появляются.
- Миш, а Миш, - забормотал Гранька, - ты не моги. Против своей жизни не
моги.
- Михайло, - сказал Агафьин, хватая рукой бороду, - обскажи, на
меркуны, слышь, на Москве из трубок глядят, господа не боятся.
Михаил рассеянно посмотрел на него, но уловил смысл вопроса.
- Это телескоп, - сказал он. - Смотрят, как звезды ходят.
- Вот то самое, - подхватил Агафьин.
- Ну, завтра поговорим, - сказал Михаил. - Положи меня, старик, дай
вздохнуть.
Он осмотрелся. Ночевье не изменилось, камыш, вода и избушка были на
старом месте.
Все трое легли спать на старых мешках, от которых еще пахло мукой.
Агафьин подбросил сена, а Гранька вынес зипуны. Еще поговорили о земляках,
рыбе, Москве. Наконец, Агафьин уснул, храпя во все горло. Старик и сын,
словно по уговору, сели. Обоим не спалось в духоте ночи, впечатлений и дум.
- Да, буду здесь жить, - громко сказал Михайло. - Как ехал - мало об
том думал. Приехал - вижу, место нашел себе. И спокойнее.
- Живи, - сказал Гранька, - рыбу ловить будем.
- И деньги есть.
- Утресь рачни посмотрим. Сколь тебе годов-то теперь, Миш?
- От твоих тридцать долой, только и есть.
Укладываясь, оба думали и заснули, подобрав ноги.
Гранька и его сын. Впервые - журнал "Неделя "Современного слова", 1913,
Э 260.
Пестрядинная - из грубой льняной или бумажной ткани, обычно домотканой.
Туес - берестяной короб.
Пестерек - здесь: кулек.
Ю.Киркин
А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 3. - М.: Правда, 1980
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 19 апреля 2003 года
---------------------------------------------------------------------
Щучий жор достиг своего зенита, когда Гранька, работая кормовым веслом,
обогнул излучину озера, время от времени вытаскивая на прыгающей, как
струна, лесе хищных, зубастых и мудрых щук, погнавшихся за иллюзией, то есть
оловянной блесной. Гранька глушил рыбу деревянной черпалкой, бросал на дно
лодки, где в мутной луже, черневшая серебром, змеилась гора щук, больших и
маленьких; осматривал бечевку с блесной и гнал лодку дальше, пока леса,
резнув руку, не телеграфировала из-под воды, что новая добыча проглотила
крючок.
Внешность мужика Граньки не заключала в себе ничего мальчишеского, как
можно было бы думать по уменьшительному его имени. Волосатый, с голой,
коричневой от загара и грязи грудью, босой, без шапки, одетый в пестрядинную
рубаху и такие же коротенькие штаны, он сильно напоминал заматерелого в
ремесле нищего. Мутные, больные от блеска воды и снега глаза его приобрели к
старости выражение подозрительной нелюдимости. Гранька бежал к озерам
тридцати лет, после пожара, от которого благодаря охотничьей страсти ему
удалось лишь сохранить самолов да пару удилищ. Жена Граньки ранее того
опилась молоком и умерла, а сын, твердо сказав отцу: "С тобой либо пропасть,
либо чертей тешить, не обессудь, тятя", - ушел в губернию двенадцатилетним
мальчишкой в парикмахерскую Костанжогло, а оттуда скрылся неизвестно куда,
стащив бритву.
Гранька, как настоящий язычник, верил в бога по-своему, то есть наряду
с крестами, образами и колокольнями видел еще множество богов темных и
светлых. Восход солнца занимал в его религиозном ощущении такое же место,
как Иисус Христос, а лес, полный озер, был воплощением дьявольского и
божественного начала, смотря по тому, - был ли ясный весенний день или
страшная осенняя ночь. Белая лошадь-оборотень часто дразнила его хвостом,
но, пользуясь сумерками леса, превращалась на расстоянии десяти шагов в
березовый пень и белую моховую лужайку. Ловя рыбу, мужик знал очень хорошо,
почему иногда, в безветрие, ходуном ходит камыш, а окуни выскакивают наверх.
Гранька жил при озере двадцать лет, продавая рыбу в базарные дни у городской
церкви, где бесчисленные полудикие собаки хватают мясо с лотков, а бабы,
таская в расписных туесах сметану, размешивают ее пальцем, любезно предлагая
захожему чиновнику пробовать, пока не облизала палец сама.
Тусклый предвечерний туман с красным ядром солнца над лесистыми
островами скрыл водяную даль, погнав Граньку к избе. Промысловая изба его
стояла на болотистом, утоптанном городскими охотниками мыску, в грандиозной
панораме лесных трущоб, островов и водяных просторов, зеленых от саженного
тростника; избу трудно было заметить неопытным в этих местах глазом. Выезжая
к избе, Гранька через камни увидел оглобли и передок телеги, тут же мотался
хвост скрытой кустами лошади. На темном фоне сосновых холмов штопором
извивался дымок.
- Стрелки, добытчики, лешего же, прости господи, - зашипел старик,
отталкивая веслом сплошной бархат хвоща, задерживавшего ход лодки. Гранька
ожидал встретить кого-нибудь из городских лавочников или чиновников,
наезжавших к озеру с ночевкой, водкой и даже девицами из обедневших мещан.
Озерной и лесной дичи в этом месте хватило бы на целую роту, но охотники,
расстреляв множество патронов, обыкновенно уезжали с жалостной и малой
добычей, всадив на прощанье в бревенчатые стены избы фунта два дроби, "в
цель", как они выражались, немилосердно хвастаясь своими "скоттами" и
"лепажами".
Старик, вытащив из лодки сваленных в мешок щук и недружелюбно щурясь на
дым, подошел к избе. Черная, с низкой крышей лачуга безмолвствовала, людей
не было видно, рыжая лошадь, измученная комарами, вздрагивая худым крупом,
жевала сено.
- Одер-то Агафьина, а кого приволок, - сказал Гранька, входя,
согнувшись пополам, в квадратную дверь зимовки. Щелевидные окна еле
намечались в густой тьме, пахло сырым сеном и кислым хлебом, звонкое полчище
ужасных северных комаров оглашало темное помещение заунывным нытьем. Старик
ощупал лавки и углы, здесь тоже никого не было.
Гранька вышел, озираясь из-под руки по привычке, так как утомительный
блеск солнца погас, сменившись прелестными, дикими сумерками. Комары
струнили над землей и водой; над островерхим мысом струился еще бледный
огонь заката, а внизу, по воде и болотам, и берегом, за синюю лесную даль,
легла прозрачная тень. Казалось, что и не подступают к мысу воды озера, а
повис он над бездной среди ясных, дымчато-голубых провалов, полных таких же
белых овчин-облаков, что и над головой, тот же опрокинутый берег, а у
тростника - дном ко дну две лодки с одинаково торчащими веслами.
Сырее стал воздух, сильнее запахло дымом пополам с тиной. Гранька
осмотрел телегу; на ней, в сене, чернела шомпольная одностволка Агафьина.
Задняя ось носила заметные следы придорожных пней, чека у левого колеса была
сбита и укреплена ржавым гвоздем.
- По оврагам у железных ворот перся, - сказал Гранька, - напрямки ехал,
а един сам. Накося!
Он подошел к выставленному перед зимовкой столу, вынул из мешка
скользких щурят, выпотрошил их пальцем и бросил в котелок, подвешенный на
проволочном крючке меж двух наклонно забитых кольев, и, тщательно охраняя в
пригоршне спичку, развел потухший костер, затем, почесав спину, сел на
скамью.
Из кустов вышел Агафьин, волоча весла, скорым шагом, прихрамывая,
пересек мысок и бросил весла к избе.
- Бабылину лодку прятал, - сказал он, - просил Бабылин. Изгадят,
говорит, лодку мне утошники-те, на дарма ездят, рады.
Мужики помолчали.
- Кого привез? - таким тоном, как будто продолжал давно начатый
разговор, спросил Гранька.
Агафьин хлопнул руками о колени, тряся бородой у самого лица Граньки,
привстал, сел и стал кричать, как глухому, радостно скаля зубы:
- Сын твой, Мишка-то, а сына-то забыл, нет, сын-от твой, Михайло,
сказываю, тут он, ась?! В чистоте приехал, в богачестве, земляк мой ведь он,
а! Ха-ха-ха! Хе-хе-хе!
Гранька беспомощно замигал, выражение загнанности и недоумения
появилось у него на лице.
- Будет же врать-то, - испуганно сказал он, - Мишка, поди, померши,
давно ведь он... это.
- Да тебе сказываю, - снова закричал, волнуясь, Агафьин, - на пароходе
он прикатил, утресь; а я, вишь, дрова возил, а с палубы, вишь, на вольном
воздухе кои сидели чаевали, кричит - "подь сюда", - я, значит, то самое -
"здрасте", а он на тебя, - "батя, - говорит, - жив, ай нет?" И обсказал, а я
поленницу развалил, да единым духом, свидеться, значит, ему охота, на чай
рупь дал, нако!
Гранька прищурился на котелок, где, толкаясь в крутом кипятке,
разваривались щурята. Есть ему не хотелось. Он мысленно увидел сына таким,
каким запомнил: волосатый, веснушчатый, с пальцем в носу, с умными и
упрямыми глазами, встал между ним и костром призрак родной крови.
- Экое дело, - сказал он дребезжащим голосом, пихая ногой к огню
полено, - ишь, старые змеи, объявился когда, да ты по совести - врешь или
нет? - Он жестоко воззрился на Агафьина, но в лице мужика ясно отражался
переполошивший всю деревню факт. - Да ты чего сел-то, - умиленно вскричал
Гранька, - завести Дуньку в оглобли. Поехали, право, поехали, а?
Старик схватил лапти, висевшие на одном гвозде с распяленной для сушки
шкурой гагары, стал мотать онучи, ухитрился в двух шагах потерять лапоть и,
наступив на него, искать.
За мысом, мелькая в черных вершинах сосен и деловито крякая, неслись
утки.
Агафьин смотрел на Граньку, силясь уразуметь, куда собрался старик, и,
смекнув, что тот, не поняв его, рвется в деревню, сказал:
- Тут он, со мной приехал.
- Игде? - спросил Гранька, роняя лапоть.
- Палочку состругнуть пошел, тросточку. Скучая, полштоф вина выпили с
ним.
Из леса, дымя папиросой, показался человек в городском костюме. Завидев
мужиков, он пошел быстрее и через минуту, прищурившись, с улыбкой смотрел
вплотную на старика Граньку.
- Вот и я, - сказал он, неловко обнимая отца.
Гранька, вытерев о штаны руки, прижал их к карманам сына и прослезился.
- Миш, а Миш, - бормотал он, - приехал, значит.
- А то как же... - громко, отступая, сказал Михаил. - Дай-ка я посмотрю
на тебя, старик, - он обошел вокруг Граньки кругом, паясничая, подмигивая
Агафьину, и стал серьезен. - Настоящие мощи, неистребимые. Как живешь?
- Маненько живу, мать-то померла, знаешь?
- Должно быть. Старуха была. - Михаил положил руку на плечо Граньке. -
Ну сядем.
Агафьин снял котелок и чайник, поставил на стол чашки и пестерек с
сахаром. Отец с сыном сидели друг против друга.
Гранька не узнавал сына. От прежнего Мишки остались лишь вихор да
веснушки; борода, усы, возмужалость, серый городской костюм делали сына
чужим.
- Везде я был, - жуя сахар, рассказывал Михаил.
Агафьин не сводил с него крупных, восторженных глаз, твердя, в паузах,
бойко и льстиво: - Ишь ты. Дела, брат, первый сорт. Эх куры - петушки.
- Был везде. Последние два года прожил в Москве; там и жена моя;
женился. Поступил в пивной склад заведующим. Жалованье, квартира, отопление,
керосин.
Он сломал крепкую, как железо, баранку, выпил налитый Агафьиным пузатый
стаканчик водки, поддел пальцем из котелка щуренка и отсосал ему голову.
Сидел, двигал руками и говорил он просто, но не по-мужицки. Но и тону
не задавал, а, видимо, вел себя - как привык. Рыбу он тоже ел пальцами, но
как-то умелее. Гранька и Агафьин преувеличенно внимательно слушали его,
тряся головами, поддакивая напряженно и счастливо. Он же, попивая из чайника
дымный чай, расставив на столе локти, а под столом ноги, рассказывал историю
хмурого и смекалистого парнюги, ставшего для деревни барином, "своим из
чистых".
Взошла луна и стало еще светлее, мертвенный день без солнца остался над
покоем озер. Уныло звенели комары; в земляной яме, треща красными искрами,
дымились головни; у берега, разводя круги, плюхалась от щуки рыбная мелочь,
а лесистые острова, холмы стали чернее, строже, глубже тянулись опрокинутые
двойники их в чистую сталь озер. Озаренная луной, спала земля.
- Жить буду у тебя, тятя, - сказал вдруг Михаил. Мужики опустили
блюдечки, раскрыв рты. - Вот так, хочу жить при тебе. Не прогонишь? - Он
засмеялся и закурил папиросу, а Агафьин, подхватив уголек рукой, сунул ему.
- С тем и приехал.
- Поди-ко, - сказал Гранька, - ублестишь тебя ноне.
- А что ты думаешь, - Михаил засмеялся. - Пора пришла, старик, нажился
я. Действительно, вышел я в люди и все такое. Сперва пятьсот получал, теперь
тысячу. Венская стоит мебель, граммофон купил дорогой, играет. Приказчики
шапки ломают, а я им к праздничку на чаек даю. А какой смысл? Далее для чего
мне работать, хозяину вперед забегать, на ломовых горло драть. Вышел я,
верно, что говорить, человеком стал. А за каким с... с...м мне этим
человеком по земле маяться? Собаке, брат, лучше. У меня собака есть,
пуделек, ей блох чешут, ей-ей. Ну, - тоскливо мне, проку из меня настоящего
мало, махнул к тебе, подрезвиться хочу, закис, и, видишь ли ты, пью,
ей-богу... как пьют - в кабаках знают. Думаешь - вышел в люди - рай
небесный. Вопросы появляются.
- Миш, а Миш, - забормотал Гранька, - ты не моги. Против своей жизни не
моги.
- Михайло, - сказал Агафьин, хватая рукой бороду, - обскажи, на
меркуны, слышь, на Москве из трубок глядят, господа не боятся.
Михаил рассеянно посмотрел на него, но уловил смысл вопроса.
- Это телескоп, - сказал он. - Смотрят, как звезды ходят.
- Вот то самое, - подхватил Агафьин.
- Ну, завтра поговорим, - сказал Михаил. - Положи меня, старик, дай
вздохнуть.
Он осмотрелся. Ночевье не изменилось, камыш, вода и избушка были на
старом месте.
Все трое легли спать на старых мешках, от которых еще пахло мукой.
Агафьин подбросил сена, а Гранька вынес зипуны. Еще поговорили о земляках,
рыбе, Москве. Наконец, Агафьин уснул, храпя во все горло. Старик и сын,
словно по уговору, сели. Обоим не спалось в духоте ночи, впечатлений и дум.
- Да, буду здесь жить, - громко сказал Михайло. - Как ехал - мало об
том думал. Приехал - вижу, место нашел себе. И спокойнее.
- Живи, - сказал Гранька, - рыбу ловить будем.
- И деньги есть.
- Утресь рачни посмотрим. Сколь тебе годов-то теперь, Миш?
- От твоих тридцать долой, только и есть.
Укладываясь, оба думали и заснули, подобрав ноги.
Гранька и его сын. Впервые - журнал "Неделя "Современного слова", 1913,
Э 260.
Пестрядинная - из грубой льняной или бумажной ткани, обычно домотканой.
Туес - берестяной короб.
Пестерек - здесь: кулек.
Ю.Киркин