Похож на меня, и одного роста, а кажется выше
на полголовы -- мерзавец
Из старинной комедии
Случилось, что Александр Гольц вышел из балагана и пришел к месту
свидания ровно на полчаса раньше назначенного. В ожидании предмета своей
любви он провожал глазами каждую юбку, семенившую поперек улицы, и
нетерпеливо колотил тросточкой о деревянную тумбу. Ждал он тоскливо и
страстно, с темной уверенностью в конце. А иногда, улыбаясь прошлому, думал,
что, может быть, все обойдется как нельзя лучше.
Наступил вечер; узенькая, как щель, улица Пса туманилась золотой пылью,
из грязных окон струился кухонный чад, разнося в воздухе запах пригорелого
кушанья и сырого белья. По мостовой бродили зеленщики и тряпичники, заявляя
о себе хриплыми криками. Из дверей пивной то и дело вываливались
медлительные в движениях люди;
выйдя, они сперва искали точку опоры, потом вздыхали, нахлобучивали
шляпу как можно ниже к переносице и шли, то с мрачным, то с блаженным
выражением лиц, преувеличенно твердыми шагами.
-- Здравствуй!
Александр Гольц вздрогнул всем телом и повернулся. Она стояла перед ним
в небрежной позе, точно остановилась мимоходом, на секунду, и тотчас уйдет.
Ее смуглое, подвижное лицо с печальным взглядом и капризным изгибом бровей,
избегало глаз Гольца; она рассматривала прохожих.
-- Милая!-- напряженно-ласковым голосомсказал Гольц и остановился.
Она повернула лицо к нему и в упор безразличным движением глаз окинула
его пестрый галстух, шляпу с пером и гладко выбритый, чуть вздрагивающий
подбородок. Он еще надеется на что-то; посмотрим.
-- Я...-- Гольц прошептал что-то и начал жевать губами. Потом сунул
руку в карман, вытащил обрывок афиши и бросил.-- Позволь мне...-- Здесь его
рука потрогала поля шляпы.-- Итак, между нами все кончено?
-- Все кончено,-- как эхо, отозвалась женщина.-- И зачем вы еще хотели
видеть меня?
-- Больше... ни за чем,-- с усилием сказал Гольц. Голова его кружилась
от горя. Он сделал шаг вперед, неожиданно для себя взял тонкую,
презрительно-послушную руку и тотчас ее выпустил.
-- Прощайте,-- выдавил он тяжелое, как гора, слово.-- Вы скоро
уезжаете?
Теперь кто-то другой говорил за него, а он слушал, парализованный
мучительным кошмаром.
-- Завтра.
-- У меня остался ваш зонтик.
-- Я купила себе другой. Прощайте.
Она медленно кивнула ему и пошла. Тумба оказалась крепче тросточки
Гольца; хрупкое роговое изделие сломалось в куски. Он пристально смотрел в
затылок ушедшей девушке, но она ни разу не обернулась. Потом фигуру ее
заслонил угольщик с огромной корзиной. Кусочек шляпы, мелькнувшей из-за угла
-- это все.
Александр Гольц открыл двери ближайшего ресторана. Здесь было шумно и
людно; косые лучи солнца блестели в густом войске бутылок дразнящими
переливами. Гольц сел к пустому столу и крикнул:
-- Гарсон!
Безлично-почтительный человек в грязной манишке подбежал к Гольцу и
смахнул пыль со столика. Гольц сказал:
-- Бутылку водки.
Когда ему подали требуемое, он налил стаканчик, отпил и плюнул. Глаза
его метали гневные искры, ноздри бешено раздувались.
-- Гарсон! -- заорал Гольц,-- я требовал не воды, черт возьми! Возьмите
эту жидкость, которой много в любой водосточной кадке, и дайте мне водки!
Живо!
Все, даже самые флегматичные, повскакали с мест и кольцом окружили
Гольца. Оторопевший слуга клялся, что в бутылке была самая настоящая водка.
Среди общего смятения, когда каждый из посетителей отпивал немного воды,
чтобы убедиться в правоте Гольца, принесли новую запечатанную бутылку.
Хозяин трактира, с обиженным и надутым лицом человека, непроизвольно
очутившегося в скверном, двусмысленном положении, вытащил пробку сам. Руки
его бережно, трясясь от волнения, налили в стакан жидкость. Из гордости он
не хотел пробовать, но вдруг, охваченный сомнением, отпил глоток и плюнул: в
стакане была вода.
Гольц развеселился и, тихо посмеиваясь, продолжал требовать водки.
Поднялся неимоверный шум. Восковое от страха лицо хозяина поворачивалось из
стороны в сторону, как бы прося защиты. Одни кричали, что ресторатор --
жулик и что следует пригласить полицию; другие с ожесточением утверждали,
что мошенник именно Гольц. Некоторые набожно вспоминали черта; маленькие
мозги их, запуганные всей жизнью, отказывались дать объяснение, не связанное
с преисподней.
Задыхаясь от жары и волнения, хозяин сказал:
-- Простите... честное слово, ума не приложу! Не знаю, ничего не знаю;
оставьте меня в покое! Пресвятая матерь божия! Двадцать лет торговал,
двадцать лет!..
Гольц встал и ударил толстяка по плечу.
-- Любезный,-- заявил он, надевая шляпу,-- я не в претензии. У вас
бутылки, должно быть, из тюля,-- немудрено, что спирт выдыхается. Прощайте!
И он вышел, не оборачиваясь, но зная, что за ним двигаются изумленные,
раскрытые рты.
III
Историк (со слов которого записал я все выше и нижеизложенное) с
момента выхода Гольца на улицу сильно противоречит показаниям мясника.
Мясник утверждал, что странный молодой человек направился в хлебопекарню и
спросил фунт сухарей. Историк, имени которого я не назову по его просьбе, но
лицо, во всяком случае, более почтенное, чем какой-то мясник, божится, что
он стал торговать яйца у старухи на углу улицы Пса и переулка Слепых.
Противоречие это, однако, не вносит существенного изменения в смысл
происшедшего, и потому я останавливаюсь на хлебопекарне.
Открывая ее дверь, Гольц оглянулся и увидел толпу. Люди самых
разнообразных профессий, старики, дети и женщины толкались за его спиной,
сдержанно жестикулируя и указывая друг другу пальцем на странного человека,
оскандалившего трактирщика- Истерическое любопытство, разбавленное темным
испугом непонимания, тянуло их по пятам, как стаю собак. Гольц сморщился и
пожал плечами, но тотчас расхохотался. Пусть ломают головы -- это его
последняя, причудливая забава.
И, подойдя к прилавку, потребовал фунт сахарных сухарей. Булочная
наполнилась покупателями. Все, кому нужно и кому не нужно, прашивали того,
другого, жадно заглядывая в каменное, строгое лицо Гольца. Он как будто не
замечал их.
Среди всеобщего напряжения раздался голос приказчицы:
-- Сударь, да что же это?
Чашка весов, полная сухарями до коромысла, не перевешивала фунтовой
гири. Девушка протянула руку и с силой потянула вниз цепочку весов,-- как
припечатанная, не шевельнувшись, стояла другая чашка.
Гольц рассмеялся и покачал головой, но смех его бросил последнюю каплю
в чашу страха, овладевшего свидетелями. Толкаясь и вскрикивая, бросились они
прочь. Мальчишки, стиснутые в дверях, кричали, как зарезанные. Растерянная,
багровая от испуга, стояла девушка-продавщица.
Опять Гольц вышел, хлопнув дверьми так, что зазвенели стекла. Ему
хотелось сломать что-нибудь, раздавить, ударить первого встречного.
Пошатываясь, с бледным, воспаленным лицом, с шляпой, сдвинутой на ухо, он
производил впечатление помешанного. Для старухи было бы лучше не попадаться
ему на глаза. Он взял у нее с лотка яйцо, разбил его и вытащил из скорлупы
золотую монету. "Ай!" -- вскричала остолбеневшая женщина, и крик ее был
подхвачен единодушным -- "Ах!" -- толпы, запрудившей улицу.
Гольц тотчас же отошел, шаря в кармане. Что он искал там?
Публика, окружившая старуху, вопила, захлебываясь кто смехом, кто
бессмысленными ругательствами. Это было редкое зрелище. Дряхлые, жадные руки
с безумной торопливостью били яйцо за яйцом; содержимое их текло на мостовую
и свертывалось в пыли скользкими пятнами. Но не было больше ни в одном яйце
золота, и плаксиво шамкал беззубый рот, изрыгая старческие проклятия; кругом
же, хватаясь за животы, стонали от смеха люди.
Подойдя к площади, Гольц вынул из кармана ни больше, ни меньше, как
пистолет, и преспокойно поднес дуло к виску. Светлое перо шляпки, скрывшейся
за углом, преследовало его. Он нажал спуск, гулкий звук выстрела оттолкнул
вечернюю тишину, и на землю упал труп, теплый и вздрагивающий.
От живого держались на почтительном расстоянии, к мертвому бежали,
сломя голову. Так это человек просто? Так он действительно умер? Гул
вопросов и восклицаний стоял в воздухе. Записка, найденная в кармане Гольца,
тщательно комментировалась. Из-за юбки? Тьфу! Человек, встревоживший целую
улицу, человек, бросивший одних в наивный восторг, других -- в яростное
негодование, напугавший детей и женщин, вынимавший золото из таких мест, где
ему быть вовсе не надлежит,-- этот человек умер из-за одной юбки?! Ха-ха!
Чему же еще удивляться?!
Надгробные речи над трупом Гольца были произнесены тут же, на улице,
ресторатором и старухой. Первая, радостно взвизгивая, кричала:
-- Шарлатан!
Ресторатор же злобно и сладко бросил:
-- Так!
Обыватели расходились под ручку с женами и любовницами. Редкий из них
не любил в этот момент свою подругу и не стискивал крепче ее руки. У них
было то, чего не было у умершего,-- своя талия. В глазах их он был бессилен
и жалок -- черт ли в том, что он наделен какими-то особыми качествами; ведь
он был же несчастен все-таки,-- как это приятно, как это приятно, как это
невыразимо приятно!
Не сомневайтесь -- все были рады. И, подобно тому, как в деревянном
строении затаптывают тлеющую спичку, гасили в себе мысль: "А может быть...
может быть -- ему было нужно что-нибудь еще?"
на полголовы -- мерзавец
Из старинной комедии
Случилось, что Александр Гольц вышел из балагана и пришел к месту
свидания ровно на полчаса раньше назначенного. В ожидании предмета своей
любви он провожал глазами каждую юбку, семенившую поперек улицы, и
нетерпеливо колотил тросточкой о деревянную тумбу. Ждал он тоскливо и
страстно, с темной уверенностью в конце. А иногда, улыбаясь прошлому, думал,
что, может быть, все обойдется как нельзя лучше.
Наступил вечер; узенькая, как щель, улица Пса туманилась золотой пылью,
из грязных окон струился кухонный чад, разнося в воздухе запах пригорелого
кушанья и сырого белья. По мостовой бродили зеленщики и тряпичники, заявляя
о себе хриплыми криками. Из дверей пивной то и дело вываливались
медлительные в движениях люди;
выйдя, они сперва искали точку опоры, потом вздыхали, нахлобучивали
шляпу как можно ниже к переносице и шли, то с мрачным, то с блаженным
выражением лиц, преувеличенно твердыми шагами.
-- Здравствуй!
Александр Гольц вздрогнул всем телом и повернулся. Она стояла перед ним
в небрежной позе, точно остановилась мимоходом, на секунду, и тотчас уйдет.
Ее смуглое, подвижное лицо с печальным взглядом и капризным изгибом бровей,
избегало глаз Гольца; она рассматривала прохожих.
-- Милая!-- напряженно-ласковым голосомсказал Гольц и остановился.
Она повернула лицо к нему и в упор безразличным движением глаз окинула
его пестрый галстух, шляпу с пером и гладко выбритый, чуть вздрагивающий
подбородок. Он еще надеется на что-то; посмотрим.
-- Я...-- Гольц прошептал что-то и начал жевать губами. Потом сунул
руку в карман, вытащил обрывок афиши и бросил.-- Позволь мне...-- Здесь его
рука потрогала поля шляпы.-- Итак, между нами все кончено?
-- Все кончено,-- как эхо, отозвалась женщина.-- И зачем вы еще хотели
видеть меня?
-- Больше... ни за чем,-- с усилием сказал Гольц. Голова его кружилась
от горя. Он сделал шаг вперед, неожиданно для себя взял тонкую,
презрительно-послушную руку и тотчас ее выпустил.
-- Прощайте,-- выдавил он тяжелое, как гора, слово.-- Вы скоро
уезжаете?
Теперь кто-то другой говорил за него, а он слушал, парализованный
мучительным кошмаром.
-- Завтра.
-- У меня остался ваш зонтик.
-- Я купила себе другой. Прощайте.
Она медленно кивнула ему и пошла. Тумба оказалась крепче тросточки
Гольца; хрупкое роговое изделие сломалось в куски. Он пристально смотрел в
затылок ушедшей девушке, но она ни разу не обернулась. Потом фигуру ее
заслонил угольщик с огромной корзиной. Кусочек шляпы, мелькнувшей из-за угла
-- это все.
Александр Гольц открыл двери ближайшего ресторана. Здесь было шумно и
людно; косые лучи солнца блестели в густом войске бутылок дразнящими
переливами. Гольц сел к пустому столу и крикнул:
-- Гарсон!
Безлично-почтительный человек в грязной манишке подбежал к Гольцу и
смахнул пыль со столика. Гольц сказал:
-- Бутылку водки.
Когда ему подали требуемое, он налил стаканчик, отпил и плюнул. Глаза
его метали гневные искры, ноздри бешено раздувались.
-- Гарсон! -- заорал Гольц,-- я требовал не воды, черт возьми! Возьмите
эту жидкость, которой много в любой водосточной кадке, и дайте мне водки!
Живо!
Все, даже самые флегматичные, повскакали с мест и кольцом окружили
Гольца. Оторопевший слуга клялся, что в бутылке была самая настоящая водка.
Среди общего смятения, когда каждый из посетителей отпивал немного воды,
чтобы убедиться в правоте Гольца, принесли новую запечатанную бутылку.
Хозяин трактира, с обиженным и надутым лицом человека, непроизвольно
очутившегося в скверном, двусмысленном положении, вытащил пробку сам. Руки
его бережно, трясясь от волнения, налили в стакан жидкость. Из гордости он
не хотел пробовать, но вдруг, охваченный сомнением, отпил глоток и плюнул: в
стакане была вода.
Гольц развеселился и, тихо посмеиваясь, продолжал требовать водки.
Поднялся неимоверный шум. Восковое от страха лицо хозяина поворачивалось из
стороны в сторону, как бы прося защиты. Одни кричали, что ресторатор --
жулик и что следует пригласить полицию; другие с ожесточением утверждали,
что мошенник именно Гольц. Некоторые набожно вспоминали черта; маленькие
мозги их, запуганные всей жизнью, отказывались дать объяснение, не связанное
с преисподней.
Задыхаясь от жары и волнения, хозяин сказал:
-- Простите... честное слово, ума не приложу! Не знаю, ничего не знаю;
оставьте меня в покое! Пресвятая матерь божия! Двадцать лет торговал,
двадцать лет!..
Гольц встал и ударил толстяка по плечу.
-- Любезный,-- заявил он, надевая шляпу,-- я не в претензии. У вас
бутылки, должно быть, из тюля,-- немудрено, что спирт выдыхается. Прощайте!
И он вышел, не оборачиваясь, но зная, что за ним двигаются изумленные,
раскрытые рты.
III
Историк (со слов которого записал я все выше и нижеизложенное) с
момента выхода Гольца на улицу сильно противоречит показаниям мясника.
Мясник утверждал, что странный молодой человек направился в хлебопекарню и
спросил фунт сухарей. Историк, имени которого я не назову по его просьбе, но
лицо, во всяком случае, более почтенное, чем какой-то мясник, божится, что
он стал торговать яйца у старухи на углу улицы Пса и переулка Слепых.
Противоречие это, однако, не вносит существенного изменения в смысл
происшедшего, и потому я останавливаюсь на хлебопекарне.
Открывая ее дверь, Гольц оглянулся и увидел толпу. Люди самых
разнообразных профессий, старики, дети и женщины толкались за его спиной,
сдержанно жестикулируя и указывая друг другу пальцем на странного человека,
оскандалившего трактирщика- Истерическое любопытство, разбавленное темным
испугом непонимания, тянуло их по пятам, как стаю собак. Гольц сморщился и
пожал плечами, но тотчас расхохотался. Пусть ломают головы -- это его
последняя, причудливая забава.
И, подойдя к прилавку, потребовал фунт сахарных сухарей. Булочная
наполнилась покупателями. Все, кому нужно и кому не нужно, прашивали того,
другого, жадно заглядывая в каменное, строгое лицо Гольца. Он как будто не
замечал их.
Среди всеобщего напряжения раздался голос приказчицы:
-- Сударь, да что же это?
Чашка весов, полная сухарями до коромысла, не перевешивала фунтовой
гири. Девушка протянула руку и с силой потянула вниз цепочку весов,-- как
припечатанная, не шевельнувшись, стояла другая чашка.
Гольц рассмеялся и покачал головой, но смех его бросил последнюю каплю
в чашу страха, овладевшего свидетелями. Толкаясь и вскрикивая, бросились они
прочь. Мальчишки, стиснутые в дверях, кричали, как зарезанные. Растерянная,
багровая от испуга, стояла девушка-продавщица.
Опять Гольц вышел, хлопнув дверьми так, что зазвенели стекла. Ему
хотелось сломать что-нибудь, раздавить, ударить первого встречного.
Пошатываясь, с бледным, воспаленным лицом, с шляпой, сдвинутой на ухо, он
производил впечатление помешанного. Для старухи было бы лучше не попадаться
ему на глаза. Он взял у нее с лотка яйцо, разбил его и вытащил из скорлупы
золотую монету. "Ай!" -- вскричала остолбеневшая женщина, и крик ее был
подхвачен единодушным -- "Ах!" -- толпы, запрудившей улицу.
Гольц тотчас же отошел, шаря в кармане. Что он искал там?
Публика, окружившая старуху, вопила, захлебываясь кто смехом, кто
бессмысленными ругательствами. Это было редкое зрелище. Дряхлые, жадные руки
с безумной торопливостью били яйцо за яйцом; содержимое их текло на мостовую
и свертывалось в пыли скользкими пятнами. Но не было больше ни в одном яйце
золота, и плаксиво шамкал беззубый рот, изрыгая старческие проклятия; кругом
же, хватаясь за животы, стонали от смеха люди.
Подойдя к площади, Гольц вынул из кармана ни больше, ни меньше, как
пистолет, и преспокойно поднес дуло к виску. Светлое перо шляпки, скрывшейся
за углом, преследовало его. Он нажал спуск, гулкий звук выстрела оттолкнул
вечернюю тишину, и на землю упал труп, теплый и вздрагивающий.
От живого держались на почтительном расстоянии, к мертвому бежали,
сломя голову. Так это человек просто? Так он действительно умер? Гул
вопросов и восклицаний стоял в воздухе. Записка, найденная в кармане Гольца,
тщательно комментировалась. Из-за юбки? Тьфу! Человек, встревоживший целую
улицу, человек, бросивший одних в наивный восторг, других -- в яростное
негодование, напугавший детей и женщин, вынимавший золото из таких мест, где
ему быть вовсе не надлежит,-- этот человек умер из-за одной юбки?! Ха-ха!
Чему же еще удивляться?!
Надгробные речи над трупом Гольца были произнесены тут же, на улице,
ресторатором и старухой. Первая, радостно взвизгивая, кричала:
-- Шарлатан!
Ресторатор же злобно и сладко бросил:
-- Так!
Обыватели расходились под ручку с женами и любовницами. Редкий из них
не любил в этот момент свою подругу и не стискивал крепче ее руки. У них
было то, чего не было у умершего,-- своя талия. В глазах их он был бессилен
и жалок -- черт ли в том, что он наделен какими-то особыми качествами; ведь
он был же несчастен все-таки,-- как это приятно, как это приятно, как это
невыразимо приятно!
Не сомневайтесь -- все были рады. И, подобно тому, как в деревянном
строении затаптывают тлеющую спичку, гасили в себе мысль: "А может быть...
может быть -- ему было нужно что-нибудь еще?"