Александр Громов
Исландская карта

Пролог

   Корабли шли на запад.
   Их было три – две каравеллы, названные в честь известных в Палосе куртизанок, и одна каракка, чье имя пришлось переменить. Негоже Адмиралу моря Океана пускаться в великое предприятие на борту посудины с названием «Гальега».[1] Владелец ломался, не желая давать каракке имя Пречистой Девы. Под нажимом уступил, ворча, что над ним будут смеяться во всех портах от Бадалоны до Сантандера. Да кому он нужен, этот баск Хуан де ла Коса! Право, в случае его отказа было бы даже неловко затруднять Святую Инквизицию разбором мелких предрассудков мелкого человечишки…
   А смеяться не станут. Как только из дымки на горизонте смутно проступят берега Катая или Сипанго, смех будет каким угодно, только не глумливым. И уж тем более когда корабли вернутся в Испанию с трюмами, полными золота, пряностей и азиатских диковин!
   Так будет. Обязательно. Иначе зачем он восемь лет кряду вдохновлял, упрашивал, торговался, интриговал при дворе Фердинанда и Изабеллы? Чего ради доказывал в ученых диспутах то, что было очевидно еще Аристотелю? С какой стати потратил зрелые годы единственной – никто не даст другую – жизни на подготовку к великому делу, казавшемуся многим странной причудой, если не ловким жульничеством? Для чего унижался, вызывая насмешки пустоголовой золоченой знати, умолял, доказывал, жил на подачки?
   Дело того стоило. Восемь лет – срок большой, но сделано, пожалуй, все, что можно. Титаническими усилиями и бесконечным терпением перевернут огромный замшелый валун, дальше он покатится под уклон сам собой, лишь подтолкни его легонько…
   Так верилось.
   Неужели ошибка?
   Высокий сорокапятилетний человек сидел, сгорбившись, в каюте, больше похожей на конуру. Сквозь крохотное окошко виден был пенный след за кормой «Санта-Марии». В кильватер шли «Пинта» и «Нинья». Океан слепил бликами. Было жарко. Адмирал расстегнул на груди роскошный камзол, швырнул на грубый дощатый стол шляпу с пером. Лицо, когда-то приятное, загорело дочерна и обветрилось. Тяжелые думы прибавили морщин. В рыжеватой шевелюре прочно поселилась седина.
   Неужели ошибка?!
   Не может быть. Нет и нет. Неточность – да, но ошибки быть не может. Святая Дева не допустит.
   Вечерело. Огромный диск солнца клонился к закату, чтобы погаснуть в море Мрака. Подходил к концу тридцать восьмой день плавания на запад.
   Господь Вседержитель, спаси и защити! Не дай пропасть великому делу, совершаемому во имя Твое! Позволь рабу Твоему довести до конца начатое! Вразуми неразумных, укрепи малодушных, покарай непослушных десницею Твоею!..
   Адмирал молился.
   Молитва короткая, но жаркая, от чистого сердца. Сказано «амен» – и полегчало на душе. Но тяжелые мысли никуда не делись.
   Что было не доделано там, в Испании? Что было сделано не так? Быть может, следовало умерить требования, выторговав взамен большее – ощутимую поддержку короны?
   Нет, ошибки не было. Все равно пришлось бы пускаться в плавание с теми моряками, что есть. Нет лучших моряков у Арагона и Кастилии. В Португалии они есть, но король Жуан счел непомерными требования безвестного генуэзца…
   Дело прошлое. Но и теперь сделано все, что можно! Одной лишь горячей речью укрощен первый бунт. Внесен раскол в команду и в опоре на верное меньшинство малой кровью подавлен второй бунт, гораздо более опасный. Назначено и дважды увеличено вознаграждение тому, кто первым увидит землю. Этот провонявший рыбой палосский босяк станет не просто обеспеченным на всю жизнь человеком, нет, он сделается вторым по значению лицом после губернатора новых земель! То есть он считает, что сделается… Нет иного способа внушить веру в успех, заставить матросов шумно спорить за очередность сидения в корзине на мачте, всматриваясь гноящимися зенками в пустынный горизонт. Олухи доверчивы. Придет удача, и все забудут об опрометчиво данном обещании, а один обиженный не в счет. Чего ради Адмиралу моря Океана и будущему губернатору богатейших владений дарить за здорово живешь то, что по праву принадлежит ему, Кристобалю Колону, и его сыну Диего? Да, за здорово живешь! Бездельников приходится манить обещаниями щедрых подачек, чтобы они выполняли свои прямые обязанности. Не команда – сброд!
   А ведь погода стоит прекрасная, дует попутный ветер. Ни одного серьезного шторма за тридцать восемь дней. Чего же они боятся? У олухов короткое дыхание, они хотят легких успехов. А еще они суеверны и твердят о бесконечности моря Мрака и безумии Адмирала. Поначалу шептались, теперь говорят в голос…
   Господи, не оставь! Если верить картам, корабли уже вторую неделю должны идти по суше. Где она, суша? Тосканелли и Бехайм солгали!
   Нет. Они лишь заблуждались, полагая Индию и Катай расположенными ближе к Иберии, чем они лежат на самом деле. Кабинетное знание лукаво, оно всегда нуждается в проверке со стороны тех, кто не боится поставить на кон все свое достояние и жизнь в придачу. Нужно просто плыть на запад, пока с верхушки мачты не раздастся радостный вопль: «Земля!»
   Океан окрасился в багряные тона. Солнце садилось. Покинув тесную и жаркую каюту, Колон поднялся на палубу.
   – Адмирал!
   Хуан де ла Коса выглядел чернее тучи.
   – Два слова, Адмирал. Прошу на корму. Я не хочу, чтобы нас слышали матросы.
   Колон надменно кивнул. Каблуки его ботфорт размеренно простучали по палубному настилу. Проскрипели ступени трапа. Лишь двое на кормовой надстройке.
   – Я вас слушаю, капитан.
   – Адмирал, я вас умоляю, прикажите повернуть… Команда больше не хочет участвовать в безнадежном деле. Они твердят, что вы всех их погубите. Они опасны, Адмирал. Когда люди боятся всего, и с каждым днем все сильнее, они устают бояться. И в первую очередь в них исчезает страх совершить грех убийства. Вы меня понимаете, Адмирал?
   – Отлично понимаю. Вы не в состоянии управлять экипажем. Но вам придется приложить к этому все силы, пока вы у меня в подчинении. Скажите им… скажите, что я намерен плыть на запад еще три дня. Если через три дня мы не наткнемся ни на Катай, ни на Сипанго, я сам прикажу повернуть назад.
   Вечерний ветерок веял прохладой, но на лбу и носу капитана дрожали крупные капли пота.
   – Адмирал, я позволю себе напомнить… Вы клялись… Вы уже давали срок в три дня. Сегодня кончился пятый.
   – Еще три дня. – В раздражении Колон притопнул ботфортом. – Слышите – три!
   – У нас уже осталось меньше половины запаса провизии, да и та портится. Адмирал, у нас выпито больше половины воды и вина! На «Пинте» и «Нинье» с водой еще хуже. Через три дня возвращаться будет поздно! Вы нас погубите! Вы погубите корабль, а ведь это мой корабль!..
   – Чепуха! Мы отклонимся к северу и поймаем пассат, а вдобавок войдем в полосу попутного течения. Если надо, будем выдавать воду порциями. Но я клянусь вам, этого не понадобится. Если не завтра и не послезавтра, то на третий день вы увидите землю. Вы видели в море водоросли?
   – Да, и сегодня их меньше, чем вчера…
   – Это ничего не значит. Земля ждет нас на западе. Богатейшая земля!
   – Вы все еще верите в это, Адмирал? – В голосе капитана послышалось отчаяние обреченного.
   – Больше, чем когда-либо. Идите и выполняйте мои распоряжения.
   Хуан де ла Коса молча отошел. Оставшись один на кормовой надстройке, Колон проскрежетал зубами. Они будут послушны! Его воля сломит их ослиное упрямство и приведет к успеху! Еще три дня… Да, через три дня и впрямь, пожалуй, придется повернуть носы каравелл на восток, если не покажется земля… И тогда – крах всем надеждам, напрасно прожитая жизнь… Господи, не допусти!
   А де ла Коса ненадежен… И Пинсон… о, Алонсо Пинсон ненадежен вдвойне! Интересно, для чего минувшей ночью «Пинта» подошла впритирку к «Санта Марии»? Чего хотел хитрый Пинсон? О чем сговаривался с де ла Косой? Они думали, что Адмирал спит, но он пробудился. Иногда разговор вполголоса тревожит сильнее, чем громкий крик, и будит спящего.
   К сожалению, ничего толком не удалось подслушать. На прямой вопрос де ла Коса только и сказал: «Пинсон тревожится». Как будто это и так не ясно! А дальше? А дальше якобы ничего не было, и «Пинта» отстала…
   Огненный диск упал в воду, и сразу посвежело и потемнело. В этих широтах темнеет быстро. Матросы на палубе затянули песню – как ни удивительно, веселую, хоть и похабную. Что бы это значило? Неужели махнули на все рукой, распрощались навеки с родимым Палосом и готовы идти хоть к дьяволу в пасть? Давно бы так. А может, капитан не так плох, как думалось? Любопытно знать, какие слова он нашел для команды?
   – Адмирал, смотрите, «Пинта»! – Спешно взбираясь на кормовую надстройку, де ла Коса грохотал каблуками по трапу. За ним – еще кто-то…
   На «Пинте» спустили прямой парус. «Пинта» делала поворот на шестнадцать румбов. За нею начала поворот и «Нинья».
   Назад?!
   Предатели!
   Он догонит их и принудит к продолжению плавания на закат. Нет, к дьяволу трусов! Он пойдет на запад один. А дома Пинсона будет ждать королевское правосудие…
   Колон не успел додумать эту мысль. На него накинулись сзади. Он даже не успел схватиться за рукоять кинжала, всегда носимого под камзолом.
   Был полет, и шумный всплеск, и соленый вкус воды…
   И секундная досада на свою недогадливость. И возмущение, и ярость! Его, Адмирала моря Океана, выкинули за борт!
   Тяжелые ботфорты тянули вниз. Колон вынырнул, набрал в легкие воздуха и сейчас же вновь ушел под воду. Извиваясь червяком, он погружался, пытаясь избавиться от камзола и содрать с ног ботфорты. Это ему удалось. Уже почти совсем задыхаясь, он пробкой взлетел на поверхность. Закричал.
   «Санта-Мария» ушла далеко вперед. Матросы на палубе старательно горланили песню. Когда их спросят, они ответят, что ничего не слышали. Нет-нет, совсем ничего! Потом каракка повернет и для порядка порыщет тут и там якобы в поисках Адмирала, случайно выпавшего за борт. Или, быть может, утопившегося от отчаяния? Господи, спаси его грешную душу!
   Разумеется, Адмирал не будет найден, несмотря на все старания.
   Колон умел плавать с детства. Но полезное умение уже ничем не могло ему помочь.
   Однако он плыл, не собираясь сдаваться. Сначала – за ушедшей далеко вперед «Санта-Марией». Потом, когда судно повернуло, он не поплыл наперерез в безнадежной попытке спастись. Странная идея овладела им. Может быть, то, что не удалось трем кораблям с маловерными экипажами, удастся одному искренне верящему в успех пловцу? Ведь должна же лежать земля на западе, должна!
   Восток был черен, как тело мавра, но еще светился закат. Ошибиться направлением было невозможно. А когда совсем стемнеет, любой моряк найдет верный путь по звездам.
   В положенный срок зажглись созвездия. Адмирал моря Океана плыл, теряя силы, и знал, что не увидит рассвета. Но он упорно плыл на запад, ища землю, к которой не приблизился и на половину пути.
   Никто не знает, что пресекло его жизнь – усталость или акулья пасть. Но догадывался ли он в миг последнего отчаяния о том, что пройдет еще без малого век, прежде чем море Мрака, иначе называемое Великой Атлантикой, будет наконец-то пересечено с востока на запад?
   Вряд ли.

Глава первая,
в которой появляется Нил с Енисея, граф Лопухин получает новое задание, а Еропка приходит в ужас

   – Сто-о-ой!.. Держи-и-и!..
   Крик взбудоражил мирную улицу. Прохожие начали оглядываться. Кое-где к оконным стеклам прилипли физиономии обывателей.
   Когда начинают драть глотку, выкрикивая такие слова, да еще орут на всю улицу, дело ясное: начинается погоня за вором, и притом за неловким вором, скравшим что-то мелкое и не вовремя попавшимся на глаза приказчику. Почему мелкое? Потому что на Рогожском Валу нет крупной торговли. Первые этажи неказистых двухэтажных домиков, поставленных встык друг к другу, заняты хлебными, керосиновыми, скобяными и прочими лавками, недостойными важного наименования «магазин». Здесь не купцы, а купчики, по крайней мере по виду. Блеск им чужд. Иной купчина-старовер, имея стотысячный капитал, сам сидит в мясной лавке, метелочкой отгоняя мух от мясных туш. Таковы же и покупатели – публика скромная.
   Здесь не встретишь ни холодного полированного мрамора, ни пугающе громадных стеклянных витрин, ни одетых по последней моде покупателей, подкатывающих к дверям магазинов в дорогих экипажах. Рогожские крепко держатся за старину. Шум Первопрестольной здесь слабеет. С тех пор как четыре века назад в этих краях пальнула пушка, развеяв в пространстве прах Самозванца, ничто всерьез не нарушало покоя обывателей. Знаменитые московские пожары – и те не натворили больших бед в этом уголке второго города империи. Бывает, грянет в небе гром, и богобоязненный мещанин перекрестится и пробормочет: «Осподи Сусе». Только-то и всего.
   Теплый майский день был хорош. Прогремела над городом мимолетная гроза, вымыла свежую зелень деревьев и тротуары, обратила в жижу конский навоз на проезжей части и ушла греметь дальше на восток. Иссякла вода в водосточных трубах. Выглянуло солнце, и капли на листве засверкали поистине волшебно.
   Радоваться бы в такой день! А тут – «держи-и!».
   Прямо по середине улицы резво мчался мальчишка лет тринадцати. В его прижатой к груди руке имелся калач, цепко схваченный за румяную ручку. Вслед за мальчишкой из дверей хлебной лавки выскочил приказчик и немедленно огласил улицу воплем праведного негодования:
   – Калач скрал! Хватай его, беса! Сто-о-ой!..
   Немногочисленная публика проявила интерес. Один прохожий метнулся было наперерез мальчишке, но как-то неубедительно – как видно, сообразил, что поскользнуться на мокрых торцах да и растянуться ко всеобщей потехе – раз плюнуть, и состорожничал. Неудивительно, что воришка без труда избежал встречи с осторожным. Но приказчик, влекомый праведным гневом и гончим азартом, не боялся поскользнуться.
   Был он низок и коротконог, грязный фартук туго охватывал выпуклый животик, зато смазные сапоги мелькали, как поршни парового двигателя, пущенного на полный ход. Догнать преследуемого, опередившего его сажен на восемь, он не мог, но и не отставал. Воздуха в его легких хватало и на бег, и на крик.
   – Держи-и!..
   Возле отходящей направо Вековой улицы погоня получила подкрепление. Сонный городовой, видать, вздремнувший в своей будке во время ливня, а теперь проснувшийся и потягивающийся, узрев правонарушителя, окончательно пробудился и засвистел.
   Свист заставил мальчишку метнуться влево. Ничто не могло быть удачнее такого маневра, поскольку как раз в этом месте середину улицы разделяла широкая полоса развороченной земли, присыпанной серым щебнем с уложенными на него черными от креозота шпалами – по улице протягивали рельсовый путь для конки. Тут же громоздились кучи вынутого из мостовой камня, того же серого щебня, валялись сиротливо ломы и лопаты. Как видно, рабочие укрылись от грозы в каком-нибудь трактире и вовсе не спешили вернуться к работе, резонно полагая, что последняя и не волк, и не конкурент щам с требухою. Так что между мальчишкой и городовым сразу оказалась полоса препятствий. Преодолевать ее городовой не стал, а вместо этого, не переставая свистеть, припустил по правой стороне улицы параллельно преследуемому, надеясь настичь последнего впереди, где рельсовый путь был уже полностью собран и мостовая восстановлена.
   В это время шагах в ста позади бегущих прозвучал негромкий, но звучный голос:
   – Как полагаешь – уйдет?
   Несомненно, голос принадлежал человеку, заинтересовавшемуся происходящим на улице. Правда, интерес был несколько отстраненный, академический.
   – Не-е, барин, – сейчас же ответил другой голос, погрубее и несколько сиплый. – Куды ж ему уйти? Во двор нырнуть? Так ведь дворы тут везде глухие, сами знаете. Дальше еще хуже – ограда товарной станции, сразу не перемахнуть. И еще один городовой на следующем перекрестке. Поймают мальца, точно.
   Разговор этот проходил в лаковой коляске на дутых шинах, что вывернула на Рогожский Вал с Владимирки. Рослый, серый в яблоках жеребец легко катил экипаж по гладким торцам. Верх коляски был поднят и блестел от дождевой влаги.
   Обладателем звучного голоса был высокий подтянутый мужчина лет сорока или чуть меньше на вид, во фрачной паре, цилиндре и лаковых туфлях, защищенных кожаными галошами. Свою трость он поместил между колен. Лицо гладко выбритое, породистое, над тонкими нервными губами оставлены усики-шнурочки. Нос с легкой горбинкой. Темные глаза спокойны, задумчивы, глубины необычайной. Такие мужчины подчас безумно нравятся девицам на выданье, в чем – о чудо из чудес! – девиц всецело поддерживают их матушки. Сразу видно: не вертопрах какой-нибудь, а человек серьезный, со средствами и из хорошего общества. Положительно интересен и вообще положителен, с какой стороны ни глянь.
   Его сосед справа был ростом пониже, но в плечах пошире, одет в недорогой серый костюм, явно купленный в магазине готового платья, имел на лице бороду лопатой, а само лицо простецкое, но с хитрецой – сразу видно, себе на уме человек.
   Словом, хозяин и слуга.
   Русский слуга, конечно. Британский камердинер разодет подчас не хуже господина, ступает и говорит с невыразимым достоинством и отправляется в погреб за вином так важно, как будто собирается держать речь в палате лордов. При этом господин никогда не посадит его в экипаже подле себя, да слуга и сам не сядет. Он знает, что ему пристало сидеть на козлах рядом с кучером, и ни за что не покусится на пристойность. Верность и пунктуальность его превыше сомнений. Одна беда – в России слуги-англичане редко приходятся ко двору даже в роли гувернеров. От их невозмутимости и самодовольства русские впадают либо в ярость, либо в английский сплин с запойным финалом.
   Французский слуга? О, этот совсем иной. В чем-то он стоит ближе к русскому человеку, но не наделен его упрямством. В смысле отхлебнуть без зазрения совести из хозяйских винных запасов, подтибрить мелочь или позабыть выполнить поручение – оба хороши. Зато если уж прижмет по-настоящему, на русского слугу надежды больше, чем на француза. Хотя и тут полной однозначности нет.
   Немец попадается разный. Как правило, он исполнителен, но «от и до». Педант и подчас самодоволен почище англичанина. Если немец умен, что нередко и случается, то все равно ведет себя как тупой, поскольку не желает понимать, что половину слов хозяин не договаривает. Честностью он ниже англичанина, но выше русского и француза, не говоря уже об итальянце или греке.
   Особняком стоит испанский слуга – чернокожий, курчавый, из колоний. Этот надоест суетой и уверениями в преданности хозяину. Но случись что – веры ему нет. С раба какой спрос? Бессмысленно доказывать ему, что слуга и раб – не одно и то же.
   Совсем особая песня – русский слуга. Как правило, он ленив, вороват и вдобавок еще считает себя куда умнее барина. Последний тезис, по его мнению, несокрушим и ни в каких доказательствах не нуждается. При всем том русский слуга сплошь и рядом простит барину такое, за что иноземная прислуга подпалит среди ночи дом и метнется к норманнам в пираты. Само собой – если хозяин хоть за что-то достоин уважения. Иначе не хозяин он вовсе, а так, недоразумение. Русский слуга должен иметь возможность похвастаться своим барином в разговоре со слугами других господ. Станет он на самом деле хвастаться или нет – вопрос второй.
   Николай Николаевич Лопухин – вот как звали господина во фраке. Его бородатый слуга носил имя Ерофей и нимало не обижался, когда барин называл его попросту Еропкой. Однако именовать себя так он позволял лишь барину.
   Без особой спешки коляска катила по Рогожскому Валу. Кучер на козлах не горячил жеребца. Расстояние между едущими и бегущими сокращалось медленно.
   – Поймают мальца, – с некоторым сожалением повторил Еропка. И сейчас же вывел мораль: – А не кради в другой раз!
   – Уверен? – спросил Лопухин, усмехнувшись неведомо чему.
   – Понятное дело, поймают!
   – А если нет?
   – Ну-у, барин…
   – Спорить со мной хочешь? Гляди. Значит, так: если малец уйдет от погони, ты… – Лопухин задумался. – Что бы тебе назначить? Ага. Если мальца не поймают, ты прочтешь «Одиссею». От корки до корки.
   Слугу передернуло.
   – Барин, за что? – возопил он негромко. – «Илиаду» одолел, так всерьез был виноват, а тут велик ли грех? Пустяк!
   – А за страсть к спору, – отрезал Лопухин. – Старик Гомер тебе не помешает. Мировой шедевр, балда!
   Жить в просвещенном двадцать первом веке в претендующей на просвещенность стране и увлекаться телесными наказаниями – себе дороже. А наказывать все ж надо. Николай Николаевич Лопухин не практиковал вычеты из жалованья. Вместо этого провинившемуся Еропке приходилось читать книги по выбору барина, да еще и беседовать с ним о прочитанном. Мало-помалу постигая мировую классику, слуга отучился слюнить страницы, шевелить губами во время чтения, использовать в качестве закладки сухую тарань или грязный носок, но библиофилом отнюдь не стал. Иной раз казалось, что он не прочь отведать батогов, только бы не читать.
   Еропка пригорюнился, но только на один миг.
   – Ну а коли поймают, тогда что?
   – Предлагай, – великодушно разрешил Лопухин.
   Зарываться было опасно – однако кто ж удержится от крайности, когда его пугают несносным древнегреческим слепцом! «Гнев, богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына…» А гневливость – один из смертных грехов, между прочим. Чего ее воспевать? Эх, жаль велеречивый тот грек был поражен всего лишь слепотой, а не немотой вдобавок!
   – Если мальца поймают, то вы, барин, определите его в ремесленное училище или в хороший дом на службу.
   – Ты не захворал? – спросил Лопухин и посмотрел на слугу с удивлением. – Нет, серьезно? Откуда такое благородство? А, понял!.. хочешь и мне головную боль устроить?
   Слуга развел руками и смолчал.
   – Будь по-твоему, – решил Лопухин и подтолкнул тростью возницу: – Прибавь.
   Серый жеребец, казалось, только и ждал сочного чмоканья губами и окрика «н-но-о!». Через мгновение он помчал вперед, как призовой рысак. Ветер ударил в лица.
   – Хочешь еще пари? – крикнул Лопухин. – Он не московский и приехал не далее как вчера. Держим?
   На этот раз Еропка решительно помотал головой.
   – Не хочешь? Что так?
   – Да ведь сразу видно, барин, что он деревенский. Лапти на ём. Не успел еще городскую обувку скрасть, стало быть, приехал недавно. Пожалуй, и впрямь вчера, а то и нынче.
   – Ишь ты! – выразил Лопухин приятное удивление наблюдательностью слуги, и сейчас же взгляд его стал хищным.
   Лаковая коляска поравнялась с приказчиком, уже тяжело дышащим и прекратившим кричать, но не разочаровавшимся в успехе погони, и легко обошла его. Изрытая земля слева кончилась, пошли рельсы и шпалы, и уже совсем близко впереди расстелилась вновь собранная торцовая мостовая, но уже вобравшая в себя рельсовые пути.
   Беглец задыхался. Преследователи не приближались, но и не отставали, и свернуть было уже некуда. Силы, подточенные недоеданием, кончались, но страх все еще заставлял бежать.
   Кончились канавка с рельсами и шпалами. Городовой теперь топотал сзади, совсем близко, шагах в пяти. Отчаявшись в чахлой своей удаче, мальчик теперь надеялся только на чудо.
   И чудо случилось, вот что дивно! Послышался конский топот, и, высекая искры подковами, справа возник крупный серый жеребец, запряженный в блеснувшую на солнце коляску. Судьба сжалилась и одарила шансом. Прицепиться сзади и укатить от злого приказчика и страшного городового! Только бы изловчиться, не промахнуться только бы… Вон как гонит…
   Однако все случилось не так, как полагал малолетний похититель калача. Когда он взял правее, чтобы, пропустив коляску впритирку с собой, наддать из последних сил и прицепиться сзади, чья-то сильная рука в белой перчатке, высунувшись из коляски, молниеносно схватила его за шиворот, как водяной уж хватает лягушонка, и столь же молниеносно втянула внутрь экипажа. Послышалось на удивление спокойное: «Гони!» – и мальчик сперва забарахтался было, а потом обмяк в сильных руках.
   Полицейский свисток засверлил с новой силой. Тогда Лопухин поморщился и, придерживая пойманного одной рукой, а второй добыв из кармана горсть мелочи, бросил медь на мостовую. Весело звеня, монеты запрыгали по торцам. Свисток издал еще одну трель, короткую и какую-то неубедительную, и затих позади.
   Схваченный малец сообразил две вещи: во-первых, быстроногому и на диво упрямому булочнику уплачено за калач, а во-вторых, сам он находится в полной власти этого господина с тонкими усиками и посмеивающимися глазами. Попал из огня да в полымя…
   Но сердце готово было выскочить вон, и не хватало дыхания. В полной уверенности, что удерет, как только представится такая возможность, мальчик принялся глубоко дышать и глотать слюну. Временами в глазах становилось темно от усталости и голода, но он знал, что это пройдет. Если не отнимут калач – пройдет.
   Тем временем между необыкновенным господином и его слугой шел такой разговор:
   – Ну что, спорщик, попался? – говорил господин. – Читать тебе сочинение Гомера! Смирись и просвещайся.
   – Барин, так нечестно! – с искусственной плаксивостью возражал слуга. – Не было такого уговора, чтобы вы ему помогали!
   – Да ну? Спор шел о том, уйдет этот шкет от погони или не уйдет. Сам видишь, он ушел, а как ушел – в данном случае неважно. Калач – его; «Одиссея» – твоя. Будешь читать.