Денис Гуцко
 
Высоконравственная затея

 
   Я не люблю есть раков. Нет, мне в принципе вкусно – но сам процесс!
   Перепачкаешься, исколешь весь язык, в итоге на столе – гора панцирей, в желудке – горсточка мяса. Я, возможно, не гурман. Но и раки – не еда.
 
   Точно так же я не люблю читать статьи о “новом реализме”. Рев полковых горнов, шелест расчехляемых знамен, ура, ура. В итоге – взъерошенные мысли и раздраженно перечитанные в поисках смысла страницы.
 
   Говорить всерьез о “новом реализме” мне сложно: всегда сложно говорить о том, в существование чего не веришь. Тем более сложно, что говорить нужно очень серьезно. “Новый реализм” не подразумевает иронии. (Если только она не используется как багор, которым удобно топить постмодернистов и “старых” реалистов, отживших свое, но бессовестно цепляющихся за отплывающий пароход действительности.) А жаль. Я вообще призвал бы всех литературных критиков писать с иронией “о времени и о себе”: глядишь, навязчивая категоричность сошла бы за оригинальность взглядов, а самые удачные высказывания осели б средь пишущей братии, падкой на красное словцо. Но нет, нынешний критик – особенно (не сочтите за возрастной шовинизм) из молодых – предпочитает стучать указкой по парте и чеканить: “Посерьезней, попрошу вас!”.
 
   Ну, всерьез, так всерьез.
 
   Ни как о направлении, ни тем более как об этапе развития отечественной литературы о “новореализме” рассуждать невозможно. Появились новые авторы, более или менее удачно работающие в реалистической манере, постмодернизм развлекает нас все меньше. Вот, собственно, пока и все.
 
   Постмодернизму рано выписывать свидетельство о смерти: быть может, он просто притомился, накувыркался и высмеялся. Кто его знает, а вдруг он завтра как ни в чем не бывало вскочит на ноги и сразит нас парочкой невиданных кульбитов. Как это случилось недавно в отечественном кинематографе, в котором Кирилл Серебренников отметился сугубо постмодернистским шедевром “Изображая жертву”: история Гамлета, уставшего от самого себя. Что тогда – будем говорить о новом постмодернизме?
 
   Наверное, из того нового, что появилось только сегодня, можно построить мир. Как ни крути, но магическим прилагательное “новый” стало не так давно, в обществе потребления. Производители компьютерного софта выбрасывают на рынок новые версии программ, в которых нов, быть может, только цвет кнопочек. Немудреная, но ведь действенная стратегия. Срабатывает она, как оказывается, и в литературной критике. Крикнул “новый” – полезай в корзину, дома разберемся. И только потом, быть может, зародится смутное сомнение: “а может ли в принципе быть “новым” реализм?” Ведь он новый в каждый следующий день. Либо он перестает быть реализмом, перестав отражать – нет, скорее, выражать – реальность.
 
   Но сегодня мало кого беспокоит, есть ли смысл в самом термине. Главное – использование его дает возможность вы-глядеть модно, оставаться на острие.
 
   Эволюция “новореализма” отмечена сильным утяжелением термина: он постоянно прирастает неким дополнительным смыслом.
 
   В статье Сергея Шаргунова “Отрицание траура”, от которой ведет летоисчисление “новый реализм”, он (“новый реализм”) предстает перед нами нагим – то ли как младенец, то ли как телепортировавшийся из будущего Терминатор. (Не могу удержаться от таких, рыночно-попсовых, образов: уж больно высок в исследуемой зоне накал пафоса.)
 
   “Два старших брата (Пелевин и Сорокин) раскатисто похохатывают над беспомощным отцом Ноем (традиционная литература), но младшенький не желает смеяться. Грядет смена смеха. Грядет новый реализм”.
 
   Отлично! Я, признаться, сам мечтал о том, чтобы в метро начали читать сборники рассказов и книги “про жизнь как она есть” передавались из рук в руки. И вот – грядет. Вообще к “Отрицанию траура” у меня меньше всего претензий. Несколько сумбурный, хлесткий манифест молодого, набравшегося сил автора, которому некогда ждать, пока действительность начнет поспевать за ним. Манифест писателя, не желающего смиряться ни с ролью скомороха, ни с ролью ссыльного философа.
 
   Нам бы всем (и литературным критикам) набраться терпения, дождаться предсказанного ренессанса реализма (фонетически коряво, но пафос на должном уровне). Дождаться бы – и увековечить его в тех терминах, которые подойдут ему по фасону.
 
   Но ждать неинтересно. Интересно предугадывать. Еще интересней – управлять литературным процессом. Как проще всего стать пророком? Придумать свою религию.
 
   После статьи Шаргунова “новый реализм” с подачи Валерии Пустовой вдруг перебирается из жанра писательских манифестов в жанр критических обзоров. Тут-то и начинается самое интересное. Брошенный на митинге клич пустил корни в основательном академическом тексте. Результат любопытный: манифест превратился в проповедь.
 
   В статье “Новое “я” современной прозы: об очищении писательской личности” “новореализм” противопоставлен уже не только постмодернизму, как у зачинателя Шаргунова, но и всей “уходящей литературной эпохе”. Оно бы и ничего, и, быть может, достойно серьезного спора. Если бы не вы-страивалось все вокруг одного рискованного тезиса. Громя образчики уходящей эпохи, Пустовая утверждает: “…все эти произведения ставят вопрос о духовной состоятельности современного писателя ‹…› а также выводят нас на проблему очищения, освобождения и укрепления личности современного литератора. Отнесемся к этому со всей серьезностью: ведь “я” литератора – источник духа произведения, и вся бледность и блудность, низость и узость словесного искусства исходят из непроявленных, искаженных, неразвитых, подавленных писательских “я””.
 
   Разве? Увы, далеко не всегда личность писателя – источник духа произведения. (Когда б вы знали, из какого сора!) Далеко не всегда яркая личность – яркий автор. И, слава богу, наоборот.
 
   Я, признаться, и сам, знакомясь с автором какого-нибудь замечательного произведения, который почему-то оказывается вполне средним блеклым человечком, до сих пор испытываю приступы синдрома Сальери: “За что ему, Господи?!”
 
   Примеров тому, что автор не равен своим произведениям, – огромное количество. В том числе и в прошлом русской литературы. Но, не называя современников, не буду обижать и мертвых.
 
   Такого рода посылы, предлагающие нам дефицит хороших текстов объяснить дефицитом ярких личностей в писатель-ской среде, опасны. Ибо недопустимо упрощают проблему, низводят анализ литературного процесса до фрейдистской софистики: вам снится банан – значит, у вас подавленная гомосексуальность.
 
   Но что касается статей о “новореализме”, такого рода упрощения, облаченные в профессорскую мантию, давно превратились в стиль.
 
   Рудалев: “Разве кто-нибудь рискнет сейчас серьезно рассуждать о добре, чистоте, красоте, осуждать разврат, который становится нормой, отправной точкой всей системы мер и весов? Нет, нет! Разговоры о долге, чести, совести, подчинении общественным нормам высмеиваются…”
 
   Ну почему так однозначно? Мне, к слову, чрезвычайно скучны произведения, сводящиеся к рассуждениям о добре и чистоте. А разговоры о долге и чести? Хотите поговорить об этом? Вы верите в то, что сегодня можно добиться отзыва в душе читателя, схватив его за совесть? Ему столько раз бессовестно врали – и не только власти, – столько раз клали лицом в дерьмо, что он (читатель) давно не верит тем, кто говорит с ним о совести. Это же надо чувствовать, это уже не реализм – живая реальность. И вовсе не обязательно литература должна быть пуританкой, чтобы нести нравственность и чистоту.
 
   Зачастую как раз там, где автор начинает учить меня добру, для меня и заканчивается художественное произведение. Многие ли назовут “Крейцерову сонату” как самое любимое произведение Льва Толстого? Когда же литературный критик качество прозы призывает измерять ее моральной наполненностью, это и вовсе сбивает меня с толку. С таким подходом – чем более “морален” текст, тем он более художественно ценен? Не стоит путать жизнь и литературу: жизнь должна быть правильной, литература может быть любой. Сделать жизнь правильной – справедливой, нравственной, доброй – задача, которую мы решаем с той самой поры, как нас изгнали из Эдема. Но глупо представлять литературу как путеводитель “Обратно в Эдем”. Литературу уже много раз и во многих местах загоняли в рамки морали. В последний раз это, кажется, называлось соцреализм. В том-то и фокус, что мораль – величина переменная. Иногда – более переменная, чем хотелось бы какой-то конкретной личности, или поколению, или классу. Именно тут и возникает конфликт, точка кристаллизации литературного произведения. (Давно ли мы ругались словом “спекулянт”?
   А сегодня в сотый раз смотрим “Красотку”, в которой Ричард Гир покупает и перепродает компании.)
 
   Произведение, отрицающее мораль в ее сегодняшней версии, может вызывать во мне протест, но это может быть высокохудожественное произведение. Я никогда не буду мерить его линейкой морали, хотя, возможно, спрячу от своего ребенка. Но слышать от литературных критиков: “Литература должна быть высоконравственной” – я не хочу. Я даже от церкви не хочу этого слышать. Просто потому, что искусство не может играть по правилам, не им установленным. Это будет совсем другая игра.
 
   Если автор в своих произведениях расшатывает мораль, это далеко не всегда означает, что он действительно хочет ее расшатать. Быть может, он просто испытывает нас, проверяет на прочность ту или иную норму. Ничто не мешает другому автору столь же талантливо эту норму отстаивать, даже “новому реалисту”.
 
   И если хорошо значит высоконравственно – что делать с той же “прозой молодых”, напичканной протестом против общественных норм?
 
   Подводя итог своим серьезным рассуждениям о “новом реализме”, со всей серьезностью предлагаю: давайте разделим реализм на высоконравственный и бездуховный. Чтобы читатель знал, с кем имеет дело. Нужно только выбрать того, кто произведет отбор.
 
   “Новый реализм” и все, чем он обрастает, к литературной критике имеет слабое отношение. Это такой специальный загон, аттракцион под названием “литературная коррида”: здесь каждый может заколоть быка, которого привел с собой, – постмодерниста, не-нового реалиста. Это еще и такая портативная кафедра, которую можно разложить в любом удобном месте и высказаться об уровне духовности, о нравственных началах, о цинизме нового/старого (нужное подчеркнуть) поколения.
   Но главное – это сладкая иллюзия критиков, полагающих, что литературным процессом можно управлять, рассуждая о добре и зле. Нет, нельзя. Вот именно так – точно нельзя. С добром и злом разберется сама литература. Стихийно, на ощупь, без подсказок. Порой говоря гадости, порой высмеивая нас и саму себя до колик, до дурной икоты, порой возвращаясь с войны и разбивая нам сердца тихим незамысловатым рассказом.
 
   Литература разберется – или иссякнет: финал, что называется, открытый. Критика пусть разбирается с эстетикой этих разборок.
 

г. Ростов-на-Дону

 
   Опубликовано в журнале:
   «Вопросы литературы» 2007, №4
 
This file was created
with BookDesigner program
bookdesigner@the-ebook.org
04.01.2009