Лаптев уже ушел по коридору далеко вперед, вокруг ни души. Поэтому я преспокойно нагнулась, чтобы подобрать находку. Ничего секретного, увы. Всего лишь табличка из плотной бумаги «Do not disturb!» — международный знак, означающий, чтобы от тебя все отвалили… Ой! Я не успела распрямиться, как моя сумочка соскользнула с плеча на пол; я сделала попытку перехватить ее на полдороге — и локтем толкнула дверь, распахнув ее настежь.
   — Сорри! — пискнула я, но вскоре сообразила, что обращаюсь в пространство: ни американца, ни кого-либо еще в номере нет.
   Однако еще недавно тут были люди, поняла я, и были в изрядном количестве: такой крупный беспорядок не учинить одному. Похоже, в отеле хорошая звукоизоляция. Или соседи очень нелюбопытные.
   Мне следовало убираться подобру-поздорову, а я, наоборот, вошла в номер, притворила за собой дверь и оглядела окружающий бардак. Нехило покуролесили, по-молодецки! Две трети восстановлению уже не поддается: сразу на выброс. Все хрупкое раскокано, все висячее приземлено, все лежачее перевернуто. Притом не с целью вандализма. Будь я сейчас следователем и отписывай я, к примеру, дежурный протокол осмотра места происшествия, в первых строках у меня значились бы «многочисленные следы борьбы и обыска».
   К слову сказать, людям, перевернувшим 702-й вверх дном, вряд ли нужны были деньги или документы постояльца: под столом я, к примеру, обнаружила вспоротую диванную подушку, а под ней — россыпь стодолларовых купюр и темно-коричневую книжицу с позолоченным орлом и надписями «Passport» и «United States of America». На фото — тот загорелый янки, акула капитализма. На розово-сиреневом фоне паспортного бланка — латинские буквочки. Surname — Rorshack, Given names — Alex. Значит, Алекс Роршак.
   Надо поскорее выяснить, who is мистер Роршак. Но как? Быстро найти в здешнем бардаке что-то конкретное не легче, чем на свалке «Салазьево». К счастью, вспомнила я, в сумочке у меня залежалась давешняя визитка американца. Вчера я смотрела только на оборотную сторону, теперь могу взглянуть на лицевую. Ох, не люблю я этот шрифт, стилизованный под готику! Но куда деваться?
   Та-ак, «Philantropic» — благотворительный, «Foundation» — фонд. И каков же, граждане, этот фонд?..
   Ох, мать честная! Я сложила из готических букв слово и ощутила, как на меня мягко валится потолок и утюжит мне макушку.
   Ну что ты за коза, Яна Штейн! Феноменальная дура. Клиническая. Неповторимая. Настолько разобиделась на американца из-за этих несчастных долларов, что упустила самое главное. А ведь доказательство моей правоты со вчерашнего дня спокойно валялось на дне сумочки! И это, дорогой Макс, уже не голые подозрения и не просто женская интуиция. Это аргумент, между прочим.
   Прихватив заодно паспорт американца, я, как была, со всеми вещами — пакетом, сумочкой, куклой — бегом устремилась к Лаптеву. Только бы он еще не успел забраться в ванну! Сейчас каждая минута дорога. Забарабанив в дверь 714-го, я проорала: «Это Яна!» — и с радостью услышала: «Да-да, входи».
   — Что еще стряслось? — хмыкнул Макс. — У тебя такой вид…
   Посмотрим, каков у тебя будет вид! Я сунула ему под нос визитку Роршака. Нужной стороной кверху. Не той, где обидные цифры.
   — Вот, читай отсюда! — ткнула я пальцем и сама перевела вслух, не дожидаясь: — Благотворительный Фонд Пола Гогенгейма! Го-ген-гей-ма! Усекаешь фамилию потомка нашего Филиппа Аурелия? Ты и сейчас скажешь, что этот Роршак — не Заказчик? Что он совершенно случайно поселился в нашем отеле на нашем этаже?
   — Но американские Гогенгеймы не интересуются Парацельсом… — растерянно произнес Макс. — Из принципа. Так говорил Кунце.
   — «Так говорил Кунце»! — передразнила я. — Нашел себе великого мудреца Заратустру. Ты же сам мне вчера сказал, что твой тезка мог кое-чего не знать. Или умолчать кое о чем. И ты, кстати, не думал, что Кунце мог, ради разнообразия, еще и солгать немножко агенту ужасного Кей-Джи-Би? Не у тебя одного, в конце концов, монополия на вранье… Ну ладно, не сердись. Я тебе еще не все рассказала. Значит, иду я сейчас по коридору…
   В двух словах я обрисовала Максу ситуацию в номере 702, а затем изложила свою версию: мистера Алекса Роршака выкрали из отеля — возможно, как раз те же, кто раньше приходил к Адаму Окрошкину. Там был разгром — и здесь разгром. Тенденция, однако.
   — Но почему непременно выкрали? — по инерции еще сопротивлялся Лаптев. — Может, американец сам быстро собрался и уехал?
   — Да? Сам? Тогда зайди в 702-й и посмотри, — желчно посоветовала я Максу. — Если ты увидишь этот тарарам своими глазами, то перестанешь нести чепуху… А потом — вот! — Я предъявила ему найденный паспорт. — Погляди на эту ксиву. Ты-то должен знать, что янки документами не разбрасываются. И как он, по-твоему, уедет из страны без паспорта?
   Последний мой довод стал решающим. Лаптев посерьезнел, мгновенно собрался, и мы, не дожидаясь лифта, бросились вниз по лестнице на первый этаж — искать по горячим следам каких-нибудь очевидцев: похитителям, при всем желании, трудно было избежать холла.
   Служащие отеля оказались аховыми свидетелями. Портье, похожий на сильно состарившегося Буратино, сморщил лоб в гармошку, но американца так и не вспомнил. Искусственная блондинка из аптечного киоска вообще заявила, что с ее рабочего места ничего не видно, кроме рук покупателей — ну и денег, разумеется.
   Третьим из опрошенных стал мой знакомый, полужурналист-полумент Вова — уже без своей обычной фуражки. Зато на нем был мятый вечерний костюм, стянутый ремнями портупеи по вертикали, по горизонтали и наискосок. Подперев ладонью левую щеку, Вова сидел в кресле близ гостиничной стойки и с отрешенным лицом пялился в телевизор. Звук оттуда был едва слышен. Шли новости. По экрану сновали раскосые люди в партийных френчах защитного цвета.
   — Привет! — сказал Вова. Сегодня он был чуть трезвее обычного и потому меня узнал. Вернее, он был не настолько вдрабадан, чтоб меня не узнать. — Видали? Межжжународная об-ста-но-воч-ка, а? Накаляется! Мы тут сидим, пьем водку, музон, нормалек, а эти северные карель… корейцы на южных прям таку-у-ю бочку катят… Уже почти хотят мочить друг друга… ну враг врага, то есть… Такой большой бузы Севера с Югом даже штатникам не снилось — у ихнего-то Лильколь… Линьконь… Лин-ко-ло-кольна еще не было эй-бам… а у меня вот родная тетя в Находке, старенькая…
   — Вова, милый, — сказала я и, удерживая за портупею, отвернула его от телевизора. И для лучшего контакта перешла с ним на «ты». — Давай про корейцев потом, а? Давай сначала про американца, про вот этого, смотри. Сосредоточься. Ты его здесь, в холле, не видел, недавно? Он здесь был — один или с кем-то?
   Вова послушно взял у меня документ Алекса Роршака, поднес поближе к глазам, сосредоточился и медленно проговорил:
   — Пас-спорт… Юнай-тед Стейтс оф…
   — Дорогой мой, читать не надо. — Я взяла Вову за подбородок и сфокусировала его взгляд в нужном направлении. — Буковки нам не нужны, мы будем смотреть на фотку, во-о-от сюда, правильно…
   Секунд двадцать Вова тупо разглядывал фотографию в паспорте, а потом внезапно хлюпнул носом и заплакал.
   — Больной, совсем больной… — сквозь слезы проговорил он. — Даже ходить не мог… они его под руки вели, а он все время упасть хотел… Я сперва думал — вот молодец, прям наш человек! Набрался — и с копыт долой… А потом гляжу: не-е-ет, лицо-то у него не-ве-се-ло-е… не наше… Э, думаю, блин, он же болен!
   Вова простер руку к гостиничной стойке, нашарил там какой-то бланк и утер слезы. Потом нашел еще один и громко высморкался в него. Портье благоразумно отвернулся, я — нет.
   — Кто эти «они»? Ты хоть одного помнишь? Кто у них там главный был, не заметил? — затеребила я моего знакомца.
   — Почемммму не заметил? — обиделся тот. — Я же не пьяный. И с башкой у меня все пучком. У них там этот рулил… как его… ну жирный, морда в ящик не влазит… Да вот же он у тебя! — Вова внезапно ткнул пальцем куда-то в направлении моего плеча. — Чего же ты мозги мне прессуешь? Смееесся? Надо мной?
   Тут только я заметила, что кукольный пузан у меня по-прежнему зажат под мышкой. А я как-то и забыла про него.
   — Значит, он похож на такого пупса? — торопливо уточнила я.
   — Он не похож. Он и есть он. Со-об-ра-жать надо! Мозгами!
   Своей сердитой речью Вова как бы подвел черту под нашей беседой: после слова «мозгами!» он сейчас же встал, отвернулся от меня, а затем нетвердым шагом отправился в сторону лифтов. На нас с Максом стали оглядываться, и мы поспешили выйти из гостиницы.
   — Считаешь, в его пурге есть смысл? — уже на улице спросил Лаптев. — С одной стороны, он явно что-то видел. Но с другой…
   Я тем временем изучала куклу, миллиметр за миллиметром. После недолгих поисков мне удалось обнаружить на левой пятке пупса неприметную бирочку: «Московская обл., Красногорский р-н, пос. Нахабино, фабрика игрушек, зак.448, Погодин пластмас, сорт 2».
   — Считаю, что смысла в его словах побольше, чем ты думаешь. — Я показала Максу бирочку. — Мне кажется, что там вообще нет никакой пурги. Вова, может, и квасит уже четыре дня подряд, но все-таки журналист, человек наблюдательной профессии… Вот видишь, это вправду Погодин, из Думы, теперь и я его узнала. Та еще сволочь, пару раз я его слушала. У него своя партия, называется «Почва», и лозунги соответствуют: «Россия для русских», «Черных — в Черное море», «Америка — параша», и все в таком же веселом духе. Разве он не мог перейти от слов к делу и взять американца в оборот? Тем более, если тут примешан личный интерес, типа рэкета. Вдруг он откуда-то узнал про Парацельса?.. Короче, Макс, у нас появился пусть маленький, но след. И ведет он к «Почве». Можешь быстро узнать адрес их офиса?
   Лаптев пожал плечами, достал мобильник и пробежался пальцем по кнопочкам. Вскоре мелодичный звон возвестил: пришла эсэмэска.
   — «Пехотный переулок, 4, розовый дом напротив церкви Святого Пантелеймона», — прочел он вслух. — Так, понятно, это где-то в Щукино. Сперва по Ленинградскому, после по Волоколамскому…
   — А ты можешь на всякий случай послать туда же ваших ребят из оперативной бригады? — поинтересовалась я у Макса. — Как в прошлый раз? Или хотя бы Руслана и Виктора, для поддержки?
   Лаптев затряс своей белокурой неарийской головой:
   — Теперь нет. Это одна из проблем вынужденного отпускника вроде меня. Генерал заморозил все коды доступа. Пока я не на службе, никто из коллег не вправе мне помогать. Кроме меня самого…
   — И меня! — Я гордо подбоченилась. — Я-то у вас в конторе не служу и мне-то никто приказать не может. Ты не забыл, что я классно царапаюсь? Решено, едем в Щукино — вдвоем так вдвоем. Но я предлагаю другой маршрут, через Яузскую и Николоямскую.
   — Зачем? — не понял Макс. — Это же очень большой крюк.
   — А для страховки, — пояснила я. — Золотое правило туриста — дорожные чеки хранятся отдельно от квитанций. Вот и мы разделим наше средневековое имущество. Не стоит везти в самое логово врага книгу Парацельса, мало ли чья возьмет. Листок с рецептом — на-ка, бери его обратно, пусть будет у тебя. Но «Магнус Либер Кулинариус» мы отвезем в одно хорошее место…
   Тридцать пять минут спустя я колотилась в дверь серо-голубого памятника архитектуры в Большом Дровяном переулке. Один, другой, третий — я нанесла штук десять ударов дверным молотком по железной пластинке, каждый раз останавливаясь и прислушиваясь к тишине внутри дома. Та, однако, по-прежнему оставалась тишиною.
   Стало ясно, что хозяина нет дома. Неприятно, но не смертельно. Эту возможность я тоже предусмотрела и заранее сочинила для Тринитатского записку — каковую и кинула в широкую, окованную металлом прорезь для писем и бандеролей. Туда же мне удалось пропихнуть саму книгу Парацельса вместе с ее ксерокопией. Лучше бы объясниться с хозяином устно, хотя и письменно сойдет. Уж кто-кто, а Всеволод Ларионович знает цену фолиантам. У него-то будет надежнее, чем в камере хранения или в гостиничном номере.
   — Теперь, наконец, в Щукино? — спросил Макс. Я кивнула.
   Меньше чем через час «кавасаки» въезжал в Пехотный переулок. Объявленный ориентир — белокаменную церковь — мы заметили сразу. Двухэтажное здание с цифрой «4» на фасаде розовело, как и ожидалось, через дорогу. Но если к офису Св. Пантелеймона все время не зарастала народная тропа, то дом «Почвы» смахивал на ласточкино гнездо без ласточек — сонное и тихое. Мы нарочно остановились метрах в ста от здания. Подождали. За несколько минут дверь не открылась ни разу, ни одна фортка не хлопнула и ни одна занавеска в окнах первого этажа не шевельнулась.
   — Заметь, — тихо сказала я, — на парковке нет машин.
   — Вижу, — так же вполголоса ответил Макс. — Но и ты заметь: во-он там, у входа, свежие следы от шин. Машины могли приехать и уехать, а люди остаться внутри… Ладно, ты постой здесь, с мотоциклом, а я пойду проверю. Если что, изображу из себя слабовидящего паломника. Как будто заплутал по дороге к храму.
   — Но у тебя есть пистолет? На всякий пожарный?
   — Даже два, — подмигнул мне Лаптев. И отправился в логово. Я смотрела, как он быстрым шагом одолевает стометровку, как
   входит в офис «Почвы» (не заперто! ловушка?!), и лихорадочно прикидывала, что буду делать, если он не вернется хотя бы через полчаса или если начнется пальба. В конце концов, решила я, созову на помощь народ из храма. Ударю в набат, подниму православных, брошу клич. Покажу им вот этого пупса Погодина и навру, что извращенцы-лесбияны-сатанисты из дома напротив взяли в полон русского богатыря. Чем Лаптев не Максим-Царевич? «Кавасаки» — наш двухколесный серый волк, а я, скажем, Яна Премудрая. У меня и книжка-самобранка припрятана.
   Мой сказочный план спасения, впрочем, не пригодился: вскоре наружная дверь снова отворилась, оттуда высунулся вполне живой и здоровый Макс и поманил меня к себе. Лицо у него было не встревоженным, даже не сердитым. Скорее, озадаченным.
   Я вкатила мотоцикл в дверь, прислонила его к боковой стене у окошка, прошла пять шагов и не без любопытства осмотрелась.
   Внутри ура-патриотическое гнездо оказалось обычным учреждением, притом не из самых богатых — длинный бело-серый коридор с клетушками-кабинетами, пожарный гидрант за пыльным стеклом, алюминиевые урны на полу, неказистые светильники на потолке. О характере учреждения напоминали лишь большие постеры по стенам. На одном, к примеру, тощий и злобный Дядя Сэм ронял звездно-полосатый цилиндр от пинка огромного веселого Погодина. На другом тот же Погодин грозил пальцем-сосиской маленькому тщедушному кавказцу На третьем опять-таки Погодин на коне а-ля Егорий Победоносец поражал копьем трехглавого змея цвета соленого огурчика; к змею был прицеплен ярлык «Олигархия», а каждая из голов завершалась подозрительно семитским носом.
   Офис «Почвы» не был похож на корабль, покинутый в спешке. Я подергала ручки дверей кабинетов — везде аккуратно заперто. Лампы, кроме дежурных, выключены, пол не затоптан и не усеян обрывками. Ни следа форс-мажора: все выглядит так, словно рабочий день закончился раньше и люди организованно слиняли.
   — В подвале тоже без признаков жизни, — доложил Лаптев. — Никто не заперт, не посажен на цепь, я все там обстучал. Я еще не осматривал чердак, но боюсь, мы и там вряд ли кого найдем.
   — Выходит, здесь пусто? — огорчилась я. — Ни одного патриота?
   — Ну я бы не сказал, что совсем пусто. — Макс кашлянул, что выдавало сильную степень его смущения. Взяв меня за руку, он повел по лестнице на второй этаж. — Вообще-то двух патриотов я нашел, — объяснял он мне по пути, — тут, наверху, недалеко, в конференц-зале — единственной открытой здесь комнате. Только оба они, как бы это выразиться, Яна… слегка необычные…
   С моего языка уже готова была слететь ехидная фраза о том, что я этим фактом ничуть, мол, не поражена: обычные люди не таскаются на митинги с плакатами «Россия — для русских!». Но тут мы одолели два лестничных пролета, прошли по коридору, я бросила взгляд в открытую дверь конференц-зала и… и при виде этих двух попридержала язык. Они были странными, о да, еще какими!
   Того, что был молод и приютился с книжкой у открытого окна, все же зацепила цивилизация. Конечно, голову его украшала немыслимых размеров кулькообразная шапка с околышем из бурого меха, а плечи — длинная накидка из шкур каких-то очень пушистых грызунов. Но из-под той накидки выглядывали вполне заурядные джинсики, а на узеньком скуластом лице сидели очечки вполне европейского вида.
   Зато уж второй — пожилой крепыш, с седыми космами, торчащими из всех щелей белой двурогой короны, — казался стопроцентным сыном тундры. Он был одет в темно-синий шелковый халат с нашитыми фигурками зверюшек и по-восточному сидел на подиуме в окружении явно нездешних предметов. Среди тех особенно выделялись бронзовое зеркальце, кнут с резным костяным кнутовищем, деревянная колотушка и — на почетном месте — огромный кожаный бубен, по краям которого были привешаны маленькие луки и стрелы.
   — Молодой умеет по-русски, — зашептал Макс, торопливо вводя меня в курс дела, — старый — ни бум-бум. Оба они камуцинцы, это такой сибирский народ. Старый у них наподобие главного шамана, молодой — типа шамана-стажера. А вот зачем оба сегодня прилетели в Москву и что здесь делают, молодой толком не знает. Вроде бы власти края направили их в столицу, но для чего — сказать не успели, очень уж быстро их в самолет загрузили.
   — Нужно им показать фотку Роршака, — тихо предложила я. — Вдруг они его видели? Если американца сегодня сюда привозили…
   Даже не дослушав меня, Лаптев покачал головой:
   — Нет, это я спрашивал. Никого при них сюда не привозили, но есть кое-что другое. Тот шестерка из «Почвы», который им отпирал зал, говорил при них по телефону с кем-то из своих. И молодой, как он рассказывает, отметил кое-что интересное… В общем, тебе надо самой его послушать. Может, и мелочь, но, может, и важно…
   Получив такое напутствие, я вступила в зал и сразу объявила:
   — Здравствуйте, меня зовут Яна Штейн!
   Молодой поспешно вскочил, отложил книжку и пропел фальцетом:
   — И ва-а-ам здравствуйте, и ва-а-ам! Я Валера Петров.
   Старый шаман с места не вставал, но рогатая корона на его голове чуть шевельнулась — вниз-вверх. Это был еле заметный кивок.
   — Халунай Удха тоже здоровается, — почтительно перевел стажер.
   То ли от внезапности, то ли еще почему моя природная вежливость отступила и на ее место выскочило природное любопытство.
   — Валера, а почему вас обоих по-разному зовут? — с удивлением спросила я. — Вы разве не оба камуцинцы?.. Ой, извините…
   Шаман-стажер Валера нисколько на меня не рассердился.
   — Халунай Удха — не имя, уважаемая Яна Штейн, — слегка поклонившись, объяснил он мне, — это часть его титула, знак происхождения его силы, которая идет от отца к сыну. А подлинного имени ему открывать нельзя. Я свое еще могу сказать, пока я на третьей ступени, но учитель — уже нет. Он по паспорту тоже Валера Петров, а настоящее имя откроет только мне и только перед смертью. Тогда оно станет моим…
   Что-то я такое читала у Пелевина, но думала, что тот сочиняет.
   — Эмде пепа хэсе оород ганеж, — тем временем проговорил шаман, обращаясь ко мне. — Тойбор жодо хэсе.
   — Халунай Удха просит вас поскорей отдать ему свой ганеж… то есть вот этот ваш тотем. — Валера указал на пупса, который я, как дура, по-прежнему таскала с собой. — Он говорит, что это очень вредный ганеж, злой, неправильный, опасный…
   А оригинал — еще вреднее, мысленно добавила я и с удовольствием вручила шаману прилипчивую куклу-Погодина. Халунай Удха положил пупса на самую середину бубна, что-то пошептал над ним, а затем резко подбросил вверх. И, действуя бубном как теннисной ракеткой, точно запулил пупса в открытое окно. Такой удар сделал бы честь Маше Шараповой, честное слово! Удостоверившись, что кукла исчезла, шаман адресовал Валере три односложных слова.
   — Жодо, Удха. — Шаман-стажер кивнул, огляделся по сторонам, поднял книжку, которую читал. И без сожалений выкинул ее в окно вслед за пупсом. А нам разъяснил: — Учитель велел мне срочно избавиться от чего-то ненужного. Я эту книгу сдуру в Домодедово купил, клюнул на название… Думал, что она про наш эзен, дух леса, а оказалось — про одного капризного московского мужчину. То ему не так, это ему не эдак… его бы к нам в сезон дождей…
   Мы еще минуту-другую пообсуждали сезон дождей в их суровом крае, а потом, улучив момент, я напомнила Валере про тот телефонный разговор местного партийного шестерки. Младший из шаманов отставил тему климата и с готовностью поведал о том, что когда они приехали сюда из аэропорта на такси («очень дорого, Яна, очень, два оленя у нас столько стоят…»), дом этот был еще полон патриотов, но затем они узнали, что их патриотического начальства сегодня уже не будет, и все сдернули по своим делам, кто куда. А тот местный крендель, который оставил камуцинцам ключ от зала, прежде еще с кем-то побазарил по телефону и в конце кому-то сказал: он, мол, тоже сваливает домой. Шефам, дескать, все равно до лампочки, они там со своими слепыми…
   Слепыми? Что-то тревожно шевельнулось у меня в животе. Черт, я ведь так и не смогла прозвониться Черкашиным! Может, это простое совпадение, но мне оно не понравилось. И Максу, видимо, тоже.
   — Уважаемый Валера, — поспешно сказала я шаману-стажеру, — пожалуйста, вспомните слово в слово, как он сказал?
   — Два слова меня особо удивили, — признался камуцинец. — Я все-таки хорошо знаю русский, ошибки нет. Тот человек сказал по телефону, я точно слышал: «Они там бьются с своими проклятыми слепыми…» Я не понимаю. Раз люди взялись помогать инвалидам, то почему плохие слова? Почему «бьются», почему «проклятые»?..
   Меня охватило скверное предчувствие. Роршак, Черкашины, «Почва» — тут все как-то завязано в один узел. Если Юру с Тоней взяли в плен те же, кто американца, то, может, они их держат там вместе?
   — Макс, надо срочно ехать на Шаболовку! — воскликнула я. — Там что-то случилось, я знаю… Спасибо вам, — обратилась я к обоим шаманам, — вы нам очень помогли, всего доброго, нам пора. И вам тоже лучше отсюда удирать. Деньги на гостиницу у вас есть?
   — Удха Валера хэсе ябадалтай, — требовательно произнес старик.
   — Он говорит, что я и он едем с вами, — перевел шаман-стажер. Доселе молчавший Макс выдвинулся и вежливо покачал головой.
   — Вряд ли это следует делать, — сказал он. — Переведите ему, Валера, пожалуйста: мы узнали, что наши друзья попали в беду, и там, куда мы сейчас направляемся, может быть опасно.
   Валера приблизился к старику и пошептал ему на ухо. Халунай Удха что-то ответил ему нетерпеливым шепотом, а затем подобрал свой шаманский кнут и два раза сильно хлестнул им об пол.
   — Он сказал, — вернувшись, сообщил Валера, — что вы не должны отказываться. Без нас вам будет гораздо опаснее, чем с нами.
   Макс критически оглядел камуцинцев: внешне ни стар, ни млад ничуть не походили на крутых спецназовцев и едва ли могли стать равноценной заменой Руслану с Шуриком. Меня же, в отличие от капитана ФСБ, экзотика не пугала, а, наоборот, притягивала. В шаманскую магию я не верила, но из фильмов про кунг-фу мне было известно: седые и старые трудящиеся Дальнего Востока обычно лучше всех знают древние приемы укрощения зверей и людей.
   — Ладно, берем их с собой, — сказала я Лаптеву, — хуже не будет. Поверь хоть сейчас моей женской интуиции. Да и, в любом случае, сообрази: здесь их оставлять нельзя…
   — Ну и как же мы всей компанией доберемся до места? — Для порядка Макс еще топорщился, но уже поддавался. Видно, ему тоже приглянулось, как Халунай Удха управляется с бубном. — Наш железный Боливар может выдержать двоих, но уж не четверых…
   — На мотоцикле поедешь один, — рассудила я, — а мы с Валерой и Удхой поймаем здесь тачку и примчимся следом. Только ты раньше времени ничего не делай. В бой не вступай, веди наблюдение.
   — Раскомандовалась, однако, — пробурчал Макс. — Еще одно начальство на мое голову. А я в отпуске, между прочим. Давно мог бы вернуться к жене, к дочке… Ну ладно, понял, договорились…
   Тачку мы поймали не так скоро, как хотелось. Три машины подряд объезжали нас, как чумных, а водитель четвертой, серой «газели», выпучился на бубен и рогатую корону и заломил немыслимую цену — как будто его просили доставить не трех интеллигентных людей из Щукино на Шаболовку, а по меньшей мере перевезти по гористой местности тонну нитроглицерина. Хорошо еще, с деньгами у меня проблем не было: я по-прежнему таскала в сумочке почти не растраченный аванс от Лаптева и могла добраться хоть до Парижа.
   Когда мы трое подъехали к кондитерской, Макс ждал нас во внутреннем дворике у входа. Он доложил, что «Черкашинские пирожные» заперты без объяснения — даже без таблички «Закрыто». Он уже успел многократно постучать, заглянуть во все окна, но какого-то отклика или движения внутри не почуял. Похоже, пусто.
   Запертая дверь — не всегда препятствие: я отлично знаю, где Юра с Тоней хранят запасные ключи, и в два счета открыла помещение.
   Разгром почти не затронул торговый зал — так, пара побитых витрин и полсотни пирожных на полу. А вот опустошения на кухне оказались серьезнее. И непонятнее. Злоумышленники не столько перевернули кухню вверх дном, сколько вытащили из нее массу всего — для кондитерских будней незаменимого, но абсолютно бесполезного для перепродажи на стороне. Коммерческую ценность представляла только финская электропечь, чудо компактности и гордость Черкашиных, — она была выворочена с корнем из фундамента и унесена. В остальном же исчезли вещи копеечные: кое-что из посуды, миксеры, противни… Пропали запасы муки, сахара, меда, изюма, пряностей. Как я и подозревала, телефонный кабель оборвали не специально — просто задели, когда выдергивали из гнезд кюветки со специями.