Страница:
— Я к вашим услугам, — объявил он, когда мы отмахали еще два квартала по Николоямской и свернули в Большой Дровяной переулок.
Третий от угла, серо-голубой дом в один этаж смотрелся опрятно, но скромно. На входной двери вместо почтового ящика наличествовала окованная железом щель, которая подходила для писем любой толщины, для бандеролей и даже, по-моему, для коробок с пиццей — если вдруг вообразить, что великий кулинар станет заказывать пиццу. От алчных застройщиков и стенобитной бабы домик Всеволода Ларионовича уберегала мраморная табличка рядом с дверью: «Памятник архитектуры XVIII века. Охраняется государством».
— Не бойтесь, — улыбнулся нам хозяин. — Стены крепкие, еще двести лет простоят. А внутри у меня век двадцать первый, к тому же довольно просторно. Места хватит даже для этого мотоцикла.
И верно: Кунце легко пристроил «кавасаки» в прохладном предбаннике, с пустой вешалкой и нешумным вентилятором под потолком; затем Тринитатский распахнул следующую дверь, и мы — практически без паузы — оказались на кухне хозяина дома… Вернее, мы попали в огромный хозяйский кабинет, который был вдобавок кухней… Точнее, это все-таки была кухня во-первых, а уж во-вторых или в-третьих — кабинет, гостиная и спальня.
Середину комнаты занимал круглый стол, чья крышка, сделанная из темного и светлого дерева, означала единство «инь» и «ян». Работав ресторане «Пекин», должно быть, приобщила хозяина дома к восточной философии. Или он просто купил эту мебель по случаю.
— Не желаете ли для начала заморить червячка? — Всеволод Ларионович нырнул в глубь какого-то громоздкого сооружения, смахивающего на «железную деву» из пыточной камеры, и вернулся к нам с жаровенкой. — Поскольку я не знал, что нынче у меня гости, я с утра не готовил, но от ужина кое-какая мелочишка осталось… Присаживайтесь сюда, извольте пробовать. Зимой это надо разогревать, однако в теплую погоду следует есть холодным.
Мы с Максом разместились у стола на высоких табуретах, и я, конечно же, выбрала себе место со стороны «ян». Каждый из нас получил вилку, ножик, тарелку с тонкими оранжевыми мясными ломтиками — плюс фарфоровую соусницу одну на двоих. Недолго думая, Кунце подцепил ломтик, амкнул мясо, проговорил:
— Прекрасный вкус. Это антрекот, если не ошибаюсь? Тринитатский страдальчески сморщился, а я испугалась, что еще пара таких слов — и острое кулинарное невежество Макса взорвет с трудом наведенный мной мостик к бывшему шеф-повару «Пекина».
Надо было срочно спасать положение. Я облила из соусницы содержимое своей тарелки, отрезала кусочек от ближайшего ломтика, положила в рот и затем, уже неторопливо, стала жевать.
— Окорок, пожалуй, суховат, — сообщила я, едва распробовала, — но благодаря кленовому сиропу это почти не ощущается. К тому же ваш соус, с сахаром, взбитыми яйцами и авиньонской… вру, с дижонской… горчицей добавляет к мясу дополнительную гамму… А вот белого уксуса, мне кажется, все-таки некоторый перебор, я бы скорей добавила пару столовых ложек кукурузного крахмала…
— Именно дижонская горчица, совершенно точно! — Тринитатский захлопал в ладоши. — Авиньонская слишком пряная, она перебила бы мясной аромат… и насчет уксуса согласен, это на любителя. В средние века у этого соуса нашлось бы куда больше поклонников, но кукурузный крахмал, разумеется, был еще Европе незнаком.
Услышав про средние века, Макс с налету кинулся ковать железо, пока горячо. Тем более, тарелка его была уже пуста: если я свою порцию дегустировала, то он свою по-быстрому умял. Даже, по-моему, ни черта не распробовал вкуса. Ну не варвар, а?
— Мы как раз хотели говорить об этом периоде истории, — сказал варвар Кунце. — Быть может, Всеволод Ларионович, вы случайно слышали про один немножко редкий средневековый манускрипт…
Спасибо институтским преподавателям: умение отключать уши я выработала еще на юрфаке. Половиной лекций можно было пренебречь — в учебниках все было короче и складнее. Но раз у нас следили за посещаемостью, я научилась, физически оставаясь на лекциях, мысленно уноситься в воображаемый мир чистых помыслов, хороших манер и умных речей. В мир, где Фемида не обвешивает клиентов.
Опять слушать былину про Бомбаста-растеряху было выше моих сил. Я тупо сосредоточилась на еде, затем стала разглядывать все кухонные навороты. Более половины экспонатов мне не встречалось даже в музее Института питания, на Поварской, а уж там, я была уверена, собрано все — от Лукулла до наших дней. Здесь же я смогла узнать лишь несколько очевидных кастрюль, сковородок, скороварок, сырорезок, соковыжималок, чеснокодавок, лукочисток, мясоотбивок, морковокрошилок, капустошинковательниц, фондюшниц, шашлычниц, фритюрниц, электромельничек для миндаля, а также, конечно, десяток миксеров для кремов разной степени густоты.
Я догадалась, отчего раньше Окрошкин ухитрялся не знакомить меня с Тринитатским: моего учителя, великого теоретика, раздражала сама мысль о том, что земная кухонная практика может оказаться не менее притягательной, чем холодная высота кулинарной теории. Думаю, втайне он опасался, что я переметнусь от него к повару…
Задумавшись, я вернула на место слух много позже, чем следовало бы. Макс, оказывается, давно завершил рассказ, и я ухватила лишь самый хвостик ответной речи Всеволода Ларионовича. Но и по нему поняла, что хозяин дома не отмел эту историю с порога!
— …Не уверен, — говорил Тринитатский, поигрывая чайным ситечком, — что у меня в коллекции манускриптов есть именно тот, который вы ищете, но я согласен, давайте посмотрим. Несколько рукописных книг в моей библиотеке сохранились без титульных листов, поэтому если вы готовы попробовать опознать…
— Готов! — взметнулся с табуретки Кунце. — Хоть сейчас!
Я подивилась его самоуверенности. Но еще больше меня поразили слова про библиотеку. В кухне-кабинете-спальне Тринитатского было много разных разностей. Имелся здесь даже роскошный камин — притом действующий. Чего тут не было, так это книг. Ни одного тома! Не прячет же он их, черт возьми, по кастрюлям?
Словно отвечая на незаданный вопрос, Всеволод Ларионович встал, отошел к стене и надавил на большую синюю кнопку, которая — как я думала — включает один из кухонных агрегатов. Раздался тихий подземный гул. Табуретки и я с ними неторопливо поехали в сторону, а «инь» и «ян» столешницы начали скрипя отодвигаться друг от друга, пока на освободившемся месте не возник фигурный проем. Он подсвечивался снизу, видна была узкая лестница.
— Милости прошу в библиотеку. — Хозяин сделал приглашающий жест. — Я держу ее в подвале, чтобы ни пар, ни запахи кухни, ни малейшие частицы копоти не потревожили книг… Должен признаться, что сам подвал старше дома — века на два. В шестнадцатом столетии каменные своды клали на совесть, и никакой сырости!
Последние его слова меня не очень приободрили. К погребам, подвалам, силосным ямам, зинданам, канализационным люкам и прочим дыркам в земле я вообще отношусь без энтузиазма, а уж когда над головой вековые камни — мне совсем неуютно. Зато Макс ломанулся вниз по лестнице так стремительно, словно вражеские самолеты в вышине уже заходили на прицельное бомбометание.
Тринитатский, шедший следом, с полдороги обернулся и протянул мне руку: мол, идемте вместе, не бойтесь. Ладно, подумала я, если нас засыплет, напоследок будет хоть что почитать…
Далеко вглубь библиотеки мы, к облегчению моему, не пошли. Белые мелкоячеистые деревянные стеллажи, напоминающие пчелиные соты, выстроились от самой лестницы. Хозяин дома без видимых усилий достал откуда-то из середины шесть разнокалиберных томов в старинных задубелых переплетах и подал Максу. Два тома очень солидного вида, с позеленевшими металлическими застежками, Кунце даже открывать не стал — сразу вернул хозяину. Один взвесил на руке — и тоже вернул. Три остальных, более мелкого формата, осмотрел самым тщательным образом, едва ли не обнюхал. Провел ногтем по обрезу, похрустел над ухом бумагой; выхватил из кармана лупу-брелок, изучил пару латинских закорючек — вслед за тем, помотав головой, отдал все Тринитатскому обратно.
— Не то? — спросил отставной шеф-повар «Пекина». Он наблюдал за действиями гостя с нарастающим интересом. — Не Парацельс?
— Нет. — Макс печально развел руками. — Одна вроде похожа, но сорт бумаги, чернил, вид картинок… Нет. Не совпадает. В «Магнус Либер Кулинариус» не должно быть виньеток и буквиц, автору было не до них. И потом здесь везде символ кухонной соли — мизинец с ключом, а у Парацельса должен быть просто ключ…
Когда мы поднялись обратно из подвала, Тринитатский той же кнопкой вернул цельность столу, усадил нас вокруг, налил всем по чашке зеленого чая, пригубил из своей и сказал:
— Сочувствую вам, молодые люди. Так вы ничего не добьетесь. Чай был крепким, тон хозяина — веским. Не поспоришь.
— Большинство владельцев манускриптов, — продолжил Всеволод Ларионович, отпив еще глоток-другой, — уж я-то знаю, никогда не покажут посторонним своих хранилищ. Тут ваш покорный слуга скорее исключение из правил. Да и я бы вас, простите, без рекомендации Адама вряд ли пустил в свой подвал.
— И что же делать? — спросила я, скорее для порядка. Уж больно потерянный вид был у Макса. Даже злиться на него не хотелось.
— Мой совет — ищите не книгу, а ее проявления. — Тринитатский важно поднял палец. — Ищите следы. Вот что вам, Яна, известно, к примеру, о самих рецептах из этой «Магнус Либер Кулинариус»?
Судя по любопытству в глазах старого повара, он был не прочь обогатить свою практику еще какой-нибудь редкостной «свининой по-парацельски». Мне было неловко его разочаровывать. Но увы.
— Ничего о рецептах мне не известно. Вот он, — я кивнула в сторону Макса, — у нас изучил все источники.
— Детальных описаний я не нашел, — нехотя сознался Кунце. — Зудхофф и фон Бодштейн пишут только, что блюда, которые можно приготовить по той книге, унштандардлих. Нестандартные. Особые. Однако все биографы почему-то избегают конкретных описаний.
— Очень жаль, — огорчился Тринитатский. — Это сильно усложняет ваши поиски. И все-таки дело не вполне безнадежное. Слово «нестандартные» — не такая плохая зацепка. За последние пятьсот лет в мировой кулинарии многое, конечно, поменялось. В Европу и Америку пришла азиатская кухня, на Дальний Восток — африканская и европейская, в Россию — американская, на островах Океании отказались от каннибализма в пользу фаст-фуда. Но… — Хозяин допил свой чай и отставил чашку. — Но кардинальных сдвигов в мире не произошло и произойти не могло. А все почему? Природа, молодые люди. Язык человеческий остался языком, мышечным органом на дне полости рта. Вкусовых рецепторов не убавилось и не прибавилось. Вы можете насильственно внедрить картофель, и он приживется, станет модным, потом необходимым. Но вы не сможете сделать модным кушаньем опилки. Великие гастрономы оттого и считаются великими, что варьируют тот же стандарт, не меняя его в главном… Возьмите все меню всех ресторанов Москвы, возьмите в руки красный карандаш, вычеркните оттуда все тривиальное — и сколько блюд будет в остатке? Вот-вот. Совсем немного. Вы, Яна, прекрасная ученица Адама, я убедился, — вам и карты в руки. Прикиньте, у кого в Москве самые необычные первые блюда, мясные деликатесы, десерты. Действуйте методом исключения. Если ваша «Магнус Либер Кулинариус» действительно цела, как уверяет господин Кунце, и не используется где-нибудь в качестве гнета для бочковых огурцов — что в России возможно, — у вас есть шанс рано или поздно найти искомое…
Когда мы наконец распрощались с хозяином и мотоцикл выкатился обратно на Николоямскую, я услышала в шлеме бодрый голос Макса:
— Старик прав. Метод не быстрый, но реальный. А мы скоро можем начать искать эти необычности?
Ну нет, подумала я, больше ему из меня не сделать дурочку.
— Скоро, — пообещала я. — Очень скоро начнем. Как только герр Кунце поведает о том, о чем забыл рассказать вчера… Тормозите! — Я чувствительно ткнула в кожаную спину. — И снимите шлем.
Мотоцикл послушно прижался к обочине дороги. Макс повернулся ко мне, снял шлем. Дождался, пока я стяну свой, и спросил:
— А о чем я забыл?
Глаза его при этом были честные-честные.
— Ненавижу, когда мои клиенты мне врут, — сурово припечатала я. — Я не стала ничего говорить при Тринитатском, чтобы не грузить его нашими разборками… Слушайте, я же видела, как вы рассматривали те книги в подвале. И дурак бы понял, что вы с первого взгляда могли определить — похожа книга на нашу или нет. Откуда вы знаете про буквицы, про рисунки, про бумагу? Только не говорите, что вы и про это вычитали у вашего Зудхоффа, не морочьте мне голову!.. Словом, или вы сейчас скажете правду, или платите мне за день работы на вас — и ауфвидерзеен!
На арийском лице сию же секунду изобразилось полное раскаяние. Макс переложил шлем в левую руку, а правой коснулся груди.
— Я не собирался вам врать, — объявил он. — Я просто кое-что отложил на потом. Чтобы не тратить времени.
— Считайте, что «потом» наступило, — отрезала я. — Давайте.
— Может, хотя бы доедем до отеля? — взмолился Макс. — Тут не самое подходящее место для разговора.
— Нет, выкладывайте сейчас. Обочина — место вполне подходящее.
Кунце вздохнул, огляделся по сторонам и начал вполголоса:
— Однажды в мае я возился у себя в мастерской, а мой отец на веранде пил кофе. Это был понедельник — день, когда наше герцогство закрыто для туристов…
Глава двенадцатая «Сладко ль тебе, морда?» (Иван)
Третий от угла, серо-голубой дом в один этаж смотрелся опрятно, но скромно. На входной двери вместо почтового ящика наличествовала окованная железом щель, которая подходила для писем любой толщины, для бандеролей и даже, по-моему, для коробок с пиццей — если вдруг вообразить, что великий кулинар станет заказывать пиццу. От алчных застройщиков и стенобитной бабы домик Всеволода Ларионовича уберегала мраморная табличка рядом с дверью: «Памятник архитектуры XVIII века. Охраняется государством».
— Не бойтесь, — улыбнулся нам хозяин. — Стены крепкие, еще двести лет простоят. А внутри у меня век двадцать первый, к тому же довольно просторно. Места хватит даже для этого мотоцикла.
И верно: Кунце легко пристроил «кавасаки» в прохладном предбаннике, с пустой вешалкой и нешумным вентилятором под потолком; затем Тринитатский распахнул следующую дверь, и мы — практически без паузы — оказались на кухне хозяина дома… Вернее, мы попали в огромный хозяйский кабинет, который был вдобавок кухней… Точнее, это все-таки была кухня во-первых, а уж во-вторых или в-третьих — кабинет, гостиная и спальня.
Середину комнаты занимал круглый стол, чья крышка, сделанная из темного и светлого дерева, означала единство «инь» и «ян». Работав ресторане «Пекин», должно быть, приобщила хозяина дома к восточной философии. Или он просто купил эту мебель по случаю.
— Не желаете ли для начала заморить червячка? — Всеволод Ларионович нырнул в глубь какого-то громоздкого сооружения, смахивающего на «железную деву» из пыточной камеры, и вернулся к нам с жаровенкой. — Поскольку я не знал, что нынче у меня гости, я с утра не готовил, но от ужина кое-какая мелочишка осталось… Присаживайтесь сюда, извольте пробовать. Зимой это надо разогревать, однако в теплую погоду следует есть холодным.
Мы с Максом разместились у стола на высоких табуретах, и я, конечно же, выбрала себе место со стороны «ян». Каждый из нас получил вилку, ножик, тарелку с тонкими оранжевыми мясными ломтиками — плюс фарфоровую соусницу одну на двоих. Недолго думая, Кунце подцепил ломтик, амкнул мясо, проговорил:
— Прекрасный вкус. Это антрекот, если не ошибаюсь? Тринитатский страдальчески сморщился, а я испугалась, что еще пара таких слов — и острое кулинарное невежество Макса взорвет с трудом наведенный мной мостик к бывшему шеф-повару «Пекина».
Надо было срочно спасать положение. Я облила из соусницы содержимое своей тарелки, отрезала кусочек от ближайшего ломтика, положила в рот и затем, уже неторопливо, стала жевать.
— Окорок, пожалуй, суховат, — сообщила я, едва распробовала, — но благодаря кленовому сиропу это почти не ощущается. К тому же ваш соус, с сахаром, взбитыми яйцами и авиньонской… вру, с дижонской… горчицей добавляет к мясу дополнительную гамму… А вот белого уксуса, мне кажется, все-таки некоторый перебор, я бы скорей добавила пару столовых ложек кукурузного крахмала…
— Именно дижонская горчица, совершенно точно! — Тринитатский захлопал в ладоши. — Авиньонская слишком пряная, она перебила бы мясной аромат… и насчет уксуса согласен, это на любителя. В средние века у этого соуса нашлось бы куда больше поклонников, но кукурузный крахмал, разумеется, был еще Европе незнаком.
Услышав про средние века, Макс с налету кинулся ковать железо, пока горячо. Тем более, тарелка его была уже пуста: если я свою порцию дегустировала, то он свою по-быстрому умял. Даже, по-моему, ни черта не распробовал вкуса. Ну не варвар, а?
— Мы как раз хотели говорить об этом периоде истории, — сказал варвар Кунце. — Быть может, Всеволод Ларионович, вы случайно слышали про один немножко редкий средневековый манускрипт…
Спасибо институтским преподавателям: умение отключать уши я выработала еще на юрфаке. Половиной лекций можно было пренебречь — в учебниках все было короче и складнее. Но раз у нас следили за посещаемостью, я научилась, физически оставаясь на лекциях, мысленно уноситься в воображаемый мир чистых помыслов, хороших манер и умных речей. В мир, где Фемида не обвешивает клиентов.
Опять слушать былину про Бомбаста-растеряху было выше моих сил. Я тупо сосредоточилась на еде, затем стала разглядывать все кухонные навороты. Более половины экспонатов мне не встречалось даже в музее Института питания, на Поварской, а уж там, я была уверена, собрано все — от Лукулла до наших дней. Здесь же я смогла узнать лишь несколько очевидных кастрюль, сковородок, скороварок, сырорезок, соковыжималок, чеснокодавок, лукочисток, мясоотбивок, морковокрошилок, капустошинковательниц, фондюшниц, шашлычниц, фритюрниц, электромельничек для миндаля, а также, конечно, десяток миксеров для кремов разной степени густоты.
Я догадалась, отчего раньше Окрошкин ухитрялся не знакомить меня с Тринитатским: моего учителя, великого теоретика, раздражала сама мысль о том, что земная кухонная практика может оказаться не менее притягательной, чем холодная высота кулинарной теории. Думаю, втайне он опасался, что я переметнусь от него к повару…
Задумавшись, я вернула на место слух много позже, чем следовало бы. Макс, оказывается, давно завершил рассказ, и я ухватила лишь самый хвостик ответной речи Всеволода Ларионовича. Но и по нему поняла, что хозяин дома не отмел эту историю с порога!
— …Не уверен, — говорил Тринитатский, поигрывая чайным ситечком, — что у меня в коллекции манускриптов есть именно тот, который вы ищете, но я согласен, давайте посмотрим. Несколько рукописных книг в моей библиотеке сохранились без титульных листов, поэтому если вы готовы попробовать опознать…
— Готов! — взметнулся с табуретки Кунце. — Хоть сейчас!
Я подивилась его самоуверенности. Но еще больше меня поразили слова про библиотеку. В кухне-кабинете-спальне Тринитатского было много разных разностей. Имелся здесь даже роскошный камин — притом действующий. Чего тут не было, так это книг. Ни одного тома! Не прячет же он их, черт возьми, по кастрюлям?
Словно отвечая на незаданный вопрос, Всеволод Ларионович встал, отошел к стене и надавил на большую синюю кнопку, которая — как я думала — включает один из кухонных агрегатов. Раздался тихий подземный гул. Табуретки и я с ними неторопливо поехали в сторону, а «инь» и «ян» столешницы начали скрипя отодвигаться друг от друга, пока на освободившемся месте не возник фигурный проем. Он подсвечивался снизу, видна была узкая лестница.
— Милости прошу в библиотеку. — Хозяин сделал приглашающий жест. — Я держу ее в подвале, чтобы ни пар, ни запахи кухни, ни малейшие частицы копоти не потревожили книг… Должен признаться, что сам подвал старше дома — века на два. В шестнадцатом столетии каменные своды клали на совесть, и никакой сырости!
Последние его слова меня не очень приободрили. К погребам, подвалам, силосным ямам, зинданам, канализационным люкам и прочим дыркам в земле я вообще отношусь без энтузиазма, а уж когда над головой вековые камни — мне совсем неуютно. Зато Макс ломанулся вниз по лестнице так стремительно, словно вражеские самолеты в вышине уже заходили на прицельное бомбометание.
Тринитатский, шедший следом, с полдороги обернулся и протянул мне руку: мол, идемте вместе, не бойтесь. Ладно, подумала я, если нас засыплет, напоследок будет хоть что почитать…
Далеко вглубь библиотеки мы, к облегчению моему, не пошли. Белые мелкоячеистые деревянные стеллажи, напоминающие пчелиные соты, выстроились от самой лестницы. Хозяин дома без видимых усилий достал откуда-то из середины шесть разнокалиберных томов в старинных задубелых переплетах и подал Максу. Два тома очень солидного вида, с позеленевшими металлическими застежками, Кунце даже открывать не стал — сразу вернул хозяину. Один взвесил на руке — и тоже вернул. Три остальных, более мелкого формата, осмотрел самым тщательным образом, едва ли не обнюхал. Провел ногтем по обрезу, похрустел над ухом бумагой; выхватил из кармана лупу-брелок, изучил пару латинских закорючек — вслед за тем, помотав головой, отдал все Тринитатскому обратно.
— Не то? — спросил отставной шеф-повар «Пекина». Он наблюдал за действиями гостя с нарастающим интересом. — Не Парацельс?
— Нет. — Макс печально развел руками. — Одна вроде похожа, но сорт бумаги, чернил, вид картинок… Нет. Не совпадает. В «Магнус Либер Кулинариус» не должно быть виньеток и буквиц, автору было не до них. И потом здесь везде символ кухонной соли — мизинец с ключом, а у Парацельса должен быть просто ключ…
Когда мы поднялись обратно из подвала, Тринитатский той же кнопкой вернул цельность столу, усадил нас вокруг, налил всем по чашке зеленого чая, пригубил из своей и сказал:
— Сочувствую вам, молодые люди. Так вы ничего не добьетесь. Чай был крепким, тон хозяина — веским. Не поспоришь.
— Большинство владельцев манускриптов, — продолжил Всеволод Ларионович, отпив еще глоток-другой, — уж я-то знаю, никогда не покажут посторонним своих хранилищ. Тут ваш покорный слуга скорее исключение из правил. Да и я бы вас, простите, без рекомендации Адама вряд ли пустил в свой подвал.
— И что же делать? — спросила я, скорее для порядка. Уж больно потерянный вид был у Макса. Даже злиться на него не хотелось.
— Мой совет — ищите не книгу, а ее проявления. — Тринитатский важно поднял палец. — Ищите следы. Вот что вам, Яна, известно, к примеру, о самих рецептах из этой «Магнус Либер Кулинариус»?
Судя по любопытству в глазах старого повара, он был не прочь обогатить свою практику еще какой-нибудь редкостной «свининой по-парацельски». Мне было неловко его разочаровывать. Но увы.
— Ничего о рецептах мне не известно. Вот он, — я кивнула в сторону Макса, — у нас изучил все источники.
— Детальных описаний я не нашел, — нехотя сознался Кунце. — Зудхофф и фон Бодштейн пишут только, что блюда, которые можно приготовить по той книге, унштандардлих. Нестандартные. Особые. Однако все биографы почему-то избегают конкретных описаний.
— Очень жаль, — огорчился Тринитатский. — Это сильно усложняет ваши поиски. И все-таки дело не вполне безнадежное. Слово «нестандартные» — не такая плохая зацепка. За последние пятьсот лет в мировой кулинарии многое, конечно, поменялось. В Европу и Америку пришла азиатская кухня, на Дальний Восток — африканская и европейская, в Россию — американская, на островах Океании отказались от каннибализма в пользу фаст-фуда. Но… — Хозяин допил свой чай и отставил чашку. — Но кардинальных сдвигов в мире не произошло и произойти не могло. А все почему? Природа, молодые люди. Язык человеческий остался языком, мышечным органом на дне полости рта. Вкусовых рецепторов не убавилось и не прибавилось. Вы можете насильственно внедрить картофель, и он приживется, станет модным, потом необходимым. Но вы не сможете сделать модным кушаньем опилки. Великие гастрономы оттого и считаются великими, что варьируют тот же стандарт, не меняя его в главном… Возьмите все меню всех ресторанов Москвы, возьмите в руки красный карандаш, вычеркните оттуда все тривиальное — и сколько блюд будет в остатке? Вот-вот. Совсем немного. Вы, Яна, прекрасная ученица Адама, я убедился, — вам и карты в руки. Прикиньте, у кого в Москве самые необычные первые блюда, мясные деликатесы, десерты. Действуйте методом исключения. Если ваша «Магнус Либер Кулинариус» действительно цела, как уверяет господин Кунце, и не используется где-нибудь в качестве гнета для бочковых огурцов — что в России возможно, — у вас есть шанс рано или поздно найти искомое…
Когда мы наконец распрощались с хозяином и мотоцикл выкатился обратно на Николоямскую, я услышала в шлеме бодрый голос Макса:
— Старик прав. Метод не быстрый, но реальный. А мы скоро можем начать искать эти необычности?
Ну нет, подумала я, больше ему из меня не сделать дурочку.
— Скоро, — пообещала я. — Очень скоро начнем. Как только герр Кунце поведает о том, о чем забыл рассказать вчера… Тормозите! — Я чувствительно ткнула в кожаную спину. — И снимите шлем.
Мотоцикл послушно прижался к обочине дороги. Макс повернулся ко мне, снял шлем. Дождался, пока я стяну свой, и спросил:
— А о чем я забыл?
Глаза его при этом были честные-честные.
— Ненавижу, когда мои клиенты мне врут, — сурово припечатала я. — Я не стала ничего говорить при Тринитатском, чтобы не грузить его нашими разборками… Слушайте, я же видела, как вы рассматривали те книги в подвале. И дурак бы понял, что вы с первого взгляда могли определить — похожа книга на нашу или нет. Откуда вы знаете про буквицы, про рисунки, про бумагу? Только не говорите, что вы и про это вычитали у вашего Зудхоффа, не морочьте мне голову!.. Словом, или вы сейчас скажете правду, или платите мне за день работы на вас — и ауфвидерзеен!
На арийском лице сию же секунду изобразилось полное раскаяние. Макс переложил шлем в левую руку, а правой коснулся груди.
— Я не собирался вам врать, — объявил он. — Я просто кое-что отложил на потом. Чтобы не тратить времени.
— Считайте, что «потом» наступило, — отрезала я. — Давайте.
— Может, хотя бы доедем до отеля? — взмолился Макс. — Тут не самое подходящее место для разговора.
— Нет, выкладывайте сейчас. Обочина — место вполне подходящее.
Кунце вздохнул, огляделся по сторонам и начал вполголоса:
— Однажды в мае я возился у себя в мастерской, а мой отец на веранде пил кофе. Это был понедельник — день, когда наше герцогство закрыто для туристов…
Глава двенадцатая «Сладко ль тебе, морда?» (Иван)
Чтобы замочить советника президента России по кадрам Ивана Николаевича Щебнева в его служебном кабинете, потенциальной террорист должен сильно постараться. Здешняя система личной безопасности всегда отличалась высокой степенью консерватизма и работала по принципу диода: вынести за пределы территории я мог при желании хоть Царь-пушку хоть шапку Мономаха, хоть черта лысого. А вот тести что-то, похожее на орудие убийства, — нет. Даже моего влияния не хватит. Любое смертоносное приспособление либо приспособление, готовое сделаться таковым, будет сразу обнаружено, задержано и нейтрализовано на границе охраняемого периметра. С этой целью обустраивались КПП, ставились рамки металлодетекторов, включались газоанализаторы, задействовалась телеметрия. Ради этой же цели платили хорошую зарплату десяткам охранников, от дежурных прапорщиков с доберманами до надежных Гришина и Борина. Все было учтено, включено, жужжало, мигало лампочками, блестело никелем, бдило, рычало и гавкало.
В общем, никаких серьезных причин для беспокойства у меня не было. Ни малейших. И то, что мне уже целых двадцать пять минут не дает покоя большой бумажный пакет в полуметре от кресла, где сидела моя теперешняя гостья, следовало списать на легкий невроз. Такие неврозы охватывают всякого государственного чиновника при контактах с антигосударственными существами.
В принципе, размышлял я, опасения мои небеспочвенны. Толстой бабушке русской демократии Валерии Старосельской не западло принести в мой кабинет все что угодно. Вплоть до гремучей змеи. Ее и металлодетектор не заметит, да и пес, натасканный на взрывчатку, может ушами прохлопать. Неплохо бы вспомнить, есть ли в моей кладовке средства индивидуальной защиты от змей. И какие бывают средства от змей? Чем пользуются змееловы? Кажется, брезентовыми перчатками, стальными удавками, сачками. И еще на змей охотятся мангусты. А кстати! Сколько надо времени, чтобы найти и доставить в мой кабинет небольшого мангуста?..
— …Вы чего там, заснули? — донесся до меня громкий скрипучий голос. Словно старые дверные петли не смазывали по меньшей мере лет двадцать. — Эй, опричник! Вы меня совсем не слушаете!
Я отвлекся от раздумий на змеиную тему и вежливо ответил гостье:
— Отчего же, я внимательно вас слушаю.
— И о чем я только что говорила? — Толстая бабушка Лера вела себя так, словно она была школьной класснухой, а я неисправимым двоечником и хулиганом. — Вам нетрудно будет повторить?
Ваню Щебнева, однако, голыми руками не возьмешь. Думая о своем, я краем уха улавливал звуки у себя в кабинете. По такой простой схеме работает диктофон: в смысл не вникает, но все фиксирует автоматически, пока есть пленка. Прокрутить запись можно после.
— Вы, Валерия Брониславовна, — сказал я, — в частности, говорили о том, что я злодей, что вы ненавидите меня, мою должность, мое рабочее кресло, что вы с радостью увидели бы мою смерть, смерть моих детей… их, кстати, у меня пока нет…
— И не советую вам их заводить, — быстро вставила Старосельская, — если вы помните судьбу детей Геббельса…
— …что намоем лбу народы читают проклятия, что я ужас мира и стыд природы. По-моему, все… Ах да, чуть не забыл: еще я упрек
Богу на земле! Вот теперь, кажется, ничего не пропущено. Насчет упрека Богу вы здорово придумали. У вас талант к стихосложению.
Я знал, конечно, чьи стихи пересказывал сейчас своими словами. Но почему бы маленечко не поиграть в юного невежду?
— Это все придумано не мной, — гордо проскрипела дверь русской демократии, — и относится не к вам. Это Александр Сергеевич, чтоб вы знали. Пушкин. Ода «Вольность». 1817 год. А вы, Щебнев, как я и предполагала, неуч… Впрочем, — добавила она, — память у вас хорошая, она вам пригодится. На новом Нюрнбергском трибунале вы сможете наизусть огласить весь список преступлений вашего режима против свободы слова, демократии и прав человека. Вам дадут немного, лет пять… Глядите-глядите, он уже трусит!
— Не-а, — честно сказал я. — Промазали. Трибунала я не боюсь.
— Значит, вы меня боитесь, — сделала вывод мученица догмата. — То-то я смотрю: у вас на столе ни ручек, ни карандашей, ни паршивой вазы с цветами. Только одна плевая пепельница в углу. И кофе, я заметила, принесли в пластиковых стаканчиках, чуть теплый. А кресло мое к полу наверняка привинчено.
— Не привинчено, — возразил я, — это ни к чему. Оно и так, знаете ли, очень тяжелое. Катать можно, а поднимать надорветесь.
Валерии Брониславовне трудно было отказать в проницательности. Я и впрямь распорядился не искушать гостью и заранее обезопасить наш разговор. С нее бы сталось плеснуть горячим кофе мне в лицо. Или, точнее, в моем лице ошпарить весь нынешний режим.
— Боитесь! — самодовольно повторила Старосельская. — И это правильно. В советской карательной психиатрии были не только свинцовые мерзости, была от нее и кое-какая польза. Все, кого гэбня гноила в дурке, кому припаивала «вялотекущую шизофрению», получали пожизненную справку. С нею нас в отряд космонавтов не возьмут, зато порог ответственности на нуле. Мы психи, мы ни за что не отвечаем. Я могу сейчас взять со стола вот эту мраморную пепельницу, открыть окно и выкинуть ее. Или жахнуть ее прямо в стекло… и мне ничего не будет.
— Жахните, сделайте себе приятное. И вам ничего не будет, и стеклу тоже. — Я подвинул пепельницу в ее сторону. — Это не мрамор, это розовый туф. Окна у нас в здании не открываются, стекла бронебойные. С трех метров из пушки не пробьешь.
Старосельская втянула носом воздух кабинета и догадалась:
— Воздух свежий — из кондиционера?
— Разумеется, из него, — кивнул я, — просто его не видно. А вы что хотите? У нас закрытый режимный объект, здесь только кондишены. Иной раз, не поверите, самому хочется открыть окно, перегнуться через подоконник и — р-р-раз! — плюнуть от души в народ… Но нет. Конструкцией даже форточки не предусмотрено.
— Совести у вас не предусмотрено, вот что, — вынесла гостья суровый вердикт. — И как только ваш язык повернулся говорить такое? Вы еще молодой, а уже закоренелый негодяй.
В оскорбленном ее тоне я, однако, расслышал легчайшие, почти невесомые мечтательные обертоны. Идея плюнуть в свой народ, думаю, не раз посещала даже стойкие демократические мозги.
— Но, может, я еще успею исправиться и искупить вину? — предположил я. — Где-нибудь на ударных стройках капитализма?
— Э-э-э… возможно, — одарила меня шансом бабушка русской демократии. — Но учтите, со сроком я промахнулась. Пять лет для такого, как вы, мало. Вам для исправления дадут все десять… — Тут Валерия Брониславовна вспомнила о гуманизме и прицепила к громыхающему бронепоезду маленький передвижной ларек. — Зато, когда сядете, я вам, так и быть, отправлю продуктовую передачку. Колбасы какой-нибудь. Или вкусных пирожных, наподобие этих. — Она мотнула головой в сторону своего бумажного пакета.
Я не скрыл улыбки: вот, значит, какая «змея» пригрелась в пакете! Мадам Старосельская, представьте, думает о политике не двадцать четыре часа в сутки. Она, оказывается, тоже человек. И, как большинство нормальных землян, любит сладенькое.
— И не мечтайте! — тут же заявила бабушка русской демократии, поспешно придвинув ногой пакет поближе к креслу. Улыбку мою она истолковала неправильным образом. Вообразила, будто я покушаюсь на ее десерт уже сейчас. — Ишь какой хитрый! Эти десять штук я взяла для себя, руки прочь! Пока вас еще не посадили, вы их сами в состоянии купить, хоть целый грузовик. На Шаболовке, чтоб вы знали, есть частная кондитерская. Хозяева — очень достойные люди. Муж и жена, потерявшие почти все зрение под гнетом коммуняк. Пирожные у них выходят чуть-чуть подороже, чем в Елисеевском, но я стараюсь покупать только там, у Черкашиных.
— Понимаю-понимаю, — сказал я. — Из принципа.
— Да вы-то, кремлевский мальчик, вы-то чего понимаете в принципах? — высокомерно одернула меня Старосельская. — Вам сколько лет? Небось и тридцати нет?
Чем неудобны быстрые карьеры, вроде моей, так это люфтом между внешним видом и должностью. Ты уже давно полновесный советник главы государства, а выглядишь еще сопливым референтиком.
— Мне тридцать два, — уточнил я.
— Ну, это несущественно, — махнула пухлой рукой Валерия Брониславовна. — Год-два роли не играют, если это, конечно, не тюремный срок. Когда нас гноили в лагерях и психушках, вы, Щебнев, в пятом классе изучали «Малую землю» Брежнева. Мы жизнью и свободой платили за буржуазные ценности, а потом такие, как вы, влезли на готовое и норовят теперь все захапать. Принципы, понимаешь, как бы не так… При чем тут принципы? Это обычные законы правильного капитализма, по фон Хайеку не по Марксу. У тех кондитеров с Шаболовки товар просто лучше — и весь секрет.
— А чем же он лучше? — спросил я.
— Практически всем, — откликнулась поклонница буржуазных ценностей. — Ассортимент шире, качество выше. Вот я и реализую священное право выбора, пока ваша кодла еще не полностью его отняла у россиян. К тому же толстые женщины за пятьдесят имеют преимущество перед худыми и молоденькими: не надо трястись над лишними калориями. И никто, — моя гостья грозно возвысила голос, — никто, даже ваш президент-узурпатор, не запретит мне есть то, что я захочу, в тех количествах, в каких я захочу, и в то время суток, когда я захочу.
— Боже упаси препятствовать вам в еде! — Внутренне я содрогнулся. Ни декабристов, ни Герцена, ни лиха у нас в стране лучше не будить. С нашим пещерным уровнем пожарной безопасности даже синичка способна море зажечь. Мы еле-еле убереглись от «цветочных» революций, нам только «революции пирожных» не хватает до полного счастья. — Пожалуйста, кушайте на здоровье. Можете хоть сейчас приступать, я и звука против не издам…
К этим словам сейчас же, как по заказу, прибавился посторонний звук — стрекотанье внутреннего телефона. Ага, труба зовет. Я наскоро состроил из своих щек, губ и носа извиняющуюся гримаску, поднял трубку, приложил ее поплотнее к уху и сказал:
— Да, Софья Андреевна, да. Кто-то меня очень хочет?
— Крысолов полчаса уже висит на линии, — сообщила Худякова. — Это все из-за тех двух альпинистов, Шалина с Болтаевым. Он говорит, что «Любимая страна» имела виды на обоих. Им почти уж выписали партбилеты, ждали только подходящего момента. И тут вдруг погодинцы увели героев из-под самого носа…
— Постойте, вы же сказали, что их еще не спасли! — удивился я.
— В том-то и дело, что не спасли, — подтвердила секретарша. — Может, им вообще не удастся помочь. Час назад по «Эху» сказали, что ветер внезапно усилился, и расчистка завала приостановлена.
— Так чего же ему, чудаку, неймется? — Я побарабанил пальцами по крышке стола. — Ладно, переключите его на мой аппарат. Но перед этим скажите, что у меня важный гость. Пусть он покороче.
За те пару секунд, пока Софья Андреевна соединяла меня с лидером «Любимой страны», я успел бросить взгляд на важную гостью. И увидел, что она зря времени не теряет: уже распаковала на своем краю стола пакет с пирожными и затеяла смотр сладкого богатства.
Были здесь эклеры с кремом цвета брусники и брусничные корзинки с мармеладом и цукатами. Было нечто круглое апельсинового цвета и что-то треугольное, явно шоколадного происхождения, опять-таки с целой горой крема. Особняком лежали коричнево-желтые кубики типа «наполеона», но с разноцветной желеобразной начинкой. А еще были снежные комья взбитых сливок, обнимаемых хрупкими бежевыми вафельными рожками. Не знаю, каково это на вкус, однако смотрится крайне завлекательно. Слепцы Черкашины, пострадавшие от большевиков, и вправду, похоже, знатные кулинарные мастера…
— Иван, так нельзя! — возник в трубке обиженный бас Сени Крысолова. — Скажи этому голодающему Поволжья, ну Погодину, чтоб не борзел. Те два горных козла, Шалин и Болтаев, — наш креатив. У нас и оба варианта для них были проработаны: первый — радостная встреча, а второй — церемония прощания, если не откопают. Мы уже оплатили воздушные шарики, серпантин, духовой оркестр, венки и митрополита, и тут — такая подляна от «Почвы»… Ты же куратор проекта, вели им все отыграть назад!
В общем, никаких серьезных причин для беспокойства у меня не было. Ни малейших. И то, что мне уже целых двадцать пять минут не дает покоя большой бумажный пакет в полуметре от кресла, где сидела моя теперешняя гостья, следовало списать на легкий невроз. Такие неврозы охватывают всякого государственного чиновника при контактах с антигосударственными существами.
В принципе, размышлял я, опасения мои небеспочвенны. Толстой бабушке русской демократии Валерии Старосельской не западло принести в мой кабинет все что угодно. Вплоть до гремучей змеи. Ее и металлодетектор не заметит, да и пес, натасканный на взрывчатку, может ушами прохлопать. Неплохо бы вспомнить, есть ли в моей кладовке средства индивидуальной защиты от змей. И какие бывают средства от змей? Чем пользуются змееловы? Кажется, брезентовыми перчатками, стальными удавками, сачками. И еще на змей охотятся мангусты. А кстати! Сколько надо времени, чтобы найти и доставить в мой кабинет небольшого мангуста?..
— …Вы чего там, заснули? — донесся до меня громкий скрипучий голос. Словно старые дверные петли не смазывали по меньшей мере лет двадцать. — Эй, опричник! Вы меня совсем не слушаете!
Я отвлекся от раздумий на змеиную тему и вежливо ответил гостье:
— Отчего же, я внимательно вас слушаю.
— И о чем я только что говорила? — Толстая бабушка Лера вела себя так, словно она была школьной класснухой, а я неисправимым двоечником и хулиганом. — Вам нетрудно будет повторить?
Ваню Щебнева, однако, голыми руками не возьмешь. Думая о своем, я краем уха улавливал звуки у себя в кабинете. По такой простой схеме работает диктофон: в смысл не вникает, но все фиксирует автоматически, пока есть пленка. Прокрутить запись можно после.
— Вы, Валерия Брониславовна, — сказал я, — в частности, говорили о том, что я злодей, что вы ненавидите меня, мою должность, мое рабочее кресло, что вы с радостью увидели бы мою смерть, смерть моих детей… их, кстати, у меня пока нет…
— И не советую вам их заводить, — быстро вставила Старосельская, — если вы помните судьбу детей Геббельса…
— …что намоем лбу народы читают проклятия, что я ужас мира и стыд природы. По-моему, все… Ах да, чуть не забыл: еще я упрек
Богу на земле! Вот теперь, кажется, ничего не пропущено. Насчет упрека Богу вы здорово придумали. У вас талант к стихосложению.
Я знал, конечно, чьи стихи пересказывал сейчас своими словами. Но почему бы маленечко не поиграть в юного невежду?
— Это все придумано не мной, — гордо проскрипела дверь русской демократии, — и относится не к вам. Это Александр Сергеевич, чтоб вы знали. Пушкин. Ода «Вольность». 1817 год. А вы, Щебнев, как я и предполагала, неуч… Впрочем, — добавила она, — память у вас хорошая, она вам пригодится. На новом Нюрнбергском трибунале вы сможете наизусть огласить весь список преступлений вашего режима против свободы слова, демократии и прав человека. Вам дадут немного, лет пять… Глядите-глядите, он уже трусит!
— Не-а, — честно сказал я. — Промазали. Трибунала я не боюсь.
— Значит, вы меня боитесь, — сделала вывод мученица догмата. — То-то я смотрю: у вас на столе ни ручек, ни карандашей, ни паршивой вазы с цветами. Только одна плевая пепельница в углу. И кофе, я заметила, принесли в пластиковых стаканчиках, чуть теплый. А кресло мое к полу наверняка привинчено.
— Не привинчено, — возразил я, — это ни к чему. Оно и так, знаете ли, очень тяжелое. Катать можно, а поднимать надорветесь.
Валерии Брониславовне трудно было отказать в проницательности. Я и впрямь распорядился не искушать гостью и заранее обезопасить наш разговор. С нее бы сталось плеснуть горячим кофе мне в лицо. Или, точнее, в моем лице ошпарить весь нынешний режим.
— Боитесь! — самодовольно повторила Старосельская. — И это правильно. В советской карательной психиатрии были не только свинцовые мерзости, была от нее и кое-какая польза. Все, кого гэбня гноила в дурке, кому припаивала «вялотекущую шизофрению», получали пожизненную справку. С нею нас в отряд космонавтов не возьмут, зато порог ответственности на нуле. Мы психи, мы ни за что не отвечаем. Я могу сейчас взять со стола вот эту мраморную пепельницу, открыть окно и выкинуть ее. Или жахнуть ее прямо в стекло… и мне ничего не будет.
— Жахните, сделайте себе приятное. И вам ничего не будет, и стеклу тоже. — Я подвинул пепельницу в ее сторону. — Это не мрамор, это розовый туф. Окна у нас в здании не открываются, стекла бронебойные. С трех метров из пушки не пробьешь.
Старосельская втянула носом воздух кабинета и догадалась:
— Воздух свежий — из кондиционера?
— Разумеется, из него, — кивнул я, — просто его не видно. А вы что хотите? У нас закрытый режимный объект, здесь только кондишены. Иной раз, не поверите, самому хочется открыть окно, перегнуться через подоконник и — р-р-раз! — плюнуть от души в народ… Но нет. Конструкцией даже форточки не предусмотрено.
— Совести у вас не предусмотрено, вот что, — вынесла гостья суровый вердикт. — И как только ваш язык повернулся говорить такое? Вы еще молодой, а уже закоренелый негодяй.
В оскорбленном ее тоне я, однако, расслышал легчайшие, почти невесомые мечтательные обертоны. Идея плюнуть в свой народ, думаю, не раз посещала даже стойкие демократические мозги.
— Но, может, я еще успею исправиться и искупить вину? — предположил я. — Где-нибудь на ударных стройках капитализма?
— Э-э-э… возможно, — одарила меня шансом бабушка русской демократии. — Но учтите, со сроком я промахнулась. Пять лет для такого, как вы, мало. Вам для исправления дадут все десять… — Тут Валерия Брониславовна вспомнила о гуманизме и прицепила к громыхающему бронепоезду маленький передвижной ларек. — Зато, когда сядете, я вам, так и быть, отправлю продуктовую передачку. Колбасы какой-нибудь. Или вкусных пирожных, наподобие этих. — Она мотнула головой в сторону своего бумажного пакета.
Я не скрыл улыбки: вот, значит, какая «змея» пригрелась в пакете! Мадам Старосельская, представьте, думает о политике не двадцать четыре часа в сутки. Она, оказывается, тоже человек. И, как большинство нормальных землян, любит сладенькое.
— И не мечтайте! — тут же заявила бабушка русской демократии, поспешно придвинув ногой пакет поближе к креслу. Улыбку мою она истолковала неправильным образом. Вообразила, будто я покушаюсь на ее десерт уже сейчас. — Ишь какой хитрый! Эти десять штук я взяла для себя, руки прочь! Пока вас еще не посадили, вы их сами в состоянии купить, хоть целый грузовик. На Шаболовке, чтоб вы знали, есть частная кондитерская. Хозяева — очень достойные люди. Муж и жена, потерявшие почти все зрение под гнетом коммуняк. Пирожные у них выходят чуть-чуть подороже, чем в Елисеевском, но я стараюсь покупать только там, у Черкашиных.
— Понимаю-понимаю, — сказал я. — Из принципа.
— Да вы-то, кремлевский мальчик, вы-то чего понимаете в принципах? — высокомерно одернула меня Старосельская. — Вам сколько лет? Небось и тридцати нет?
Чем неудобны быстрые карьеры, вроде моей, так это люфтом между внешним видом и должностью. Ты уже давно полновесный советник главы государства, а выглядишь еще сопливым референтиком.
— Мне тридцать два, — уточнил я.
— Ну, это несущественно, — махнула пухлой рукой Валерия Брониславовна. — Год-два роли не играют, если это, конечно, не тюремный срок. Когда нас гноили в лагерях и психушках, вы, Щебнев, в пятом классе изучали «Малую землю» Брежнева. Мы жизнью и свободой платили за буржуазные ценности, а потом такие, как вы, влезли на готовое и норовят теперь все захапать. Принципы, понимаешь, как бы не так… При чем тут принципы? Это обычные законы правильного капитализма, по фон Хайеку не по Марксу. У тех кондитеров с Шаболовки товар просто лучше — и весь секрет.
— А чем же он лучше? — спросил я.
— Практически всем, — откликнулась поклонница буржуазных ценностей. — Ассортимент шире, качество выше. Вот я и реализую священное право выбора, пока ваша кодла еще не полностью его отняла у россиян. К тому же толстые женщины за пятьдесят имеют преимущество перед худыми и молоденькими: не надо трястись над лишними калориями. И никто, — моя гостья грозно возвысила голос, — никто, даже ваш президент-узурпатор, не запретит мне есть то, что я захочу, в тех количествах, в каких я захочу, и в то время суток, когда я захочу.
— Боже упаси препятствовать вам в еде! — Внутренне я содрогнулся. Ни декабристов, ни Герцена, ни лиха у нас в стране лучше не будить. С нашим пещерным уровнем пожарной безопасности даже синичка способна море зажечь. Мы еле-еле убереглись от «цветочных» революций, нам только «революции пирожных» не хватает до полного счастья. — Пожалуйста, кушайте на здоровье. Можете хоть сейчас приступать, я и звука против не издам…
К этим словам сейчас же, как по заказу, прибавился посторонний звук — стрекотанье внутреннего телефона. Ага, труба зовет. Я наскоро состроил из своих щек, губ и носа извиняющуюся гримаску, поднял трубку, приложил ее поплотнее к уху и сказал:
— Да, Софья Андреевна, да. Кто-то меня очень хочет?
— Крысолов полчаса уже висит на линии, — сообщила Худякова. — Это все из-за тех двух альпинистов, Шалина с Болтаевым. Он говорит, что «Любимая страна» имела виды на обоих. Им почти уж выписали партбилеты, ждали только подходящего момента. И тут вдруг погодинцы увели героев из-под самого носа…
— Постойте, вы же сказали, что их еще не спасли! — удивился я.
— В том-то и дело, что не спасли, — подтвердила секретарша. — Может, им вообще не удастся помочь. Час назад по «Эху» сказали, что ветер внезапно усилился, и расчистка завала приостановлена.
— Так чего же ему, чудаку, неймется? — Я побарабанил пальцами по крышке стола. — Ладно, переключите его на мой аппарат. Но перед этим скажите, что у меня важный гость. Пусть он покороче.
За те пару секунд, пока Софья Андреевна соединяла меня с лидером «Любимой страны», я успел бросить взгляд на важную гостью. И увидел, что она зря времени не теряет: уже распаковала на своем краю стола пакет с пирожными и затеяла смотр сладкого богатства.
Были здесь эклеры с кремом цвета брусники и брусничные корзинки с мармеладом и цукатами. Было нечто круглое апельсинового цвета и что-то треугольное, явно шоколадного происхождения, опять-таки с целой горой крема. Особняком лежали коричнево-желтые кубики типа «наполеона», но с разноцветной желеобразной начинкой. А еще были снежные комья взбитых сливок, обнимаемых хрупкими бежевыми вафельными рожками. Не знаю, каково это на вкус, однако смотрится крайне завлекательно. Слепцы Черкашины, пострадавшие от большевиков, и вправду, похоже, знатные кулинарные мастера…
— Иван, так нельзя! — возник в трубке обиженный бас Сени Крысолова. — Скажи этому голодающему Поволжья, ну Погодину, чтоб не борзел. Те два горных козла, Шалин и Болтаев, — наш креатив. У нас и оба варианта для них были проработаны: первый — радостная встреча, а второй — церемония прощания, если не откопают. Мы уже оплатили воздушные шарики, серпантин, духовой оркестр, венки и митрополита, и тут — такая подляна от «Почвы»… Ты же куратор проекта, вели им все отыграть назад!