Только что вышла новая книга стихов, и хотя ее автора нет в живых, отзывы сыплются дождем. Мало было произведений, с которыми «знатоки» обходились так круто, как с этой книгой. А ведь тут им не надо было терзать живого человека, лишать надежды юношу, за глушать нарождающийся талант, уничтожать чье-то будущее, омрачать молодую зарю. Нет, на этот раз, как ни странно, критика злобствует против умершего. В чем же причина? Вот она вкратце: хотя этот поэт и вправду умер, но его поэзия только что родилась. Могилу поэта не щадят потому, что она – колыбель его музы.
   Мы, с нашей стороны, предоставляем другим печальное право торжествовать над этим юным львом, сраженным в самом расцвете сил. Пусть себе нападают на неправильный и подчас варварский стиль, на смутные, бессвязные мысли, на кипящее воображение, на неистовые мечтания пробуждающегося таланта, на его страсть создавать причудливые фразы и, так сказать, перекраивать их на греческий лад, на слова, заимствованные из древних языков и применяемые совсем так, как они применялись у себя на родине, на прихотливость цезуры и т. д. В каждом из этих недостатков поэта есть уже, быть может, зародыш новых совершенств поэзии. Во всяком случае, эти недостатки вовсе не опасны, и нам предстоит сейчас отдать должное человеку, не успевшему вкусить своей славы. Кто осмелится упрекать его поэзию в несовершенстве, когда дымящийся кровью топор революции покоится поверх его незаконченных творений?
   Если к тому же припомнить, кто был тот, чье наследство мы сейчас принимаем, то вряд ли даже тень улыбки пробежит по нашим губам. Мы представим себе этого юношу, с его характером скромным и благородным, с душой, открытой всем нежнейшим переживаниям, склонного к ученым занятиям и влюбленного в природу. А тут надвигается революция, провозглашено возрождение античных времен, Шенье должен быть обманут, – и вот он обманут. Юноши, кто из вас не поддался бы этому обману? Он следует за призраком, он вмешивается в толпы, в неистовом опьянении шествующие к бездне. Потом у многих открываются глаза, сбившиеся с дороги оборачиваются, возвращаться назад поздно, но можно еще умереть с честью. Более счаст ливый, чем его брат, Шенье своей смертью на эшафоте опроверг заблуждения своего века.
   Он решился выступить в защиту Людовика XVI, и когда король был приговорен и этот мученик готовился вознестись на небеса, написал знаменитое письмо, в котором в качестве последнего средства тщетно взывал к совести палачей, предлагая им воззвать к суду всего народа.
   Этот человек, вполне достойный нашего сочувствия, не успел стать совершенным поэтом. Но, пробегая глазами отрывки, которые он нам оставил, встречаешь подробности, заставляющие простить все, чего ему не хватает. Мы приведем некоторые примеры. Вот изображение Тезея, убивающего кентавра:

 
Когда ж Эгея сын увидел это вдруг,
Горящий с очага схватил он смело сук,
На крепкий круп его, не зная тени страха,
За гриву ухватясь, крича, вскочил с размаха,
Кентавру злую пасть с усильем растянул
И смерть с огнем туда без промаха воткнул ^[1].
 

   В этом отрывке есть то, что составляет своеобразие древних поэтов, – обыденное в великом. К тому же действие живо, все обстоятельства схвачены верно и эпитеты ярки. Чего не хватает ему? Изящной цезуры? А мы предпочтем подобное «варварство» стихам, не имеющим других заслуг, кроме безупречной посредственности.
   У Овидия говорится:

 
Neс dicere Rhaetus
Plure sinit, rutilesque ferox per aperta loquentis
Condidit ora viri, perque os in pectora flammas ^[2].
 

   Именно так подражает Шенье. Как мастер. Он сам сказал о рабских подражателях:

 
Вот ночь, и тело здесь, но дух исчез, как тень ^[3].
 

   Прочтите эти стихи с апофеозом Геракла:

 
...на шкуре золотой
Убитого им льва, встал, в небо взор вперяя,
На палицу свой торс могучий опирая,
И мига ждал, когда он станет богом сам.
А ветер выл, рычал. Бегущий к небесам,
Огонь ревел вокруг и, скрыв его из вида,
К Олимпу возносил бессмертный дух Алкида ^[4].
 

   Мы предпочитаем этот образ картине, нарисованной Овидием: у него Геракл спокойно простерся на своем костре, словно на пиршественном ложе. Заметим лишь, что образ у Овидия языческий, а у Андре Шенье он христианский.
   Хотите прочесть хорошо сделанные стихи, в которых трудности блистательно преодолены? Перевернем страницу, тут выбор велик.

 
Мне сердце трогает одно воспоминанье:
Я помню, как он сам, исполненный вниманья,
Легко меня обняв, мне флейту подавал
И победителем с улыбкой называл.
Неловкие уста учил он так прилежно
Давать дыхание уверенно и нежно
И пальцы робкие своею же рукой
То легче, то сильней мне расставлял порой
На щелях тростника, чтоб было им понятно,
Как извлекают звук – и чистый и приятный ^[5].
 

   Может быть, вам нужны изящные образы?

 
Я был еще дитя – она уже прекрасна...
Как часто, помню я, своей улыбкой ясной
Она меня звала! Играя с ней, резвясь,
Младенческой рукой запутывал не раз
Я локоны ее. Персты мои скользили
По груди, по челу, меж пышных роз и лилий...
Но чаще посреди поклонников своих
Надменная меня ласкала и, на них
Лукаво-нежный взор подняв как бы случайно,
Дарила поцелуй с насмешливостью тайной
Устами алыми младенческим устам;
Завидуя в тиши божественным дарам,
Шептали юноши, сгорая в неге страстной:
«О, сколько милых ласк потеряно напрасно!..» ^[6]
 

   Идиллия Шенье – наименее разработанная часть в его творениях, и все-таки мало найдется стихов на французском языке, которые так хотелось бы перечитывать; причиной тому правдивые подробности и обилие образов – черты, столь характерные для античной поэзии. Кто-то заметил, что одна эклога Вергилия может подсказать сюжеты для целой картинной галлереи.
   Но все-таки ярче всего талант Андре Шенье проявился в элегии. Здесь поэт своеобразен, здесь он оставляет позади всех соперников. Может быть, нас вводит в заблуждение наша привычка к античной поэзии, может быть, мы слишком снисходительно читали эти первые опыты несчастного поэта. Все же мы осмеливаемся думать, – и не боимся высказать это, – что элегии Андре Шенье останутся для нас образцом элегий, а сам он, несмотря на все свои недостатки, будет считаться ее отцом. И, наблюдая, как быстро молодой поэт сам шел к совершенствованию, мы особенно печалимся о его судьбе. Воспитанному меж античных муз, ему действительно не хватало только свободы в обращении с языком; к тому же он не был лишен ни здравого смысла, ни начитанности, а тем более вкуса, который является инстинктом истинно прекрасного. Мы видим, как его недостатки быстро уступают место дерзновенно-прекрасным образам, и если он и срывает иногда с себя грамматические путы, то, как и Лафонтен, делает это, желая придать своему стилю больше движения, изящества и энергии.
   Цитируем стихи:

 
Гликера нам, друзья, сегодня стол накрыла!
Красотку Амели и Розу пригласила!
А Розы пляшущей игриво-томный вид
Желаньем буйным нас зажжет и опьянит!
 
 
Да, с вами я иду, меня вы убедили,
Но только бы никто не рассказал Камилле!
Об этом празднестве проведает она,
И вот не будет мне ни отдыха, ни сна.
О, нет владычицы ревнивей и жесточе!
Другой прелестницы уста, улыбку, очи
Мне стоит похвалить, затеять на пиру
С какой-нибудь другой невинную игру —
Она увидит все. Пойдут упреки, стоны:
Нарушил клятвы я, любви попрал законы,
А нынче только все о том и говорят,
Как я разлучницы ловил ответный взгляд.
И слезы без конца... Не столько слез, наверно,
Исторг Мемнона прах у матери бессмертной!
Да что там! Кулаки она пускает в ход... ^[7]
 

   А вот еще стихи, в равной мере сверкающие разнообразием цезур и живостью оборотов:

 
Не столь красивая полюбит горячей,
Она заботливей, и нежность есть у ней.
Боясь утратить страсть – она вся ожиданье,
Она любовников не привлечет вниманье;
Спокойный, ровный нрав, веселости черты,
Привязчивость – все в ней замена красоты.
А та, которая сердцами правит властно
И о которой все твердят: «Она прекрасна!»,
Готова оскорбить нежнейший вздох любви.
Привычка властвовать живет в ее крови.
Капризная во всем, взращенная изменой,
Она нежна сейчас, чтоб завтра стать надменной.
Все безразлично ей; и тот, кто ускользнуть
Сумеет от нее, обрел достойный путь.
Она влечет сердца, пленяет, удивляет,
Но ту лишь знает страсть, которую внушает ^[8].
 

   Вообще, как бы ни был неровен стиль Шенье, у него мало страниц, где мы не встречали бы образы, подобные, например, таким:

 
Возлюбленного гнев отходчив, без сомненья.
Ах, если б видел ты ее, твое мученье,
В смущении, в слезах клянущую свой рок;
Без унижения и сам тогда б ты мог
Приблизить нежный миг прощенья, оправданья.
Лишь кудри разметав, сдержавшая рыданья,
В небрежности одежд, печальна, смущена,
С мольбою на тебе задержит взор она.
Забудь свой пылкий гнев и горькие упреки,
Прощенье ей вернет твой поцелуй глубокий ^[9].
 

   Вот еще отрывок, уже в другом роде, но столь же энергический и столь же грациозный; кажется, будто читаешь стихи кого-то из наших старых поэтов:

 
Под бурею судеб, унылый, часто я,
Скучая тягостной неволей бытия,
Нести ярмо мое утрачивая силу,
Гляжу с отрадою на близкую могилу,
Приветствую ее, покой ее люблю,
И цепи отряхнуть я сам себя молю.
Но вскоре мнимая решимость позабыта,
И томной слабости душа моя открыта:
Страшна могила мне; и ближние, друзья,
Мое грядущее, и молодость моя,
И обещания в груди сокрытой музы —
Все обольстительно скрепляет жизни узы,
И далеко ищу, как жребий мой ни строг,
Я жить и бедствовать услужливый предлог ^[10].
 

   Нет сомнения, что, живи Шенье дольше, он оказался бы со временем в первом ряду наших лирических поэтов. Даже в его бесформенных опытах уже видны все достоинства его поэтической манеры, видны страстность и благородство мыслей, свойственные человеку, думающему самостоятельно; кроме того, везде вы замечаете гибкость стиля – то изящные образы, то подробности, выполненные с самой смелой простотой. Его оды в античном духе, будь они написаны по-латыни, послужили бы образцом одушевления и энергии, и при всем их латинском облике в них нередко встречаешь строфы, от мужественной и своеобразной окраски которых не отказался бы ни один французский поэт.

 
Надежды нет! Напрасен труд!
Ведь людям сладостно во прахе пресмыканье.
Они в нем даже честь найдут.
Глазам их вреден свет, и им докучно знанье.
Мы взвешивать свои деянья
Поручим случаю, – и только властный прав.
Не доблесть – лишь успех мы увенчаем славой.
И не осудим меч кровавый,
Который все сразил, победно возблистав.
 

   И дальше:

 
Ты властвуешь, народ. Так будь же судией
Бессовестной придворной клики.
Их тешило, когда на лире золотой
Окровавленною Нерон бряцал рукой
И воспевал пожар великий ^[11].
 

   Об Андре Шенье нельзя иметь неопределенное мнение. Надо либо вовсе отбросить книгу, либо обещать себе часто ее перечитывать; его стихи нельзя судить, их надо чувствовать. Они переживут весьма многие из тех, которые сегодня кажутся лучше их. Может быть, как наивно заявлял Лагарп, потому, что в них и в самом деле что-то есть. Вообще же, читая Шенье, заменяйте слова, которые не нравятся вам, соответствующими латинскими, и редко при этом у вас не получатся хорошие стихи. К тому же у Шенье открытая и широкая манера древних; пустые антитезы у него редки, зато часты необычные мысли и живые картины; и повсюду – печать глубокой чувствительности, без которой нет гениальности и которая, возможно, сама и есть гениальность. В самом деле, что такое поэт? Человек, чувствующий сильно и высказывающий свои чувства выразительным языком. Поэзия – это почти только чувства.

* * *

   Среди нового поколения, родившегося вместе с веком, появляются уже великие поэты.
   Подождите еще несколько лет.
   Сынам, выросшим из посеянных в поле зубов дракона, не требуется во весь рост вставать из земли, чтобы в них признали воинов; и, увидев одни только железные перчатки Эрикса, вы можете судить о силе атлета.