Спасибо, что скачали книгу в бесплатной электронной библиотеке TheLib.Ru
   Все книги автора
   Эта же книга в других форматах
 
   Приятного чтения!
 

Монристы (полная версия)

Елена Владимировна Хаецкая

Елена Хаецкая
Монристы
(полная версия)

   «Но нет, нет! лгут обольстители-мистики, никаких Караибских морей нет на свете, и не плывут в них отчаянные флибустьеры, и не гонится за ними корвет, не стелится над волною пушечный дым. Нет ничего, ничего и не было! Вот чахлая липа есть, есть чугунная решетка и за ней бульвар... И плавится лед в вазочке, и видны за соседним столиком налитые кровью чьи-то бычьи глаза, и страшно, страшно... О боги, боги мои, яду мне, яду!»
«Мастер и Маргарита»

Вступление

   – Начни с начала, – торжественно произнес Король, – и продолжай, пока не дойдешь до конца. Тогда остановись!
«Алиса в стране чудес»

   «Начни с начала!» Вряд ли покойному Монро понравилось бы это заявление. Он любил неожиданность и предпочитал начинать с середины.
   Мы были два последних монриста, и лоскутное знамя Великого Керка звучно хлопало над нашими головами. Подняты мосты и опущены чугунные решетки, закрывающие ворота нашего замка, а с плоской крыши донжона открывается невыразимо прекрасная равнина. По ее пыльным дорогам задумчиво едут христианские и сарацинские рыцари и прекрасная дама с единорогом, а вдали, там, где поднявшаяся на дыбы земля упирается в узенькую полоску неба, смутно виден парус. Печальный и беззащитный мир романтизма, мир картин Ганса Мемлинга, лежит перед нами, и мы, два последних его рыцаря, покидаем наш опустевший замок, чтобы сломить за него копья перед всеми людьми чужих миров.
   Пожалуй, ЭТИ слова понравились бы Великому Керку. Они звучат так, как будто их начертала уверенная рука основателя монризма. Почтив его память, поцелуем иззубренные мечи и бросим их в ножны, отряхнем с колен древнюю пыль заброшенного святилища – и в путь. Хотелось бы мне поведать вам, люди чужих миров, о Великом Керке, о том, как был основан монризм и как это было прекрасно.

Глава первая

   Произнося слово «бонапартизм», Лонсевиль вспоминал вечера в Венеции, каналы на окраинах, где артиллеристы купали лошадей, дубовые леса Германии, горячую кровь, капавшую в сырую траву, дым сражений, застилавший полевые дороги и реки… Бонапартизм пламенел бронзовыми орлами. В нем сверкала пышность старой Франции, очищенная мужицкой кровью маршалов – бывших сапожников и пехотных капралов.
«Судьба Шарля Лонсевиля»

   Уже стемнело, когда Наталья Кожина, сделав, по обыкновению, загадочное лицо, сказала: «Пришли». Городская окраина тускло осветилась одинокими фонарями, и на снег легли дрожащие тени. Впереди за синей снежной равниной темнело небольшое здание. Мы пошли к нему по узенькой тропинке. На снегу отчетливо виднелась отпечатки босых ног.
   Навстречу нам двинулась высокая фигура в треуголке. Наталья толкнула меня локтем.
   – Кажется, это Сир. Приготовься, Мадлен, сейчас он будет здороваться.
   Не дойдя до нас, фигура отвесила церемонный поклон, придерживая шпагу у бедра, и прокричала приветствие на французском языке. Наталья в ответ махнула рукой.
   – Мадемуазель, – сказал Сир, делая широкий жест и указывая на дверь, откуда вырывалась полоска желтого света.
   – Сюда, – сказала Наталья, почти вталкивая меня в темную прихожую.
   За спиной звякнули шпоры. Я обернулась. В углу, рядом с небольшой пушечкой, стоял молодой человек в синем свитере и кивере, молодецки сдвинутом на ухо. Светлые волосы его торчали во все стороны. Он насмешливо улыбался.
   – Луи де Липик! – провозгласил он в ответ на мой взгляд и щелкнул каблуками.
   – Я – Мадлен Челлини, – сказала я. – Очень приятно.
   – Еще бы, – сказал Липик. – Мне тоже.
   Наталья загадочно улыбнулась.
   – Мадемуазель Челлини, – сказал мне Липик, – а вас действительно так зовут?
   – Действительно.
   Липик ухмыльнулся.
   – А Бенвенуто Челлини, случайно, не ваш родственник?
   – Беня был моим племянником, – спокойно сказала я.
   Липик грустно вздохнул.
   – Мадемуазель, научите меня танцевать.
   – Представьте себе, что у вас внутри стержень, – сказала я. Липик с готовностью вытянулся. – А теперь вытащите его…
   Липик рассмеялся и толкнул ногой дверь в залу, откуда доносилась музыка.
   Зала была украшена подобием новогодней елки и обоями в мутных потеках. По стенам горели коптящие свечи. В зале танцевали.
   Я подошла к окну. На синем снегу, прямо у порога, стояли два кивера. Я села на подоконник и тронула раму. Она медленно открылась, и навстречу пару, вырвавшемуся из залы, повалила волна морозного воздуха, и на ее гребне – отрывистая французская речь и звон металла. На тропинке фехтовали. Наталья взглянула, кивнула, мимолетно улыбнувшись, и сказала мне:
   – Тот, что дерется левой рукой, – Франсуа Себастиани. Чудесный человек. Но его убьют.
   Я обернулась. Глаза Натальи горели, и в них горели две перевернутые свечки.
   – Почему ты знаешь?
   – Так, – сказала она. – Это все знают. Его убьют весной в Афганистане.
   Я закрыла окно.
   С грохотом прикатили из прихожей пушку. Свечи задули. Из темноты донесся молодой голос:
   – Кар-течью – заря-жай!!!
   Зловещее пламя факела осветило счастливые лица, тускло блеснула позолота на киверах и эполетах, и вдруг раздался страшный гром. Все заволокло пороховым дымом, и неожиданно повеяло ледяным холодом. После минуты ошеломленного молчания кто-то поспешно зажег свечи, и картина разгрома предстала во всей полноте. В зале не осталось ни одного целого стекла.
   – Н-да… задумчиво сказал кто-то совсем рядом.
   – Вот это бабахнуло!
   – Танцы, господа! – закричали из угла.
   Музыка возобновилась.
   Наталья тронула меня за локоть и увела на второй этаж. Деревянная лестница в комьях снега и окурках скрипела под нашими шагами. Мы прошли по дымному коридору и остановились у раскрытой двери. Сир стоял, расставив ноги в сапогах, и говорил кому-то невидимому:
   – Где батюшка-барин?
   Кто-то отзывался знакомым сипловатым баском:
   – Там, в швейной.
   – Какого черта! – вспылил Сир.
   – Я там спал, – лениво пояснил басок. – На батюшке-барине.
   Я обернулась к Наталье.
   – Батюшка-барин – это кто?
   – Это шуба, – пояснила Наталья. – Она рваная и до пят. На ней спят те, кто ночует в клубе, и греются все, кому не лень. А «батюшка-барин» – потому, что все в ней похожи на оного.
   Мы вошли. Басок принадлежал Митьке Теплову, нашему любимому однокласснику, в детстве известному под названием «помойного ребенка». На нем был неимоверно грязный синий мундир. Корявая черная лапа Митяйчика с бархатными ногтями и твердыми мозолями в задумчивости ерошила темные кудри.
   – О манго – плод гурманов! – сказал Митя и вытаращил глаза.
   Сир с интересом уставился на нас. Он действительно чем-то напоминал Наполеона с картины Гро, где – дым сражения, знамя в руках, молодое лицо.
   – Мадлен Челлини, – представилась я.
   Он поклонился.
   – Автор ТЕХ стихов, – сказала Наталья.
   Он сказал мне французский комплимент, которого я не поняла. Митька молча разглядывал шпагу с тяжелой чашкой.
   – Ваши стихи чудесны, – изрек Сир, неожиданно заговорив по-русски. – Мы ждали их каждый раз, когда мадемуазель Натали приезжала к нам. А про меня вы ничего не напишете?
   Я кивнула:
   – Напишу.
   В сопровождении Сира мы чинно спустились в холодную залу, где гулял ветер. Танцы продолжались, но весьма своеобразно: Липик, отплясывая по моему совету, разогнал всех по углам и демонстрировал, как один человек может разместиться на пространстве в двадцать пять квадратных метров.
   – Отставить! – закричал Сир, выключая музыку.
   Стало очень тихо. Липик остался стоять посреди залы, тяжело дыша и поглядывая исподлобья.
   – Кавалеры приглашают дам! – объявил Сир, обводя всех глазами, и подошел к Наталье. Она подняла на него глаза, молча положила руку на твердый эполет, и они вышли на середину залы.
   – Веселый бальный танец, мадемуазель! – сказал над моим ухом Луи де Липик. – Вашу руку, мадемуазель!
   И был веселый бальный танец!
   – Главное, мадемуазель, – сохранять дыхание! – кричал Липик, и мы неслись по зале, выделывая немыслимые па.
   Когда мы с Натали, разгоряченные и опьяненные музыкой и танцами, вышли в снег, за маленькую дверь, была уже ночь, и светились веселые желтые окна. На тропинке нас ждал Франсуа. Он ходил взад и вперед, напевая в нос французский марш про Домбровского. Увидев нас, он остановился.
   – Я провожу вас, – сказал он. – А то здесь небезопасно.
   И указал на следы босых ног на снегу.
* * *
   Нам было по пятнадцать лет, и мы только что перешли в девятый класс. На уроках я скучала или писала стихи о готических соборах и разрушенном Карфагене. Иногда меня просили прочесть их, и я читала. В нашей школе они звучали странно и были похожи на пришельцев из другого мира. Я писала их ради чудесных слов, которых никогда не слышала от окружающих.
   Однажды Наталья Кожина сказала мне:
   – Между прочим, Мадлен, ты все пишешь, пишешь… Неплохо было бы написать что-нибудь пр окорсаров.
   – Про кого?
   – Про корсаров.
   Она стала рассказывать мне о клубе – официально он именовался «Военно-историческим подростковым клубом» – где мы с ней потом так весело провели новогодний бал. Я часами слушала ее рассказы о том, какие замечательные люди Франсуа, Липик, Сир, Серж, какие они ненормальные бонапартисты… Я слушала и безумно завидовала ее дружбе с ними. И тогда же я решилась приехать к ним на новогодний бал.
   – Понимаешь, – говорила Наталья, и глаза ее блестели, – сочинить невероятные приключения про них – и в стихах…
   Почему мы с ней решили, что бонапартистов следует воспевать как корсаров, осталось загадкой для нас обеих. Мы ходили по коридорам нашей чистенькой скучной школы, не замечая ни унылых зеленых стен, ни наших погруженных в зубрение, списывание или драки (в зависимости от темперамента) камерадов, и в наших ушах грохотали, разбиваясь о скалы, волны Антильского моря.
   По ночам я излагала сочиненные утром сюжеты преувеличенно-красивыми стихами, подозрительно напоминавшими стихи Гумилева, любимые нами за чудные слова, от которых голова идет кругом, потому что этими словами полна жизнь смелых и отчаянных людей, к которым мы рвались всю жизнь и которых никогда не было рядом с нами.
 
Звезда морей горит над головами
Тех, кто тревожит вечный Океан.
Кто, зубы сжав, под всеми парусами
 
 
Несется сквозь свирепый ураган.
Прославлены их доблестные шпаги,
Плащи их рваные струятся по плечам,
 
 
В глазах отчаянных горит огонь отваги,
И кроме моря нет судьбы у них.
не раз в бою встречали смерть бродяги,
 
 
И смерть всегда, всегда страшилась их.
И Вельзевул им уступал дорогу,
Боясь их глаз, бесстрашных и прямых.
 
 
И моряки не поклонялись богу,
Доверив парусам свою судьбу,
И славу звонкую – серебряному рогу, –
 
   писала я в те часы, когда предполагалось, что я давно сплю, и карандашный огрызок предательски скрипел.
   Наутро я перебеляла сочиненное и отдавала Наталье. Она брала листок и молча начинала читать. Я заглядывала за листок, пытаясь догадаться по ее лицу, понравилось ли ей мое сочинение, но она неизменно оставалась невозмутимой и, дочитав, аккуратно складывала листок и все так же молча клала его в карман.
   – Ну? – говорила я.
   – Идем, Мадленушка, – говорила она со всей ласковостью, на какую была способна. – Надо воспеть Франсуа. Предлагаю отдать его в руки злодеев. «Скрестив на груди руки, он гордо смотрел на своих мучителей».
   – «Скрестив на груди СВЯЗАННЫЕ ЗА СПИНОЙ руки…»
   Наталья хохотала на всю школу.
* * *
   Франсуа Себастиани был нам ближе всех. Черноволосый и черноглазый, в неизменном мундире, с неизменной шпагой в руке и с неизменным желанием проткнуть последней кого-либо. Он играл на гитаре и распевал французские марши. На новогоднем балу он вынужден был сражаться левой рукой, потому что на правой у него был сломан палец. Историю этого ранения нам излагал Лоран, невысокий, очень спокойный человек. Он флегматически уверял, что сам Франсуа рассказывает это так: «Сначала мы пили. Потом я помню, что у меня сломан палец. Потом мы опять пили». Наконец палец заболел, и Франсуа поволокли в больницу, находившуюся по соседству с клубом. Все были в мундирах, киверах и при шпагах. «Я только понял, – сказал Лоран, – что Франсуа где-то валяется раненый и ему не хотят помочь». Ругаясь по-французски, он со шпагой в руке накинулся на дежурную сестру, которая впустила Франсуа, обещав забинтовать его по всем правилам. «Мы стояли под окном. Вдруг врывается Себастиани, весь забинтованный, почему-то поверх мундира, и кричит, что его хотят положить в больницу и надо бежать. Мы взяли его на руки и удрали».
   – А почему на руки?
   – Ну как же – он же был ранен!
   После этой истории все ходили извиняться, «но нас почему-то выгнали».
   Лоран негромко рассказывал, поблескивая глазами, а из соседней комнаты доносились отчаянные вопли. Кричал Митька Теплов, который залез в пустой платяной шкаф и оповещал общество о том, что он удалился в схиму.
   Потрескивала печка; синяя краска на ней облупилась. В углу стоял кивер с продавленным дном. Луи де Липик ворчал себе под нос, надраивая какую-то бляху. Было темно и холодно, и когда мы с Натальей наконец подошли к моему дому, я привела ее к себе, и мы долго сидели на кухне и пили чай без сахара.
   – Мадлен, – сказала мне Наталья, – что бы мы делали без клуба?
   – Не знаю, – ответила я. – Игрушечная жизнь. Но если я лишусь его, я, наверно, сойду с ума.
* * *
   Школа надоедала ужасно, и только бесконечные бонапартистские разговоры с Натальей и наши дорогие одноклассники удерживали меня от желания надрывно завыть на лампы дневного света.
   Как из тумана доносился голос учителя истории:
   – …Мы разобрались об исключительном законе против социалистов, причины издания этого закона и что он из себя представляет…
   Митька Теплов и его приятель димулео, объединившись в одну гангстерскую шайку, похитили мой портфель и стали выкладывать на пол его содержимое, приговаривая: «Сейте разумное, доброе, вечное».
   Огромные старомодные ключи от нашей квартиры вызвали у них особый восторг, и они начали ими звенеть, делая при этом неописуемые рожи.
   – Отдай ключи, – сказала я. – Святая пятница! Митька, отдай ключи!
   Димулео толкнул Митьку и начал звенеть с удвоенной энергией. Я разозлилась и стала колоть его значком «Отличник санитарной подготовки». Димулео стал орать. Митька же весьма ловко изобразил из себя калеку, скорчился, затрясся мелкой дрожью и захрипел:
   – Пода-ай фартинг! Подай фа-артинг! О манго!
   Грязная лапа с черными ногтями и скрюченными пальцами тряслась у меня под носом. Я сказала грозно:
   – Убери лапу!
   – Подай фартинг!
   – О манго! – зарычала я. – Уберешь ты лапу или нет?
   Лапа исчезла. Я отвернулась, и тут меня деликатно постучали пальцем по плечу.
   – Ну? – сказала я.
   Эти два придурка валились друг на друга от смеха.
   – Я – Дима, а он – Митя, – сквозь смех проговорил Димулео. Они тыкали друг в друга пальцами, и сквозь стоны доносилось только: «Я – Митя, а он – Дима…» Я не выдержала и расхохоталась.
   На перемене Натали подошла ко мне и, глядя на часы, сказала, как всегда очень спокойно:
   – Ну, Мадлен, прощай. Мой рабочий день на сегодня окончен.
   Я проводила ее к выходу и понуро побрела обратно. В классе я застала Димулео и свою вторую подругу – Христину Хатковскую. Димулео стоял с мокрой тряпкой в руке и негромко, чеканно говорил по-немецки:
   – По приказу командира дивизии «Мертвая голова» Хатковскую Христину Евгеньевну… расстрелять!
   Потом он повернулся ко мне и дружески сказал:
   – А сейчас я буду приводить приговор в исполнение.
   С этими словами он запустил в Хатковскую тряпкой. Хатковская молча подошла к нему и выжала грязную тряпку ему на голову. Димулео четким офицерским жестом достал из кармана розовый платочек, вытер лицо и сказал спокойно:
   – Я, конечно, за последствия не ручаюсь, но сейчас здесь появится труп!
   Появлению трупа помешало появление военрука, майора Александра Ивановича, человека лысоватого и с железными зубами. Моя любовь к военному делу превратила его в мою музу, и я наводняла школу эпиграммами на Саню-Ваню.
   Саня-Ваня строит нас во фрунт.
   – Принять строевую стойку! – говорит Саня-Ваня. – Грудь вперед! Живот убрать! Руки чуть согнуть в локтях – и на бедра. Как вы стоите? Да, да, вы! Не оглядывайтесь, вы! Да! Где у вас руки? Я же сказал: на бедра. Вам что – показать, где у вас бедра?
   Высокий хохот девчонок.
   – Кру-гом! – говорит Саня-Ваня.
   Мы с Хатковской поворачиваемся в разные стороны и стукаемся лбами.
   – Отставить, – устало говорит Саня-Ваня.
   И мы шеренгой идем в класс.
* * *
   Но кончились занятия, прошли часы – и мы снова в клубе, среди ненормальных, публично объявивших себя бонапартистами. Мы снова среди них, и даже безнадежно изуродованная бонапартистами дверь швейной комнаты, где хранятся наши вещи и топится наша печка, нас не расстраивает.
   Насколько можно было понять, кому-то понадобился мел, находившийся в швейной, а дверь была заперта. Поэтому сперва пытались открыть замок подручными средствами, а когда он окончательно сломался, выпилили небольшое окошко, в которое может пролезть человек.
   Мы влезли в комнату и занялись печкой. Послышались французские выкрики, затем кто-то заорал:
   – Согласно этИкету!
   И в окошко всунулись ноги в серых рейтузах. За ногами последовало тело в синем свитере и растрепанная светлая голова. Лицо Луи де Липика победно сияло. В руке он держал несколько обмерзших прутиков, изображавших букет. Прутики пахли деревом и морозом. Липик вручил нам букет и, высунувшись в окошко, сказал:
   – СебастьянИ!
   – Ну, – сказал Франсуа из-за двери.
   – Выломай дверь, а то нет никакой возможности сообщаться.
   Послышались глухие удары.
   – Герой, – сказал Липик. – Он опять ранен. Типично шпажная рана.
   И Липик ткнул пальцем левой руки в ладонь правой.
   Покрутившись возле печки и заглянув в пяльцы к Наталье, которая флегматически вышивала гладью джинсовую тряпку, изображавшую скатерть, Липик исчез. До нас донесся его голос, орущий на весь клуб:
 
И кресты вышивает
Последняя осень
По истертому золоту
Наших погон…
 
   После паузы:
 
И кресты вышивает!!![1]
 
   Дверь с грохотом падает на пол, и перед нами предстает Франсуа. У него усталый и счастливый вид победителя.
   Франсуа подсаживается к печке и по нашей просьбе демонстрирует нам свою типично шпажную рану. Это синяя треугольная дырка, и обмотана она грязной тряпкой, которую он часто разматывает, разрешая всем желающим наслаждаться видом раны. У меня сжимается сердце, потому что я вспоминаю, что Франсуа убьют весной в Афганистане.
   Я сидела и чинила синие мундиры, и было так грустно. Так хотелось, чтобы не кончалась эта зима, потому что я твердо верила, что вместе со снегом растает вся наша странная и чудесная жизнь среди треуголок, шпаг и французских маршей. Я чинила эти ужасные синие мундиры, и во мне складывались стихи.
 
Ночь молчала, и падал хлопьями снег,
Желтый свет струился из маленьких окон,
И Земля, задержав свой стремительный бег,
Качнула в вечности боками широкими.
 
 
А за окнами смеялась веселая гитара,
А за окнами в сверкающих пеной кубках
Играло вино, и в печках пылали пожары,
И смеющиеся люди жали друг другу руки…
 
   Ах, все у нас не так, и стены у нас облезлые, и бокалов никаких нет, и вино не играет, и печки ужасно дымят… Но что за печаль была нам в том, если наш неистребимый романтизм – вечная потребность юности – видит все это так, как в стихах, – и значит, так и есть…
   Шпага, воткнутая в щель на полу, задрожала, и, тяжело ступая, вошел Сир. Его черный полушубок был в снегу. он обвел глазами нашу швейную, посмотрел на груду мундиров в углу, вздохнул и сказал:
   – Там надо помочь… внизу… – И он указал на нашу совершенно лысую швабру.
   Я взяла швабру и спустилась вниз. Под лестницей была кладовка, но дверь оттуда выломали и решили сделать вместо кладовки гауптвахту. Около лестницы стояли старшие офицеры – Серж, Сир, Лоран. Серж – высокий худой человек с некрасивым лицом и славной улыбкой. Он старше всех в клубе, ему 29 лет.
   У всех троих был очень заинтересованный вид. Они объяснили, что сделать из этой конуры гауптвахту может только чуткая женская рука.
   – Да-а! – сказала я, разглядывая груды мусора.
   Все трое вежливо поддакнули и снова безмолвно уставились на меня. Я сняла куртку, и Серж тут же бережно отнес ее в швейную. Затем мне были услужливо предложены огромные рукавицы. Руки мои утонули в них. Я смела с окна паутину, смахнула пыль на пол, выкинула хлам за порог и сказала, не глядя:
   – Швабру!
   Невозмутимый Лоран вежливо подал мне швабру. Я смела все, что лежало на полу, в одну кучу и сказала:
   – Лопату!
   Серж взял лопату и, помогая мне сгребать мусор, принял необыкновенно светский вид. Он был по-придворному утончен. Этот взрослый человек дурачился с нами, как пятнадцатилетний, и было в нем что-то невыразимо милое. Был он неисправимый чудак, который нашел в этом потерянном в снегах городской окраины, забытом богом и начальством домишке то, чего нет нигде на свете, потому что все это мы выдумали сами или просто вспомнили из прошлой нашей жизни.
   Гауптвахта приняла жилой и даже уютный вид, но на нас с Сержем было страшно смотреть, и Серж сказал:
   – Ох, как перемазалась Мадлен!
   Он одел на меня свой тулуп и отправил стирать с юбки пыль при помощи снега. Других моющих средств в клубе нет.
   Когда я вернулась, я увидела колоритнейшую гауптвахту на свете. Вместо двери – деревянная решетка, на которой висит зловещая ржавая цепь, на окнах – толстые прутья, посреди стоит стул-чурбан.
   Сир и Серж веселились, как дети, предвкушая, как посадят сюда Лорестона.
   – Входишь в клуб – сразу губа, – говорил Сир, радостно улыбаясь. – И Лорестон сидит.
   Он взмахнул рукой и вдохновенно полез на гауптвахту. С трудом втиснувшись в комнатенку, он с невыразимо тоскливым лицом приник к решетке.
   Я отдала Сержу тулуп и поплелась наверх чинить синие мундиры.
   Лестница задрожала от страшного топота. Со свистом распахнулась дверь, ведущая в коридор второго этажа, и по ступенькам скатились Липик и Лорестон. Оба тяжело дышали.
   – Продолжим, – сказал Лорестон.
   – Я к вашим услугам, – сказал Липик.
   Лязгнули клинки. Липик принял изящную позу и, помахивая левой рукой, постепенно оттеснил Лорестона в угол.
   Я молча прошла по коридору, вошла в швейную и принялась наводить в комнате порядок. Наталья куда-то ушла. Скатерть с недовышитым узором и воткнутой иглой я расстелила на шатком столике и поставила сверху подсвечник с огарком. Затем взяла рваные мундиры – и тут раздались истошные крики, от которых я вздрогнула, и мундиры посыпались на пол:
   – А-а-а! Ло-ре-сто-о-она са-жа-а-ают!!!
   Я сбежала вниз. Лорестон уже сидел за решеткой на чурбачке. Наталья пыталась передать ему яблоко. Часовой, стоящий у гауптвахты с алебардой, не глядя, говорил:
   – За попытку освободить заключенного с гауптвахты, мадемуазель, вы будете сидеть там же.
   – Варвар! – говорила Наталья. – Он же голодный!
   Часовой холодно смотрел вдаль.
   – А-а-а! – заорали откуда-то сверху, и по лестнице, грохоча и завывая, сбежал Липик. – Лоресто-оша! – слезливо закричал он, припав к решетке. – Дру-уг! Я тебе хлебца принесу… и мяса…
   – Сырого, – пробасил Лорестон.
   Рыдающего Липика увели.
 
   Журнал Мадлен Челлини. 23 января 1980 года.
   «Наталье приснился очередной вещий сон. Будто Липик лежит в луже крови и с ножом в боку (как Бэкингэм). Со страшным бледным лицом».
* * *
   Саня-Ваня вплотную начал заниматься с нами шагистикой. Для этого нас строят в шеренгу по одному, и Саня-Ваня, с трудом добившись, чтобы мы приняли подобие любезной его сердцу строевой стойки, говорит:
   – Перенести центр тяжести на носки!
   Шеренга наклоняется вперед. Мы становимся похожими на ростры, снятые с кораблей.
   – Алексеев! Вы сейчас упадете! Вы делаете с полом тридцать градусов! Встать ровно!
   Шеренга встает ровно.
   – Алексеев!
   – Я! – баском отзывается Димулео.
   – Выйти из строя!
   – Есть!
   Димулео, шатнувшись, штатской походочкой подходит к Сане-Ване.
   – Отставить, – говорит Саня-Ваня терпеливо. – Вы не умеете ходить строевым шагом.
   Димулео, пожав плечами, возвращается обратно в строй.
   – Строевой шаг! – провозглашает Саня-Ваня. У него железные нервы. – Делай раз! – Он резко отрывает левую ногу от пола, вытягивает носок и замирает. – Делай два! – Нога четко шлепается на пол.
   Саня-Ваня поворачивается к шеренге и звучно командует:
   – Делай раз!
   Взлетают ноги. Саня-Ваня долго ходит вдоль шеренги и поправляет тех, кто стоит криво. Кое-кто начинает шататься, не вынеся длительного стояния на одной ноге.
   – Делай два!
   Облегченный топот опускающихся ног.
   – Индийские йоги – кто они? – говорит Димулео.
 
   Вечером я отправилась в аптеку закупать йод, бинты и аспирин для наших героев, пропадающих без медицинской помощи. На улице весело горели фонари и шел быстрый, мелкий снежок. На ресницах светились огоньки, и вся улица казалась чудесной. В аптеке я обнаружила Наталью, деловито выбирающую бинты. Мы молча уставились друг на друга и внезапно расхохотались.
   – Я так и знала, Мадлен, что рано или поздно эта мысль придет тебе в голову! – заявила Наталья.
   – Типично шпажные раны, да? – сказала я.
   – Мне снился вещий сон, – задумчиво сказала Наталья. – Будто Франсуа ударили в спину ножом.
   Мы с ней живем рядом – на одной улице. Моя подворотня смотрит своим темным циклопьим глазом прямо в натальину подворотню. Мы зашли ко мне и упаковали медикаменты в пакет. На мгновение я представила себе нашу комнату и синие мундиры в углу, а потом сняла трубку и позвонила в химчистку.
   – Да! – злобно сказали в трубку.
   – Скажите пожалуйста, сколько стоит вычистить грязный мундир наполеоновской армии? – очень вежливо спросила я.
   Наталья молча улыбалась.
   В трубке задумались.
   – Очень грязный?
   – Очень.
   – Два рубля.
* * *
   В клубе во всех углах громоздятся пустые бутылки. В конце концов, с этим надо решительно бороться! Я взяла посудину из-под какого-то отвратительного портвейна, тщательно запрятанную под кивер, и отправилась в штаб к Сиру. В штабе царил хаос. Среди разбросанных книг, карт, треуголок и холодного оружия, на столе сидел Сир в черном полушубке и тщательно рисовал на листе ватмана какую-то старинную битву. Я показала ему бутылку и сказала, что с этим надо решительно бороться. Сир сделал большие глаза и ответил, что это бутылка из-под лимонада. Я поставила ее на пол и ушла.
   Когда я вернулась в нашу комнату, бутылка уже стояла там на самом видном месте. Ввалился Серж и с таким удовольствием посмотрел на это безобразие, что сразу стало ясно, чьих рук это дело. Серж взял мединструкцию и начал читать ее вслух. Инструкцию сочинили мы с Натальей, когда собрались организовывать аптечку.
   «Господа! По роду ваших занятий нетрудно догадаться, что вы часто имеете дело с ранениями. (Дальше следовала информация о видах ран, списанная с конспекта по медицинской подготовке). Берегите ваши конечности, ибо они больше всего страдают при ударе шпаги или двуручного меча. Убедительная просьба к раненым господам не снимать повязок с целью показать раны соратникам…»
   Серж прочел начало и захохотал:
   – «Господа»! Вот это инструкция! Ого-го! Если какое-нибудь начальство увидит…
   Он стоял и ржал. В самом устрашающем месте, где описывается газовая гангрена, с ним просто истерика сделалась.
   Но тут пришел Сир и сказал:
   – Прибыли новенькие. Сорок человек. Трудновоспитуемых.
   Стало тихо. Я сказала тоскливо:
   – Кончилась наша жизнь.
   Он удивленно взглянул на меня и улыбнулся.
   – Если ты можешь отличить трудновоспитуемого от нормального человека, то я дам тебе пирожок.
   Серж засмеялся. Он замечательно хорошо смеется.
   Я настаивала:
   – Но зачем они нам?
   – Видишь ли, – серьезно сказал Сир, – они будут работать, как звери. И вообще, мадемуазель! Сейчас будет лекция о битве при Рокруа. Прошу всех в залу.
   Лекция прошла блистательно. Сир говорил неторопливо, расхаживая взад и вперед и иногда вскидывая голову. В руках он крутил маршальский жезл с золотой кистью. После каждой фразы он победоносно говорил:
   – Вот!
   Опоздавший Серж примостился возле меня и, нарушая дисциплину, громко зашептал мне на ухо, что Лоран в своих вышитых гусарских штанишках и батюшке-барине похож на французского мародера.
   После лекции мы опять поднялись к себе. В комнате одиноко стоял Франсуа с тетрадкой в руках. Он рассеянно листал и дергал ее. Это был конспект по неорганической химии с надписью на обложке: «Главное – ввязаться в битву… а там посмотрим. Наполеон Бонапарт». Мы брали оттуда листы на растопку.
   – О Себастиани! – сказала Натали, улыбаясь, – а где Липик?
   – Он ехал в автобусе, – неторопливо начал Франсуа, глядя вдаль. – Вдруг вошел народ. И стал Липика топтать.
   – На-асмерть?
   – Нет. Вы плохо знаете Липика. Он вышел из себя. И начал их бить. И всех побил. Но тут появились представители органов.
   – Я же тебе говорила – Липик или умер или сидит.
   – Вы не знаете Липика. Это не тот человек, который даст себя посадить.
   – Значит…
   – Значит, Луи в бегах, – сказал Франсуа, вороша кивера и мундиры. Он вытащил из-под мундиров свою шпагу, согнул ее, уперев лезвие в носок сапога, и ушел фехтовать. В коридоре он столкнулся со старшими офицерами; до нас долетели приветственные возгласы и шаркание ног, означавшее, что господа раскланялись. Вскоре в швейную ворвались Сир и Серж. Они дурачились, как мальчишки. Сир подлетел к зеркалу, вытащил красный фломастер и быстро, одним взмахом написал на зеркале:
   VIVE L'EMPEREUR!
   А Серж украл у нас щетку и не отдавал. Мы устроили возню с визгом. Задыхаясь от смеха, Серж сказал:
   – Старшие офицеры… В комнате, где дамы… И такие звуки…
   Сир помрачнел:
   – Вдруг сейчас войдут солдаты?
 
   Солдаты вошли. Это были те самые новенькие, которых я должна была отличить от нормальных людей. Они пришли знакомиться, и по их тону, по их поведению, по всем неуловимым движениям глаз и рук было ясно до тоскливого крика: они совершенно нормальны. Они пришли в клуб развлекаться, не подозревая о той дымке романтизма, которая окутала эти облезлые стены, и сразу стало скучно. Они что-то говорили и смеялись. Но было скучно. В них не было чего-то самого главного, и они не понимали этого.
   И тогда с невероятной ясностью я увидела, что никогда больше не будет здесь рыцарства и настоящего веселья, потому что новеньких очень много, гораздо больше, чем чудаков, танцевавших с нами на новогоднем балу…
   Я спустилась вниз и подошла к Сиру. Он стоял на пороге и смотрел на снег.
   – Вы куда?
   – Я больше не приду, – сказала я. – Спасибо… за все.
   Он внимательно посмотрел на меня и вдруг догадался.
   – Ждите здесь.
   И быстро ушел.
   Я с тоской посмотрела ему вслед. Было больно думать, что все кончилось так внезапно и быстро. Еще не растаял снег. Но все кончилось. Исчезло обаяние. Их больше, их намного больше, и они не поймут.
   Вернулся Сир и повел меня в залу – за руку. Там были построены во фрунт все новенькие.
   Чужие, ухмыляющиеся лица. Сир наклонился ко мне.
   – Кто из них тебя обидел?
   У меня закружилась голова. Это ужасно, когда перед тобой стоит шеренга, и ты можешь на любого указать пальцем – «этот».
   – Никто, – сказала я. – Меня никто не обижал.
   Насмешливые и злые взгляды вслед. И один взгляд – недоуменный, грустный.

Глава вторая

   Ты мной питаешься, Витус. Ты, как и моя жена, не можешь понять, что человеком нельзя питаться систематически. Человеком можно только время от времени закусывать. Впрочем, вполне возможно, что в данное время и тобой самим уже с хрустом питается какой-нибудь твой близкий дальний родственник или прицельно облизывается дальний знакомый…
«Петр Ниточкин к вопросу о матросском коварстве»

   Хатковская и я сидели на уроке биологии. К девятому классу все, что происходило у доски, перестало нас интересовать. Поэтму мы с ней читали: она – мемуары Коленкура, я – «Избранника судьба» Шоу.
   «Избранника судьбы» мне принесла Наталья после того, как мы втроем углубились в литературу о Наполеоне. Я смотрела на картинку: молодой худой генерал с мрачным лицом сидит на столе, широко расставив ноги; одной рукой опирается о стол, другую упер в колено – и думала о том, что такого Наполеона я люблю. Хотя он и не похож на нашего Сира.
   Вдруг до нас донесся жгучий спор.
   – Не, – настаивал Митяйчик, – а все-таки кто произошел раньше: курица или яйцо?
   – Теплов выйти из класса!
   – Не, я выйду, но вы скажите…
   Хатковская повернулась ко мне и с неожиданно вспыхнувшим вдохновением начала рассказывать:
   – На совершенно пустынной голой земле, когда не было еще жизни, под черным небом лежало одинокое яйцо…
   И класс внезапно стих, прислушиваясь.
   – Тишина стояла в мире, – задушевно говорила Хатковская. – Вдруг раздалось громкое ТЮК! – и появилась первая курица…
   Нас выгнали из класса.
   – Не унывай, Мадленище, – сказала мне Хатковская. – Подумаешь! Пойдем лучше в наш сОрти и немножко побеседуем.
   Сорти – это сортир на четвертом этаже. Он почему-то навевает на нас философское настроение. Его окно выходит на глухую стену. Под стеной – мусорные баки. Над стеной – серое низкое небо. Веет Достоевским и хочется говорить о смысле жизни. Мы садимся на подоконник и «немножко беседуем». Хатковская рассказывает, между прочим, что вчера вечером ей хотелось посмотреть фильм, а родителям – хоккей, и она устроила истерику со слезами, а потом убежала в другую комнату и полоснула себе руку бритвой.
   – Знаешь, Мадлен, кровь пошла такими тяжелыми каплями… – задумчиво сказала она и, закатав рукав, показала туго перевязанную руку. Мусорные баки философически ухмылялись и, по-видимому, намекали на то, что вечного не существует и только они, баки, вечны под этой глухой стеной.
   Прозвучал звонок с урока. Хатковская сползла с подоконника, взмахнула Коленкуром и сказала мне:
   – Ну что… пошли на дельце.
   И мы отправились к кабинету военного дела. По пути к нам присоединилась Кожина. Последнее время она почти не предается болтовне. Обыкновенно она стоит где-нибудь в коридоре, спокойно и просветленно улыбаясь среди всеобщего крика и бега, и читает огромную книгу – мемуары Наполеона, написанные на острове Святой Елены. «Читает» – это сильно сказано. Скорее, она созерцает страницы, молчаливо возвышаясь над толпой.
   – Наша бонапартисточка, – сказала Хатковская.
   – Уйди, корявая, – отозвалась Наталья.
   Последние всплески этой склоки застали нас уже в строю. Саня-Ваня привел на занятия мужа нашей директрисы, полковника Головченко, черноглазого жизнерадостного человека, весело смотревшего на наши стройные фигуры.
   Саня-Ваня ходил орлом, искоса поглядывая на Головченку. Наконец он отрывисто бросает:
   – Здравствуйте, товарищи юнармейцы!
   После паузы ему отвечает дружный лай девичьих голосов:
   – Здра!!! жла!!! трищ!!! йор!!!
   – …щенство! – предательски выскакивает хриплый мужской голос.
   Саня-Ваня медленно темнеет. Глаза его скользят по вытянувшейся шеренге и останавливаются на безмятежной физиономии Митяйчика.
   – Юнармеец Теплов!
   – Я! – хрипло и усиленно-подобострастно орет Митяйчик.
   Сомнений не остается.
   – Выйти из строя!
   – Есть!
   Вот где пригодилась клубная выправка! Такой отменный прусский шаг можно увидеть только в фильмах про нацистов.
   Митю выгоняют вон.
   Головченко удовлетворенно кивает и, отстранив Саню-Ваню, говорит бодрым голосом отца-командира:
   – Принять стр-роевую стойку!
   Наши девушки, косясь на напрягшегося в углу Саню-Ваню, убившего много сил на обучение нас строевой стойке, вытягиваются. Как же – помним. «Грудь вперед! живот убрать! руки чуть согнуть в локтях и на бедра».
   – Стоп, – говорит Головченко удивленно-весело. – Это какой идиот научил вас так выставлять локти?
   Я чувствую содрогающееся плечо друга. Стоящая рядом Хатковская трясется от смеха. Она стала вся красная, глаза крепко зажмурены, по щеке катится слеза. Я потихоньку сую ее кулаком в бок. Она тяжело вздыхает и открывает глаза.
   Головченко с удовольствием говорит:
   – Руки свободно висят вдоль корпуса. – И вдруг рявкает: – Р-равняйсь!
   Головы дергаются, я вижу горящее ухо Хатковской.
   – О! – восторгается Головченко. – Головку так! и замерли!
   Он идет вдоль строя, удостаивая каждого ласковым словом:
   – Чудесно! О! Вот так! Очень хорошо! Немного выше подбородок! И замерли!
   Саня-Ваня, обретший дар речи, злобно говорит из угла:
   – Тебе что сказали? Подбородок выше!
   В нашем классе почти нет мальчишек. У нас девчонский класс. И это определило наши отношения с майором.
   – Юнармеец Кожина!
   – Я, – с отвращением говорит Наталья.
   – Отставить, – после краткого раздумья говорит Саня-Ваня. – Юнармеец Алексеев! Выйти из строя на пять шагов!
   Димулео старательно тянет носок. Лицо его становится невыразительным и унылым. На пути Дим-Дима стоит полковник. Полковник стоит спиной к Дим-Диму и не видит его. Димулео тактично ставит занесенную ногу вбок и обходит полковника по кривой.
   В перерыве Хатковская говорит мне:
   – А ты заметила, что их высокоблагородие третируют их благородие?
   – Дуры, – флегматически замечает Кожина, не поднимая глаз от своего фолианта.
   – Между нами, Мадлен, – говорит Хатковская, толкая меня локтем, – я подозреваю, что ПОЖИЛАЯ ЗАМУЖНЯЯ ЛЕДИ… – Опасливо косится на Наталью, но Наталья выше этих мелких выпадов. Легкая улыбка превосходства играет на ее лице. – Наша леди влюблена… Правда, в покойника… Да, но все-таки – Наполеон…
   В этот момент Димулео сделал жест, означающий пронзение кинжалом, и печально сказал над предполагаемым трупом Натали:
   – Ей было пятнадцать!
   В ответ она пырнула его со словами:
   – Ему было одиннадцать!
   Я отомстила за своего друга, сказав над телом Натали:
   – Ей было шестьдесят!
   Она сказала, что треснет меня Наполеоном по башке.
   Хатковская сказала: «Прощай, пожилая влюбленная!» – и благородно ретировалась.
   Димулео подошел к Наталье вплотную, дернул на груди пиджак и задушевно сказал:
   – Бей, сволочь!
   – Прелесть моя, – нежно ответила Натали.
* * *
   Нас было трое: Кожина, Хатковская и я. Мне всегда казалось, что люди чаще дружат по трое, чем по двое, и в дружбе всегда присутствуют Атос, Портос и Арамис. Атос вносит в дружбу благородство, Портос – доброту, Арамис – некое «себе на уме», не позволяющее полностью раствориться в друзьях и забыть, что ты – отдельный человек. Это не мешало мушкетерам любить Арамиса. И мы с Натальей любили Хатковскую. В нашей дружбе Арамисом была она.
   Если судить по книгам и фильмам о школе, то можно подумать, что на наше становление влияли наши мудрые учителя. И что они нас воспитывали. Не берусь утверждать, что наша школа – типичнейшая. Но я берусь утверждать, что на наше становление влияли только наши друзья и книги, которые мы тогда читали. Мысль о том, что учитель не имеет возможности проникнуть в мою душу, казалась мне восхитительной. Учителя были нам чужие.
   Наши друзья, наши дурачества, прогулки, наши книги – все, чем мы отгораживались от казенной скуки, давившей нас со стороны учителей, пытавшихся оказать влияние на наше формирование, воспитание, становление, мировоззрение…
 
   – Мадлен, наша пакость, – ласково говорит Хатковская и берет меня под руку. – Мадлен, вы шкура…
   – Партайгеноссе Хатковская! – говорю я. – Еще немного – и я потребую сатисфакции!
   – Сатисфакция! – смакует Хатковская. – Отменно идиотское слово. Нет, сатисфакция – это, конечно, самое главное.
   – Дети мои, – говорит Наталья. От Наполеона научилась. А может быть, от Франсуа.
   После короткой паузы Хатковская задумчиво говорит:
   – Хорошо бы нам всем сменить фамилии и отныне зваться Кожиными. Мы тогда сможем выступать в цирке. Послушай только, как это звучит: «Кожины под куполом цирка!» А потом мы залезем к ней на плечи. И посмотрим, кто первый не выдержит. Возможно, это будет канат…
   Я замечаю на лице Натали блаженную улыбку.
   – Ты чего?
   – Я представила себе летящую вниз Хатковскую… – говорит она и раскрывает Наполеона.
   – Между прочим, Мадлен, – ядовито говорит смертельно оскорбленная Хатковская. – Наталья, по-моему, – громко шепчет, – Наталья не умеет читать. Она просто смотрит в книгу с умным видом.
   – Уйди, корявая.
   – Нет, ты скажи: как звали маршала Даву?
   – Уйди, я сказала!
   – Нет, я молчу, хотя его звали Никола, а кто был начальник штаба?[2] Ага, не знаешь!
   Наталья величественно удаляется.
   Прилетает Димулео. Последнее время он ходит по коридору с растопыренными руками и говорит:
   – «Фоккеры» в хвосте… У-у-у… ТА-ТА-ТА! – И больно тыкает пальцами в спину. (Это пулеметная очередь).
   Я сижу с ним за одной партой на математике. У него бледное, как луна, лицо. Восхитительная черная линия ресниц на этом лице плавно и круто поднимается к вискам, когда он опускает глаза. Глаза у Димулео загадочные: не видно ни зрачка, ни белка, две темных щели.
   – Дим, – сказала я, – не надо «фоккеров в хвосте». Очень больно.
   – Это жизненная необходимость, – ответил Димулео и погрузился в глубокое молчание.
   Я раскрыла повести Конецкого. Где-то у доски что-то происходило. По крайней мере, оттуда доносился гул голосов. Вдруг Димулео забормотал. Он сыпал проклятиями. Негромко. Баском.
   – Банда сволочей-с. Последние штаны пропили-с. У-у, свинские собаки… – После паузы: – И кожу твою натянут на барабаны…
   – Дим, – нудно сказала я ожившему Димулео, – не надо «фоккеров». Пожалуйста, не надо. Пожалуйста.
   – Когда ты так жалобно говоришь «пожалуйста, не надо» и смотришь своими фарами, ты можешь растрогать крокодила, – сказал растроганный Димулео. Но тут же прибавил: – Но самолет нельзя растрогать. Он сделан из железа. ТА-ТА-ТА! – И сунул железные пальцы мне в бок.
   После уроков было собрание. Позаседали вволю. Я почти всего Конецкого прочла под доклад и сонные прения после него. Чудесная, удивительная женщина сидела с героем в кабачке и пила коньяк. Я думала о том, как это здорово, что эта прекрасная женщина сидит с героем. И как хорошо, что она сидит с ним в кабачке и пьет коньяк. Тут меня засекли с книжкой. Мне стало не по себе. Я спрятала книжку с женщиной в сумку и стала переживать. Наконец это нуднейшее из собраний кончилось, и мы пошли по домам.
   Кожина решила усладить наш слух и запела. Я в знак протеста легла в сугроб. Мы устроили возню с визгом. Отдышавшись, мы сели в снег, и Хатковская сообщила, что у Натальи есть тоненькая книжонка про индейцев «Перо фламинго».
   – Отменная глупость! – заявила Хатковская. – Такая банальная, скучная книжонка про индейцев…
   – А кто написал-то?
   – Да какой-то Керк Монро! Ни ума ни фантазии… Дэбил какой-то.
   – Наталья, где ты откопала это «Перо»?
   – А, на даче валялось…
   – Дай почитать-то!
   – Не стоит, Мадлен.
   – Ну дай! Кожа! Ко-жа!
   – Ну дам, дам, успокойся.
   Наталья и я встали и принялись отряхивать снег с пальто. Хатковская, продолжая сидеть в сугробе, воодушевленно говорила:
   – Нет, а хорошо бы достать полное собрание сочинений этого Керка Монро! Девочки, если вы увидите еще какую-нибудь книгу непревзойденного мастера слова, возьмите ее хотя бы на три дня, чтобы мы все могли прочесть. И надо бы найти биографию Монро в серии «Жизнь замечательных людей». Я напишу трактат «Монризм и мировая литература». Димулео нарисует его портрет. Он, наверно, был очень красив, этот Керк Монро. Слуша-ай, а он не предок Мерилин Монро? А Кожина-то, Кожина! Ярая монристка! Давай в программу «Кожина под куполом цирка» включим номер «Перо фламинго»!
   Кожина разозлилась и ушла. Хатковская на минуту замолкает. Она больше не в состоянии говорить. Мы стоим, задыхаясь от смеха, и не сводим друг с друга глаз.
   Подходит Мариночка, наша одноклассница.
   – Вы чего здесь смеетесь?
   Мы мгновенно становимся серьезными.
   – Ты читала Керка Монро?
   – Нет, а кто это?
   Мы переглядываемся, негодуя.
   – Как?!! Не знать Керка Монро! Ты Стивенсона-то хоть читала?
   – Да…
   Хатковская торжественно заявляет:
   – Так вот, Стивенсон – жалкое подражание Керку Монро!
   – А вы читали, да?
   – Да! – гремит Хатковская.
   Мариночка – тихая, спокойная, доверчивая девочка.
   – А где вы достали?
   Я говорю похоронным голосом:
   – У Кожиной. Да ты попроси ее, она завтра с удовольствием принесет. Вон она идет, она еще недалеко ушла.
   Мариночка простодушно догоняет Кожину. До нас доносится злобный рев озверевшей Натальи. Мы хохочем.
   Это было 3 марта 1980 года.
* * *
   Чем бесполезнее знание, тем более привлекательным кажется оно мне. Во мне живут толпы людей, знакомых и любимых по книгам. Я переживаю их жизни, пишу их предсмертные письма, и моя голова сотни раз падает в корзину. Иногда я даже не могу с уверенностью сказать, что живу именно свою жизнь, потому что родилась где-то во Франции в 60-е годы XVIII века и росла среди философов и влюбленных. Моя молодость совпала со штурмом бастилии, и республиканские пушки гремят в моих ушах. Иногда мне кажется, что эти громы слышны всем, и тогда необъяснимым становится спокойствие окружающих. Они не знают, что корольарестован. А я знаю! Нет, выше моих сил молчать об этом. Я всю перемену, размахивая руками, говорю обо всем, что происходит в Республике, Наталье и Хатковской, своим любимым товарищам, с которыми я прошла все победоносные кампании Императора в Италии, где нас встретила тринадцатилетняя Джина. Потом она станет герцогиней Сансеверина и полюбит Фабрицио дель Донго. А сегодня она любит нас, голодных, оборванных, влюбленных французов!
   Мы были с Императором в России и видели его страшные глаза, в которых отражался московский пожар. Это нам он сказал:
   – Какой народ! Варвары… Но какой народ!..
   И мы ответили:
   – Да, сир.
   И мы брели по синему снегу, ломая затупившиеся штыки, и синие сумерки дрожали под нашими окровавленными ногами. Мы брели по снегу, а невдалеке, развалясь в седле, смотрел на нас маленького роста молодой казак с седой прядью на лбу. За ним стояли партизаны. Но они не стреляли в нас. Они молча смотрели, как мы бредем по синему снегу.
   И тут началось раздвоение. Потому что этот казак с седой прядью на лбу был тоже – мы. Безумно жаль нам было этих одиноко бредущих к границе людей, у которых осталась только родина и бежавший от них император. Но и тех, кто разбил их наголову, мы любили самозабвенно.
 
Мы шли вперед за нашим барабаном,
За барабанщиком, как дьявол, рыжим,
И ордена последние и раны
Мы получили прямо под Парижем.
 
 
И наш полковник юный на колени
Вставал перед разбитым барабаном
И левою рукой (мешала рана)
Подписывал приказ о наступленьи…
 
   Мы вошли в Париж, упоенные молодостью, победой и неясным видением свободы. Наш юный монарх был похож на ангела, и мы все обожали его. Наши кони грохотали по парижским мостовым.
   Но и те, кто угрюмым молчанием встретил союзные войска, были тоже мы. Наша родина была оккупирована, нашу столицу заняли чужие солдаты, все было кончено, и ненавистные Бурбоны сели на трон нашего Императора.
   Постепенно мы все более и более переселялись в Россию, и после войны нам вдруг открылись удивительные люди, которые вышли на площадь и дали себя расстрелять во имя неясного светлого призрака, мелькнувшего перед ними в годы юности.
   Трудно жить чужой жизнью. Я путаю тех, кто жил когда-то на самом деле, и тех, кого сочинили писатели. Но иногда и те и другие для меня более живы, чем многие из тех, кого можно потрогать руками. Если есть рядом со мной Наталья, то и Денис Давыдов есть, потому что я люблю обоих (Наталью больше), а если живут Давыдов и Наполеон, то существование Джины не подлежит сомнению.
   Чужим судьбам тесно в моей голове, и они рвутся наружу, к живым людям. Поэтому я нахочу учительницу 2-б Марью Ивановну и путано объясняю:
   – Марья Ивановна… Дело в том, что… Ну в общем, у меня накопилось много материала о декабристах… И он лежит так, без пользы…
   Марья Ивановна почему-то не уходит, а очень вежливо кивает в такт моим словам.
   – Вот. (Глубокий выдох). Если бы я пришла в ваш класс и рассказала…
   Марья Ивановна вдруг говорит:
   – Завтра, на уроке труда, хорошо? Все равно мы уже прошли всю программу. Согласна?
   – Еще бы! – говорю я и краснею.
   На урок труда я пришла внутренне дрожащая и счастливая.
   – Дети! – сказала Марья Ивановна. – Вот Лена, ученица девятого класса, пришла к нам, чтобы рассказать об известном историческом событии истории нашей родины. Все вы знаете, что в 1917 году рабочие и крестьяне свергли царя и установили советскую власть. А то, о чем вам расскажет Лена, случилось еще до революции. Только сидеть тихо! Кто будет мешать, отправлю к директору.
   И Марья Ивановна уселась за стол, придвинув к себе кипу тетрадей, и милостиво кивнула мне.
   Я написала на доске: 1812 и 1825. Эти годы я помню лучше года своего рождения.
   Дети с любопытством следили за мной. Я вздохнула и заговорила. Я рассказывала им обо всем, чем я жила. И о том, как мы не стреляли в поверженного врага, бредущего по снегу. И о том, как мы вошли в Париж. И о том, как мы стояли на площади под картечью, а кругом толпились люди и снег был в кровавых пятнах. И о неясном призраке нашей юности.
   Я успела рассказать только до 1825 года. Может быть, это и лучше, потому что все были в этом году еще живы.
   Звонок резанул по нервам и швырнул меня с площади в школу. Я вздрогнула и огляделась по сторонам. Марья Ивановна вылезла из-за стола и произнесла:
   – А сейчас мы проверим, что вы поняли и запомнили. Дети! Что было в 1812 году?
   – Война за свободу нашей родины.
   Я тяжело переводила дыхание. Мне казалось, что я пробежала много километров на лыжах, а у финиша меня еще и побили.
   Марья Ивановна строго кивала.
   – Правильно. А что было в 1825 году?
   Тишина. Потом голос с задней парты:
   – Восстание.
   – Правильно, дети. Было восстание декабристов. Только надо отвечать не с места, а поднять руку, да? Дети! Кто вышел на площадь?
   Тянется, дергает рукой. Какая хорошая мордашка.
   – Антон, не тяни так руку. Я вижу, что ты хочешь ответить. Антон скажет нам, кто вышел на площадь.
   Счастливый Антон вскакивает, заливается румянцем и отчеканивает:
   – Бес-тужевы!
   Я чуть не бросилась его целовать.
   В классе меня встретила Наталья. Она была погружена в чтение мемуаров Наполеона. Я бросилась к ней, все еще дрожащая и бесконечно усталая. Трудно все-таки публично исповедоваться.
   Наталья оторвала глаза от книги и задумчиво сказала в пространство:
   – Бертье.
   – Что – Бертье?
   – Бертье.
   – Кто это?
   – Неважно. Просто вспомнила.
   Я потерлась о ее плечо лбом и сказала:
   – Ната-алья… Кожа…
   – Мадлен, у меня гениальная идея, – внезапно сказала Наталья. – Отсядь ко мне на истории, потолкуем.
   – «Идет! – сказал Финдлей», – сказала я.
   Если жил на свете самый законченный тип невежественной бездарности, то он получил классическое воплощение в нашем историке. Он очень молод, Серега. У него большие серые глаза навыкате, костлявое лицо, редкие, всегда сальные светлые волосы… и паучьи пальцы. Брр. Говорит он вкрадчиво.
   – …Ленин доказал о том… – донеслось до меня однажды.
   Я злобно сказала:
   – Ленин не мог доказывать «о том». Он был грамотный человек.
   – Кстати, Лена! – сказал Серега и пошел ко мне, разрывая на ходу нитки, которые мы натянули между партами, чтобы затруднить его передвижение по классу. – Вы опять читаете на уроке?
   Я закрыла книгу – мемуары Талейрана с прекрасной вступительной статьей академика Тарле – и посмотрела прямо в его оловянные глаза.
   – Вот вы встаньте и объясните нам о том, какие объективные предпосылки того, что Маркс встал на путь марксизма?
   Я громко сказала:
   – А на какой еще путь, по-вашему, мог встать Маркс?
   Серега покраснел, резко повернулся и пошел к доске.
 
   Журнал Мадлен Челлини: «…Мысли – это единственное неприкосновенное достояние; заставить меня на уроке думать об уроке – невозможно. Потому так легко уйти в себя и мечтать – чтоб наконец оставили в покое и дали вернуться к книгам, портретам…»
 
   На истории мы с Натальей ушли в себя и принялись деятельно обсуждать гениальную идею. Идея состояла в том, что мы напишем роман и выдадим его за сочинение Керка Монро.
   – Эта дура Хатковская клюнет! – объявила Наталья и воодушевленно стукнула кулаком по Наполеону.
   «И в порыве вдохновения он хлопнул ладонью по фолианту Иоанна Златоуста, под тяжестью которого прогибался стол.
   Д'Артаньян содрогнулся».
   После уроков мы отправились к Неве и, сидя под дубом напротив домика Петра I, яростно спорили, сочиняя сюжет и героев будущего шедевра керкомонризма. Действие происходит, естественно, в Новом Свете. Сюжет указывает на наши несомненные симпатии к краснокожим, привитые еще в раннем детстве чтением произведений Фенимора Купера и Томаса Майн Рида, а также многократным просмотром фильмов про Виннету и Ульзану. шедевр наш назывался «Рок Огненных Стрел».
   «Если в вигвам воина Сиу войдет девушка с кожей, подобной Лунному Цветку, то вместе с ней в племя войдут беды и неудачи…» Таково предсказание.
   Главного злодея мы единодушно окрестили противным гнусавым именем Эдуард. Фамилия Эдуарда (чье толстое сытое лицо выражало брезгливое отвращение и самодовольство) – Ле Пулен – принадлежит звукооператору какого-то французского фильма, который я недавно смотрела. Имя милой дочери противного Эдуарда выбрала Наталья.
   – Ксант, – сказала она твердо. – Только Ксант, Мадлен.
   В романе присутствует героический вождь Разящее Копье, описание внешности которого принадлежит перу Натальи: «Стройная, прекрасно сложенная фигура молодого индейца говорила о ловкости и дикой, природной грации, которой обладают животные и люди, живущие на диких просторах, а широкие плечи вождя обличали в нем недюжинную силу».
   Конечно же, он женился на Ксант, и индейцы назвали ее Лунным Цветком.
   Имелся также благородный мустангер, безответно и жертвенно влюбленный в Лунный Цветок. Его звали Сид Жемэ. Имя «Сид» было дано ему в честь героя «Повести о двух городах» Диккенса, а Жемэ, кажется, какая-то парфюмерная фирма.
   Бледнолицые герои нашего творения – не испанцы и не англичане, а французы. В этом сказались наши бонапартовские увлечения. Даже Разящее Копье в состоянии произнести изысканную тираду на чистейшем французском языке, чем потрясает не только Ксант, но и меня.
   Развязка романа предельно кровава. Кожина умоляла оставить в живых хоть кого-нибудь, но я была непреклонна в стремлении уложить на месте всех.
   Эдуард подбивает простодушного Сида навестить Ксант в ее вигваме. Сида хватают и изъявляют желание напоить его кровью Духов Ночи, но ему удается бежать. В измене обвиняют Лунный Цветок как самую бледнолицую из всего племени. Спасая ее от смерти на костре, вождь Разящее Копье убивает ее своей стрелой, обводит всех невидящим взглядом и глухо спрашивает: «Будете ли вы теперь оспаривать у меня эту женщину?» Нет, никто теперь не оспаривает у него эту женщину. Разящее Копье приводит тело Ксант папе Эдуарду. Эдуард выпускает в него все шесть пуль своего шестизарядного кольта. Тогда Сид Жемэ прозревает и выпускает, в свою очередь, шесть пуль своего шестизарядного кольта в Эдуарда. Но и последнего оставшегося в живых героя мы не пощадили. В заключительных строках романа сообщалось, что Сид Жемэ сражался в войсках Наполеона и погиб в битве при Ватерлоо, проявив немалую храбрость.
   Этот обильно политый кровью сюжет мы разбили на главы и по жребию разделили между собой работу. Первая строка нашего гениального творения – «Бескрайни прерии Техаса» – не уступит по емкости и лаконичности началу «Анны Карениной», романа популярного писателя Льва Толстого. В нашем классе «Рок» имел ошеломляющий успех. Три экземпляра из четырех зачитали почти сразу.
   У меня, как у многих наших дев, имелся так называемый «откровенник» – толстая тетрадка, обклеенная картинками и исписанная «откровениями». Каждая оставила свои высказывания по разным вопросам нашего бытия. Вот одно из свидетельств популярности Керка Монро в нашем классе:
   «…Я люблю разговаривать по телефону, танцевать, отдыхать, читать Керка Монро, Стендаля, Дюма, Шекспира… Перечитываю я их редко, но иногда заглядываю в них, т. к. эти книги (многие из них) – исторические. А мне больше всего нравится период 1700–1800 во Франции».
* * *
   Мой друг Димулео решительно перестал наводнять класс карикатурами на ближних, оставив даже тему «Гибель Мадлен Челлини», которую он разрабатывал в течение двух лет с редким постоянством, и занялся журналистикой. По классу поползли статейки самого сенсационного содержания, выдержанные в крикливом стиле продажной и насквозь прогнившей буржуазной прессы.
   КРОВАВАЯ НАХОДКА В ЛЕСУ ФОНТЕБЛО
 
   Господа! Вчера в лесу Фонтебло близ Парижской дороги некоей Федотье было выловлено из пруда тело. После тщательного осмотра тела судебными экспертами выяснилось, что данный предмет есть не что иное, как труп сотрудницы торгового дома «Мадлен и Ко» Христины Евгеньевны Хатковской. Кто убийца? Вот в чем вопрос! Господа, Х.Е.Хатковская имела детей. И вот – несчастье! О, бедные сиротки! Несчастные маленькие крошки! Господа, наша общественность осуждает подлых убийц, поднявших руку не только на Х.Е.Хатковскую лично, но и на честь всего департамента.
   В городе бушует гонконгский грипп. Поэтому всех детей выгнали из школы, и они ликуя разлетелись в разные стороны, как воробьи из пирога. Учатся только девятый и десятый классы. В школе царит гулкая пустынность. Статьи Димулео навевают ужас. Мы сидим на уроке истории. Скучно. Серега рассказывает про загнивание империализма и крутит указку, втыкая ее себе в ладонь. Указка заботливо вымазана мелом. Однажды мы чуть не сорвали ему урок, украв эту указку, но Серега блестяще вышел из положения и после минутного замешательства воткнул себе в ладонь авторучку.
   – Владимир Ильич Ленин определил о том, какие основные признаки империализма как высшей стадии капитализма, – вкрадчиво говорит Серега.
   ДЕЙЛИ ТЕЛЕГРАф
   Господа парижане! Что побудило вас прекратить прогулки в лесу Фонтебло? Причина этого – гнуснейшая статейка, напечатанная на страницах паршивенькой жалкой газетенки ЮПИ. Господа! Не верьте этим бредовым слухам! Вас надули! Х.Е.Хатковская жива, в чем вы сможете убедиться, увидев ее на своей загородной вилле в Виль Давре, 20.
   ЮПИ – ФРАНС ПРЕСС
   Господа! Сегодня ночью на своей вилле в предместье Вилль Давр была злодейски убита Х.Е. Хатковская. Вот как описывает эти трагические события ее соседка: «Сидим, пьем чай! Вдруг дверь задрожала от страшных ударов. Христина пресекла эти хулиганские выходки весьма оригинально: выкатив в прихожую легкий пулемет, она дала длинную очередь через дверь… Посыпалась отбитая штукатурка, мягко упало тело. Зазвенело стекло – Христина выстрелила в окно. И тут началось: из дверей, из окон, из труб парового отопления, из щелей полезли усатые личности в полумасках. Христина не растерялась: ломая пальцы о чужие скулы, проламывая черепа свинчаткой, она защищала вход в комнату, где мирно посапывали ее дети. Я влезла под диван и наблюдала оттуда. Вдруг все услышали гул моторов. Это подходила к дому колонна тяжелых танков…»
   К середине первого урока в классе стало носиться какое-то странное предчувствие. К концу урока оно оформилось: з-запах! От доски, где стоял Серега, по всему классу ползла вонь. После перемены мы категорически отказались покинуть коридор. Мы вызывающе хохотали, и пустое здание отзывалось зловещим эхом.
   – А-а! А если вы убили старушку-процентщицу и спрятали? Да! А теперь она там разлагается.
   – Труп врага всегда пахнет хорошо, – изрек кто-то.
   – Убивец! – прохрипел Митька Теплов.
   Серега привел директрису. Он стоял, скрестив руки на груди, и таращился, что означало у него строгость, а директриса говорила очень эмоциональную речь:
   – Какие нежные! Немедленно на урок! Дома, небось, у вас все эти запахи родные! Это все ваши испарения!
   Нас загнали в класс. Мы уселись и стали дышать через платочки. Самый грязный платок был у Митяйчика.
   Когда мы поутихли, Серега вытаращился и замогильным голосом сказал:
   – Итак, сегодня у нас – загнивание капитализма. Чем, во-первых, характеризуется загнивание капитализма?
   Я сказала:
   – Ну, во-первых, запахом…
 
   Вся эта безобразная история произошла из-за гриппа. По причине отсутствия в школе младших классов, коих в наличии имеется шесть, молоко, оным классам предназначенное, в больших количествах стало доставаться нам, девятому и десятому. Мы просто плавали в молоке. Из темных углов то и дело доносились звуки взрывов – там местные хулиганы звучно прихлопывали ногами пустые пакеты.
   Дабы затруднить Сереге писание на доске объективных предпосылок и исторических значений, кто-то догадался протереть доску молоком. Молоко скисло, и по классу распространилась вонища.
* * *
   Наступила весна. В классе радостные настроения. По стенам гуляют солнечные зайчики. Митяйчик занялся пиратством и направляет луч прямо в глаза отвечающему, чтобы тот не смог разглядеть плакат, который подняли с последней парты. На плакате крупно написана вожделенная формула.
   Нашего физика зовут Константин Федорович Коркин. Это могучий старик с величавой осанкой, в белом парусиновом костюме и с палкой в руках. Он слеп на правый глаз и глух на левое ухо. Идет сорок девятый в его практике учебный год. Я решительно ничего не понимаю из того, что он говорит, потому что с физикой у меня дело швах. Я в состоянии лишь наблюдать, как Коркин любовно оглаживает какой-то прибор, а потом начинает щелкать выключателями. По экрану прибора бежит зеленая искра. Она подпрыгивает, дергается и, добежав до конца, снова выскакивает. Коркин ликует:
   – Ать-тя-тя-тя-тя! Ать-тя-тя-тя-тя! Какая мощА! Уть-тю-тю! Какая мощА через цепь пошла! А? Моща какая!
   Хатковская шепчет мне:
   – Рацию налаживает…
   Она почему-то убеждена, что Коркин – резидент.
   – Мадлен! Если Коркин заложит нас своим боссам, нам всем труба.
   – Брось, Хатковская! – говорю я. – У нас есть Санино Ванини и его Калашниковы. Он их мастерски разбирает и собирает.
   – Все равно, труба. Какой пассаж!
   Коркин завесил все стены гигантскими плакатами по физике. Над доской висят два лозунга:
   1. НАСТОЯЩЕЕ ОБРАЗОВАНИЕ НАЧИНАЕТСЯ С САМООБРАЗОВАНИЯ
   и
   2. ЭЛЕКТРОН ТАК ЖЕ НЕИСЧЕРПАЕМ, КАК И АТОМ; ПРИРОДА БЕСКОНЕЧНА.
   Объяснения Коркина живы, увлекательны, непонятны и экзотичны:
   – …И вот врубИшь, понимаешь ли, такое в сесть – и ать-тя-тя! МузЫка, тут тебе, понимаешь ли, речА, пенИо…
   Коркинские лекции я записываю слово в слово, потому что Коркин не признает современных учебников и излагает материал принципиально по-своему. Я всегда стараюсь отвечать ему с глухого уха… или на худой конец со слепого глаза.
   Но Коркина не так-то легко провести.
   – Кожина, сама работку-то писала, сама писала, говорю, работку, сама?
   Кожина, с робкой надеждой:
   – Сама, Константин Федорович.
   – И ни с кого не списывала, Кожина, ни с кого, понимаешь ли, не передирала, не перекатывала, ни с кого?
   – Нет, Константин Федорович.
   – Ну ладно, – с облегчением говорит Коркин. – Я тебе два шара поставил. Держи работку. А? – вдруг взревывает Коркин. – Два, говорю, шара поставил, влепил, понимаешь ли… А вот Хатковской… Где у нас Хатковская?
   Хатковская орет, давясь от смеха:
   – Я здесь, Константин Федорович!
   – Ага. А вот Хатковской мы троечку зацарапали, крупнокалиберную в журнальчик зацарапали. Что надо сказать, Хатковская?
   Хатковская, радостно:
   – Спасибо, Константин Федорович!
 
   Да, в школе весна. По нашему девчонскому классу бродят романы и «откровенники». «Мопра», «Графиню Рудольштадт», «Консуэло», «Индиану» Жоржа Занда, «Грозовой перевал» и непременную «Джен Эйр» сестер Бронте, «Замок Броуди» Кронина и некоторые другие, как сказал поэт, распухшие от слез книги зачитываются нами до дыр.
   Наибольшим успехом пользуется роман «Мопра», потому что он весь, с первой до последней строки, описывает любовь Бернара к Эдмее, и вывод, сделанный Жоржем Зандом, проливает бальзам на наши сердца: «Идеалом любви является, безусловно, любовь до гроба…»
   Надо сознаться, что мы под дикий хохот списали из «Мопра» длиннейшее любовное послание и подкинули его одному из наших немногих юношей по прозвищу Козел. Он вспотел, читая мелко исписанные листки, дышащие неподдельной страстью:
   «Бывают ночи, когда я так мучаюсь, что дохожу до кошмаров; мне чудится, будто я вонзаю вам в сердце кинжал и, призвав на помощь зловещую магию, заставляю вас, умершего, любить меня так, как я люблю вас… Душа любовника – это гробница его возлюбленной, и в ней навсегда сохраняется нетленным ее образ… О небо! В каком, однако, беспорядке мои мысли!.. Я страдаю и даже не пытаюсь больше сбросить пяту, которой горделивый победитель попирает мою обессиленную грудь».
   Да, мы полны романтических грез. Откровенники наполняются нежными признаниями и стихами неизвестных авторов.
   «Мадлен, дорогая, ты на века вошла в мое сердце. Желаю тебе через всю жизнь пронести ту детскую чистоту души, которая присуща тебе в настоящее время».
 
Года пройдут, состаримся мы сами,
От детских игр останется лишь след,
Но памятью о том, что были мы друзьями,
Пусть станет этот маленький куплет.
 
   «Я ценю в парне силу, смелость, веселость, находчивость, гордость (но в меру), правдивость… Я ценю такого парня, который не верит сплетням о девушке, которая ему нравится. Это ведь обидно, если парень поверит сплетням, клевете и ходит злым на девушку. И уже нашел себе другую».
   «Мадлен, я тебя очень люблю. Будь такой же милой и продолжай с Хатковской пить в подворотне».
   Душераздирающие стихи:
 
Стала сохнуть у парня нога,
Грустно смотрит на танцы калека,
Только вспомнит тайком иногда,
Что ударил ногой человека…
 
   «По-моему, дружба – более прочнее, чем любовь. А если надо определеннее, то это просто человеческие чувства. Жизнь – игра. Играй без фальши, искренно. Люби людей и получишь в ответ их любовь».
 
ПОДРУГЕ
Ты недавно встретила впервые
Взгляд его красивых карих глаз.
Может, они вовсе голубые,
Плохо ты тогда разобралась.
 
 
И глаза, и брови, и ресницы –
Все встает в воображении твоем.
В дневнике исписаны страницы,
Ну а в них – мечтаешь ты о нем.
 
   «Единственный, на мой взгляд, достойный поэт – это Лермонтов. И, конечно, Пушкин. Остальные мне кажутся дармоедами».
 
Я встретил розу, она цвела
И нежной прелести была полна.
Ласкать ту розу я был готов,
Но я боялся ее шипов.
 
 
И вот я снова в том саду,
Но больше розы не нахожу.
Сорвали розу, помяли цвет,
Шипов колючих уж больше нет.
 
 
О парни, парни! Вот мой совет:
Срывайте розы в семнадцать лет.
Шипов колючих не бойтесь вы,
А то останетесь без любви.
 
   Почерк Натальи Кожиной:
   «Я охотно читаю Блока, Лермонтова, А.Рембо, Есенина. Любимое стихотворение:
 
Без любимой без бутылки
Тяжесть чувствую в затылке.
Без любимого винца
Я похож на мертвеца.
Но когда я пьян мертвецки,
Веселюсь по-молодецки
И, гуляя во хмелю,
Бога истово хвалю.
 
   (Это когда-то в виде песни орал Франсуа).
 
   Большую популярность приобретает календарь «Подруга», составленный г-жой Тимановой для институтов благородных девиц и изданный еще до первой русской революции. «Подруга» открывается «Российским императорским домом». От мелкого шрифта рябит в глазах: «Августейшая Родительница Государя Императора, Ея Императорское Величество Государыня Императрица Мария Федоровна, родилась в 1847 году, 14 ноября (тез. 22 июля), была в супружестве с Императором Александром III (в Бозе почил 20 октября 1894 года)…»
   За «Императорским домом» следуют расписания занятий, старинные анекдоты и хитроумные загадки. Например: «Два бодаста, четыре ходаста, седьмой хлебестун». Если угадать кишка тонка, прочтите в конце календаря напечатанное вверх ногами «КОРОВА».
   Там же, на последних листках, специально оставленных чистыми, тонким старинным почерком с завитками, фиолетовым пером написаны следующие стихи:
 
Я смотрю на тебя – и невольно
В мою душу теснится тоска.
Мне за жизнь твою страшно и больно,
Так ты дивно теперь хороша.
 
 
И так хочется руки с мольбою
На головку твою положить,
Чтобы вечно хорошей такою
Бог помог нам тебя сохранить!
 
   Как видно, три революции, лежащие между «Подругой» и «откровенниками», почти не коснулись девчонской лирики, призванной выразить всю нежность, которую они испытывают друг к другу.
 
   Под влиянием сентиментальных настроений, охвативших класс, родился новый шедевр монризма, проливший свет на личность Великого Монро. Мы написали дневник Керка. К сожалению, он безвозвратно утерян.
   Дневник начали писать мы с Хатковской. Жизнь Великого полна трагизма. Бедняга влюбчив, как многие сильные натуры. Женщины влюбляют его в себя до безумия, а потом присылают ему в шляпной коробке коровьи рожки. Сколько фантазии, подогретой чтением Жоржа Занда, вложено было в этот дневник! Сколько умопомрачительных глупостей изложили мы самым высокопарным слогом! О, Керк поистине велик!
   Основная интрига закрутилась, когда в писание включилась Кожина. Ей принадлежал проект симпатичного сына Монро (внебрачного, разумеется). Она писала мне «с дороги»:
   «Мадлон, душа моя! Милое письмо твое я получила. Была в совершеннейшем восторге от дневников боготворимого мною Керка. С нетерпением жду продолжения. Знаешь, моя милая, завтра сбывается розовая мечта моего детства – я еду в Париж. Ах, Париж, Париж. Я отправляюсь туда с единственной целью – познакомиться с сыном блистательного Монро. На прошлой неделе в салоне я случайно слышала, как г-жа У. говорила г-же П., что бедный мальчик живет инкогнито, скрываясь под какой-то ужасной русской фамилией. Говорят, он еще очень молод и неопытен, и, больше того, ничего не знает о своем великом отце. Но я открою ему глаза!!! Ах, Мадлон, говорят, он красив…»
   Из Парижа я получила ошеломляющие известия об Артуре Монро:
   «Сын Керка Монро родился 20 марта 1861 года в окрестностях Парижа. Его матерью была небезызвестная Аврора[3], которая столь часто упоминается в дневниках нашего милого, безвременно погибшего друга. Сам Керк считал своего сына «ошибкой своей юности» и не заботился о его судьбе. Мальчик был отдан на воспитание деревенскому священнику, у которого жил до 14 лет. В день своего 14-летия он сбежал от священника и, по ходившим в округе слухам, стал рулевым на маленькой пиратской фелуке. Он всю жизнь тянулся к приключениям, которые столь романтично описывал его отец.
   Через два года он вновь появился в городке и произвел здесь фурор. Все женское население городка (не будем называть имен, Мадлен!) буквально падало от одного его взгляда… Одна влюбленная в него дама согласилась показать мне его миниатюрный портрет на медальоне. Мадлен, это чудо! Я попробую описать тебе его, хотя это почти невыполнимая задача. Представь себе юношу с фигурой скорее хрупкой, чем могучей, с удивительно пропорциональным сложением, но при этом обладающего необыкновенной силой. Черты его лица вряд ли можно назвать безукоризненно правильными, но они поражают какой-то скрытой гармонией. Лицо очень тонкое, нервное и определенно в нем есть нечто аристократическое. Волосы совершенно черные, спадающие длинными прядями на плечи, и высокий открытый лоб. Глаза очень темные, почти черные, даже с какой-то синевой. Вообще он, несмотря на свое несомненно дворянское происхождение, производит впечатление дикого, хотя и изящного существа, он гораздо больше кажется на своем месте в лесу или на палубе судна, чем на улице города. У меня все. Натали».
   Эти письма, пахнущие романами Жоржа Занда, Дюма и Теофиля Готье, торжественно шествовали из натальиной подворотни в мою. То есть из Парижа в Милан.
   Артур Монро, столь романтический герой, под именем Дика Беннета сбежал с каторги (куда угодил за пиратство) и сделался смертельным врагом своего отца. Великий Керк предпринял множество хитроумных попыток отправить Артура обратно на каторгу, но все они были тщетны. Даже сыщик Хортон (изобретение Хатковской) не помог. Бедняку Керка убило известие о том, что его злейший враг, неуловимый, остроумный, действительно симпатичный, оказался его собственным сыном. Это неопровержимо доказала пеленка с гербом Монро, в которую был завернут подкидыш и которая была подшита к делу Дика Беннета.
   Последняя запись в дневнике гласила: «Я умер. Монро».
   Дневник был сенсацией в нашем классе. Керк Монро стал живым человеком. Он был брюзглив, противно-влюбчив, консервативен, непроходимо туп и мстителен… Кроме того, он был явный графоман. Но черт побери, как он был велик! О, как он был велик!
   Отныне мы почивали на лаврах и изредка развлекались писанием нучных статей о керкомонризме.

Керкомонризм и его историческая роль в развитии мирового кожизма

   В конце XVIII века в мировой литературе появилось новое течение – керкомонризм. Великий Керк, как называли своего обожаемого учителя монристы, заявил о себе гениальным романом-эпопеей «Перо фламинго». В ХХ веке керкомонризм принял такую уродливую форму, как кожизм. Кожизм возник в результате извращенного понимания идей Монро и на почве мемуаров Бонапарте…
* * *
   Иногда по вечерам мне звонит Хатковская. Она звонит как раз в тот момент, когда я режу сыр и колбасу с твердым намерением наконец поужинать. Но телефон рявкает требовательно и весело, и из трубки несется:
   – Мадлен, дорогая, о! О Мадлен! Давай немножко побеседуем. Обсудим положение в Папуа и Новой Гвинее. Слу-ушай, какие неграм оказывают привилегии! Стоит автобус, готовый отъехать. Вдруг несется во весь опор негр. Сверкая зубами. И автобус открывает двери. Шофер был сторонником аболиционистов. Мадлен, дорогая, как это пикантно! Это настоящее О!
   И мы «немножко беседуем».
 
   Манера Хатковской, развивая любую мысль, доводить ее до маразматического состояния, была основой всех ее монологов. 25 мая, в день освобождения Африки, мы с ней отправились поздравлять Наталью. Хатковская комментировала:
   – Вот сейчас заявимся к Кожиной и скажем ей: «Кожина! У тебя есть что-нибудь вкусненькое?»
   Мы шли из мороженицы, известной у нас под названием «У Максима»:
   Пойду к Максиму я,
   Там ждут меня друзья.
(«Веселая вдова»)
   «Максим» – это памятник Максиму Горькому, стоящий неподалеку. «У Максима» мы, как всегда, много ели и очень шумели. За соседним столиком двое мужчин, чуть не сталкиваясь носами, ели из одной вазочки и жарко спорили о чем-то приглушенными голосами. Хатковская, работая ложкой, как ковшом, ударно уничтожила свою порцию мороженого, откинулась назад и, мечтательно посмотрев на соседний столик, сказала:
   – Мадлен, дорогая, взгляни, как трогательно. Вот истинная дружба.
   – Черт с тобой, жри, – ответила я, и Хатковская слопала и мою порцию.
   – Да, Мадлен, – задумчиво сказала она, облизываясь, – если ты будешь много есть, из тебя выйдет та-кой бабэц… на котором можно строить домик.
   После этого становится понятным ее стремление обнаружить что-нибудь вкусненькое у Натальи.
   Но Наталья встретила нас крайне неприветливо. Хатковская была в ударе. Она продекламировала наскоро написанные «У Максима» стихи: «Под Сахары знойным небом папуасочка плясала», сама пустилась в пляс, облобызала Наталью и сказала речь.
Речь Хатковской:
   – Да, Кожина. Вот сейчас у нас начнется практика. Даром тебя паять учили целый год? Не даром. Вот пойдешь вкалывать на завод, план перевыполнишь. Дадут тебе путевку куда-нибудь в дебри Амазонки. Ты там выучишь диалект нгору-нгору… А, Кожина? Нет, она познакомится с последним индейцем из племени сяу-сяу… Да… Ну, ясное дело, плотность населения сразу увеличится. Ты будешь матерью племени сяу-сяу… И когда ты умрешь, тебя набальзамируют и набьют опилками. Кожина, ты хочешь, чтоб тебя набили опилками?
   Натали изучает старинную книгу по хирософии, хиромантии и физиогномике. Вместе с сентиментальными настроениями в класс проникла страсть к предсказаниям. И вот Натали гадает мне. Увы, и таинственное лицо, и загадочные, но правдивые недосказанности и прочие атрибуты появятся у моей подруги значительно позднее. Я была одной из тех, на ком она оттачивала свое мастерство. Она взяла меня за руку и радостно сообщила:
   – Линия жизни у тебя короткая и прерывистая… Линия здоровья не просматривается… Так… Линия ума раздвоена, что сулит в грядущем сумасшествие… Ум у тебя изощренный и наблюдается пристрастие к физике, философии и тактике… Ага… Линии красные, что указывает на необузданность страстей. Брак один, поздний и несчастный. Ты легко вступаешь в сделку со своей совестью… Бугор Меркурия… Бугор Марса… Но смерть на эшафоте тебе не грозит, – заключила она.
   Можно подумать, что это я только что рассказывала про племя сяу-сяу. Кошмар какой-то.
* * *
   Иду одна-одинешенька по Дворцовой набережной, мысленно подпрыгивая от радости. Весна. Дожили. Боже мой, до весны дожили! Как хорошо, а?
   Вдруг упираюсь в грудь огромного солдата-татарина с красной физиономией.
   – Туда нельзя.
   – Это почему еще?
   – Съемки. Идите к парапету.
   Иду к парапету. Съемки – это еще и лучше. Как здорово, что съемки! У парапета толпятся люди. У всех на лицах детское любопытство. На парапете сидят, болтая ногами, двое двенадцатилетних. На проезжей части стоит взвод в шинелях до пят. Солдаты обмотаны окровавленными бинтами. У них счастливые мальчишеские лица. Рядом со взводом гарцует казак с пикой. Он при усах и лампасах. Бегает высоченный лейтенант, не занятый в массовке; он очень суетится.
   – Отставить смех! У вас лица искажены страданием. Вот так. Да. Да. Обопритесь на него. Да!
   Взвод привычно выравнивается. Лейтенант страдает.
   – Растянитесь. Да не стойте так ровно! Вот, хорошо. Можете шататься. Можете даже упасть.
   Двенадцатилетние в восторге.
   – Дяденька! Пусть все упадут. И ползут. Дяденька, а кровь не натуральная. Надо – знаете? – та-та-та-та! – Ха! – теперь натуральная.
   Один из них так прыгает, что чуть не падает в Неву.
   Казак раздраженно приклеивает ус. К строю раненых несутся еще двое, на ходу дожевывая бублики. Лейтенант бормочет что-то злобное. Его озабоченное молодое лицо краснеет от напряжения.
   Наконец раненые заковыляли мимо кинокамеры, изо всех сил шаркая сапогами. Лейтенант вытянул шею, провожая их страдающими глазами. Отшаркав положенные метры, раненые прекратили гримасы боли и отчаяния и дружно заорали. Голос режиссера перекрыл все восторги:
   – Товарищи! Немедленно сдайте костыли!
   Я бесцельно брожу по городу. Буйно цветут каштаны. У Инженерного замка долго стою, смотрю на всадника, выехавшего из ворот. Сел на коня, выехал из ночного замка, где убили императора. А здесь каштаны.
   – А я – правнучка Ивашева! – сказал над моим ухом старческий голос.
   Я обернулась. Передо мной стояла старушка в ядовито-зеленой кофте, застегнутой перепутанно: первая пуговица во вторую петлю. Вокруг шеи обернут кружевной воротничок, вроде тех, что пришивают на школьное платье; он заколот стеклянной брошкой. На голове шляпка с пером. Старушка мрачно смотрит на меня и добавляет:
   – А икону, которой Василия Петровича с Камиллой благословляли в Сибири, я Пиотровскому подарила.
   Повернулась и пошла.
* * *
   Снимаю трубку.
   – Сидор! О Сидор! О! Давай немножко побеседуем!
   Последнее время Хатковская уверяет, что имя «Сидор» восходит к прозвищу героя испанского эпоса – Сида Кампеадора – и лучше отражает мою склонность к романтическому.
   – А мы с Кожиной работаем на ОТК. Я пока эти проводочки проверяла, из тридцати двенадцать порвала. Знаешь, Кожина не может слышать мое «побеседуем». Я ей говорю: «Кожа! Давай побеседуем!» А она: «Уйди, корявая!» Тогда я таким противненьким голоском: «На-та-а-лья-а-а…» Сидор, Сидди, как я рада тебя слышать! Понимаешь, я сказала на работе, что у меня дома брат бесхозный и черепаха и вообще, что на мне дом держится, – чтобы не работать по восемь часов. Ну, если я скажу: «Попросите, пожалуйста, Сидора» – чтоб твои не пугались. Я сказала, что моего брата зовут Сидор. Так если я буду звонить с завода… Мадлен! Ты знаешь, что такое «наушники»? Это лифчики! Какая восхитительная пошлость! Сидор, о! (Жалобно): Сидор, когда я к тебе приеду?
   Я говорю:
   – Сейчас!
   И вот я сижу у раскрытого окна. За окном шумит ливень, и веет мокрым теплом. Листья тополей шелестят под каплями. Покашливает гром. Резко пахнет мокрой травой. Издалека, сквозь ливень, доносятся звуки забытого танго. Аккордеон соседа с первого этажа. Весна начинается с этого танго: я раскрываю окно и слышу одну и ту же старомодную мелодию, и хочется плакать по неведомо чьей ушедшей или никогда не бывшей молодости, и так нежно становится на душе.
   И я думаю о том, сколько же лет я буду так сидеть у окна, смотреть на ливень и писать:
   – Идет дождь…

Глава третья

   На рассвете дикие утки пролетели над колыбелькой.
«Дракон»

   Бескрайни прерии Техаса. Бескрайне также прерии человеческой фантазии. Но главное, господа, – бескрайни прерии наших запутанных судеб, где тропинки сплетаются, как линии наших рук. И у кого-то ярко выражена линия ума, а линия сердца почти не просматривается, но, впрочем, если линию судьбы принять за линию сердца, то тогда куда-то исчезает линия жизни. У другого, оказывается, бугор Меркурия принял гигантские размеры, и бедняга начинает под этим соусом врать на каждом шагу. У третьего отчетливо виден крест посреди ладони, означающий смерть на эшафоте, и тот вдруг пускается в одиночку через океан на стареньком швертботе: все равно, мол, не утону по известной пословице.
   Но это просто так.
 
   Учебный год уже маячил в виде трогательного изображения кленового листочка, расклеенного на окнах трамваев, магазинов и парикмахерских, но на душе еще было радостно.
   Мы стояли у станции метро «Горьковская», напротив Максима, – Хатковская и я. Мы долго терлись друг о друга плечами, а потом Хатковская изрекла:
   – Хоттабыч взмахнул рукой, и по арене вместо одного большого Сидорелли побежало 72 маленьких Сидорелли. О Сидди, как я рада тебя видеть!
   – О Хатковская, – сказала я, – о мы.
   – О! – заключила Хатковская, озираясь, и зашептала: – Тут есть один бабэц… Настоящая тетя Хоня… Бабэц торгует мороженым. И никогда не дает сдачу. Даже если очень попросить. Какой пассаж!
   – Хатковская, не надо так извиваться, тебя могут неправильно понять.
   Хатковская застыла на миг с раскрытым ртом, вся пунцовая.
   – Так ты меня стесняешься! – гневно заорала она.
   – Идем, – сказала я и втолкнула ее в метро.
   Мы молча ехали вниз. Мимо нас, вверх, проплывали люди. Почему-то у большинства едущих на эскалаторе, если они не читают и не разговаривают, идиотски-глубокомысленный вид. Хатковская некоторое время рассматривала их с детским любопытством и вдруг проговорила, сильно картавя:
   – Сидор, обрати внимание на вон ту лысину. Она лакированная.
   У нее было счастливое лицо первооткрывателя. Я фыркнула и пробормотала:
   – Ну не ори ты так… неловко.
   – Что-о? Тебе за меня стыдно? – разбушевалась Хатковская. – Вот как? Ага! Хорошо! Хочешь, давай поедем на разных эскалаторах? Я попрошу, чтобы второй эскалатор пустили – специально для меня…
   Наша поездка не имела никакой определенной цели. Мы собирались побродить по Невскому проспекту и близлежащим улицам.
   Светлый день встретил нас, когда мы вышли из метро, светлый день и огромный плакат на фасаде Гостиного Двора: «ШКОЛЬНЫЙ БАЗАР». Розовенькие чистенькие дети в аккуратных формах и с блаженными личиками несли книжки и цветочки. Мы взялись за руки, как на митинге, и проскандировали, вызывая смятение в прохожих:
   – Ско-ро в шко-лу! Ура-а!!
   Мимо прошел милиционер. Хатковская громко зашептала:
   – Мадлен! Он может нас арестовать за то, что мы сеем панику! Как это пикантно!
   – Бежим! – сказала я, и мы полетели по каналу.
   – Все! – выдохнула Хатковская, падая на меня и задыхаясь.
   Впереди, изуродованный лесами, стоял Спас-на-Крови. Его узорные кресты тускло светились среди бесформенных серых облаков. Зеленоватая вода, качаясь, растягивала и изгибала знаменитую решетку, оплетающую мир «Белых ночей» и «Преступления и наказания».
   – Сколько же это будет длиться, – сказала я. – Это безобразие…
   Хатковская обернулась:
   – А?
   – Я говорю: сколько себя помню, всё в лесах стоит…
   Сзади раздался хрипловатый мужской голос:
   – Не нравится вам, значит, что в лесах собор?
   – Не нравится, – сказала я, скосив глаза в сторону голоса.
   Человек лет сорока, худой, сутулый, в куртке с задранным воротником, стоял, облокотившись на решетку и склонив светловолосую голову к плечу.
   – А внутри вы были? – спросил он, не шевельнувшись.
   – Нет, – сказала Хатковская, доверчиво глядя на него круглыми коричневыми глазами.
   Он внезапно отпрянул от решетки и резко сказал:
   – Идем.
   И не оглядываясь пошел вперед, разбрасывая на ходу длинные ноги.
   Хатковская рванулась за ним. Я схватила ее за руку:
   – С ума сошла! Мало ли кто…
   – Мадлен, – зашептала Хатковская, – это же такое приключение… Мы же всю жизнь будем помнить…
   Он вдруг остановился.
   – Я здесь работаю, – сказал он. – Борис.
   – Очень приятно, – кокетливо сказала картавая Христина.
   Мы стали карабкаться по лесам до самых крестов. Под ногами валялись кусочки мозаики, ведра с засохшей оранжевой краской, щепки и всякая дрянь. Несколько золотых стеклышек я спрятала в карман.
   – Здесь, – сказал Борис и открыл маленькое окно.
   Мы влезли в собор. Внутри он тоже был опоясан лесами. Над головами простерлась фигура Спаса. Огромные белые глаза Бога были совсем близко, и Хатковская тронула их рукой. В углу, над благословляющими перстами, темнела дыра.
   – Снаряд, – сказал Борис. – Идем.
   Мы спустились на ярус ниже и очутились в странном круге золотых стен. Я стояла в центре этого круга, и шесть ликов, спрятанных в зеленые крылья, молча и торжественно взирали на меня со своих золотых полей. Зеленые перья, струясь, касались их щек и соединялись под подбородком. В этой раме были заключены огромные черные глаза, обведенные кругами, изогнутый нос, темный, трагический рот.
   Скрипнули доски. Пахнуло крепким табаком. Борис, нагнув голову, молча смотрел на наши горящие лица. Потом повернулся и пошел к лестнице, ведущей вниз.
   Когда мы уже стояли на каменном полу собора, переполненные видением золотых стен, мерцающих там, наверху, Борис молча пожал нам руки и вдруг, застенчиво улыбнувшись, проговорил:
   – Я вам телефон оставлю свой, значит… если что…
   Я сунула клочок газеты с номером телефона в карман. Хатковская, глядя широко раскрытыми глазами перед собой и видя только скорбный и суровый лик, спрятанный в буйных крыльях, машинально пожала ему руку еще раз и отвернулась.
   Мы трое вышли из собора. Хатковская и я долго стояли на мосту, глядя в сутулую спину, пока Борис не скрылся.
   – Кто был прав? – гордо спросила Хатковская.
   – Ты права, родная, утешься.
   О Хатковская…
 
Нас с тобою
Было двое,
Неразлучней
Не найдешь.
С нами третий –
Буйный ветер
И четвертый –
теплый дождь.
 
 
Мы бежали вдоль Фонтанки
Наступая на дома
В мокром зеркале асфальта…
 
   – Мадлен, дорогая! О Мадлен! О, Мадлен…
   – О мы, Хатковская!
   – Да! О мы! О мы, которые…
   Мы шли по набережной Кутузова.
   – Которые… – задумчиво продолжала Хатковская. – Мадленище, а не поступить ли нам в институт культуры?
   Она вдруг остановилась, побагровела и согнулась пополам (это она так смеется).
   – Представляешь, Сидди, мы будем затейниками. Нас пошлют просвещать массы: меня в Ванькино, тебя в Манькино…
   – Балда, – сказала я. – Я буду писать свое полное собрание сочинений, а ты тем временем накропаешь обо мне мемуары.
   До нас долетели звуки вальса.
   – Это оркестр в Летнем саду, – сказала я.
   – Пра-авда? – удивилась Хатковская. – Я никогда не видела у нас почему-то оркестров.
   Нежный голос трубы вкрадчиво и грустно выводил мелодию над мокрыми липами. Пахло травой. Было легко и нежно на душе, как тогда, когда я слышу аккордеон с первого этажа.
   Хатковская зашептала:
   – Посмотри, какой там дяденька с огромной трубой! Он уже весь красный… Еще бы! Такая махина: бу-бу-бу…
   Тетенька с собачкой, похожей на паука, покосилась.
   – Мадлен! – сказала невозмутимая Хатковская после краткой паузы. – А не пойти ли мне на кафедру дефектологии в качестве учебного пособия?
   – Девушка, шуметь идите в другое место, – с достоинством сказала тетенька.
   – Это вы мне? – удивилась Хатковская.
   – Вам!
   – Что-то я не поняла, – зловеще сказала Хатковская.
   Запахло скандалом.
   Стемнело. Упали первые капли дождя, тяжелые, как кровь. Собачка задрожала обвислым задом и стала нервно поджимать ножки. Заговорили липы. Музыканты поспешно убирали стулья. Через минуту хлынул ливень.
* * *
   Учебный год, родные зеленоватые стены, милый кабинет военного дела с манекеном, одетым в защитный костюм и противогаз. Незабываемая встреча с музой.
   Муза сияла всеми своими железными зубами. Отныне на занятия по военной подготовке мы обязаны являться в гимнастерках. В белых передниках мы слишком походили на гимназисток.
   Никакое перо не в состоянии описать, в каких пугал удалось нам превратить себя. У Натальи часто шла носом кровь. Закапав кровью гимнастерку, она не стала ее стирать и гордо ходила с кровавыми пятнами на груди. Хатковская носила гимнастерку навыпуск, юбка была ненамного длиннее, что придавало моей подруге несомненное сходство с «мальчиком без штанов» у Салтыкова-Щедрина. Что касается меня, то однажды Саня-Ваня, не вытерпев, подвел меня за руку к зеркалу и спросил, не стыдно ли мне. Гимнастерка моя, с плеча какого-то громадного детины, стираная-перестираная, древнего образца, изящным мешком драпировалась на моей стройной фигуре.
   Попытки Сани-Вани ввести заодно форменные юбки успеха не имели. По школе поползли двустишия:
 
Завыли жалобно собаки,
Увидев юбку цвета хаки
 
   и
 
Во избежание позора
Не придушить ли нам майора.
 
   Саня-Ваня не терял бодрости и начал активную подготовку к районному смотру строя и песни. Мы забросили даже разбирание и собирание автомата Калашникова и принялись наводить глянец на внешность. Торжествуя, Саня-Ваня приволок белые ремни и пилотки и раздал нам. Последние жалкие остатки партикулярности были задушены белыми ремнями.
   Я сидела у окна, в пилотке, с двумя косичками, в огромной гимнастерке, и смотрела, как кот крадется по двору. Из-за стены доносилось бумкание рояля и детские голоса. Там шел урок пения. Дети старательно пели:
 
Товарищ мой, со мною вместе пой,
Идем со мной дорогою одной,
В одном строю плечо-плечо-плечо
Шагают те, в ком сердце горячо
 
   (бум-бум-бум!)
 
В одно-ом строю-у!..
 
   Мы тоже это пели. Кто пел: «К плечу прижав плечо», а кто – «Плечо прижав к плечу», и от этого получалось «плечо-плечо-плечо».
   Затем следовало скандирование под мрачные аккорды:
 
Свободу! Народу!
Свободу! Народу!
 
   И уже сплошной крик:
 
Когда мы! едины! то мы непобе-димы!
Эмбегло! унимо!
 
   (Это уже они перешли на испанский язык).
 
   Хорошо, что на уроках пения стали петь, лениво думаю я. Сцены из прошлого встают перед моим мысленным взором. Мы в пятом классе проходили оперу «Садко». Учительница диктовала нам содержание, мы записывали его в тетрадки, а потом она нас спрашивала, что случилось с Садко на дне морском. Римского-Корсакова за это мы ненавидели и называли Греческим-Корсаковым, а на «Садко» написали идиотскую пародию под названием «Сапфо». Из персонажей этого произведения помню только святую Санту-Заразу и сочиненную мною арию:
 
Санта-ты-Зараза,
лучшая святая,
Тебе здесь выстроен храм,
пуританский храм.
 
   Эта ария исполнялась на мелодию танго «Дождь идет».
   После «Садко» мы проходили оперу «Пер Гюнт», но это название переделывалось нами совсем непечатно.
   – Сидди, – сказала Хатковская, – нас надо увековечить. Пошли фотографироваться.
   – С ума сошла.
   – Ничего не сошла, – обиделась Хатковская. – А ты совсем обленилась. Идем!
   И вот мы идем. Хатковская безжалостно подталкивает меня и говорит:
   – Ну вот, теперь ты будешь ковылять на ватных ногах, а я буду тебя толкать и бормотать: «Не бойся, подойди и скажи дяде свою фамилию и адрес!»
   – Хатковская, нас заберут.
   – Отставить пораженческие настроения! – картаво говорит бодрячка Хатковская. – Веселей надо смотреть! Мы скажем, что мы из школы милиции… Тогда посмотрим, кто кого заберет.
   Некоторое время мы идем молча. Вдруг я представляю себе, как придется снимать пальто, и ежусь.
   – Хатковская! Вдруг там какой-нибудь полковник?
   – Мы пригласим его третьим.
   Хатковская делает заказ, и мы исчезаем за занавеской. Надо снимать пальто. У зеркала причесывается какая-то молодая особа. Мы в замешательстве топчемся на месте. Вдруг Хатковская с безумно-решительным видом скидывает пальто и подходит к зеркалу. Я тоже вылезаю из своей шкуры. Мимо проносится фотограф. Я скрещиваю руки наполеоновским жестом над своим белым солдатским поясом. Хатковская шепчет:
   – В случае чего толкнешь ему байку про сумасшедшего военрука.
   Я глухо отвечаю:
   – Я скажу, что у нас в школе такая форма…
   В щели занавески появляются горящие любопытством глаза. Я подхожу к зеркалу и начинается: надвинуть пилотку на левую бровь, на правую бровь, на два пальца, на три пальца… Шепот у занавески: «Ты посмотри, посмотри…»
   Фотограф, не моргнув глазом, усаживает нас перед объективом: подбородочек налево, глазки направо, головку повыше… Затем он вдруг улыбается и преувеличенно-бодро говорит:
   – Служим, девушки?
   Мой хриплый смешок:
   – Нет, учимся.
   Хатковская, деловито:
   – У нас военрук чокнутый.
 
   На следующий день я, стоя на парте, звенящим голосом выкрикивала в потрясенную толпу:
 
Зеленая рубашка,
Белый передник.
Эх, Саня-Ваня,
приве-редник!
 
 
Эй, у кого майорские
погоны на плечах?
Трах-тара-рах-тах-тах,
ох, божий страх!
 
 
Ребята, с ними кончено,
Эх, красота!
Майорские погончики,
Тра-та-та!
 
 
Да как бы не случился
Боль-шой кон-фуз!
Кому сегодня снился
Бубновый туз?
 
 
Свобода, свобода
Всему народу!
Вставайте смело,
Долой военное дело!
 
 
Раз-зойдись, брат-ва,
Мы сегодня в ла-фе,
Наплевать на все,
Айда в ка-фе!
 
 
Загремела перебранка,
Засвистела песня-пьянка:
Эх, поганый Санька!
Эх, поганый Ванька!
 
 
Отчего он стал так кроток?
То орут двенадцать глоток:
Наплевать, наплевать,
Надоело воевать…
 
   Подходили еще и еще, просили прочесть с начала… О, это был триумф!
   Неделю потом боялась, что триумф доползет до директора. Лавры Дениса Давыдова жгли мой лоб.
   Где ты, Денис Давыдов? Молодой казак с белой прядью на лбу, провожающий глазами оборванных французов, которые медленно идут к границе, утопая в русском снегу… Где та новогодняя ночь, пушка в бальном зале, стук сапог по лестнице, распахивается дверь – молодое улыбающееся лицо под треуголкой, легкое движение плечом – и шуба падает на пол… «Танцы, господа!» Где вся та жизнь – синий снег, кивера, французские марши? Наступила зима, но там, в маленьком домике на окраине, не горят окна, и хлопья не падают на эполеты, и никто не растапливает печку сырыми дровами. Нет клуба. Это фантазия наша…
   – …Я вам говорю! Вам! Встаньте!
   – А?
   – Вы что – спите на занятии?
   – Нет, почему сплю?
   Саня-Ваня разгневан.
   – Встаньте.
   Я встаю. Пень еловый.
   – Почему вы не соблюдаете дисциплину?
   – Потому что… не считаю нужным!
   Саня-Ваня берет меня за плечо и толкает к двери.
   – Идите к директору, – говорит он, и голос его вздрагивает от гнева, – и без ее разрешения…
   Класс сочувственно смотрит мне в затылок. Я закрываю дверь и медленно бреду по зловеще тихому коридору. «Что делать?» – как сказал Чернышевский. Мадлен, тебе труба. Какой пассаж!
   У кабинета директора на подоконнике сидит полковник Головченко. Я немедленно заливаюсь горькими слезами. Их высокоблагородие удивлены и растроганы. Сквозь всхлипывания доносится мой противный жалобный голос:
   – …А строевая подготовка – это тяжело… и не всякому дано… это нужно призвание… ы-ы-ы… Александр Иванович не понимает…
   В тот момент, когда Саня-Ваня шел насладиться зрелищем моего унижения, я уже вытирала слезы, утешаемая директором, а полковник Головченко многозначительно сказал:
   – Александр Иванович, можно вас на минуточку…
   Саня-Ваня был посрамлен и уничтожен, но на душе у меня скребли прямо-таки саблезубые тигры, потому что я поступила достаточно подло, натравив их высокоблагородие на их благородие, тем более, что последнее, в сущности, желало мне добра.
   Придя домой, я даже выдрала из конспекта по военке листы, исписанные изречениями Пруткова-младшего. Эти листы, нечто вроде фиги в кармане, утешали меня в тяжелые минуты, и я воображала, что протестую против муштры.
 
Оттого наши командиры лысы,
Что прическу у них объели крысы.
 
   И мое любимое:
 
Не нам, господа, подражать Плинию.
Наше дело выравнивать линию.
 
   Но на уничтожении этих листов мое раскаяние кончилось.
* * *
   Наша школа ist eine Schule mit erweitertem Deutschunterricht, по каковому поводу ее часто посещают разнообразные иностранные делегации. Тогда лучших учеников снимают с уроков и отправляют беседовать с делегатами. Совсем недавно мы крупно оконфузили западных немцев: они проходили по лестнице в тот момент, когда стройная шеренга одетых в гимнастерки девушек дружно орала:
   – Здра!!! жла!!! трищ!!! йор!!!
   Саня-Ваня орлом прошелся перед нами и с видимым удовольствием произнес:
   – Напра-во!
   Никогда так четко мы не исполняли его приказаний, никогда так звонко мы не щелкали каблуками наших легкомысленных босоножек, никогда строевой шаг не печатался громче и резче, чем в тот раз, когда мы промаршировали мимо немецких гостей, с интересом проводивших нас глазами. Вышел медизанс, как говорили в XVIII веке, и наше школьное начальство усилило бдительность.
   – Да!!! – кричала в трубку директор. – Да! Консул ФРГ! А во дворе баки с мусором. Немедленно! Да! Экстренно.
   Я потихоньку вышла из канцелярии. Консул ФРГ – это не какие-нибудь студенты из Гамбурга. Это уже серьезно.
   Баки, наши вечные философические мусорные баки, были вывезены экстренно и немедленно. Рушилось что-то незаблемое. Но более всего нас потряс Саня-Ваня. Он стоял на лестнице В ШТАТСКОМ, и глаза его были скошены в сторону, и руки его покоились на перилах, и был он понур и печален. Вместо приветствия он тяжело вздохнул и прошептал: «Не имеют права ущемлять…»
   Надпись «Кабинет военного дела» была тщательно заклеена чистенькой беленькой бумажкой. Натали ликовала и пыталась исполнить (варварским голосом) песню Friede, Friede, sei auf Erden – Menschen wollen Menschen werden, но почему-то сбивалась на восточную мелодию. Мимо промаршировали в столовую первоклассники. Увидев замаскированную табличку на двери, двое или трое остановились, смешав ряды, и тыкая пальцами заорали:
   – Гля! Гля! Чего налепили…
   Вскоре наступила долгожданная минута, когда нас сняли с уроков и отправили беседовать с консулом. Мы долго стояли под дверью, забоявшись такой дипломатической миссии; наконец, кто-то один толкнул дверь, и мы, немного падая друг на друга, ввалились в класс, избранный пресс-центром. На стене – огромный портрет Тельмана. Под Тельманом – несколько бледных от волнения учительниц и директор. Ма-ма. А вот и консул – настоящий дипломат, высокий, стройный, в синем костюме. Увидев нашу смешавшуюся толпу, он встал и, слегка наклоняя серебряно-седую голову, пожал каждому руку, сказав:
   – 'n Tag!
   Настоящий дипломат, думала я, отвечая на твердое рукопожатие. Настоящий!
   Консул легко опустился на стул, небрежно бросил ногу на ногу и откинул голову.
   – А это – наши ученики, – хлебосольным голосом сказала директор.
   Темные глаза консула скользнули по нашим любопытным лицам, и он молча наклонил голову.
   – Если у вас есть к ним вопросы…
   – О нет, – сказал он, – вы мне очень хорошо рассказали про вашу школу и ее интернациональные связи.
   Тут все они заговорили про интернациональные связи, а я уставилась на Тельмана и стала вспоминать последнюю делегацию.
   Это были студенты из Гамбурга, славные ребята, обмотанные шарфами, в невообразимых кепках, длинноволосые молодые люди и стриженые девушки. Сначала для них пела наша могучая агитбригада, исполнявшая, как всегда, «Как родная меня мать провожа-ала!» (инсценировка) и «Левый марш» (на немецком языке).
   И вдруг кто-то из студентов встал, махнул рукой и запел:
   – Steht' auf, Verdammte dieser Erde!
   И я тоже встала, и наши голоса взялись октавой:
   – Весь мир голодных и рабов!
   И все тоже встали, и бессмертный пролетарский гимн загремел по школе, выметая пыль из самых дальних и темных углов и вихрем вырываясь из плотно закрытых окон, так что лопались стекла, и куда-то мчался, как ураган, и никогда, никогда не будет войны, потому что мы здесь, на Большой Посадской улице, на двух языках поем Интернационал, и мой серебряный голос звенит, а сзади подхватывают чьи-то сорванные голоса, и это мои товарищи! Была минута единения и восторга!
   Расстроенный старенький рояль подпевал нам, но наши молодые глотки вскоре заглушили его дребезжащий старческий голос, и последние аккорды неожиданно вынырнувшие из затихающего хора, поставили нерешительную точку после нашего пения. Минута прошла.
   – …И, конечно, поездки наших школьников в ГДР, – говорила директор, оглядываясь на учительницу, переводившую ее слова на немецкий язык. Консул настороженно-вежливо кивал.
   Когда рассказ об интернациональных связях иссяк и грозил перейти в демонстрирование вымпелов, значков, альбомов и многочисленных берлинских медведей с короной между ушами, консул своим дипломатическим чутьем понял это и стал благодарить за интересный рассказ и встречу со школьниками. Мы были ужасно разочарованы.
   Через два часа после отъезда шикарной машины консула грохот под окнами привлек наше внимание. То прибыли из эвакуации мусорные баки.
* * *
   Перемены заполнены светскими беседами. Натали, Хатковская и я сидим втроем на подоконнике, болтая ногами, и ведем изящные разговоры о Марии Валевской, польской возлюбленной Наполеона. Эту историю поведала нам Христина, которая вдруг принялась усиленно читать польских авторов и учить наизусть стихи Мицкевича (в русском переводе).
   Пани Валевская, тоненькая женщина с пышными белыми локонами и синими глазами – рядом со всемогущим и непонятным Наполеоном, завоевателем Европы, окутанным пороховым дымом, – и где-то вдали шестидесятилетний ничтожный муж прекрасной пани – о, как это пикантно! Вся история интригующе начинается с маркиза де Флао, подстроившего встречу Марии с Императором… О, как? Вы не знаете де Флао? И спокойно смотрите мне в глаза после этого? В наше время не знать де Флао? Вы что, серьезно, на самом деле, не знаете де Флао? ЭТО ЖЕ ВНЕБРАЧНЫЙ СЫН ТАЛЕЙРАНА!!!
   – Но Мю-рат! – со свойственной ей последовательностью говорит Хатковская. – Мюрат – это во! Это… (шепчет, боязливо оглядываясь на Кожину). Это – та-такой ду-рак! А Каролина-то, Каролина! Как она ему изменяла! – Это пре-елесть! Знаешь этого Мэт-тэрниха? Ну, которого с такой штучкой на голове изображали, как редиску? Ну вот, с ним она ему и изменяла.
   Наталья, задумчиво, как бы поверх голов:
   – Александр Пушкин, Александр Одоевский, Александр Рылеев… Все-то декабристы, все-то поэты, все-то Александры…
   Я не выдерживаю:
   – Может быть, мои сведения несколько устарели, но Рылеева звали Кондратием…
   Некоторое время Наталья смотрит на меня с нескрываемым презрением:
   – Я разве сказала – «Рылеев»? Я сказала – «Радищев».
   – А Радищев так-вот декабрист… Самый заядлый… – отзывается Хатковская. – Он так-вот дожил до 1825 года…
   – Да ну вас! – говорит Наталья и немилостиво отворачивается.
* * *
   …Вышла из квартиры и услышала: кто-то играет на рояле. Бурный аккомпанемент и извилистая мелодия – и вся лестница пронизана музыкой. Толкнула дверь, и сразу: синие сумерки, ветер, острый снег в лицо…
   Петербург, музыка, снег. Петербург, не знающий двух мировых войн, замерший под снегом, черно-белый, с гулкими подворотнями и притаившимися фасадами – и снег, снег… И Наталья без шапки, в черном кожаном пальто, уже маячит в своей подворотне. Я выбегаю на улицу и вбегаю в ее объятия.
   – Ма-адь! – говорит она, не здороваясь. – Я придумала, как вытащить героиню из монастыря.
   Керк Монро пишет свой лучший роман – «Веселый Шервудский лес». Мы часами бродим по Петроградской стороне, придумывая сюжет, а потом сидим у нее или у меня и излагаем сочиненное легким и изящным слогом.
   – На, забери, – говорю я, толкая ее книгой в бок («Три цвета времени» Виноградова). – Я прочла.
   – И как? – равнодушно спрашивает Наталья и, не глядя, кладет книгу в пакетик.
   – Не очень, – говорю я. – «Желтое лицо Бонапарта было бледно» и все такое…
   – Мадь! Мы отвлеклись от темы.
   – Ты нашла эпиграф?
   – Нет, конечно.
   – Тогда придется сочинять.
   – Твори, родная.
   Несколько минут мы идем молча. Я бормочу себе под нос и смотрю куда-то вбок, отчего все время падаю на Наталью. Наконец шедевр рожден. Он пахнет Бернсом в переводе Маршака.
 
Пусть в кубках пенится вино,
Забудьте о былом.
Пусть будет то, что суждено
Нам на пути земном.
 
   Все эпиграфы мы решили подписывать одним именем – Хелот из Лангедока. Так звали какого-то безвестного рыцаря, всего один раз упоминавшегося в романе сэра Томаса Мэлори «Смерть Артура». Мы откопали Хелота в академическом издании этого романа, в «Именном указателе».
   Хелот оказался кошмарным плагиатором. Он подписался под гениальной строчкой «На полу лежали люди и шкуры» и присвоил малопонятное, но эмоциональное «Вот пуля пролетела и АГА!». Таким образом Хелот из Лангедока был достойным товарищем Керка Монро.
   Вскоре название Лангедок (а где это?!) стало попадаться на каждом шагу. Действие драмы «Роза и Крест» происходит в Лангедоке. Том Сойер, описывая НАСТОЯЩИЙ побег из тюрьмы, говорит Геку Финну: «…закинешь перевочную лестницу на зубчатую стену, соскользнешь в ров, сломаешь себе ногу… а там тебя уже ждут лошади, и верные вассалы хватают тебя, кладут поперек седла и везут в твой родной Лангедок…»
 
Где расположен Лангедок,
Об этом знает только Блок,
 
   поэтому неуловимый Хелот безнаказанно продолжал заниматься литературным пиратством, стащив у Бернса наше любимое:
 
Так весело, отчаянно
Шел к виселице он,
В последний раз
В последний пляс
Пустился Макферсон.
 
   От этих строчек веяло Средними веками… Где-то далеко, из темноты, вышла долговязая фигура худого, оборванного Франсуа Вильона, написавшего несколько стихотворений в кабаках и тюрьмах и исчезнувшего в той же темноте – и осталась средневековая ночь над полем, рваные облака, мчащиеся сквозь луну, скрип веревок на ветру и медленно раскачивающиеся тела повешенных…
   Мы идем в темноту, но долговязый парень в рваном плаще навсегда исчез, и снег валит под фонарями, и века явно не Средние…
   – Ну так ты будешь слушать? – нетерпеливо говорит Наталья. – Я придумала, как ее вытащить из монастыря…
   – Она появится в окне, он выстрелит в нее стрелой, она выпадет на траву…
   – Мадь! – Наталья топает ногой.
   – «О Ницше – мой бог! – воскликнул фон Заугель!» – кричу я. – Наталья, ты в своей кожанке похожа на фон Заугеля.
   – Да ты будешь слушать!
   – Я само внимание, мадонна.
   – Ну вот. Он переоденется монахиней…
   – Гм… Это мысль. Отец Тук, переодетый монахиней…
   Наталья испускает вопль.
   – Наталья! – говорю я. – Может быть, время ввести верную служанку? Скажем, отец Тук под ее юбкой проникает в монастырь…
   – У-у! – басом вопит Наталья. Это обозначает высшую стадию восторга.
   Покружив по улицам, мы идем к Наталье. Я сажусь за машинку, и начинается процесс творчества.
   – «Мужественное лицо Маленького Джона было бледно».
   – Погоди… Где-то уже была эта фраза…
   – «Желтое лицо Бонапарта…»
   – Мара-азм!
   Машинка под моими пальцами начинает стучать. Я защемляю ноготь между клавишами и тихонько подвываю от боли. Наталья этого не замечает. Она созерцает потолок. Тишина отрывает ее от размышлений.
   – Уже? – говорит она. – Дальше…
   – «Он поднял голову и увидел нежное девичье лицо, склонившееся над ним…»
   – Мадь! Ну роза-мимоза! Не надо никаких девичьих лиц. «Он очнулся».
   – Ладно, пишу: «Он очнулся».
   – Вот, – удовлетворенно говорит она. – Теперь хорошо бы…
   – Давай он будет бредить?
   – Никакого бреда! У нас и так весь роман – бред…

Хелот из Лангедока.
Рядом с Великим Монро
(мемуары)

   Возможно, было утро. Не знаю. Помню в этот день серый тополь за окном. Он облетел. Трепетал последний лист. Я открыл дверцу хрустального бара. Там множились бутылки с хересом и виски. Я достал мононгахильское виски. Налил. Выпил. Потом для разнообразия налил херес. Написал стихи о тополе: «Один на ветке обнаженной трепещет запоздалый лист».
   Вошел сэр Ламорак.
   – Я из бара, – сказал он.
   – Дрянное место, – сказал я.
   – Все бары дрянные.
   – Нет, есть очень приятные.
   – Выпьем, – сказал он.
   – Пожалуй.
   Мы выпили.
   – В Чикаго виски лучше, – сказал Ламорак.
   – Это мононгахильское, – сказал я.
   Было темно. Вошла лошадь. Она была белая.
   – Это моя лошадь, – сказал Ламорак.
   – Жеребец?
   – Нет, кобыла. Выпьем.
   Мы выпили. Я сказал:
   – Соткалась из ночного мрака кобыла сэра Ламорака.
   Он засмеялся. Мы пошли в бар. Там горел красный свет и было душно.
   – Нечем дышать, – сказал Ламорак. – Кобыла задохнется.
   – В Лейпциге было еще хуже, – сказал я. – Там вообще отвратительные бары.
   – Зато кафе на улицах приятные.
   – Да. Там бывает неплохо.
   – В Берлине была черная официантка.
   – Здесь тоже черная.
   – Та была красивее.
   Рядом сел Керк Монро.
   – Два сока манго, – сказал он.
   – Как обычно? – спросил бармен.
   Он кивнул.
   – Хэлло, Керк! – сказал сэр Ламорак. – Это Хелот из Лангедока.
   – Хэлло! – сказал я.
   – Хэлло, Хелот! – сказал Керк.
   Мы выпили.
   – Вы, кажется, журналист? – спросил Керк.
   Терпеть не могу подобных вопросов.
   – Я поэт, – сказал я.
   – Он гениальный поэт, – сказал Ламорак. – Послушай, Керк, он гениальный поэт.
   – Я работаю над романом, – сказал Керк и потянул через соломинку сок манго. Желтый сок, мрачный от красного освещения, сполз по стеклу стакана.
   – Я пишу роман о Робин Гуде, – сказал он.
   – Его никогда не было, – сказал я.
   Он начал шуметь.
   – Как – не было? Робин Гуда? Ты болван!
   – Послушай, Керк, он гениальный поэт! – сказал сэр Ламорак. Он изрядно нализался.
   – Ламорак, иди спать. Ты пьян.
   – Нет, я не пьян, а ты гениальный поэт.
   – Мне было бы интересно прочесть ваш роман, – сказал я, чтобы его утихомирить. – Возможно, я написал бы к нему стихи.
   – Послушай, Керк, Хелот гениальный поэт.
   Мы вышли из бара. Ламорак еще остался и начал буянить.
   – Он всегда такой, когда выпьет, – сказал Керк. – Заедем ко мне?
   Мы заехали к Керку. Он жил недалеко. Под окном чернела клумба. Я сел в кресло. Он сказал:
   – «Кармен» или «Луиджи Боска»?
   – «Боска».
   Он налил мне «Боску». Старик Луиджи с сыновьями был совсем не плох. Я расчувствовался.
   – Где твой роман?
   Ему стало очень приятно.
   – Вот.
   Я прочел. «Боска» был бесподобен.
   – О'кей, – сказал я. – Я напишу стихи.
* * *
   Вечер. Чай. Телевизор.
   Звонок. В трубке – мужской голос.
   – Вы – Мадлен Челлини?
   – Я. В чем дело?
   Шуршание бумаги. Затем тот же голос, наслаждаясь, читает:
   – «Мадлен, дорогая, я тебя очень люблю. Будь такой же милой и продолжай с Хатковской пить в подворотне».
   Я перестаю понимать происходящее и начинаю злиться.
   – Что вам нужно?
   – Это ваша тетрадка – серая, с дамой на обложке?
   – Моя.
   На меня сыплются упреки:
   – Как вы могли сдать такую вещь в макулатуру? Как у вас рука только поднялась! Такие тетради хранят – хранят или сжигают, неужели вы не понимаете этого?
   – Вы нашли ее! – кричу я в восторге. – Я и не думала ее никуда сдавать! Я ее потеряла! Полгода назад! А уборщица, наверное, сдала…
   Голос добреет:
   – Хорошо, что там был записан ваш телефон.
   – Да, хорошо… А откуда вы звоните?
   – С пункта приема макулатуры. Я здесь работаю. Мы всем пунктом прочли вашу тетрадь и кое-что на полях пометили, ничего?
   – Конечно, ничего! Это даже здорово!
   – Нам ужасно понравилось… Только ваше поведение нас возмутило, ну, что вы ее могли сдать…
   – Да потеряла я ее… Какое счастье, что она нашлась!
   – Значит, завтра приезжайте. Мы вас ждем.
   – Конечно. Спасибо вам!
   – Не за что. (Пауза. Осторожно): – Мадлен – это вас так зовут?
   – Да, меня так зовут, а что?
   – Ничего. До свидания. Смотрите, приходите завтра.
   – Спасибо вам. До свидания.
   Короткие гудки.
* * *
   Незаметно подкралась весна. Это была наша последняя школьная весна, и она часто теперь снится мне в самом счастливом ее виде: конец шестого урока, цветущие каштаны возле школы, мы трое пробегающие по аллее, ясный теплый день…
   Нам предстояли выпускные экзамены, по каковому поводу с нами вдруг все стали обращаться как с тяжело больными: в буфете никто не роптал, когда мы без очереди брали пирожок, учителя были предельно внимательны и изо всех сил старались не ставить нам троек, даже директор не сгоняла нас с подоконников и прекратила в нашем классе облавы на не имеющих сменной обуви. (Облава состояла обычно в том, чтобы неожиданно войти в класс посреди урока, заставить всех выставить ноги и, медленно проходя по рядам, разглядывать подметки).
   Тихими вечерами я брала учебники и отправлялась на лавочку под цветущие черемухи – зубрить. Обычно более двадцати минут посидеть не удавалось.
   Слева на лавочке появлялась старушка. Она сидела молча, изредка скорбно вздыхая. Справа плюхался бабэц в красном кремплене, жаждущий общения, и начинался леденящий душу рассказ о том, как «одна» поменялась в Кингисепп в коммуналку, а там все бандиты, в Кингисеппе, и сосед как напьется, так и ломится к ней и все кричит: «Авдотья, открывай, все одно убью».
   – Эти псковские все скабарихи, – замечает старушка, внимательно выслушав рассказ.
   – Не скажите, – отвечает бабэц. – Вот я – псковская.
   – Не-ет, скабарихи, – настаивает старушка. – Вот моя соседка – псковская которая – тут следует длинная матерная фраза – вот как она выражается. Тьфу! Скабариха, одно слово. Никакой культуры.
   – А все же с ярославскими не сравнить, – говорит бабэц. – Бойкие они, так и прутся…
   – Комарики кусаются, – фальшиво говорила я, собирала пожитки и удирала.
   Но дома так и тянет заняться чем-нибудь, не имеющим отношения к экзаменам!
* * *
   – В чем высшая степень народности «Онегина»?
   Я бойко отвечаю (как же, как же, учили, помним!):
   – Высшая степень народности – это партийность. Ну, по определению. Вот. И к «Онегину» неприменимо. Ленин тогда еще не написал статью…
   Экзаменатор уточняет:
   – Что дало право Белинскому назвать «Онегина» в высшей степени народным произведением?
   В ответ он слышит удивительные вещи.
   – Ну, это же разные совершенно вещи – «высшая степень народности» и «в высшей степени народное», – поучающе говорю я и несу какую-то чушь по вопросы морали, любви и дружбы, раскрытые Пушкиным, и что роман и роман в стихах – «дьявольская разница», и что на Татьяне решился вопрос положительного героя, и что Татьяна поэтому образ идеальный, а Ольга – только положительный, это Гончаров сказал. Вот. Ну и дружба – она тоже. Ленского убил. Вот… И десятая глава. Там только отрывки: «Но постепенно сетью тайной» – «узлы к узлам» – «Наш царь дремал» – «Россия»… И… вот. Значит.
   По литературе на меня возлагались очень большие надежды. Мой ответ превзошел все ожидания! Я вышла в коридор полуживая. В коридоре Хатковская, собрав вокруг себя аудиторию, оживленно повествовала о своем аппендиците. Наталья отрешенно читала толстенного Курта Воннегута. Из класса за руку вывели Митьку теплова. Поджак Митьки, обшитый изнутри шпаргалками, был расстегнут, и огромная ржавая грязная подкова, висевшая на могучей митькиной шее, при каждом шаге била Митьку по животу.
   – Д-дуб! – презрительно выдавил Козел. – Митька! Дуб! Ты зачем в шпору полез?
   Митька повел темными воровскими глазами и молча взъерошил волосы.
 
   Мы выходили в Большую Жизнь.

Заключение

   Это соответствует учению Христа: Царство Божие внутри нас.
«Овод»

   Тает снег. Синее небо. Венецианские окна особняков на Дворцовой площади становятся мутно-голубыми, как глаза молочного щенка. В Эрмитаже выставка, посвященная раскопкам в Трое. Боже мой, ржавые наконечники стрел и глиняные черепки не волнуют моего воображения, и я смотрю на них, не испытывая никакой нежности. Безнадежно выросла!
   Соскучившись среди наконечников, я стала читать стенды.
   «Таким образом, именно Троя VII-а стала объектом экспансии микенских греков…»
   Шевельнулось что-то очень знакомое, и память немедленно подсказала: «В конце года Воды… центробежные процессы в древней Империи стали значительными… Воспользовавшись этим, Святой Орден, представляющий по сути интересы наиболее реакционных групп феодального общества… – А как пахли горящие трупы на столбах вы знаете?» Не знаю я, как пахли горящие трупы в Трое VII-а. Не знаю. Простите меня, наконечники.
   По залам бродят эрмитажные ребята. Кружковцы. Милые высокомерные дети, которые в Эрмитаже дома и для которых все мы – невежественные пришельцы, чужаки, не умеющие понять прелести этого пыльного воздуха.
   И ведь не так много лет прошло с тех пор, как я перестала бегать каждую неделю на занятия и проводить полтора восхитительных часа среди мраморных алтарей, краснофигурных ваз и римских императоров. Теперь мне уже начинает казаться, что это была не я. В моей голове так тесно сплелись моя собственная жизнь и жизни людей из книг, что я с трудом отличаю правду от вымысла. И то и другое – моя жизнь. Смерть Гектора и эрмитажный кружок – в одинаковой степени мое прошлое.
   Я брожу по залам. Родина моего детства. Дверь с надписью «Посторонним вход воспрещен». Мы не были посторонними. Мы именно здесь и собирались, и куратор нашей группы приводила нас в свой кабинет, где на распялочке висел азиатский халат VII века, а на столе стояли глиняные тележки. «Можете их покатать по столу, только не разбейте, им пять тысяч лет».
   На первом занятии куратор взяла журнал и прочла двенадцать фамилий.
   – А вы, простите, кто? – спросила она тринадцатого, черноглазого, толстенького, как сарделька, мальчика.
   Он залился темно-малиновым румянцем и с тяжелым вздохом ответил:
   – Я – Гвирц.
   – А почему вас нет в журнале?
   Гвирц покраснел еще сильнее и трагически прошептал:
   – Я из желтого списка.
   В желтый список заносят ребят, которые лишаются права посещать кружок за частые прогулы. Но раскаяние Гвирца было таким трогательным, а прошлогодний курс о Древней Руси таким скучным, что его тут же снова записали в журнал.
   Полгода мы занимались Востоком. Индийские фрески, тибетские иконы. Потом мы переехали в Европу. Там нас ждал Борис Осипович.
   Борису Осиповичу было около сорока пяти лет, он был худ, носил мятые серые брюки и коричневый пиджак. Из-под брюк выглядывали огромные нечищенные ботинки. У него был низкий лоб, маленькие глазки, огромный нос со всевозможными выпуклостями и блямбой на конце, спускавшийся ниже уровня оттопыренной нижней губы. Выражение лица у него было всегда немного насмешливым.
   Мы ходили с ним по залам, где я раньше всегда скучала, потому что с живописью у меня очень трудные отношения. Мы ходили с ним от картины к картине, и он говорил нам о том, как художник строит свое произведение, чтобы донести до нас свою мысль.
   Однажды он привел нас к Рембрандту. Мы стояли лицом к «Возвращению блудного сына» и спиной к «Давиду и Урии». Урия – муж Вирсавии; царь Давид увидел Вирсавию купающейся и пожелал ее, а мужа ее, Урию, отправил в бой, на верную смерть. На картине Рембрандта изображен человек в мерцающих темно-красных восточных одеждах; склонив голову, закрыв глаза, положив руку на грудь, как бы унимая сердце, он идет прямо на зрителя. Его лицо печально и покорно: он знает, что его ждет.
   – Кто хочет сказать что-нибудь о «Блудном сыне»? – спросил Борис Осипович.
   Мы молчали.
   – Поймите, – уговаривал он нас, – это единственная для вас возможность говорить свободно все, что вы думаете, и никто не поставит вам двойку…
   Гвирц из желтого списка залился краской, сделал шаг вперед и решительно сказал:
   – Библейский сюжет… руки старика… значит…
   Он взглянул на Бориса Осиповича и замолчал, окончательно смешавшись. Уши Гвирца полыхали и отбрасывали багровые тени на его блестящие черные волосы. Борис Осипович, полузакрыв глаза, задрав нос и подбородок, засунув руки в карманы брюк, медленно покачивался, и по лицу его бродила печальная улыбка.
   – Понимаете… – медленно проговорил он. – Это все правильно. Но посмотрите… Рембрандт противопоставляет прекрасное уродливому… Прекрасное заключено в раму картины. Уродливое – мир вне ее. – Тут он резко повернулся к картине и взмахнул рукой. – Блудный сын вернулся из этого мира в мир картины. Посмотрите, в каком он виде!
   С полотна на нас глядели натруженные пятки и лохмотья.
   – Что сделал с ним этот страшный мир! Вот он переступил раму, отделявшую этих прекрасных мудрых стариков от него, – и упал на колени…
   Он дернул Гвирца за плечо и указал на что-то за его спиной. Мы невольно обернулись… и увидели медленно выходящего из картины человека в мерцающих темно-красных одеждах. И прежде чем Борис Осипович сказал все это словами, я поняла его мысль – и задохнулась от ужаса и восторга.
 
   (15 ноября 1983)

Приложения
касательно Димулео

Сепаратный Договор
между Мадлен Челлини и Димулео Димулеем

   Договором предусматриваются следующие моменты:
 
   д 1. Стороны обязуются полностью исключить обидные ругательства, содержащие слова: сволочь, рожа, харя и т. п.; нецензурные выражения, если таковые возникнут; намеки на Лямур и прочие околичные оскорбления; ругательства с использованием внешности противника; а также всякое иное ругательство, сказанное со злостью, раздражением и имеющее цель оскорбить или унизить. Стороны обязуются не наносить друг другу оскорблений словом.
 
   д 2. Однако договор предусматривает сохранение словесных турниров при условии полной их безобидности. Разрешается употреблять в отношении противника выражения типа «Белый носорог»; любая словесная обида есть грубейшее нарушение договора и несет за собой открытие военных действий.
 
   д 3. Стороны обязуются оказывать друг другу дружескую взаимопомощь в случаях контрольных спецзаданий (раскладка по географии). В экстренных случаях – дать списать или подсказать.
 
   д 4. Стороны будут делать друг другу подарки по собственной инициативе или по просьбе одной из сторон, если подарок не несет ущерба ни одной стороне. Нажим одной стороны на другую есть нарушение договора. Все подарки должны быть сделаны добровольно.
 
   д 5. Найдя коммерцию непригодной для дружеского общения, стороны полностью исключают ее из своей практики (см. д 4).
 
   д 6. Стороны обязуются полностью прекратить и никогда не возобновлять шантаж.
 
   д 7. Стороны обязуются доверять друг другу, верить на слово и не лгать в особо важных делах.
 
   д 8. Стороны обязуются прекратить и никогда не возобновлять разбой, как-то: похищение тетрадей, ручек и т. п.; оскорбление портфелей и прочего имущества.
 
   д 9. Договор предоставляет сторонам полное право переписки, сотрудничества в низведении отдельных индивидуумов.
 
   д 10. Стороны обязуются не сплетничать друг о друге, не показывать никому особо важных записок и не рассказывать телефонных разговоров, т. е. сохранять друг о друге тайну.
 
   д 11. Стороны обязуются не наносить оскорбления действием, включая те случаи, когда потерпевшая сторона уже не будет иметь возможности думать, говорить и чувствовать.
 
   д 12. Стороны обязуются не выяснять отношений при всех.
 
   д 13. Соглашение имеет сепаратный характер и касается только тех, кто его подписал.
 
   д 14. Нарушение какой-либо стороной любой статьи настоящего соглашения влечет за собой открытие военных действий: колоссальное презрение, уничтожение привилегий, указанных выше. Договор может быть восстановлен в случае, если неправая сторона извинится и заплатит контрибуцию, наложенную правой стороной. Контрибуция не должна быть непомерной и унизительной. Злоупотребление извинениями, мягкостью данной статьи, разрешающей после извинения и контрибуции возобновление данного договора, влечет за собой уничтожение договора навсегда, вечную вендетту и скандал.
 
   В день майских ид Anno Domini MCMXXXCIX (15 мая 1979)
 
   Подписано: Мадлен Челлини, Димулео Димулей

Протоколы

   Иск от Димулео
   Слушали:
   1. Обезьяна
   2. Дурак
   3. Противный
   Постановили:
   1.
   2.
   3.
 
   Иск от Мадлен
   Видели:
   1. Мадлен раскатали катком
   2. Мадлен повесили
   Слышали:
   1. Мат-мат-мат
   2. Мерзкое существо
   3. Ядрена…
   Постановили:

Расписка

   Мы, Димулео Димулей, обязуемся не портить линейки и не воровать их впредь.
   Подписуюсь: Д.Д.

Рассказы Димулео

1.
7 > 999.999
 
   Растеряв все свои легионы по кабакам и увеселительным заведениям, великий Димулео оказался лицом к лицу с 999 999 Сергеями Ивановичами и одной Прошкой, имея в распоряжении трех легионеров и трех лучников, а также легионную маркитантку. Под покровом ночи маленький отряд под предводительством великого полководца зашел в тыл залегшим вдоль земляного вала 999 999 Сергеям Ивановичам и одной Прошке. О великий Димулео! Напрягшиеся во тьме Сергеи Ивановичи и Прошка услышали у себя в тылу команду:
   – Пять тысяч налево, пять – направо, легион – за мной!
   Три стрелка выпустили во мрак три стрелы, три воина лязгнули мечами, маркитантка завопила: «Наших бьют!» Но Сергеям Ивановичам, сущим дьяволам в драках при дневном свете, три стрелы показалис тремя сверкнувшими молниями, три лязгнувших меча – глухим топотом мчащейся в атаку конницы, а вопли и дикий вой маркитантки напомнили 999 999 Сергеям Ивановичам и одной Прошке зов духов ночи. Огромное воинство дрогнуло, кто-то с воодушевлением труса крикнул: «Нас предали!» Тысячи глоток подхватили: «Нас предали! Бежим!»
   Так семью воинами были обращены в бегство 999 999 Сергеев Ивановичей. Одна Прошка была захвачена в плен… Это был последний рассвет бедной Прошки. Ее прекрасная худая шея была зажата в позорный ошейник, треугольный предмет тихо опустился на привязанное к деревянному каркасу тело… Раздался отвратительный хруст… Четыре бесформенных окровавленных обрубка дернулись в последний раз… Воля Димулео священна!
 
   Дитрих фон Шлиппенбах, рыцарь
   247 год до н.э. Александрия – Карфаген – ТАСС
2.
   По самой земле полоснул огонь выстрела – значит, Прошка упала. Короткий шум борьбы, визг и дикий вопль: «Пощадите! Поща-и-и…» Глухой звук удара, тихий стон… Все было кончено. Прошка лежала, скорчившись, на земле, глаза словно остекленели, крови натекла целая лужа, в мертвой руке зажато горлышко разбитой бутылки. Утренний ветер шевелил слипшиеся седые волосы.
   Светало…

Монризм – романтизм эпохи НТР

   Литература – это я.
Керк Монро

Введение
Монризм и его непреходящее значение

   Настало время, когда монристская литература начала выходить массовыми тиражами. Настало время, когда возникла настоятельная необходимость в серьезной работе об этом столь распространенном литературном явлении.
   Прежде всего поясним сам термин «монризм».
   В 1980 году, спасаясь от школьной скуки, мы начали сочинять романы, а заодно сочинили и их автора – гениального писателя Керка Монро. Романами Монро зачитывался весь класс. Впоследствии, перечитывая многие книги, мы с удивлением обнаружили, что их писал либо сам Керк Монро, либо его верные ученики. Стиль Монро, его мировоззрение просачиваются на страницы произведений Майн Рида, Сабатини, Жюля Верна. И тогда мы поняли, что монризм – это явление. Мы начали исследовать его. Настоящая работа представляет собой очередной этап этих исследований. Думается, монризм – это бездонный колодец, из которого можно черпать всю жизнь.
   Вот пример типично монристского произведения:
   «Сюжет пьесы был в высшей степени интересен. Неизвестно было, в каком веке, среди какого народа и в какой стране он развертывался и, может быть, благодаря этому он был еще восхитительнее, так как за неимением предварительных сведений ни у кого не было ни проблеска догадки, что из всего этого получится.
   Некий изгнанник что-то и где-то совершил и с большим успехом и вернулся домой с триумфом при возгласах и звуках скрипок, дабы приветствовать свою жену – леди с мужским складом ума, очень много говорившую о костях своего отца, которые, по-видимому, остались непогребенными то ли по своеобразной причуде самого старого джентельмена, то ли вследствие предосудительной небрежности его родственников – это осталось невыясненным. Жена изгнанника находилась в каких-то отношениях с патриархом, жившим очень далеко в замке, а этот патриарх был отцом многих из действующих лиц, но он хорошенько не знал, кого именно, и не был уверен, тех ли он воспитал в своем замке или не тех. Он склонился к последнему и, находясь в замешательстве, развлек себя банкетом, во время коего некто в плаще сказал: «Берегись!», но никто (кроме зрителей) не знал, что этот некто и был сам изгнанник, который явился сюда по невыясненным причинам, но, может быть, с целью стащить ложки.
   Были также приятные маленькие сюрпризы в виде любовных диалогов между Удрученным Пленником и мисс Снивелличчи и между Комическим Воином и мисс Бравасса; кроме того, у м-ра Ленвила было несколько очень трагических сцен в темноте во время его кровожадных экспериментов, потерпевших неудачу благодаря ловкости и смелости Комического Воина… и неустрашимости мисс Снивелличчи, которая надела трико и в таком виде отправилась в темницу к своему возлюбленному, неся корзиночку с закусками и потайной фонарь.
   Наконец обнаружилось, что патриарх и был тем самым человеком, который так неуважительно обошелся с костями тестя изгнанника, и по этой причине жена изгнанника отправилась в замок патриарха, чтобы убить его, и пробралась в темную комнату, где после долгих блужданий в потемках все сцепились друг с другом и вдобавок принимали одного за другого, что вызвало величайшее смятение, а также пистолетные выстрелы, потерю жизни и зажженные факелы. После этого вперед выступил патриарх и, заметив с многозначительным видом, что теперь он знает все о своих детях и сообщит им это, когда они вернутся, заявил, что не может быть более благоприятного случая для сочетания браком молодых людей. Затем он соединил их руки с полного согласия неутомимого пажа, который (будучи кроме этих троих единственным оставшимся в живых) указал своей шапочкой на небеса, а правой рукой на землю, тем самым призывая благословение и давая знак опустить занавес, что и было сделано при дружных рукоплесканиях».
(«Жизнь и приключения Николаса Никльби»)
   Диккенс относится к этой пьесе с иронией, вполне понятной, ибо это естественное отношение реалиста к монризму. Я бы назвала это отношение отношением первичной литературы к литературе вторичной. Диккенс – отличный писатель и без монризма. Как только его герой попадает в типично монристские обстоятельства, Диккенс начинает иронизировать и тем самым увиливает от монризма.
   Но отвлечемся от иронии, сопровождающей изложение сюжета пьесы. Она – произведение чистейшей воды монризма. Она второсортна, это явно не «Гамлет», но заслуживает ли она того, чтобы быть отвергнутой? Следует ли вычеркнуть ее из жизни только за то, что она второсортна?
   НИКОГДА.
   Она содержит возвышенные и благородные мысли, в ней действуют отважные и обаятельные люди. Ничему дурному она не учит. Напротив, она учит самым замечательным идеям, которые вырабатывались на протяжении веков.
   Может быть, она так нелепа, что воздействует на зрителей в обратном смысле? Тоже нет. Она с триумфом шла в Портсмуте:
   «Но когда появился Николас в своей блестящей сцене с м-с Кромльс, какие были рукоплескания! Когда м-с Кромльс (которая была его недостойной матерью) насмехалась над ним и называла его «самонадеянным мальчишкой», а он отказал ей в повиновении, какая была буря аплодисментов! Когда он поссорился с другим джентельменом из-за молодой леди и, достав ящик с пистолетами, сказал, что если его соперник – джентельмен, то он будет драться с ним здесь, в этой гостиной, пока мебель не оросится кровью одного из них, а может быть, и обоих, как слились в едином оглушительном возгласе ложи, партер и галерка! Когда он бранил свою мать за то, что она не хотела вернуть достояние молодой леди, а та, смягчившись, побудила и его смягчиться, упасть на одно колено и просить ее благословения, как рыдали леди в зрительном зале! Когда он спрятался в темноте за занавесом, а злой родственник тыкал острой шпагой всюду, но только не туда, где ясно были видны его ноги, какой трепет неудержимого страха пробежал по залу!»
   Иными словами, пьеса воздействовала на публику именно так, как было задумано автором. В данном случае мы имеем дело с настоящим произведением искусства, поскольку оно полностью выполняет свою задачу.
   В своей «Поэтике» Аристотель неоднократно говорит о сострадании и страхе как главных переживаниях зрителей трагедии. При этом страх может быть вызван при условии, что трагический герой не слишком сильно отличается за зрителя, ибо страх – это переживание за подобного себе. Сострадание же может быть вызвано лишь к герою, страдающему незаслуженно. Поэт в трагедии доставляет зрителям удовольствие «от сострадания и страха через подражание им». Посредством сострадания и страха трагедия очищает страсти. Это действие трагедии на зрителей характеризуется как катарсис (очищение). Трагическое встряхивает душу и мощным потоком эмоций смывает то, что пряталось в подсознании. С помощью этого внешнего раздражителя мусор на дне души пережигается.
   Справляется ли с этой задачей пьеса, которую вышучивает Диккенс? Справляется, и много лучше, чем иные трагедии.
   Поэтому говорить, что монризм не должен иметь прав на существование только вследствие того, что он является вторичной литературой, более чем необоснованно.
   Итак, мы бегло очертили причины, почему монризм заслуживает того, чтобы о нем говорить. Приступаем к истории монризма, его происхождению, истокам и сущности.

Глава первая
Монризм – дитя европейского романтизма

   «Ведь надобно же, чтобы всякому человеку хоть куда-нибудь можно было пойти. Ибо бывает такое время, когда непременно надо хоть куда-нибудь да пойти!»
   Эти слова Мармеладова могут служить эпиграфом к рассуждению о социальных причинах возникновения монризма. От среды, которая «заела», геолог удирает в тайгу, биолог на Белое море, журналист – в редакцию, а тот, кому некуда идти, – в книги. Монризм – это мир несчастного человека, которому некуда удрать от действительности, кроме как в книги. Уход от мира будничного, серого, нудного, в мир опьяняющей красоты, сильных чувств, смелых людей – вот что такое монризм.
   Может быть, именно здесь яснее всего видно, чьим сыном является монризм.
   Конечно же, романтизма.
   Романтизм завоевал европейскую культуру в конце XVIII – начале XIX века. Романтики были свидетелями значительных исторических событий, начиная с Революции и кончая утверждением Луи-Филиппа, которого изображали на карикатурах в виде груши и мешка с деньгами. Идеалы 1789 года рухнули. Стоило ли приносить столько жертв ради того, чтобы сытые наконец смогли диктовать голодным, не таясь и не лицемеря! История словно убыстряет шаги. Ее движение становится заметным. Поэтому романтики так часто пишут исторические романы. Они ПОЧУВСТВОВАЛИ историю. Они начали трогать ее руками. То общество, в котором они жили, было им глубоко отвратительно. Поэтому романтический герой всегда в конфликте с обществом. Он одинок, замкнут в себе, он горд, и на щите его написан девиз: «Не снисхожу».
   «Когда вам будут говорить: это – романтизм, вы спросите: что такое романтизм? – и увидите, что никто не знает, что люди берут в рот (и даже дерутся им! и даже плюются! и запускают вам в лоб!) – слово, смысла которого никто не знает.
   Когда же окончательно убедитесь, что НЕ знают, сами отвечайте бессмертным словом Жуковского:
   – Романтизм – это душа».
(Марина Цветаева)
   В начале XIX в. возникает совершенно новая, очень своеобразная культура. Романтизм проявляется не только в литературе, не только в науках, но и в поведении людей.
   Ю.М.Лотман пишет: «Отношение различных типов искусства и поведения человека строится по-разному. Если оправданием реалистического сюжета служит утверждение, что именно так ведут себя люди в действительности, а классицизм полагает, что таким образом люди должны себя вести в идеальном мире, то романтизм предписывал читателю поведение, в том числе и бытовое… Если реалистическое произведение подражает действительности, то в случае с романтизмом сама действительность спешила подражать литературе… В романтическом произведении новый тип человеческого поведения зарождается на страницах текста и оттуда переносится в жизнь».
   Далее Лотман приводит такой пример. «Известен подвиг жен декабристов, его поистине историческое значение для духовной истории русского общества… Поступок декабристок был актом протеста и вызовом. Но в сфере подражания он неизбежно опирался на определенный психологический стереотип».
   Он приводит отрывок из записок Басаргина: «Помню, что однажды я читал как-то моей жене только что тогда вышедшую поэму Рылеева «Войнаровский» и при этом невольно задумался о своей будущности. «О чем ты думаешь? – спросила меня она. «Может быть, меня ожидает ссылка», – сказал я. «Ну что же, я тоже поеду утешить тебя, разделить твою участь. Ведь это не может разлучить нас, так об чем же думать?»
   Басаргина внезапно скончалась в августе 1825 года, не дожив до ареста мужа, и ей не удалось делом подтвердить свои слова. Но другие женщины сделали это.
   «Дело, однако, не в личной судьбе Басаргиной, а в том, что именно поэзия Рылеева поставила подвиг женщины, следующей за мужем в ссылку, в один ряд с другими проявлениями гражданской добродетели. В думе «Наталия Долгорукова» и поэме «Войнаровский» был создан стереотип поведения женщины-героини:
 
Забыла я родной свой град,
Богатство, почести и знатность,
Чтоб с ним делить Сибири хлад
И испытать судьбы превратность.»
 
   Для нас важно здесь одно: романтизм был в начале XIX в. тем языком, которым говорили и думали, который был для всех понятен, который определял и речь, и манеры, и общий стиль поведения.
   Я хочу привести три отрывка из писем. Эти письма были написаны примерно в одно и то же время совершенно различными людьми, не знакомыми друг с другом. Посмотрите, насколько ПОХОЖЕ они писали.
   «Если бы я даже мог рассказать здесь о той, которая заставляет меня вздыхать, разве нашел бы я в этом истинное счастье? Один взгляд опьянял бы меня, одно слово приводило бы в восторг, но черные змеи недоверия очень скоро превратили бы восторг любви в тревогу и сомнения…»
   Это писал А.Чичерин, юноша-офицер Семеновского полка, героически погибший в 1813 году.
   «Места, где я был, все населены чувашами, черемисами и татарами… Низшие начальники обращаются с ними как с животными, совершенно забывая, что это такие же люди, как они сами, и хотя невежественные и не столь просвещенные, но в основе своей гораздо чище и лучше, чем они, и вообще менее испорченные… И мне доставило удовольствие, что я успел облегчить этих бедных людей, избавив их от угнетателей… Это зрелище поистине весьма трогательное – видеть признательность, которую эти бедные люди мне выразили… Растроганный, я плакал теплыми слезами и благодарил Бога за то, что Он меня избрал орудием для облегчения участи этих несчастных бедняков… Ах, дорогие дети! Нет блаженства, которое равнялось бы счастию облегчить угнетенного!»
   А это писал московский почт-директор Иван Борисович Пестель своим сыновьям. Этот человек, снимая копии с некоторых частных писем, в 1790 году много помог в собирании материала, послужившего основанием для ареста просветителя Новикова, а впоследствии, самодержавно управляя Восточной Сибирью, грабил этот огромный край, не пропуская оттуда никаких жалоб.
   «Стоит грустить ради того, чтобы тебя утешали. Когда есть друзья, можно и страдая быть по-настоящему счастливым. Твое письмо, полное апостольской мягкости, меня немного успокоило. Но как изгладить следы той бури страстей, через которую я прошел? Как утешиться, когда за один месяц исчерпан до дна источник самого сладостного блаженства, отпущенного человеку, когда он выпит без радости и без надежды, когда знаешь, что он иссяк навсегда?
   И после этого проповедуют смирение! После этого требуют, чтобы страдающие были милосердны к миру. Милосердие? Никогда! Ненависть, только ненависть!»
   Это письмо было написано Эваристом Галуа, необыкновенно талантливым человеком, математиком, республиканцем, в мужестве и искренности которого никто не сомневается.
   В статье, посвященной историческому жанру («Соперница времени») О.Чайковская пишет о книге Н.Я.Эйдельмана «Лунин»: «Я читала книгу давно и до сих пор помню, как удивили меня письма Лунина с их наивно-высокопарным слогом, странным под пером героя-декабриста…»
   Исторические лица, которые не умерли вместе со своим временем, кажутся нам современниками, и мы часто поражаемся слогу их писем, забывая о том, что в ту эпоху все говорили, писали и думали именно так.[4] Тогда все эти слова еще не были истасканы бесчисленными «распухшими от слез» романами. Поэтому когда В.Гюго («Отверженные») пишет о своем герое: «О, какой ужас! Неужели судьба может быть так же жестока, как мыслящее существо, сделаться такой же чудовищной, как сердце человека?.. О чем бы он ни думал, он возвращался все к той же ужасной дилемме. Что делать? Великий Боже! Что делать? Буря, от которой он избавился с таким трудом, вновь забушевала в его груди. Его мысли начали путаться. Какое-то оцепенение охватывало его – черта, свойственная отчаянию», – он пишет это, страдая и сострадая всем сердцем. Для нас, воспитанных на иронии ХХ века, эти восклицательные знаки, эта патетика, эта буря чувств – все это признаки наивности и неумения писать. Для романтика же это привычный способ изъясняться. Мы только что видели, что именно так писали люди, не знакомые между собой, совершенно различные по характеру, возрасту, общественному положению, убеждениям и связанные только одним: эпохой.
   Но вот романтизм уходит в прошлое. Во второй половине XIX в. исчезает опора, которую романтизм имел в жизни. Еще пишутся романы, полные многоточий, восклицаний и страданий, но письма уже холоднее, спокойнее, реалистичнее.
   И тогда возникает «другой» романтизм – романтизм, потерявший почву под ногами, оторванный от жизни, романтизм ухода в другую жизнь. Это удел человека, которому досталось от жизни и который, вместо того, чтобы поднять бунт, уйти пешком по Руси, уехать в Сибирь, просто садится к столу и пишет роман, в котором действуют отважные, красивые люди, совершенно не похожие на автора.
   Иными словами, возникает монризм.
   «…Я уронил задумчивый взгляд на карту своего «Острова сокровищ», и средь придуманных лесов зашевелились герои моей будущей книги. Загорелые лица их и сверкающее оружие высовывались из самых неожиданных мест; они сновали туда и сюда, сражались и искали сокровище на нескольких квадратных дюймах плотной бумаги». – Так вспоминал незадолго до смерти Роберт Луис Стивенсон о рождении великого своего романа, шелест парусов которого осенял наше детство… Стивенсон поднял бунт на «эскадре» английской литературы, которая дрейфовала в стоячей воде натурализма. Снарядил в плавание «бриг», подняв над ним флаг неоромантизма. Нет, это был не тот романтизм начала века, чьи герои, скучающие супермены, воспаряли над средой, на пятачке эгоцентрических блаженных терзаний. Стивенсон… рисовал души героев самоотверженных и деятельных», – так писал о романе «Остров сокровищ» А.Ерохин в «Комсомольской правде», где несколько раз помещались большие статьи под рубрикой «вечная книга». Оставим в стороне и на совести автора рассуждения о скучающих суперменах (героях Байрона, Лермонтова и других романтиков начала XIX века). Нас интересует здесь одно: процесс появления на свет монристского произведения. От своей среды, достаточно косной, писатель уходит в мир игры, в мир «героев самоотверженных и деятельных».
   Можно вспомнить чудесный фильм «Великолепный», в котором главную роль исполняет Жан-Поль Бельмондо.
   Писатель сидит в своей комнате и пишет роман про великолепного Боба Сен-Клера, супермена, покорителя женщин и победителя злодеев. У писателя протекает водопровод, и наглый водопроводчик отказывается его чинить, потому что это – дело газовщика. После чего водопроводчик немедленно попадает на страницы романа в качестве мелкого злодея, и Боб с наслаждением убивает его. Главный враг Боба – издатель. Возлюбленная супергероя – девушка из соседней квартиры. Писатель не может отказать себе в удовольствии прошить автоматной очередью газовщика, который отказался чинить кран, сказав, что это – дело водопроводчика.
   Перед нами – монрист чистой воды.
   Чем же монризм отличается от романтизма?
   1. Он не имеет никакой опоры в жизни. Жизнь давно ушла в перед. В быту и общении тон задают реализм и модернизм. Совершенно иные слова составляют язык эпохи. Романтический способ говорить и жить выглядит смешным, детским и наивным.
   2. Романтизм – это серьезное литературное и общественное явление. Монризм – это «просто так». Романтизм первичен по отношению к монризму, подобно тому как Печорин – настоящий романтический герой – первичен по отношению к Грушницкому – карикатуре на романтического героя. Монризм – это вторичная литература, не сделавшая никаких принципиальных открытий.
   3. Романтики были сильными людьми, революционерами, общественными деятелями, они воздействовали на жизнь, их героям подражали многие (Рылеев, Байрон, Гюго…) Монристы – люди слабые, они не воздействуют на жизнь, а бегут от нее, и подражают им исключительно дети в возрасте от 10 до 14 лет.
   4. Романтик относится к своему творчеству как к настоящему делу, достойному уважения и внимания. Монрист, отлично сознавая, что его произведения второсортны, работает с некоторой ухмылкой. В.О.Ключевский говорил, что «тайна искусства писать – уметь быть первым читателем своего произведения». Читая свои произведения, монрист не может не ухмыльнуться. Ирония – вот что спасает его от глупости и самодовольства. Монрист слегка насмешлив. И все же он привязан к своим героям, он любит их и не писать не может.
   В 1922 году вышел замечательный роман Рафаэля Сабатини «Одиссея капитана Блада», несомненно, принадлежащий к литературе монризма, лучшим ее образцам.
   «В его душе боролись два чувства, – пишет Сабатини, – святая любовь, которую он в продолжение всех этих лет питал к ней, и жгучая ненависть, которая была сейчас в нем разбужена. Крайности сходятся и часто сливаются так, что их трудно различить. И сегодня вечером любовь и ненависть переплелись в его душе, превратившись в единую чудовищную страсть».
   Узнаете ли вы знакомый патетический стиль? Но кто в 1922 году говорил таким языком? Первичная литература переживала опыт мировой войны и революции, пытаясь запечатлеть все так, как было на самом деле. А монрист создает образ капитана Блада, не имеющий никакого отношения ни к войне, ни к революции. Конечно, если очень постараться, можно найти в романе изображение истинного лица капитализма в эпоху первоначального накопления, но все же, думается, не это в романе главное.
   Сейчас, когда прошло более шестидесяти лет, вполне уместно задать вопрос: что читают больше – «Огонь» Барбюса, «Цемент» Гладкова или «Одиссею капитана Блада»? Все-таки «Одиссею», начисто оторванную от актуальных проблем современности. Я совершенно не хочу умалять достоинств реалистической литературы. Просто на этом примере видно, что монристские произведения могут оказаться значительными. Хотя это и нетипично. В чем секрет? Думаю, в том, что потребность в романтизме бессмертна.
   Вот еще один пример. (Рассказываю со слов, по памяти). Группа людей оказалась надолго оторванной от цивилизации. Дела не было никакого, нужно было ждать вертолета. Люди просиживали часами у костра, сочиняя огромный приключенческий роман, совершенно неправдоподобный, полный неожиданных встреч, переодеваний, разоблачений, пиратов, похищенных красавиц, загадочных сокровищ, причем мнимые злодеи оказывались утерянными сыновьями и героями, а герои на поверку выходили злодеями, – словом, использован был весь монристский арсенал. Потом один из них обработал роман и издал его под заглавием «Наследник из Калькутты».[5]
   Это типичнейший пример появления на свет монристского произведения. Оно спасает от скуки, от тоски, от отчаяния, дает пищу уму.
   И еще одно, бесценное: монризм уводит в детство, в мир удивительных воспоминаний.
   Можно презирать монризм. Но стоит ли? Отрекаясь от него, вы отрекаетесь от тех лет, когда бегали с перьями в волосах и стреляли из лука в своего лучшего друга.
   В одном из романов Ремарка герой видит книгу Карла Мая, которая лежит в машине, и с нежностью думает о человеке, который ее читает. Шофер говорит, что книга принадлежит хозяину, хозяин же кивает на шофера: мол, это он балуется. «Струсили», – думает герой, и сразу оба – и хозяин, и шофер – становятся ему неприятны.
   «Мы глядим на город и на длинные ряды тополей, под которыми мы когда-то строили палатки и играли в индейцев. Георг всегда был предводителем, и я любил его, как могут любить только мальчишки, ничего не знающие о любви.
   Взгляды наши встречаются.
   – Брат мой Сломанная Рука, – улыбаясь, тихо говорит он.
   – Победитель, – отвечаю я так же тихо».
(Ремарк. «Возвращение»)
   Ремарк никогда не был монристом, но отречься от монризма не захотел.
   Существует целый ряд произведений, которые были написаны более или менее серьезно, но воспринимаются как монристские. Майн Рид, Брет Гарт, Жюль Верн, Фенимор Купер, Александр Дюма – все это писатели-«предмонристы». Какая-то опора в жизни у них еще была, особенно у Брет Гарта, но именно их стиль, их сюжетные приемы разрабатывались монристами впоследствии так тщательно, что и на этих писателей утвердился взгляд как на монристов.
   В самом деле, если исходить из восприятия книг двенадцатилетними, то в одном ряду стоят «Всадник без головы», «Оцеола – вождь семинолов», «Три мушкетера», «Пятнадцатилетний капитан», «Одиссея капитана Блада», «Черный корсар», «Томек на тропе войны», «Сердца трех», «Последний из могикан», «Капитан Сорви-голова» и т. п. Одни произведения – чисто монристские, другие написаны еще тогда, когда романтизм не ушел окончательно из жизни людей, но есть нечто общее в том, как 12-летние относятся к этим книгам. В НИХ ИГРАЮТ. В «Собор Парижской Богоматери», в «Консуэло», «Джен Эйр» не играет никто. Поэтому, оговариваясь, мы причисляем этих авторов к монристам.
   Подведем итоги.
   Монризм возникает на основе романтизма. Он использует его стиль, его тип героя, его построение сюжета. Монризм опирается на потребность людей (особенно детей) в ярком и сильном. Иными словами, монризм – это романтизм нашего сурового технического века.

Глава вторая
Между Сциллой развязности и Харибдой слезливого сочувствия (извращения монризма)

   Обычно человек, впервые приобщаясь к чтению (независимо от того, является ли этот человек ребенком, которому надоели детские книжки и захотелось прочесть «настоящий толстый взрослый роман», или же это взрослый, выучивший, выучивший грамоту «по вывескам») – этот человек, как правило, начинает читать именно монристскую литературу.
   «К полуночи, когда Данило, лежа на дровах, разразился лошадиным храпом, Павел, облазив с масленкой весь двигатель, вытер паклей руки и, вытащив из ящика 62-й выпуск „Джузеппе Гарибальди“, углубился в чтение захватывающего романа о бесконечных приключениях легендарного вождя неаполитанских краснорубашечников…»
(«Как закалялась сталь»)
   Эти дешевые, выходившие сериями приключенческие книжки, составляли чтение многих, кто потом воевал за Советскую власть.
   Литература, как известно, оказывает на человека (если он читает) огромнео влияние.»…Поэт СОЗДАЕТ НОВЫЙ ОПЫТ, запечатлевая в читателе образ никогда не виданного ранее мира», – пишет М.В.Нечкина.
   Кроме того, именно монристская литература впервые говорит с ребенком о таких серьезных вещах, как честь, мужество, любовь, смерть. Казалось бы, наивность изложения этих вопросов беспредельна, решение их упрощено, но человек, впервые начавший читать, не видит этой наивности. Для него чудо – печатное слово. Восклицательные знаки, которые насмешили бы любого реалиста, жгут его сердце. Заслуга литературы монризма в том и состоит, что эти проблемы решаются в пользу чести и мужества. Начав подражать героям монристских книг, человек уже не позволяет себе бесчестных поступков. С годами, впрочем, это может пройти.
   Из ответов пятиклассников на литературную анкету. «Какие качества ваших любимых героев вы хотели бы перенять?» – «У своего любимого героя Спартака я перенял мужество и благородство», – написал один мальчик (сейчас это детский врач).
   Но есть и злостные извращения монризма. Это уже не вторичная, а третичная литература, возросшая, как гриб, на стройном стволе монризма, сосущая его соки, похожая на него внешне и противоположная ему по существу. Она либо не выполняет воспитательной функции литературы, либо сознательно спекулирует ею.
   Литературу халтуры можно разделить на три типа.

1. Социалистическая халтура.

   Отличается ярко выраженной социальностью и занудством. Она не способна создать героев, которым хочется подражать, хотя довольно точна в оценках и описаниях исторических событий.
   Вот два отрывка из «Книги для чтения по истории средних веков» (под редакцией академика С.Д.Сказкина), написанных разными авторами:
   «…Двери трапезной шумно распахнулись. Раздались приветственные восклицания, самодовольный смех графа, хихикание служанок. Граф, его оруженосец, а затем и паж церемонно приникли к протянутой им руке графини,а паж при этом опустился на одно колено.
   Когда все уселись, начались расспросы о герцогском дворе, об исходе турнира, на котором графине не удалось побывать из-за болезни. Граф обстоятельно отвечал, поощряемый вниманием графини, и прерывал свой рассказ лишь для того, чтобы сделать глоток вина. Когда любопытство графини было удовлетворено, а в бронзовом кувшине уже не оставалось вина, служанка, наклонившись к госпоже, что-то шепнула ей на ухо. Кивнув головой, графиня, подавшись вперед, задорно спросила:
   – А моя просьба исполнена?
   – Разумеется, – отвечал граф. – Ваш паж разучил прелестную песенку знаменитого трубадура Бертрана де Борна, которая вам так нравится. Герцогский трубадур несколько раз исполнял ее вместе с ним под аккомпанемент арфы.
   – Мари, – приказала графиня служанке, – подай нам лютню, я сама попробую аккомпанировать моему славному пажу.
   При этих словах паж с готовностью вскочил со своего места, откашлялся, выставил вперед одну ногу, закинул назад голову и запел:
 
Любо видеть мне народ
Голодающим, раздетым,
Страждущим, необогретым!..
 
   – Браво, браво! – захлопала в ладоши графиня (которая, хлопая в ладоши, одновременно играла на лютне, надо полагать… – авт.)…
   Бедный Франсуа, что с ним сталось! Его сердце разрывалось от обиды и негодования…»
 
   «Через несколько часов Гаутзельм с товарищем валялись, связанные, в подземелье замка, а жителей селения сгоняли на площадь перед церковным входом. Затем выволокли провинившихся и на глазах у всех стали жестоко пытать. Слуги феодала прижигали тело несчастных раскаленным железом; священник домогался, когда Гаутзельм с другом продали свою душу дьяволу; монах в серой рясе готов был записывать сказанное. Но записывать было нечего. Оба товарища не проронили ни слова».[6]
 
   Литературное произведение, даже не слишком хорошо написанное (не будем придираться к стилю приведенных отрывков, хотя «кивнув головой, графиня, подавшись вперед, задорно спросила» – фраза построенная более чем коряво) должно быть моделью действительности, ее схематическим повторением.
   Существует понятие игровой модели, т. е. действительного поведения в условных обстоятельствах. Человек, принимающий участие в создании игровой модели, ведет себя по-настоящему в условных обстоятельствах, которые только имитируют настоящие. Военные маневры, тренировки спорсменов, обучение водителя машины на полигоне – все это виды игровых моделей, когда имитируется жизненно важная ситуация и человек, ничем не рискуя, вырабатывает определенные навыки, нужные ему в настоящей, а не условной жизни.
   Произведение литературы, заставляя нас сопереживать, добивается аналогичного результата. Человек читает, сидя в кресле, у лампы, в теплой комнате. Герой романа бежит с каторги, спасает женщину, страдает, радуется, ненавидит, любит, хоронит друга. Читатель погружен в мир эмоций этого героя, он начинает чувствовать и страх, и отчаяние, и счастье, и ненависть, и любовь – все, что пережил герой, о котором он читает. Для этого ему не понадобилось бежать с каторги и т. д. Он по-прежнему сидит в кресле у лампы. Но в его духовный мир уже вошли все те чувства, которыми полон роман. Это и есть настоящее поведение в условных обстоятельствах.
   Вернемся к нашим отрывкам.
   Почувствовали ли вы «обиду и негодование» маленького Франсуа, подсмотревшего сцену в графском замке? Жаль ли вам Гаутзельма с другом? Жаль, конечно («раскаленное железо» и прочие ужасы), но как-то рассудком, а вот самого чувства жалости не возникает. Мы вышли из мира двух этих рассказов, не обогатившись ни одним движением души.
   Ничего подобного не случается при чтении монристских книг. Вспомним хотя бы Диккенса: как живо реагировала публика Портсмута на пьесу с чисто монристским сюжетом! Если пример из Диккенса кажется неудбедительным, достаточно посетить кинотеатр, где идет «Зорро», «Апачи» или «Неуловимые мстители».[7]
   В чем же тайна? В том, что проза соцхалтуры – дурная проза? Нет. Монристская проза тоже не блещет литературными красотами.
   Но тайна есть. Работа академика М.В.Нечкиной, на которую я хочу сослаться, так и называется: «Загадка художственного образа».
   «Художественный образ – отражение жизни, это общеизвестно. Но – удивительное дело – стоит образу попытаться вместить в себя «все» признаки жизненного явления, им отраженного, как – до предела отягощенный – он теряет полет, рушится, лишается силы.
   Прежде всего – немыслимо вместить в слова все присущие жизненному явлению признаки. Попробуйте исчерпать их в описании чьего-либо лица, дивана, заката, леса – легко убедиться в невозможности этого. Всегда найдется что-либо «пропущенное». Структура художественного образа совсем иная. Он отражает, несет в себе, как правило, не только не все признаки, а даже просто немногие черты описываемого явления. Но волшебство их отбора состоит в том, что они, эти скупые, отображенные истинным художником признаки, вызывают в читателе представления о конечном, полножизненном богатстве явления. Это богатство восприятия сосредоточено в читателе, но ведает им поэт, писатель. Он знает тайну такого отбора нескольких, а иной раз и одного признака, который влечет за собой просто всё…
   Функция образа с особой ясностью видна на примерах тех художественных текстов, которые составляют главное в сфере невысказанного и рождаемого лишь сознанием читателя. Маяковский умел делать это.
   «Приду в четыре», – сказала Мария.
   Восемь.
   Девять.
   Десять.
   Здесь не сказано, что она не пришла. Тут ни слова не произнесено о том, что пережил по этой причине любящий человек. Но тут сказано, что она не пришла. Тут с огромной силой доведено до сознания читателя, что пережил по этой причине любящий человек…
   Писатель стоит… у пульта управления! И вот по его писательской воле – нажим трех клавиш – и ток бежит сразу по трем проводам к вашему человеческому жизненному опыту.
   И в ответ – вспыхивает симфония! Не три, а сто тридцать три «признака», и не только «признака», а множество понятий… Лежало что-то в подвалах души, в кладовых сердца, лежало и не шевелилось, не работало. А тут волею писателя восстало из мертвых, воскресло, соотнеслось одно с другим, заиграло, стало активным, нашло свое место в вашем объяснении жизни, захватило вас. Вы и не подозревали, что в вас такое сокровище».
 
   Я хочу привести отрывок из «Одиссеи капитана Блада».
   Блад только что выиграл тяжелый бой, доставшийся ему ценой потери «Арабеллы», корабля, названного именем любимой девушки, корабля, с которым была связана вся его трудная пиратская судьба, полная мучительных поисков способа быть одновременно морским разбойником и честным человеком.
   «Блад резко повернулся, и лорд Уиллогби только сейчас увидел страшный облик капитана. Шлем его был сбит на сторону, передняя часть кирасы прогнута, жалкие обрывки рукава прикрывали обнаженную правую руку, забрызганную кровью. Из-под всклокоченных волос его струился алый ручеек – кровь из раны превращала его черное измученное лицо в какую-то ужасную маску.
   Но сквозь эту страшную маску неестественно ярко блестели голубые глаза и, смывая кровь, грязь и пороховую копоть, катились по щекам слезы».
   Монристская проза никогда не отличалась хорошим языком, хотя бы потому, что она подражательна. Но в том-то и заключается парадокс, что она создает образы, прочно входящие в нашу жизнь. Слезы, которые смывают пороховую копоть с лица капитана – разве мы не видим в эту минуту Блада – больше – не стоим рядом с ним, глядя, как «Арабелла» уходит под воду?
   О Бладе – несколько строк. О графине (первый отрывок) – почти страница. Но все, что сказано о ней, не позволяет нам судить ни о ее духовной жизни, ни о ее манерах, ни о ее внешности (хотя бы!). Автор пишет, не видя за строками лица, он создает какую-то безликую, но зато социально очерченную тень, ходульную феодалку. Для автора важно показать, как ограниченны были феодалы («самодовольный смех», сплетни о дворе, вино – конечно же – кувшинами), как ненавидели они народ. Но цели своей он не достигает. Никто из персонажей рассказа не задержался в нашей памяти. В рассказе нет ни одного лица, а разве можно убедить, не показав? Повторяю, не будем придираться к тому, КАК это написано. Плохо написано. Но монристы, которые пишут не намного лучше, все-таки ухитряются найти путь к сердцу читателя.
 
   Знаменитая сцена с пролитым виски («Всадник без головы»), которая закончилась дуэлью главного героя и главного злодея, описана Майн Ридом так:
   «– Тост! – закричал Колхаун, беря стакан со стойки.
   – Давайте! – ответило несколько голосов.
   – Да здравствует Америка для американцев и да сгинут пришельцы, особенно проклятые ирландцы!
   Произнеся этот оскорбительный тост, Колхаун сделал шаг назад и локтем толкнул мустангера, который только что поднес стакан к губам.
   Виски выплеснулось из стакана и залило мустангеру рубашку.
   Была ли это случайность? Никто ни минуты не сомневался в обратном. Сопровождаемое таким тостом, это движение могло быть только намеренным и заранее обдуманным.
   Все ждали, что Морис сейчас же бросится на обидчика. Они были разочарованы и удивлены поведением мустангера. Некоторые даже думали, что он безмолвно снесет оскорбление…
   Он поставил свой стакан, вынул из кармана шелковый носовой платок и стал вытирать вышитую грудь рубашки.
   В его движениях было невозмутимое спокойствие, которое едва ли можно было принять за проявление трусости, и те, кто сомневался в нем, поняли, что они ошиблись. Они молча ждали продолжения…
   – Я ирландец, – сказал мустангер, кладя платок в карман.
   Ответ казался очень простым и немного запоздалым, но все поняли его значение. Если бы охотник за дикими лошадьми дернул Кассия Колхауна за нос, от этого не стало бы яснее, что вызов принят. Лаконичность только подчеркивала серьезность намерений оскорбленного.
   – Вы? – презрительно спросил Колхаун, повернувшись к нему и подбоченившись. – Вы? – продолжал он, меряя мустангера взглядом. – Вы ирландец? Я принял бы вас за мексиканца, судя по вашему костюму и вышивке на рубашке.
   – Какое вам дело до моего костюма, мистер Колхаун? Но так как вы залили мою рубашку, то разрешите мне ответить тем же и смыть крахмал с вашей.
   С этими словами мустангер взял свой стакан и, прежде чем отставной капитан успел отвернуться, выплеснул ему в лицо остатки недопитого виски…»
 
   Конечно, в жизни не разговаривают такими длинными, хорошо отполированными фразами. Для этого людям просто не хватает дыхания. Реалистическая проза, имитируя разговорную речь, вкладывает в уста героев короткие, отрывистые, не слишком правильно построенные фразы.
   Сравните: как задирает Мориса Кассий Колхаун и как задирает Пьера Безухова Долохов.
   «– Ну, теперь за здоровье красивых женщин, – сказал Долохов и с серьезным выражением, но с улыбающимися в углах ртом, с бокалом обратился к Пьеру. – За здоровье красивых женщин, Петруша, и их любовников, – сказал он.
   Пьер, опустив глаза, пил из своего бокала, не глядя на Долохова и не отвечая ему. Лакей, раздававший кантату Кутузова, положил листок Пьеру как более почетному гостю. Он хотел взять его, но Долохов перегнулся, выхватил листок из его руки и стал читать. Пьер взглянул на Долохова, зрачки его опустились; что-то страшное и безобразное, мутившее его во все время обеда, поднялось и овладело им. Он нагнулся всем тучным телом через стол.
   – Не смейте брать! – крикнул он…
   Долохов посмотрел на Пьера светлыми, веселыми, жестокими глазами, с тою же улыбкой, как будто он говорил: «А, вот это я люблю».
   – Не дам, – проговорил он отчетливо.
   Бледный, с трясущейся губой, Пьер рванул лист.
   – Вы… вы… негодяй!.. я вас вызываю, – проговорил он и, двинув стул, встал из-за стола».
   Лев Толстой – реалист абсолютный и бесспорный. В этом отрывке мы видим не просто негодяя, который намеренно ссорится с положительным героем и желает его убить (как у Майн Рида); всё настолько «как в жизни», что и Долохова не хочется осуждать бесповоротно, и Пьера не хочется оправдывать до конца. В отличие от монризма реализм имеет дело с очень сложными – потому что живыми – людьми. Монризм же занимается людьми из книг, а люди из книг всегда гораздо проще и ближе к схеме. Первичный писатель, сочиняя свое произведение, обращается к жизни, к своему внутреннему миру. Писатель-монрист, сочиняя свое произведение, обращается к книгам первичных авторов, к справочникам, к различным источникам и к своей собственной фантазии, воспитанной, опять же, книгами. Монризм вторичен, потому что основа его – не жизнь, а книги.
   Создает ли образ, способный вызвать у нас «симфонию», Лев Толстой? Несомненно. При этом он обращается именно к нашему жизненному опыту: почти всем из нас случалось и намеренно злить неприятных нам людей, и испытывать бешенство по отношению к нашим мучителям.
   Создает ли подобный образ Майн Рид? Странно, но – да. При этом он обращается к опыту, который мы получили из книг. Выше уже приводилось высказывание Нечкиной о том, что художественная литература непомерно расширяет наш опыт. Мы уже не раз дрались на дуэли. Назвав само это слово: дуэль, монрист вызвал у читателя поток ассоциаций. Читатель вспомнит прежде всего д'Артаньяна. Но ему и в голову не придет Пьер Безухов. Все, что связано с реализмом, никогда не вспоминается при чтении монристских книг. Почему? Да потому что монризм и реализм – это два совершенно различных отношения к жизни, два рода восприятия, две непересекающиеся плоскости. То, что для Пьера – трагедия, для д'Артаньяна – обыденность: посчитайте, сколько человек уложил, не поморщившись, этот 19-летний юноша за несколько дней.
   И все же…
   «Для Дюма, как писал он сам, история всего лишь гвоздь, на который он вешает свои картины, – метод распространенный, чего только не навешивали на этот гвоздь – от приключенческого романа до философской системы. Все дело, конечно, в том, какова картина. Я не знаю, достоверно ли отразил Дюма Францию XVII века, как большинство читателей я самоё эту Францию представляю себе по Дюма, но картины, им созданные, привлекательны своей яркой витальностью».
 (О. Чайковская).
   Что-то неуловимо притягательное есть в монризме. Какие-то струны нашей души он ухитряется задеть, несмотря на выспренный стиль, на неестественность реплик, на нелогичность поступков, на упрощенность характеров…
   А вот соцхалтура никаких струн не задевает. МИМО.
   В своей статье («Соперница времени») О. Чайковская пишет о романе Левандовского «Жанна д'Арк»: «Книга А. Левандовского – это попытка сложную, тончайшую по своей духовности историю Жанны перевести в очень простую социологизированную схему. Жанна оказывается «идеологом народа», уже с детства задумывалась она о причинах социального неравенства и (обогнав столетия) даже предъявила счет самому Богу (как, мол, допустил). Достигла она власти поддержкой народных масс, ненавидимая господствующими сословиями (механизм ее прихода в армию оказывается таким образом совершенно непонятным), была окружена врагами, среди которых первыми выступают попы. Выступают они, неотличимые, черным скопом – скопом шипят, иногда почему-то хором кудахчут, коллективно думают свои черные думы: «Будь их воля, они показали бы этой строптивой мужичке, где раки зимуют»… Они ехидно переглядываются, в Бога, по-видимому, совсем не верят, сворой кидаются на Жанну и, задавая ей вопросы «всегда жалящие, сверлящие», устраивают подлинную нравственную пытку. У этих попов «были постные физиономии и жадные глаза» и «когда они смотрели на девушку, ей казалось, что ее раздевают».
   Это типичный обращик соцхалтуры.
   Мне кажется, я достаточно подробно очертила характерные признаки этого вида извращения монризма.

2. Капхалтура.[8]

   С этим видом дело обстоит значительно сложнее, во-первых, потому, что капхалтура – вещь достаточно тонкая и во-вторых, потому, что я не имею на руках ни одного текста. Капхалтура – это все те отлично сработанные произведения, которые показывают, как храбрые американские школьники сражаются с коварным советским десантом, как неуловимый разведчик с обаятельной улыбкой выведывает злодейские планы красных шипонов и пр.[9]
   Капхалтура умеет пользоваться монристским арсеналом и действительно по стилю близка монризму. Но в отличие от монризма она корыстна. Монризм всегда стоит на стороне угнетенных и слабых. Капхалтура их не замечает: что такое угнетенные по сравнению с красной опасностью!
   Капхалтура рассчитана на то, чтобы вызвать у читателей желание немедленно уничтожить всех красных.
   Капитан Блад воюет с испанцами, но по прочтении романа никаких враждебных чувств по отношению к Испании не остается. Почему? Потому что жестокость в романе постоянно осуждается. И жестокость по отношению к врагам тоже. «Блад не любил испанцев… но он честно выполнял врачебные обязанности и относился к своим пациентам (имеются в виду пленные испанцы) с дружественным вниманием».
   Мигель Диас, один из злодеев «Всадника без головы», – мексиканец. Но мексиканка и Исидора, отважная, привлекательная девушка, и сам Морис носит мексиканское платье.
   Зверобой и Чингачгук сражаются с ирокезами, но ирокезы изображены людьми, умеющими ценить благородство. Вспомним, например, что они отпустили попавшего в плен Зверобоя на один день под честное слово. Вспомним, как нежно и почтительно они относились к Хетти, слабоумной белой девушке.
   А капхалтура занимается разжиганием ненависти, используя в этих отвратительных целях все достижения монризма. Монризм пытается воспитать в людях лучшее, на что люди способны. Он направлен всегда и прежде всего против жестокости, против жадности, угнетения. Может быть, он не всегда заострен социально, но одно можно сказать с уверенностью: ни один монрист не встанет на сторону сытых против голодных.

3. Золоченые сопли

   «– Шеризет, – сказала леди Флабелла, сунув свои маленькие ножки, похожие на мышек, в голубые атласные туфли, которые невзначай вызвали вчера вечером полушутливые-полусердитые пререкания между ней самой и молодым полковником Бефилером в танцовальной залегерцога Минсфенилла. – Шеризет, милочка моя, дайте мне, пожалуйста, одеколон, дитя мое.
   – Мерси, благодарю вас, – сказала леди Флабелла, когда бойкая, но преданная Шеризет щедро окропила душистой смесью носовой платок леди Флабеллы из тонкого батиста, обшитый драгоценными кружевами и украшенный по четырем уголкам гербом Флабеллы и великолепными геральдическими изображениями этой семьи. – Мерси, этого достаточно.
   В это мгновение, когда леди Флабелла, поднеся к своему очаровательному, но задумчиво выточенному носику носовой платок, все еще вдыхала восхитительный аромат, дверь будуара (искусно скрытая богатыми портьерами из шелкового дамаска цвета итальянского неба) распахнулась, и два лакея, одетые в ливреи цвета персика с золотом, вошли бесшумной поступью в сопровождении пажа в шелковых чулках, который, пока они стояли поодаль, отвешивая грациознейшие поклоны, приблизился к ногам своей прелестной госпожи и, опустившись на одно колено, подал на великолепном подносе чеканного золота надушенное письмо. Леди Флабелла с волнением, которого не могла подавить, разорвала конверт и сломала благоухающую печать. Это письмо было от Бефилера – молодого, стройного, с тихим голосом – от ее Бефилера…»
(«Жизнь и приключения Николаса Никльби»)
   На пародии легче разобрать отличительные черты этого вида халтуры. Ниже я приведу отрывки из произведений, написанных вполне серьезно.
   «Золоченые сопли», как правило, интересуются исключительно любовью, протекающей среди красивых интерьеров, туалетов, мелких интриг и светских развлечений. Роскошь смакуется весьма подробно. Описаниям страстей и слез отводятся целые главы.
   Монризм же, напротив, обычно интересуется людьми, не имеющими за душой ни гроша. Дело не в благосостоянии героев, а в их отношении к деньгам: для монристского героя деньги не значат ровно ничего, даже если он занят поисками сокровищ. Он способен отдать последний грош, он способен сыпать золотом (если оно у него есть), не задумываясь.
   Никакого благородства, мужества, честности в этих произведениях мы не встретим. Здесь все слабонервны, заперты в четырех стенах, заняты мелкими сплетнями и интригами, все купаются в роскоши и ноют, ноют…
   Но не будем справедливые к «золоченым соплям». Лучшие образцы этой литературы, которые не способны научить ничему, кроме повышенной слезливости, до сих пор волнуют школьниц, как волновали когда-то институток, и многие романы Лидии Чарской вспоминаются пожилыми дамами с благодарностью.
   Вот рассказ Вл. Ленского «Искупление» («Огонек» № 6 за 1915 год):
   «Все случилось так странно просто и неожиданно. Володя Черепанов, робский, застенчивый студент, давний знакомый Мирры, с которым у нее были только лишь дружеские отношения, в сумерках, когда все в комнате точно затянулось лиловым газом и только зеркала светились синими, прозрачными безднами – вдруг осмелел, взял руку Мирры и припал к ней долгим поцелуем. Молодая женщина не отнимала руки, она вся застыла, замерла, будто глубоко задумалась и забыла – где она и что с ней. Она смотрела прямо перед собой недоумевающими, широко раскрытыми глазами – и трудно было понять, что в ней происходило. Оторвавшись от ее руки, Володя поднял к ней лицо – и вдруг она посмотрела на него таким странным, сумасшедшим взглядом, что у него упало сердце и похолодели руки и ноги…»
   Эту сцену застает муж Мирры. После массы страданий Мирра приходит к Володе.
   «Не переставая смеяться быстрым, нервным смешком, она целовала его в губы, в глаза и гладила своей пушистой муфтой его голову, лоб, шею. Володя горячо прижал ее к себе, закрыв глаза, и весь замер под этой нежной лаской… Но Мирра вдруг умолкла, лицо ее стало совсем белое, как бумага, глаза как будто в страхе зажмурилась. Ее рука с муфтой остановилась у его виска – и внутри мехового мешка раздался короткий глухой удар, похожий на звук, с каким выскакивает из лимонадной бутылки пробка. Володя весь дернулся вверх – ей показалось, что он еще успел с удивлением, испуганно, вскинуть на нее глаза, которые тотчас потухли, затянувшись мертвой стеклянной пленкой… Что она сделала?! Из ее горла вырвалось короткое рыдание, и она бросилась к Володе и стала тормошить его, повторяя, как безумная, с отчаяньем и страстью:
   – Боже, Боже!.. Милый, родной!.. Ведь я люблю тебя! Люблю, слышишь?»
   Героини подобных произведений – всегда истерички. Их поступки необъяснимы и продиктованы какими-то стихийными побуждениями. Способен ли нормальный человек поверить в данном случае автору?
   «Лед… синь-вода… Лицо Евсюкова. Слова: «На белых нарветесь ненароком, живым не сдавай».
   Ахнула, закусила губы и схватила брошенную винтовку.
   – Эй, ты… кадет поганый!.. Назад! Говорю тебе – назад, черт!
   Поручик махнул руками, стоя по щиколотки в воде.
   Внезапно он услыхал за спиной оглушительный, торжествующий грохот гибнущей в огне и буре планеты…
   Поручик упал головой в воду. В маслянистом стекле расходились красные струйки из раздробленного черепа.
   Марютка шагнула вперед, нагнулась. С воплем рванула гимнастерку на груди, выронив винтовку.
   В воде на розовой нити нерва колыхался выбитый из орбиты глаз. Синий, как море, шарик смотрел на нее недоуменно-жалостно.
   Она шлепнулась ладонями в воду, попыталась приподнять мертвую, изуродованную голову и вдруг упала на труп, колотясь, пачкая лицо в багровых сгустках, и завыла низким, гнетущим голосом:
   – Родненький мой! Что я наделала? Очнись, болезный мой! Синегла-азенький!»
(Б.Лавренев. «Сорок первый»)
   В первом случае все из пальца, а во втором – все из сердца. Отчего? Оттого, что Ленский – халтурщик, а Лавренев – романтик, хотя и иронизирует, чтобы не впадать в излишнюю патетику («грохот погибающей планеты»).[10]
   «Мертвая стеклянная пленка», затянувшая глаза бедного Володи, – это слова. А синий глаз в синей воде – это образ, за которым любовь и смерть.
 
   «Золоченые сопли» всегда повышенно чувствительны.
   «– Мадемуазель, не сердитесь, душечка, – вдруг сказала девочка шепотом, обвивая рукой талию Кати и пряча на ее груди свое лицо. – Не сердитесь, я больше никогда, никогда не буду.
   – Я не сержусь, душенька, и не имею права сердиться. За что же? Мне только очень жаль, что есть маленькие дети, которые мучают животных и никогда не подумают о том, что все эти крошечные творения тоже создания Божии и что этим крошечным созданиям так же больно, как и им, маленьким девочкам».
(«Юность Кати и Вари Солнцевых»).
   Все подобные повести строятся на одном слове – «экзальтация». Одна немолодая женщина, услышав имя Чарской, произнесла нараспев, словно цитируя какое-то произведение этой писательницы: «Ах, Мари – такая душечка! Я всю ночь простояла на коленях у ее двери и плакала от любви к ней…»
   «– Варенька! Радость моя! Моя жизнь! – начал он умоляющим голосом. – Что с вами? Чего вы испугались? Этих чужих? Да?.. Но ведь без них нельзя! Нужны свидетели нашего брака. Мы обвенчаемся и, если вы хотите, они тотчас же оставят нас. Мы уедем к себе, будем одни… Да? Хотите?
   Белев ласково глядел на Варю, стоя совсем близко от нее.
   – Варенька… – начал он шепотом.
   – Не теперь, только не теперь… Лучше потом! Отпустите меня!.. Уедемте отсюда…»
(«Юность Кати и Вари Солнцевых»).
   Подводя итоги, скажу о «золоченых соплях» следующее. Пользы от них никакой, вреда особого тоже, разве что портят литературный вкус девочкам. Невежественные читатели иногда путают златосопливые произведения с монристскими. Глубочайшее заблуждение! Монризм – дитя романтизма; «золоченые сопли» происходят от сентиментализма (ср.: «Лиза рыдала – Эраст плакал – оставил ее – она упала – стала на колени, подняла руки к небу и смотрела на Эраста, который удалялся – далее – далее и наконец скрылся – воссияло солнце, и Лиза, оставленная, бедная, лишилась чувств и памяти». – «Бедная Лиза».). Монризм – чтение для пацанов, «золоченые сопли» – преимущественно девчонское чтение. У этих течений совершенно разные взгляды на жизнь. Например, для героев златосопливых книг любовь – все. Ради любви – что угодно. Для героев монристских книг любовь – одно из благ, к которым стремится положительный герой, наряду со свободой, сокровищами, местью, долгом дружбы. Эти два течения имеют разные центры тяжести.

Глава третья
Монризм и немонристская литература

   Соотношение монризма и иных, немонристских видов литературы стоится по-разному. Несомненно одно: элементы монризма встречаются в произведениях, которые принадлежат к первичной литературе.
   Прежде всего это касается жанров, наиболее близких романтизму, – фантастики и сказки. В реализме этих элементов сравнительно мало.
   1. Ключевое понятие монризма – «момент». Что такое момент, лучше всего показать на следующем примере.
   В 1678 г. в Амстердаме вышла книга «Пираты Америки», написанная свидетелем и участником многих походов карибских пиратов, скрывшимся под псевдонимом Эксквемелин. Это произведение отличается удивительной точностью и большим количеством достоверных фактов. «Пираты Америки» выдержали множество изданий на разных языках и на протяжении многих лет служили своего рода библией для романистов. Черпал из этого источника и Рафаэль Сабатини.
   Одним из шедевров пиратской карьеры Питера Блада считалось маракаибское дело. Посмотрите на карту северного побережья Южной Америки. Озеро Маракаибо имеет форму бутылки с горлышком, направленным в сторону моря. Пираты стояли в озере (в лагуне, как пишет Эксквемелин), а у самого выхода, в узком проливе, их ждали пушки испанского флота.
   Вот что сделал знаменитый пират Генри Морган («Пираты Америки»): «…встал вопрос, как выйти из лагуны. Пираты решили пуститься на хитрость: днем, в канун ночи, которая намечена была для бегства, часть пиратов села на каноэ, якобы для того, чтобы высадиться на берег. Берег этот был в густых зарослях, и пираты незаметно вернулись назад, легли в каноэ и потихоньку снова подошли к своим кораблям. Такой маневр они предприняли неоднократно, причем ложная эта высадка шла со всех кораблей. Испанцы твердо уверились, что пираты попытаются этой ночью броситься на штурм и захватить крепость; они стали готовить все необходимое для защиты с суши и повернули туда все пушки.
   Настала ночь, и когда Морган убедился, что все пираты наготове, он приказал поднять якори, поставить паруса. Корабли понесло в струе течения, и их прибило почти к самой крепости. Испанцы тотчас повернули часть пушек в сторону моря, но пираты успели уже осуществить свой маневр, и их корабли почти не пострадали от крепостных орудий. Впрочем, испанцы так и не решились повернуть все пушки в сторону моря, опасаясь, что основные силы пиратов нападут на них с суши…»
   Перед нами – свидетельство очевидца о том, какой находчивостью обладал Генри Морган. Но это сухое, хотя и точное изложение факта. Сабатини же превращает этот факт в «момент», над которым хочется смеяться от удовольствия. Дело даже не в том, что он не рассказывает, а показывает. Дело в наслаждении, с которым автор относится к сюжету и которое передается нам. «Дотащить момент», в сущности означает извлечь максимум удовольствия из факта.
   Посмотрите, что сделал в Маракаибо капитан Блад.
   «Примерно в полутора милях от форта и в полумиле от берега, т. е. там, где начиналось мелководье, все четыре корабля стали на якорь как раз в пределах видимости испанцев, но вне пределов досягаемости их самых дальнобойных пушек.
   Адмирал торжествующе захохотал:
   – Ага! Эти английские собаки колеблются! Клянусь Богом, у них есть для этого все основания.
   – Они будут ждать наступления темноты, – высказал свое предположение его племянник, дрожавший от возбуждения. Дон Мигель, улыбаясь, взглянул на него.
   – А что им даст темнота в этом узком проливе под дулами моих пушек? Будь спокоен, Эстебан, сегодня ночью мы отомстим за твоего отца и моего брата.
   Он прильнул к окуляру подзорной трубы и не поверил своим глазам, увидев, что пироги, шедшие на буксире за пиратскими кораблями, были подтянуты к бортам. Он не мог понять этого маневра, но следующий маневр удивил его еще больше: побыв некоторое время у противоположных бортов кораблей, пироги одна за другой уже с вооруженными людьми появились снова и, обойдя суда, направились в сторону острова. Лодки шли по направлению к густым кустарникам, сплошь покрывавшим берег и вплотную подходившим к воде. Адмирал, широко раскрыв глаза, следил за лодками до тех пор, пока они не скрылись в прибрежной растительности.
   – Что означает эта чертовщина? – спросил он своих офицеров. Никто не мог ему ответить, все они в таком же недоумении глядели вдаль. Минуты через две или три Эстебан, не сводивший глаз с водной поверхности, дернул адмирала за рукав и, протянув руку, закричал:
   – Вот они, дядя!
   Там, куда он указывал, действительно показались пироги. Они шли обратно к кораблям. Однако сейчас в лодках, кроме гребцов, никого не было. Все вооруженные люди остались на берегу.
   Пироги подошли к кораблям и снова отвезли на Лас Паломас новую партию вооруженных людей. Один из испанских офицеров высказал наконец свое предположение:
   – Они хотят атаковать нас с суши и, конечно, попытаются штурмовать форт.
   – Правильно, – улыбнулся адмирал. – Я уже угадал их намерения. Если боги хотят кого-нибудь наказать, то прежде всего они лишают его разума…
   Однако вечером адмирал был уже не так уверен в себе. За это время пироги шесть раз доставили людей на берег и, как ясно видел в подзорную трубу дон Мигель, перевезли по меньшей мере 12 пушек.
   Он уже больше не улыбался и, повернувшись к своим офицерам, не то с раздражением, не то с беспокойством заметил:
   – Какой болван говорил мне, что корсаров не больше трехсот человек? Они уже высадили на берег по меньшей мере вдвое больше людей.
   Адмирал был изумлен, но изумление его значительно увеличилось бы, если бы ему сказали, что на берегу острова Лас Паломас нет ни одного корсара и ни одной пушки. Дон Мигель не мог догадаться, что пироги возили одних и тех же людей: при поездке на берег они сидели и стояли в лодках, а при возвращении на корабль лежали на дне лодки и поэтому со стороны казалось, что в лодках нет никого.
   Возрастающий страх испанской солдатни перед неизбежной кровавой схваткой начал передаваться и адмиралу. Испанцы боялись ночной атаки, так как им уже стало известно, что у этого кошмарного капитана Блада оказалось вдвое больше сил, нежели было прежде.
   И в сумерках испанцы наконец сделали то, на что так рассчитывал капитан Блад: они приняли меры для отражения атаки с суши…»
 
   Реализм тоже показывает, рисует картины, но реализм никогда не интересуется «моментами». Ему неважно подать историю эффектно, смакую наиболее неожиданные и смелые повороты сюжета. У Льва Толстого «моментов» в этом понимании слова нет, хотя неожиданных встреч и романтических обстоятельств в «Войне и мире» достаточно много. Вспомним, например, появление Николая Ростова в Богучарове: беспомощная одинокая девушка, приближающийся враг, взбунтовавшиеся мужики и спаситель-гусар. Но в этой истории Толстого (и нас) интересует не само по себе романтическое обстоятельство, а что-то совсем иное: тончайшие движения души, неуловимый ток, создавший особое поле напряжения между гусаром и барышней, – и при этом ни одного аха, оха, обморока, ничего из «золоченых соплей», ничего из монризма, все из жизни.
   В нашей обыденной жизни тоже случаются «моменты». Но когда мы их переживаем, когда (как говорит Томас Манн) наша история впервые рассказывает себя самой себе, мы имеем дело именно с толстовским пониманием «момента». А вот когда мы эту же историю рассказываем в пятый раз своим друзьям, мы уже строим свой рассказ по-монристски, выгодно оттеняя наиболее интересные стороны происшествия, оставляя в тени длинноты, неприятности, нашу неловкость – словом, все лишнее.
 
   «Момент» – наиболее часто встречающийся в немонристских видах литературы элемент монризма.
   Вот знаменитая сцена в «Хождении по мукам» А.Н.Толстого. Рощин сидит на вокзале. «Кто-то, с облегчением вздохнув, сел рядом с Вадимом Петровичем, видимо надолго. Садились до этого многие, посидят и уйдут, а этот начал дрожать ногой, ляжкой, трясся весь диван. Не уходил и не переставал дрожать. Рощин сказал:
   – Послушайте, вы не можете перестать трясти ногой?
   Тот с готовностью ответил:
   – Простите, дурная привычка.
   И сидел после этого неподвижно… Рощин, не отнимая руки, сквозь раздвинутые пальцы одним глазом покосился на соседа. Это был Телегин… От изумления Вадим Петрович едва не вскрикнул, едва не кинулся к Ивану Ильичу. Но Телегин не открывал глаз, не шевелился. Секунда миновала. Он понял – перед ним был враг. Еще в конце мая Вадим Петрович знал, что Телегин – в Красной Армии, пошел туда своей охотой и – на отличном счету. Одет он был в явно чужое…
   Неподвижно, точно спящие, сидели Рощин и Иван Ильич близко на дубовом диване. Вокзал опустел в этот час. Сторож закрывал перронные двери. Тогда Телегин проговорил, не открывая глаз:
   – Спасибо, Вадим.»
 
   «Легенда о синем гусаре» Гусева (повесть о М.С.Лунине, изданная в серии «Пламенные революционеры») полна «моментов». Гусев видит и нарочно подчеркивает картинность поведения молодых людей, но видит и другое – ироническое отношение их к этой картинности. Для нас, людей ХХ века, романтический стиль поведения обязательно должен дополняться легкой насмешкой. Без насмешки покажется слишком глупо. На стыке иронии и легендарности и возникает «момент».
   Офицеры в лесу на охоте. Польша. «Но в это время из-за деревьев показалась девушка в платье служанки; это было так неожиданно, что все, включая Лунина, застыли на миг…
   Девушка невольно помедлила, видя перед собой воду на тропке, справа – высокие влажные травы, слева – гусара с его конем.
   Лунин неторопливо – будто для этого и было припасено – снял зелено-голубой ментик с гривы коня, одним грациозным, ленивым движением постелил под ноги полячке и отступил:
   – Прошу, панна, – сказал он, слегка улыбаясь в усы и небрежно показывая рукой.
   Та зарделась, одарила его гордой и благосклонной улыбкой и просто прошла по ментику с его мехом; она минула костер под восхищенные возгласы поляков: – Браво! – прошла к реке – и вскоре можно было видеть ее лодку, стремящуюся к холму замка».
   Как будто сцену из рыцарского романа разыграли – и сами усмехнулись. Сколько удовольствия от ситуации получили и сами герои, и читатели!
 
   2. Второй, типично монристский признак, прочно завоевавший литературу, – это «нота си». Си вот-вот упадет в до, эту спокойную, уверенную, мажорную ноту. Си всего в полутоне от счастья, но оно никогда не превратится в до, оно будет тянуться до бесконечности, и счастье будет рядом и все же недостижимо.
   «Нота си» звучит в «Юноне и Авось» на полную мощь. Это произведение не назовешь монристским. Но тема невозможности счастья оформлена «нотой си», нотой, присущей лучшим произведениям монризма: «Я тебя никогда не увижу, я тебя никогда не забуду».
   Зиновий Гердт сказал однажды: «Конфликт произведения был невероятно сложен: ОН ЕЕ ЛЮБИТ, НО ОНА ЕГО ЛЮБИТ».
   На этой ноте строится «Обыкновенное чудо» Шварца: Медведь и Принцесса любят друг друга, они оба – замечательные, достойные друг друга люди (персонажи?), но между ними стоит непреодолимая преграда – как только девушка поцелует его, он превратится в зверя.
   Второе действие «Дракона» (Шварц) кончается тем, что Ланцелот умирает. Эльза грустно рассказывает со слов Кота о его смерти: «Кот сидел возле раненого и слушал, бьется ли его сердце… И вот кот крикнул: стой! И осел остановился. Уже наступила ночь. Они взобрались высоко-высоко в горы, и вокруг было так тихо, так холодно. Поворачивай домой, сказал Кот. Теперь люди уже не обидят его. Пусть Эльза простится с ним, а потом мы его похороним».
   Все третье действие он мертв для нас, и только в самом конце мы узнаем, что Ланцелот жив, что он вернулся, и что «все будет прелестно».
   «Нота си» – нота невозможности счастья – это пронзительный тонкий звук, подобный звуку трубы в утреннем воздухе, от которого замирает сердце и остается острая жалость к людям и себе.
   «Они шли навстречу друг другу – и волнение, звон в душе нарастали; они шли – и были еще далеко друг от друга – и они все уже знали, все уж сказали друг другу». – «О Натали… о снега…» – Опять «Легенда о синем гусаре». Лунин и Наталия Потоцкая. Была любовь, было и это «но»: ее юность и королевская кровь, его связи с заговорщиками. В трех строчках ничего не сказано, но остается уверенность: эти двое, идущие навстречу друг другу, – любят и никогда не будут счастливы.
 
   3. Есть еще третье, связывающее монризм с мировой литературой, – манера выражаться, некая картинность, любовь к красивой фразе, любовь к сильному слову, неуловимая интонация любования собой.
   Лев Толстой ни себе, ни своим героям никакой картинности не позволяет. Если его персонаж рисуется, то это плохо ему удается – Толстой непременно укажет на неестественность его поведения.
   «Здржинский рассказывал поступок Раевского, который вывел на плотину своих двух сыновей под страшный огонь и с ними рядом пошел в атаку. Ростов слушал рассказ и не только ничего не говорил в подтверждение восторга Здржинского, но, напротив, имел вид человека, который стыдится того, что ему рассказывают…»
   Почему – стыдится, если подвиг? А потому, что если этот подвиг выдуман (хотя бы и для славы русского оружия), то он ложь, а если все это правда – то бессмысленная бравада. Конечно, это очень красивый жест. Но красивости ради рисковать детьми – такого Толстой не простит никому, даже герою Раевскому.
   Я уже говорила, что Толстой – принципиальный антимонрист.
   Евгений Шварц писал сказки. Он был очень близок к монризму, удерживаясь на тонкой проволоке, балансируя между чистым сказочным романтизмом и монризмом. Неуловимые интонации красивости проскальзывают и в его пьесах.
   У Брэдбери в великолепном рассказе «И попрежнему лучами серебрит простор луна» есть такая фраза: Спендер, подойдя к человеку, которого он глубоко презирал, вынимает револьвер и говорит: «Встань, умри как мужчина».
   Ланцелот отвечает Дракону (на его реплику «Вас нужно уничтожить»): «Я не дамся».
   В повести Гусева «Огненный ветер Юга» (о Сан-Мартине) крестьянина уговаривают уйти в армию Сан-Мартина:
   – Странный человек ваш командир! Хотел бы я посмотреть на него.
   – Увидишь. Кстати, если что, он платит из своего кармана. Перебоев в жалованье не бывает, даже если казна пуста.
   – Платит из своего кармана? Но зачем это ему? У него какая-то своя цель. Люди не любят, когда генерал себе на уме.
   – Я вот – себе на уме?
   – Да вроде нет. Скорее, простоват. Но кто тебя знает?
   – А если меня убьют твои приятели – то это тоже «кто тебя знает»?
   – Пожалуй, это ты сказал сильнее, чем многое другое…
   Здесь мы слышим чисто монристские инторации, хотя Гусев слишком любит психологию, которой монризм вообще себя не утруждает.
 
   О привлекательности монризма говорит еще такой, поистине удивительный факт. Джек Лондон, автор «Мартина Идена», «Морского волка», «Рожденной в ночи», «Мексиканца» – строгих, суровых книг – пишет «Сердца трех». Пишет с увлечением, с огромным удовольствием длинный, запутанный, неправдоподобный роман с приключениями, индейцами и пр. – полный набор монристских штампов. Зачем он написал этот роман? А затем, зачем вообще пишут монристы – для собственного удовольствия. Предполагалось, что по нему будет снят фильм.
   Реалисты пишут потому, что это – единственный для них способ думать, решать жизнь. ТАК Джек Лондон написал многие свои книги. А в «Сердцах трех» он так откровенно, мальчишески развлекается, что невольно понимаешь: в его груди билось сердце монриста!

Глава четвертая
Монризм в России

   Монризм – явление, совершенно не свойственное русской классической литературе и чрезвычайно присущее советской.
   Почему русская классическая литература никогда не была монристской?
   Во-первых, русские традиционно относились к литературе очень серьезно. Летописание почиталось служением Богу и делом, достойным только святых душ. Поэт-пророк, осеняемый крылами гения. Литература для русских писателей – это поле битвы добра и зла, это тернистый путь к истине. «Поэты ходят пятками по лезвию ножа и режут в кровь свои босые души». Какая уж тут ухмылка!
   Во-вторых, своеобразие развития русской литературы состояло в том, что она слишком долго находилась в рамках средневековья и начала усваивать европейскую традицию только в XVIII веке. Поэтому романтизм был у нас очень кратковременным явлением. Русской литературе было некогда погружаться в эту стихию, она и так сильно отстала – вперед, вперед! В начале жизни – романтик, в конце – реалист. Романтизм сошел со сцены молодым, не успев обветшать, осыпаться, как тюльпан, еще свежим.
   Проскочив все литературные течения, уже в сороковые годы XIX века русская литература вплотную занялась жизнью как она есть, и для монризма места не осталось.
   Был один-единственный русский писатель XIX века, которого можно назвать монристом. Это А.Марлинский. Наша критика именует его романтиком. В ту пору, когда в романтизме выделяли прогрессивное направление (зовущее к революции) и реакционное (уводящее от жизни), критика наша очень долго колебалась, к какому же из этих двух направлений отнести Марлинского.
   С одной стороны, «Марлинский» – это псевдоним, под которым скрылся Александр Бестужев, а Александр Бестужев – революционер, декабрист, героически погибший на Кавказе. Но с другой стороны, повести Марлинского уводили в глубь веков, в пучины страстей и совершенно не призывали ни к какой революции. Выход из положения был найден изумительный по своему остроумию: когда писали о Бестужеве, то именовали его «прогрессивным романтиком», а когда упоминали Марлинского, то аттестовали его как «романтика реакционного».
   Это, конечно, в высшей степени наивно. Наша критика так мучилась по поводу Марлинского потому, что ей неизвестен был термин «монризм». Марлинский – монрист чистой воды. Если мы вглядимся в Бестужева, то заметим в нем характерную черту: ненависть к окружающей среде (захолустный кавказский гарнизон) и бегство от всеобщей тупости в писание повестей. Публике эти книги нравились (еще бы!), но те, кто относился к литературе серьезно, Марлинского не любили. Белинский разразился гневной тирадой, совершенно незаслуженно ругая Марлинского пустым писателем, засоряющем нашу словесность, у которого только и таланту, что сочинять красивые фразы. Белинскому нет дела ни до гарнизонной тоски, ни до постоянной тяги Бестужева к прекрасному, ни до его характера – не глубокого, но блестящего ума, ни до его действительно большого таланта. Ни до чего, если литературе, по мнению Белинского, что-то угрожает! Он не понял Бестужева. Для него не может быть двух непересекающихся плоскостей – монризма и реализма. Для него есть одно: святая русская литература.
   Марлинский одинок в русской литературе. Несмотря на свою безумную популярность, он словно оправдывается в одном из писем к брату Николаю:
   «О, как бы я хотел броситься к тебе на шею и сказать: брани мою повесть, сколько душе угодно, но посмотри на меня: неужели ты не видишь во мне того же сердца, лучшего еще сердца, потому что оно крестилось в слезах, сердца, которое, право, лучше всего, что я писал и напишу. Впрочем, книга есть человек; творение есть отражение сердца, так я думаю и верю и вот почему скажу несколько слов в свое оправдание. Ты говоришь, что я подражаю часто: но кому? Это будет так же трудно сказать тебе, как мне угадать. Правда, в рассказе иногда я подражал и тому и другому, точно так же, как подражаешь иногда голосу и походке любимого человека, с которым живешь, но голос не есть слово, походка не есть поведение. Я схватывал почерк, никогда слог… Главное, любезный мой Никола, ты упускаешь из вида целое, прилепляясь к частностям… Что же касается до блесток, ими вышит мой ум; стряхнуть их – значило бы перестать носить свой костюм, быть не собою. Таков я в обществе и всегда, таков и на бумаге, ужели ты меня не знаешь? Я не притворяюсь, не ищу острот – это живой я…»
(Дербент, 21 декабря 1833 г.)
   Зачем он оправдывается? Затем, что и Николай Бестужев, и сам Александр Александрович понимают, что повести Марлинского вторичны, а русская литература – вечный максималист и судит только по высшему счету.
   Еще одна особенность русской литературы заключается в том, что если она не являет собою законченного образца сурового реализма, то она почти всегда «золоченые сопли». Русская литература, отвергая монризм как недостойный смелого человека уход от жизни, сама часто впадает в слезливость, вероятно, из любви к психологии.
   «Мне стало так грустно от ее внимания, так тяжело от ее ласок, так мучительно было смотреть на нее, что я попросила наконец оставить меня одну. Она ушла в большом беспокойстве за меня. Наконец тоска моя разрешилась слезами и припадком. К вечеру мне сделалось легче.
   Легче, потому что я решилась идти к ней. Я решилась броситься перед ней на колени, отдать ей письмо, которое она потеряла, и признаться ей во всем: признаться во всех мучениях, перенесенных мною, во всех сомнениях своих, обнять ее со всей бесконечной любовью, которая пылала во мне к ней, к моей страдалице, сказать ей, что я дитя ее, друг ее, что мое сердце перед ней открыто, чтоб она взглянула и увидела, сколько в нем самого пламенного, самого непоколебимого чувства к ней. Боже мой! Я знала, я чувствовала…»
   Кто же написал эти строки? Вл. Ленский? Лидия Чарская?
   Эти строки написал Ф.М. Достоевский – еще молодой, до расстрела, до каторги и солдатчины, еще просто талантливый молодой человек с чувствительным сердцем. Надо заметить, что и тот, другой, переживший каторгу Достоевский, автор «Преступления и наказания», «Карамазовых», «Подростка» в своих гениальных и – несомненно – реалистических романах не до конца был свободен от этой слезливости.
 
   Возьмем теперь советскую литературу. Ее главный метод – социалистический реализм. Ее основная цель – правдиво отражать жизнь, искать и находить в нашей повседневной жизни идеалы, искать среди наших современников героев. Казалось бы, где тут место монризму? Но буквально с первых советских лет он начинает поднимать голову, сметая последние остатки «золоченых соплей». Монризм, как я уже говорила, с его стремлением к свободе и презрением к богатству, с его жаждой справедливости гораздо ближе духу революции, чем «золоченые сопли» с их обмороками, истериками и обожанием.
   Вторичная литература сопутствует первичной. Если рядом с критическим реализмом XIX в. находятся «золоченые сопли», то рядом с социалистическим реализмом стоит монризм. Больше нет институток, некому и никого «обожать», «заливаться слезами». Есть люди, перед которыми открылся мир. И этим людям нужна романтика. Они находили ее в жизни, в книгах романтиков и реалистов, и как всегда, рядом с романтизмом развивается монризм – его дитя, его друг.
   В 20-е годы появилась знаменитая повесть П.Бляхина «Красные дьяволята». Он сам говорил, что в повести изложены события, которых быть не могло, которые просто мечта; что это повесть не о реальных людях, а о тех образах, в которых мечтали увидеть себя реальные люди.
   Военный материал вообще благодатен для монризма.
   Если в произведениях классиков «моменты» отсутствуют вовсе, то в книгах советских писателей их великое множество. Вспомним, например, «Хождение по мукам» А.Н.Толстого, «Белую гвардию» М.Булгакова – совершенно немонристский роман, полный, однако же, «моментов»; вспомним более поздние книги – «Щит и меч» Кожевникова – абсолютный монризм, не говоря уже о фантастике – «Трудно быть богом» Стругацких – это почти монризм, а «Люди как боги» Снегова – это полнейший монризм! А Кир Булычев! А любезный моему сердцу Гусев, которого я неоднократно цитировала! Кто из наших классиков позволил бы себе смаковать неожиданности так подробно, как это делает Кожевников? Перед моим мысленным взором встает огромный книжный шкаф, и поэтому я не буду выписывать примеры. СКажу только одно: советская литература, особенно обращенная к детям, насквозь пропитана монризмом, хотя и не всегда она принадлежит исключительно к этому виду художественного творчества.[11]
 
   И последнее о монризме в России. Есть один писатель, который стоит особняком, и если советские авторы ищут «моментов» в реальной жизни и превращают нашу действительность в действительность монристкую, то он находит совершенно иной выход своей неистребимой потребности в романтике.
   Я имею в виду А.С.Грина. Соблазнительно было бы объявить его монристом. Но Грин – действительно уникальное явление. Одно время его причисляли к златосопливцам, т. к. он публиковался вместе с Ленским. Это, конечно, чушь.
   Если прочесть несколько его рассказов, например: «Сто верст по реке» – «Позорный столб» – «Капитан Дюк», может показаться, что он монрист. Но прочитайте «Серый автомобиль». Декадент? «Блистающий мир». Философ? «Дорога никуда». Романтик?
   Пожалуй, все-таки романтик. «Последний романтик». Впрочем, романтик всегда должен быть «последним», потому что романтику традиционно сопутствует некая обреченность.
   И, чтобы это не звучало так грустно, закончим главу стихами:
 
Белеет мой парус, такой одинокий,
На фоне стальных кораблей!
 

Глава пятая
Киномонризм – монризм нашего технического века

   «Три мушкетера» читаются легче, чем «Война и мир». Одна женщина назвала эту книгу «мои валерьяновые капли». Монризм позволяет успокоиться, он оставляет чувство уверенности в себе и в людях – в этом его особенность.
   Смотреть телевизор легче, чем читать. Монрист – не из тех, кто идет против течения. Он ищет максимально простого пути к человеческому сердцу. Он прочно угнездился в кино. Монризм сегодня – это прежде всего кинематографический монризм. Кино в этом отношении может больше, чем литература.
   Все попытки экранизировать «Войну и мир» заканчивались и будут заканчиваться неудачей. Как прикажете, например, экранизировать вот это:
   «Княжна Марья, потерянная и бессильная, сидела в зале, в то время как к ней ввели Ростова. Она не понимала, кто он, и зачем он, и что с нею будет. Увидев его русское лицо и по входу его и первым сказанным словам признав его за человека своего круга, она взглянула на него своим глубоким и лучистым взглядом и начала говорить обрывающимся и дрожащим от волнения голосом… Когда она заговорила о том, что всё это случилось на другой день после похорон отца, ее голос задрожал. Она отвернулась и потом, как бы боясь, чтобы Ростов не принял ее слова за желание разжалобить его, вопросительно-испуганно взглянула не него. У Ростова слезы стояли в глазах. Княжна Марья заметила это и благодарно посмотрела на Ростова тем своим лучистым взглядом, который заставлял забывать некрасивость ее лица».
   Показать крупным планом ее лицо, потом его лицо, ее глаза, его глаза? СЛОВ-ТО ЗДЕСЬ НЕТ! Одни взгляды.
   А как передать на экране всю прелесть той ночи, когда павлоградские гусары ухаживали за докторшей Марьей Генриховной, и все очарование утра, наступившего за этой ночью, – показать мокрые березы?
   Сильная сторона реализма в том, что он умеет передавать оттенки чувств и настроений, все движения души, все мимолетные воспоминания.
   Монризм в этом отношении противоположен реализму. Он совершенно не интересуется психологией героев. А если интересуется, то очень неумело. Все описания страстей можно смело выбросить из романов, заменив их констатацией факта «он влюбился». Монристские герои – прежде всего люди действия. Действие же легче показать, чем описать. Попробуйте, например, описать словами любую из драк «Зорро». Вы увидите, как мгновенно увянет прекрасная яркая сцена.
   Буквально с первых лет появления кино начинается триумфальное шествие монризма. Кино и монризм удивительно подходят друг к другу.
   «Первым популяризатором приключений, связанных с годами колонизации западной части американского континента, схваток с индейцами и жизнью ковбоев, был подлинных участник этих событий – полковник Уильям Ф.Коди (1846–1917), получивший впоследствии известность под псевдонимом Буффало Билл, – пишет французский критик Жан-Луи Рипейру в своей книге «Величайшее приключение вестерна». – Полковник Коди – искатель золота, разведчик войск северян в период гражданской войны, участник строительства первой железной дороги в прериях Запада – решил в 1872 году рассказать о своих приключениях в воспоминаниях и со сцены… Буффало Билл стал легендой, символом опасных, хотя и не всегда правдивых приключений.
   Естественно, кино не могло пройти мимо яркой фигуры Буффало Билла и мифа дикого Запада…
   На диком Западе действовали свои законы: моральный кодекс преследовал не убийство, а предательство, измену… Герои Харта (одного из первых экранных ковбоев) часто убивали, но никогда не предавали. Фильмы с участием героического ковбоя, борца за справедливость, напоминали американцам недавнее прошлое… Ковбойские фильмы, как и их более высокая, усовершенствованная форма – вестерны, отличались ясной, четкой драматургией, суровой простотой сюжета и характера героев, напряженным острым конфликтом».
   «Шедевром жанра» называли знаменитый фильм Уильяма Харта «Ариец» (1916). Сюжет его несложен. Когда обманом лишили всего состояния золотоискателя Стива Дентона, он возненавидел весь род людской. Став вожаком бандитов, собравшихся в «городе ненависти», Дентон неумолимо мстит всем белым, на свою беду попавшим ему в руки. Теперь он – «человек, постигший науку ненависти». Но одна смелая девушка преодолевает страх и просит главаря разбойников о спасении своих спутников, переселенцев, заблудившихся в пустыне, лишенных воды и пищи. Сначала Дентон глух к ее мольбам, но затем восстает против своих приспешников и спасает караван. И одиноко уходит в прерии…
   «Зрители желали видеть знакомого Харта, – продолжает Рипейру. – Почти всегда он появлялся на коне, ярость искажала лицо героя, а правосудие вершил револьвер. Это были компоненты знаменитой и неистребимой «хартовской атмосферы», определившей любовь публики к нему. Когда-то его звали «человеком ниоткуда». Великолепное название! Никто не знает, откуда взялся Рио Джим (одна из ролей Харта). Он едет, он пересекает прерии, а прерии так велики; он скачет верхом, вот он в краю, где живут люди, и пока он здесь, среди них, он страдает, ибо он любит. Когда его голова устает от размышлений, когда достаточно натружены руки и раскрошились сигареты, ему надоедают эти земные страдания. Он снова вскакивает на коня и уезжает».
   Перед нами истинно монристский образ, не слишком сложный, но яркий и благородный.
 
   Другой актер раннего монристского экрана – Дуглас Фербенкс. Вот что пишет о нем писатель и драматург А.В.Разумовский: «…Фербенкс стал играть не только героя, но как бы и свое отношение к нему: немного снисходительное, чуточку насмешливое. Соответственно изменился и эстетический строй картин. То, что происходит теперь на экране, реальность? Пожалуй, да. А может быть, выдумка? Возможно, занятная выдумка! Придуманный мир выглядел отныне не нарочито, а своеобразными условиями веселой игры, в которую авторы предлагали поиграть зрителям…»
   «Когда я перечитываю Дюма-отца, гениального сочинителя, я на каждой странице вижу Дугласа, который попадает все время в безвыходное положение, но «всегда все кончается хорошо». Чико, д'Артаньян, Сальватор, Бальзамо, создания такие величественные и очаровательные, яркие и неожиданные, Дуглас – ваш товарищ!» – писал в 1921 г. критик Луи Деллюк.
   «В современных книгах по истории кино нередко пишут, что Фербенкс-де был посредственным актером, – продолжает Разумовский. – Но что означает хороший актер и каковы критерии посредственности?
   Разумеется, Фербенкс был не лучшим кандидатом на роли Шекспира, Ибсена или Чехова, но разве он претендовал на это? Можно ли подходить к искусству великолепного эстрадного танцора с мерками классического балета? Он немедленно станет актером посредственным. Можно ли обвинять Дюма-отца за то, что он не дал углубленной психологической характеристики д'Артаньяна, подобной тем, какие давал своим героям Достоевский?
   Именно в неправомерных критериях кромется, как мне кажется, основная ошибка критиков, столь суровых в оценке актерских данных Фербенкса.
   Ни в пьесах, в которых он играл в начале своей карьеры, ни в одном из своих многочисленных фильмов он не ставил перед собой задачи глубокого психологического раскрытия образа, да и весь строй, вся устремленность его картин исключали эту возможность. Но актер безукоризненно владел своим телом, был необычайно легок, ловок, пластичен, его жизнерадостность не вызывала сомнений в своей искренности, а обаяние… Словом, Фербенкс безукоризненно решал задачи, которые ставили перед ним его жанр, его сценарии, его режиссеры и он сам!»
   Я специально привожу эту статью из книги «Звезды немного кино» так подробно, потому что здесь обращено самое пристальное внимание на те стороны творчества Фербенкса, которые присущи монризму вообще.
   Был экранизирован роман «Щит и меч». Слышали ли вы хоть раз, хоть от кого-нибудь, что «книга лучше, чем кино»? Конечно, роман сократили, выпустили все сцены в гитлеровской ставке, рассуждения автора о стратегии и многостраничные переживания Вайса по поводу того, что разведчик не имеет права быть собой. Произведение от этого только выиграло, стало четче, динамичнее, интереснее. А как замечательно сыграны «моменты»!
 
   «Мне исполнилось 33 года, – писал в 1967 г. М.Козаков. – В кино я начал сниматься 12 лет назад в фильме «Убийство на улице Данте». За это время я снялся в 15 картинах… Только в трех картинах из пятнадцати я не держал в руках огнестрельного оружия. Я много убивал, не раз убивали меня. Иногда я бывал прав, значительно чаще нет. Большое количество выстрелов, сделанных мною на экране, принесло мне своеобразную популярность у зрителя…» Далее он довольно ядовито говорит, что подобные фильмы все же процветают, «несмотря на саркастические статьи интеллектуалов». Еще бы они не процветали! Хотела бы я посмотреть на человека, способного преградить путь монризму!
 
   Вот что писал «Советский экран» (№10 за 1967 год) о новой экранизации повести «Красные дьяволята» (фильм «Неуловимые мстители» только что вышел тогда на экраны): «Возможно, Людовик XIII, прочитав «Трех мушкетеров, отрубил бы голову А.Дюма… Но в книге его (А.Дюма) блестящего биографа Андре Моруа приводятся такие строки: «Настоящий французский дух – вот в чем заключается секрет обаяния четырех геров Дюма…» Но почему, собираясь оценить киноленту «Неуловимые мстители» (реж.Э.Кеосанян) вспомнил я о «Трех мушкетерах»? Разумеется, этот фильм и роман Дюма – явления несоразмерные. Есть лишь нечто общее в их жанровых чертах, в их взаимоотношениях с конкретной, фотографической правдой…»
   Почему критик А.Зоркий вспомнил о Дюма? Почему все вспоминают о Дюма? Теперь мы легко ответим на этот вопрос. Потому что Дюма – великий монрист, некий эталон монризма, а «Неуловимые мстители» (как и фильмы Фербенкса) – произведения монризма, т. е. того же самого художественного стиля. Далее Зоркий совершенно справедливо пишет о том, что такая форма зрелища – «отличный мост, по которому к сегодняшним мальчишкам и девчонкам устремилась романтика далеких дней… понятная и близкая – как отвага, смелость, решимость бороться, искать выход из любого отчаянного положения и побеждать».
   Это как раз та положительная сторона монризма, которая заключается в его воспитательной роли. Зоркий слегка бранит создателей фильма за «салунность» драки в трактире. Салунность эта просочилась из вестерна, что тоже вполне объяснимо.
   Монризм – это такой путь к истории, который (я продолжаю цитировать Зоркого) «возвращает нам ОБРАЗ ВРЕМЕНИ, образ, который живет уже как легенда».
 
   Подводя итоги, скажу следующее. Монризм очень кинематографичен по своей природе, и сейчас основное его развитие продолжается именно в кино.
   Монризм – это не жанровое определение, а, скорее, стилистическое.
   Конечно, чаще всего он встречается в приключенческих романах, но и в психологических новеллах (О. Генри, например), и в военных повестях, и в эпосе, и в сказке, и в фантастической повести, а элементы его вообще почти вездесущи.

Заключение

   В заключение мне хочется сказать несколько слов о мироощущении монриста. Лучше всего это показано в рассказе Грина «Путь». Я просто перепишу отрывок, и все станет ясно. Этим отрывком я и закончу мое исследование о монризме. Поэтому я прощаюсь с вами здесь; последние слова, которые прозвучат с моих листков, скажу не я, а А.С.Грин:
   «…Город принимал странный вид: дома, улицы, вывески, трубы – все было как бы сделано из кисеи, в прозрачности которой лежали странные пейзажи, мешаясь своими очертаниями с угловатостью городских линий; совершенно новая, невиданная мною местность лежала НА ТОМ ЖЕ САМОМ МЕСТЕ, ГДЕ ГОРОД. Случалось ли тебе испытвать мгновенный дефект зрения, когда все окружающее двоится в глазах?..
   Широкая, туманная от голубой пыли дорога вилась поперек степи, уходя к горам, теряясь в их величавой громаде, полной лиловых теней. Неизвестные полуголые люди двигались непрерывной толпой по этой дороге; это был настоящий живой поток; скрипели обозы, караваны верблюдов, нагруженных неизвестной кладью, двигались, мотая головами, к таинственному амфитеатру гор; смуглые дети, женщины нездешней красоты, воины в странном вооружении, с золотыми украшениями в ушах и на груди стремились, перегоняя друг друга…
   Толпы эти проходили сквозь город, дома, и странно было видеть, Кестер, как чистенько одетые горожане, трамваи, экипажи скрещиваются с этим потоком, сливаются и расходятся, не оставляя друг на друге следов малейшего прикосновения…»
(15 мая 1985 года)

   Спасибо, что скачали книгу в бесплатной электронной библиотеке TheLib.Ru
   Оставить отзыв о книге
   Все книги автора

Сноски

Примечания

1
   Начальные строки этой песни я узнала много позднее. Вот они:
 
Мы пощады у Господа Бога не просим,
Хоть давно опостылел
Нам солдатский жаргон…
 
2
   Бертье
3
   имеется в виду Аврора Дюдеван – Жорж Санд
4
   «…Иной управляющий… со слезами восторга на глазах читает… какое-нибудь восторженное послание Шиллера к Лауре и, кончивши последний стих, с не меньшим удовольствием идет пороть мужиков». В.Г.Белинский.
5
   Эта информация была почерпнута мною из предисловия к первому изданию романа. Поразительная ложь! Впрочем, удачно вписывавшаяся в схему этого трактата.
   С другой стороны, «рОманы», любимые уголовниками и спасавшие жизни интеллигенции, попавшей в лагеря, были типичным монристским явлением. В том же духе «рОманов» излагал зекам мировую историю Л.Гумилев – впоследствии это наложило неповторимый отпечаток на его авторский стиль, которому начали подражать. – прим. 1999 года
6
   О достоверности сего умолчу. Процессы инквизиции бывали открытыми, но допросы публичными – никогда.
7
   В 1989 году, в сельском кинотеатре, я наблюдала следующую сцену. Перед началом сеанса трое или четверо мальчиков лет десяти шумно буянили, особенно выделялся один: он то требовал, чтобы друг нюхал его носки, то вызывающе хохотал, вертелся, рассказывал сальные анекдоты и т. п. Затем начался фильм «Знак Зорро», замелькали колониальные интерьеры, чернокожие служанки в кружевах, кринолины, чаепития. Потянуло миром «Рабыни Изауры» – первого сериала, прошедшего по нашим экранам. Дети отреагировали мгновенно. Один сказал: «Чур, я – Леонсио!» Второй презрительно плюнул: «Ну и дурак! Сам себя убил!» А самый буйный мальчик, помолчав, вдруг произнес с чувством: «А я – рабыня Изаура. Добрая, милая и хорошая…»
8
   Эта главка была написана еще до того, как в страну хлынул настоящий поток американской попсовой литературы. Так что настоящие извращения – компьютерная литература, мулькогонство, килобайтные романы, альтернативная история и проч. в работе не отражены. Возможно, анализ этого потока серости – дело будущего, а пока что «Монризм…» перепечатывается без изменений, в авторской редакции 1985 года. – Примеч. 1999 года.
9
   Кстати, в этот же ряд становятся и «Красные дьяволята», и «Белеет парус одинокий», и «Динка»… Отлично сделанные книги с очень четкой социальной ангажированностью. – Примеч. 1999 г.
10
   Видимо, в те годы я искренне полагала, что если писатель пишет плохо, значит, он – халтурщик. О том, что иные люди просто плохие писатели (не умеют писать хорошо – вообще писать не умеют и не должны) я, по наивности, не догадывалась. Если взялся за перо – значит, умеет… – Примеч. 1999 года.
11
   В таком случае снимается тема капхалтуры и вообще тема социально ангажированного монризма. – Примеч. 1999 г.