Страница:
«Не пойду, – сказала она, – видишь, я не могу идти». – «Дура», – сказал он ей, а она в ответ процедила бранное слово, и он снова ударил ее. «Сволочь ты», – сказала Эльза, сидя на могиле.
На руках он принес ее в свой дом и восемь дней просидел у постели, где бредила Эльза, – туман и могильный камень высосали из нее тепло и наполнили ее легкие росой: она кашляла и все сердилась.
Дальше все было в том же роде, только еще ужаснее. Для Морица всегда оставалось загадкой: каким образом люди ухитряются за неполные двадцать лет пережить больше, чем иной Жан Вальжан за свои восемьдесят? Он очень быстро перестал слушать горестную повесть и почему-то принялся переводить в уме «Песнь Миньоны». Получалось приблизительно так:
Она насторожилась, замолчала.
Дождь тем временем прекратился. Смородина, мокрая, запылала под солнцем. Они выбрались из пустого дома, и Мориц еще раз рассмотрел Эльзу. У нее было удлиненное лицо, сероватое, как у узника, и вечно-голодное, как у беспризорника.
– Хочешь – перебирайся ко мне, – предложил он.
Она осторожно, одними губами, улыбнулась:
– Не цыганишь?
– Чистая правда! – Мориц покивал несколько раз. – Только не стриги больше волосы. Не выношу этого, когда женщина как после тифа.
– И все? – спросила Эльза, темнея глазами.
Мориц криво пожал плечом:
– Наверное, да.
Ему казалось, что он подобрал зверька.
Старый замок принял Эльзу благосклонно. Нашлась еще одна пригодная для жилья каморка, темнее и теснее первой, где положили тюфяк. Мориц не собирался нарушать субординацию и уступать девушке свою кровать. «Я не интеллигент, а феодал», – говорил он в подобных случаях. Живя в подвале на Дворцовой площади он чтил Бороду как сюзерена; оказавшись владельцем замка, потребовал того же от Эльзы.
Ни проку, ни особого беспокойства от девушки Морицу не было – поначалу. Она скреблась у себя, как мышь, много спала, мало ела, не читала – вообще непонятно чем занималась. Вероятно, размышляла.
На четвертый день после водворения Эльзы на улице Партизана Отченашека посреди экскурсии возник неподходящий человек – жилистый, хмурый, с бронзовой от загара шеей. Он терпеливо выслушал про огневые точки, устроенные немцами на крыше донжона, про то, как советские войска развивали наступление, а потом приблизился к Морицу и сказал:
– Надо поговорить.
Мориц как-то сразу все понял. Пригласил к себе в комнатку, освободил для гостя табурет, переселив книги на кровать. Тот осторожно сел, огляделся.
– Чаю? – предложил Мориц, вытаскивая, как кота за хвост, из-под кровати довольно страшный электрочайник.
Посетитель с жалостью поглядел на чайник и сказал:
– Не мучайся… Парень ты, гляжу, хороший – поговорить надо…
– Угу. – Мориц затолкал чайник обратно, а когда выпрямился, то встретился с гостем глазами. Глаза эти оказались серые, чуть водянистые, тусклые, но посреди этой серости горели две черные, очень злые точки зрачков. «В армии был сержантом," – определил Мориц.
– У тебя она? – спросил гость.
– В замке, – уточнил Мориц.
– Ладно. Зайди как-нибудь за ее барахлом, – сказал угрюмо гость. – Я там собрал – пара юбок, какие-то бумажки…
– Выбрось, – посоветовал Мориц. – Эта птица гнезд не вьет…
Посетитель хмыкнул, глаза его сделались еще страшнее.
– Она тебя чем взяла? – осведомился он. – Своими бедами? Так ведь все они – вранье…
– У нее другая беда, похуже навранных, – сказал Мориц. – А что про тебя рассказывала, тому я не верю.
Гость ощерился:
– Что еще она болтала?
– Ну, что ты ее бил… из-за тебя на кладбище ночевала – чуть не умерла после…
Мориц вдруг понял, что Эльза задела в своем бывшем любовнике что-то, что болело до сих пор.
– А как визжала – не рассказывала? Как когтями царапаться лезла? Бил я ее… пылинки с нее сдувал, жалел, платье купил – а она все недовольна… Хлебнешь ты с ней. Гони лучше в шею, все равно ведь пропадет.
Мориц встал – такое уважение к «сержанту» охватило его. Поднялся и посетитель.
– Я желаю тебе большого счастья, товарищ, – произнес Мориц с глубоким чувством. – А эту Эльзу – долой из сердца. И вещи ее тоже выкинь.
Гость покрутил головой, мимолетно пожал Морицу руку и вышел.
Почти тотчас откуда-то вынырнула Эльза – напала на Морица во мраке винтовой лестницы, губа закушена, лицо как у привидения.
– Он!.. За мной!.. – зашептала она.
– Он больше не придет, – сказал Мориц. – Иди на крышу. Возьми книги. Я закрою замок и поднимусь.
Вечерами он по-прежнему читал, устроив себе удобное логово как раз там, где у фашистов была оборудована огневая точка. Эльза приносила ему чай и оставалась – смотрела на ласточек, на городок, на озеро. Мориц откопал в библиотеке тоненькую книжку «Орденоносец партизан Отченашек». Партизан на обложке был нарисованный – с бородищей до глаз, в шапке до бровей.
Эльза сказала:
– Тут и полправды про него нет. Можешь не читать – зря время потеряешь.
Мориц отложил книжку.
Эльза заговорила:
– Отченашек был чехом, родом из Праги, из семьи алхимиков. И вот как-то раз в семнадцатом веке один его предок попал в лапы инквизиции и после долгих пыток… – Тут Мориц метнул на рассказчицу такой взгляд, что та сразу перешла к результату: – …сознался, что уже лет сто как в семье хранится философский камень. Тогда они стали пытать его еще больше, чтобы вызнать, где этот камень прячут; но предок от мучений умер. У него был сын, и как только отца арестовали, сын сразу скрылся – вместе с камнем.
– И не нашли? – спросил Мориц.
– Нет, конечно. Философский камень в конце концов перешел по наследству к партизану Отченашеку – оттого так боялись его немцы. Они-то знали! Лютовали в здешних краях – пытались добраться до Отченашека, но он всегда их побеждал. А после войны, должно быть, спрятал камень… только никто не знает, где.
– А дети после него остались?
– Нет, – сказала Эльза.
– Откуда тебе известно?
– Нас еще в школе водили в музей-квартиру в Вильнюсе, – пояснила Эльза. – На снимках Отченашек всегда один. Или ему пожимает руку Рокоссовский.
– Про философский камень тоже в музей-квартире рассказывали? – усомнился Мориц.
– Нет, конечно. Это же Знание! Про него не болтают. У нас жила одна старушка, вся скрюченная – это после того, как ее фашисты пытали – она была в отряде Отченашека. Рассказывать не любила. Как-то раз только мне одной открылась. Она уже умерла.
Мориц написал карандашом на книжке: «Орденоносец партизан Отченашек побеждал фашистов философским камнем» и отнес ее в библиотеку.
В начале августа ночи стояли еще теплые, и Мориц частенько просиживал вечерами у раскрытого окна и смотрел на озеро – как поднимается и повисает над таинственной водой большая желтоватая луна, вся в заметных серых пятнах. Когда пролетал ветер, лунная дорожка морщилась, как будто она была половичком, по которому проскакал кто-то неосторожный.
Об Эльзе Мориц думал часто, но никогда подолгу: эти мысли его огорчали, и он быстро уставал от них. Эльза была живой болью. Как будто ничего, кроме боли, не означало для нее жизни, и когда это чувство вдруг иссякало, она подбадривала себя очередной порцией страдания, чтобы только снова и снова убеждаться – она, Эльза, еще жива. Попутно – естественно! – мучились окружающие.
Мориц запирал ее на ночь в западном крыле замка – чтоб чего не вытворила. Она принимала это с покорностью – даже не спросила ни разу, почему он так поступает. Мориц тоже делал вид, будто так и надо. А у самого то и дело по сердцу царапало. Бедная обезьянка – в бархатной курточке, с цепочкой на шее и нечеловеческой тоской во взгляде.
Из окна морицевой каморки была видна, кроме озера, еще одна башня, выступающая чуть вперед из стены и входящая прямо в воду. Экспозицию в ней размещать не стали. Предполагалось впоследствии открыть там кафе и магазинчик по продаже сувениров.
Мориц разглядывал башню, освещенную луной, – дорожка света как раз заканчивалась у ее основания – как неожиданно заметил странное шевеление, словно по каменной кладке ползла змея. Он сел на подоконник, ухватился за оконный проем и почти до половины высунулся наружу. Серый лунный свет размывал, скрадывал то, шевелящееся. Но вот тихо плюхнула вода, и Мориц понял: веревка размоталась и выпала из окна. Вслед за тем в проеме мелькнул силуэт. Он казался вырезанным из картона – совершенно белый, без единого волоска, без единой тряпки на теле, ломаный и тонкий. Как будто резали небрежно, большими портновскими ножницами. Несмотря на наготу, признаки пола были неразличимы. Плоская, ровная бумага, совершенно гладкая.
Силуэт быстро вскочил на подоконник, ухватился за веревку и, упираясь ногами в стену, полез вниз. Угловатая фигурка двигалась неуклюже, но уверенно. Вот она достигла воды, коснулась глади вытянутыми пальцами ноги… У Морица перехватило горло: ему показалось, что сейчас Эльза выпустит веревку и побежит прямо по воде. Но она беззвучно провалилась в глубину, а затем вынырнула и поплыла навстречу луне. То и дело она исчезала из виду и пропадала совершенно в чернильной темноте, но затем по лунной дорожке пробегала дрожь, а раз или два узкое гибкое тело пересекало ее, неожиданно и стремительно.
Мориц закурил, пуская дым в окно. У него щемило в груди, мысли скакали, как потревоженные мустанги, топотали, ржали, обгоняли друг друга… Ее мать – сумасшедшая, а кто ее отец? Если приглядеться – она уродина… А может быть, вообще не человек. Мориц вполне допускал существование Малого Народца – теоретически.
Веревка, свисавшая из выступающей башни, задергалась и напряглась. Из воды выпростались две белых тонких руки, схватились за конец веревки, замерли, чуть согнувшись в локтях. Затем послышался слабый плеск, из темноты проступила, выгибаясь, спина, за нею потянулись худые ровные бедра. Ступни, роняя влагу, припечатались к стене. Медленно поползло существо по стене наверх, к окну, а затем исчезло, провалилось в проем. Мориц еще некоторое время сидел – смотрел в пустоту, докуривал, как вдруг в окне напротив показалось бледное лицо с провалами глаз и рта. Мелькнуло на миг и сразу кануло. Мориц выронил папиросу. Молча лег на кровать и тайно заплакал. Так в слезах и заснул.
На первый взгляд городок наш кажется пестреньким – нарядным; но на самом деле летом преобладает синий цвет. И даже зимой он сквозит из-под снега.
В один из ранних августовских понедельников, когда в замке был выходной, Мориц и Эльза отправились на речку, которую у нас, пренебрегая истинным ее названием, именуют Вертихляйка. Вот где синий цвет никогда не прекращался – даже трава в тени казалась голубоватой. Петляя то так, то сяк, речка заложила многочисленные кольца в хоженом-перехоженом, когда-то партизанском лесу. В нескольких километрах к востоку от города был хутор, где обитала старая Янина. Она жила там одна, но летом наезжали внуки, а как-то раз появилась старшая дочь хозяйки, заслуженная артистка – чрезвычайно эффектная дама. Она произвела в костеле фурор и поскорее ушла, не дожидаясь окончания мессы. Малиновский потом приходил на хутор – специально к ней.
– Люди всегда ищут ведьму, – говорила Эльза, беспечно топая по лесу. На ней были мужская майка, провисшая под мышками, длинная юбка из неказистого ситца и рваные кеды. – Кое-кто считает, что это Янина и есть.
– Почему? – спросил Мориц, думая об Эльзе.
– Она колченогая, – объяснила Эльза. – Здесь ведь была когда-то мельница – ее фашисты сожгли – на ней жили колченогие мельничихи. Всегда дочери; а мельников-мужей они брали со стороны – кто согласится. Они-то, эти мельничихи, и были самые заправдашние ведьмы. – Она остановилась, повернулась к Морицу. Глаза почти черные, бесцветные короткие волосы словно присыпаны солнечным лучом. – Потому что самая первая мельничиха была русалкой – настоящей, с хвостом. А от нее уже стали рождаться девочки с кривыми ножками. Или одна нога сухая…
Они прошли еще немного, и речка сама выскочила им навстречу – прозрачная, неглубокая, чуть выше, чем по колено, она бежала над разноцветными камешками, причесывая длинные подводные волосы, темно-красные и светло-зеленые, а сверху, там, где сквозь листву падали пятна солнца, носились чуткие, очень хищные стрекозы.
Эльза сказала Морицу: «Подожди меня здесь» – и сразу нырнула в чащу. Мориц уселся на берегу и стал следить за стрекозами, как будто что-то мог про них понять. Здесь почти не было синих пятен, только тонкие, как иглы, стрекозиные тела и индиговые их крылья; но все равно, синева таилась повсюду. Стрекозы дерзко намекали на это.
Потом река пронесла мимо глаз Морица странный предмет. Он настолько не ожидал увидеть здесь это, что сперва даже не понял. Предмет повторился – точно такой же, как первый: круглый, небольшой, зеленый. Он застрял на перекате, и на него тотчас опустилась стрекоза. Изогнула хвост, словно собралась ужалить. Мориц протянул руку и взял его из воды. Яблоко. А из-под низко нависшей над рекой ветки уже прибыли, сталкиваясь боками, еще два. Словно пузатые средневековые корабли, они пустились в каботажное плавание, плохо представляя себе, какие дива и страхи ждут их в Terra Incognita.
Одно за другим приплывали к Морицу зеленые яблоки, а он вылавливал их и складывал на берегу, как ядра. На одном перочинным ножиком было вырезано солнышко, на другом – рожица, на третьем – буква «М». Это Мориц съел сразу. А потом яблоки прекратились, и тут из-под ветки показалась мертвая Офелия. Она лежала в воде лицом вниз. Мокрая майка слиплась с телом, юбка оплела босые ноги (кеды куда-то исчезли), руки протянулись вдоль тела, как водоросли. А вокруг плыли, покачиваясь, охапки цветов и еще с десяток зеленых яблок. Тихо скользило все это мимо берега. Потом Эльза вдруг ожила, села на перекате и подгребла к себе цветы и яблоки.
– Принимай! – сказал она, смеясь.
Но Мориц не трогался с места. Сердце колотилось у него в горле. Он несколько раз осторожно вздохнул, взял еще одно яблоко и надкусил его.
Кража яблок у Янины не прошла бесследно. Старуха явилась в замок тем же вечером – стучала в запертые ворота, трясла жилистой, загорелой рукой – угрожала; после в сердцах бросила эльзины кеды под стеной и ушла. Она очень сердилась. Мориц и Эльза ели яблоки и смотрели на нее из окна.
– У нее этих яблок – целый сад, – сказала Эльза.
Мориц начал было произносить банальности, вроде: «Если все начнут таскать…», но Эльза перебила его:
– В том-то и дело, что нет никаких «всех»! Здесь их никто не таскает. Только я.
– Она ведь не жадная, – сказал Мориц задумчиво. – Она, скорее, из принципа.
Тучи начали сползаться постепенно. Сперва Мориц даже не понял, что это тучи. Так, громыхнуло невнятно. Но потом тревожащий знак повторился: на улицах Морицу перестали улыбаться. В фирменном мясе «Рассвет» появились жилы и кости; кофе стал жидким; книги в библиотеке сделались неинтересными. Именно те, на которые Мориц успел положить глаз, непостижимым образом поисчезали с полок. Остались детективы, что-то по школьной программе с подчеркнутыми для сочинений цитатами и пачка растрепанных журналов «Приусадебное хозяйство». Ксендз начал смотреть на него сочувственно, а затем и со строгостью. Из городка на замок потянуло неприятным холодком, и в какой-то момент Морицу открылась леденящая истина: с окончанием туристического сезона его из замка попросят.
Он знал причину. Причина была вовсе не в яблоках. Во всем сразу. Ему не следовало брать к себе Эльзу. Вообще не следовало с ней разговаривать, еще в тот первый день. И время еще оставалось. Совсем немного, правда, но оставалось. Изгнать Эльзу, рассказать добросердечной официатке с железным зубом, как измучила его эта взбалмошная девица – и городок снова станет теплым. Ничего необратимого пока не произошло – все еще можно вернуть.
В начале сентября пришла открытка из мэрии. Кусочек желтоватого глянцевитого картона с резкими фиолетовыми буквами: «Прошу явиться в мэрию 10 сентября с.г. для собеседования о целесообразности дальнейшей деятельности в качестве экскурсовода в связи с окончанием туристического сезона» – ничего неожиданного, не так ли? – но Эльза побелела, схватилась за щеки, и из глаз ее запрыгали слезы.
– Это из-за меня! – сказала она. – Я должна уйти! От меня одни беды.
Мориц взял ее за локоть, втолкнул в кладовку, где не было окон, и запер. Она по обыкновению этому не удивилась. Мориц представил себе, как она сидит в темноте, одна, съежившись среди тряпья и старых ведер, и в груди у него тяжко заныло. Нельзя допустить, чтобы Эльза сбежала, но объяснять это он не хотел.
Старая большевичка-секретарь держалась по-прежнему сурово, но теперь под суровостью угадывалась вечная мерзлота рудников Акатуя. Она сухо поздоровалась, погасила беломорину и, надавив желтым никотиновым пальцем кнопку переговорника, произнесла:
– Алла Валерьевна, пришел товарищ Рутмерсбах.
Переговорник кисло отозвался сквозь шуршание:
– Пусть войдет.
Мориц вошел. Алла Валерьевна встретила его ледяным змеиным взглядом.
– Вы понимаете, что с окончанием сезона в ваших услугах город более не нуждается? – осведомилась она.
– Срок временной прописки истекает в ноябре, – сказал Мориц уныло.
– Да, но мы надеемся на понимание с вашей стороны… – взгляд мэра немного потеплел. – Вы догадываетесь, о чем я? Возможно даже оформление постоянной… Я ознакомилась с отзывами. – Она кивнула на папку с развязанными тесемками. – Имеется немало положительного. Накоплен определенный опыт. Вы – человек молодой, творческий, перспективы есть. Но должно быть понимание. Иначе невозможно.
– А если я женюсь? – ляпнул Мориц, ужасаясь сам себе.
– Лично я, – сказала Алла Валерьевна почти сердечно, – не советую решать с кондачка. Лично я. Со временем, когда вы получите жилье…
– Я ее не выгоню, – сказал Мориц прямо. Ему вдруг надоело беседовать намеками.
Мэр немилостиво отвернулась к окну, постукивая по столу карандашом. Затем, не поворачиваясь, произнесла:
– Вы понимаете, что не оставляете мне выбора?
Мориц сел.
– Алла Валерьевна, – осторожно заговорил он, – но ведь она не наносит ущерба… Подметает территорию… Я слежу…
Алла Валерьевна снова посмотрела на него. Сквозь стекла очков глаза ее казались очень далекими – с чужого берега.
– Разговор окончен, – сказала она сухо. – Вы поставлены в известность.
– Но почему? – вскрикнул Мориц.
Алла Валерьевна раскрыла папку, лежавшую перед ней на столе, и молвила:
– До свидания, товарищ Рутмерсбах.
Выходя от мэра, Мориц, конечно, помнил, что Эльза томится взаперти, но все же вернулся в замок не сразу. Еще с полчаса сидел на берегу, бросал в озеро камешки. Он не пытался размышлять, анализировать случившееся – просто свыкался с услышанным.
Когда он открыл дверь кладовки, то поначалу ничего не увидел. И не услышал. Это его испугало. Он отодвинул ногой упавший поперек входа мешок, заглянул в каморку и позвал Эльзу. Она слабо закопошилась, невидимая в темноте среди кучи барахла.
– Давай руку. – Мориц помог ей выбраться. Она ни о чем не спрашивала. Была заспанной и несчастной. Мориц взял ее за плечи – костлявые, горячие – и несколько раз встряхнул. Она покорно при этом мотала головой.
– Только об одном тебя прошу, – сказал Мориц, – никуда не уходи. Наш дом – здесь.
– Ты меня не выгонишь? – всхлипнула она. – О-о!..
Мориц заскрежетал зубами.
На следующий день они съездили в Вильнюс и вернулись поздно. Крадучись прошли по улице Комиссара Эйвадиса, обогнули культурный центр «Колос», ступили на понтонный мост. Большой удачей для них было, что в городке рано ложатся спать, иначе кое у кого могли бы возникнуть разные вопросы. Например: что такого принес хранитель музея в рюкзаке и трех огромных сумках? До поры это оставалось неизвестным.
Такая поездка повторилась после двадцать пятого числа, но опять же без каких-либо явных последствий. Жизнь на поверхности продолжалась такая же безмятежная, как надлежит; все бури происходили потаенно, приготовляясь в глубокой тайне к тому яростному мгновению, когда настанет им пора вырваться на волю. Последние туристы, забредшие в наши края в поисках какого-то «бархатного сезона», поднялись на крышу донжона и там понаслаждались вволю пронзительным осенним ветром. А потом закончились и туристы.
В первую ночь октября, когда лунный свет был совсем слабым, ветер чуть беспокоил поверхность воды, и каждая камышина у берега готова была обернуться Сирингой, – в эту ночь две фигуры выбрались из замка и что-то такое делали, скрытые темнотой, а наутро городок проснулся и поначалу ничего особенного не заметил. Витало что-то, глазом из привычного пейзажа не выхватываемое: озеро стальное, полоса камыша и осоки – бледная, как крем в торте «Юбилей», замок – серый, обрызганный мятежной волной почти до бойниц. И не сразу поймешь, что переменилось. А потом вдруг до сознания доходит: понтонного моста больше нет. С берега на улицу Партизана Отченашека теперь попасть можно только на лодке. Разрушить понтонный мост немного сложнее, чем это кажется с первого взгляда, но Мориц – спасибо армии – справился. Идеально отреставрированные замковые ворота закрыты, решетки – будьте благонадежны! – опущены, на крыше установлена пушка. Не гипсовая, разумеется; настоящая.
– Бу-бух! – весело сказала эта пушка, когда лодка с сержантом Голицыным на борту отчалила в направлении замка. Фонтан брызг взорвался в неприятной близи. Голицын уронил весла, а лодка отчаянно закачалась. Мелкие злые волны застучали о днище, как градины. Сержант был так удивлен случившимся, что повернул назад. Эльза-пушкарка, в пиратском платке поверх отрастающих одуванчиком волос, заплясала на крыше. Осенний ветер сдул кислую пороховую вонь и унес ее в сторону границы – тревожить сны драчливых поляков.
Между сержантом (красным, мокрым) и Аллой Валерьевной состоялся короткий, энергичный диалог.
– Желательно знать, – проговорил сержант, бесполезно обтирая волосы сырым носовым платком, – откуда в замке боезапас. Равно и его количество.
– Сядьте! – сердито велела мэр. – Возьмите себя в руки!
Сержант сел. Старая большевичка принесла ему стакан крепкого чаю. Алла Валерьевна метнула в нее гневный взор, но та, естественно, не убоялась.
– Так вы поговорили с Рутмерсбахом? – спросила Алла Валерьевна. – Вы вообще с ним виделись? Что он сказал?
– У него там огневая точка, – сообщил сержант и обжегся чаем. – Конкретно: пушка. Кстати, она стреляет. Желательно выяснить подробнее – сколько в наличии пороха и так далее.
– Пушка? – Мэр рассердилась еще больше и вдруг застыла. Немеющей рукой пошарила в ящиках, выдвинула один, отыскала там глянцевую папку с золотым тиснением-веточкой в углу. Полистала. Сержант мрачно хлебал чай. Мэр просматривала бумаги, а багровые пятна ползали по ее щекам, перемещались на шею, одолевая двойной подбородок как ничего не стоящее препятствие.
Наконец она прочитала:
– «Пятое. В связи с юбилеем восстановить традицию производить в полдень сигнальный выстрел, для чего на крыше замка установить действующую пушку образца 1811 года. Ответственный – хранитель музея».
– Ядра-то зачем? – спросил сержант.
Алла Валерьевна покусала карандаш.
– Было решение, – объяснила она наконец.
– Пороха сколько? – заскрежетал Голицын.
– Много, – отрезала Алла Валерьевна, закрывая папку. Как ни тянул Голицын шею, ничего разглядеть не сумел.
– Я посоветуюсь в инстанциях, – молвила Алла Валерьевна. И добавила откровенно: – Как бы нам с вами не наломать дров – понимаете?
Сержант встал, аккуратно поставил стакан, провел ладонями по бокам.
– Ну – идите, идите! – сказала Алла Валерьевна.
Голицын двинулся к выходу.
– А сами-то вы что думаете? – спросила она вдруг, глядя ему в спину.
Голицын притормозил у самой двери.
– Лично я договорился бы с воинской частью КБ-88/445, – четко произнес он, не оборачиваясь. – У них все равно скоро маневры. Две-три бомбы – и порядок.
И вышел.
– Какие бомбы? Какие еще бомбы? – кричали в инстанциях. Не столько на Аллу Валерьевну, сколько вообще. В воздух летели сметы, счета, схемы, какие-то бухгалтерские писульки. – Вы отдаете себе отчет? Одна только реставрация!.. Вот – вот – и вот! Колоссальные деньги! Памятник архитектуры! Замок европейского значения!
Мэр сердито собрала губы в гузку. Она хорошо помнила, как добивалась – не лично, конечно, а в составе группы компетентных представителей – чтобы замок включили в путеводитель «Тысяча крепостей Европы». Видимо, о том же вспомнили и в инстанциях. Предложили мэру наперсток коньяку, усадили к открытому окну. Алла Валерьевна сосала коньяк, как валидол, и косилась испуганно и зло.
– Подождем, – говорили между тем компетентные представители, – выморим голодом. Не стоит вот так, с кондачка. Не сможет он там сидеть вечно.
На руках он принес ее в свой дом и восемь дней просидел у постели, где бредила Эльза, – туман и могильный камень высосали из нее тепло и наполнили ее легкие росой: она кашляла и все сердилась.
Дальше все было в том же роде, только еще ужаснее. Для Морица всегда оставалось загадкой: каким образом люди ухитряются за неполные двадцать лет пережить больше, чем иной Жан Вальжан за свои восемьдесят? Он очень быстро перестал слушать горестную повесть и почему-то принялся переводить в уме «Песнь Миньоны». Получалось приблизительно так:
– Да, – сказал наконец Мориц несколько невпопад, – dahin, dahin!..
Ты знаешь край, где расцвели лимоны?
В густой листве пылают все цитроны.
Ты знаешь этот край? Туда, туда
С тобой, любимый, я б умчалась навсегда!
Она насторожилась, замолчала.
Дождь тем временем прекратился. Смородина, мокрая, запылала под солнцем. Они выбрались из пустого дома, и Мориц еще раз рассмотрел Эльзу. У нее было удлиненное лицо, сероватое, как у узника, и вечно-голодное, как у беспризорника.
– Хочешь – перебирайся ко мне, – предложил он.
Она осторожно, одними губами, улыбнулась:
– Не цыганишь?
– Чистая правда! – Мориц покивал несколько раз. – Только не стриги больше волосы. Не выношу этого, когда женщина как после тифа.
– И все? – спросила Эльза, темнея глазами.
Мориц криво пожал плечом:
– Наверное, да.
Ему казалось, что он подобрал зверька.
Старый замок принял Эльзу благосклонно. Нашлась еще одна пригодная для жилья каморка, темнее и теснее первой, где положили тюфяк. Мориц не собирался нарушать субординацию и уступать девушке свою кровать. «Я не интеллигент, а феодал», – говорил он в подобных случаях. Живя в подвале на Дворцовой площади он чтил Бороду как сюзерена; оказавшись владельцем замка, потребовал того же от Эльзы.
Ни проку, ни особого беспокойства от девушки Морицу не было – поначалу. Она скреблась у себя, как мышь, много спала, мало ела, не читала – вообще непонятно чем занималась. Вероятно, размышляла.
На четвертый день после водворения Эльзы на улице Партизана Отченашека посреди экскурсии возник неподходящий человек – жилистый, хмурый, с бронзовой от загара шеей. Он терпеливо выслушал про огневые точки, устроенные немцами на крыше донжона, про то, как советские войска развивали наступление, а потом приблизился к Морицу и сказал:
– Надо поговорить.
Мориц как-то сразу все понял. Пригласил к себе в комнатку, освободил для гостя табурет, переселив книги на кровать. Тот осторожно сел, огляделся.
– Чаю? – предложил Мориц, вытаскивая, как кота за хвост, из-под кровати довольно страшный электрочайник.
Посетитель с жалостью поглядел на чайник и сказал:
– Не мучайся… Парень ты, гляжу, хороший – поговорить надо…
– Угу. – Мориц затолкал чайник обратно, а когда выпрямился, то встретился с гостем глазами. Глаза эти оказались серые, чуть водянистые, тусклые, но посреди этой серости горели две черные, очень злые точки зрачков. «В армии был сержантом," – определил Мориц.
– У тебя она? – спросил гость.
– В замке, – уточнил Мориц.
– Ладно. Зайди как-нибудь за ее барахлом, – сказал угрюмо гость. – Я там собрал – пара юбок, какие-то бумажки…
– Выбрось, – посоветовал Мориц. – Эта птица гнезд не вьет…
Посетитель хмыкнул, глаза его сделались еще страшнее.
– Она тебя чем взяла? – осведомился он. – Своими бедами? Так ведь все они – вранье…
– У нее другая беда, похуже навранных, – сказал Мориц. – А что про тебя рассказывала, тому я не верю.
Гость ощерился:
– Что еще она болтала?
– Ну, что ты ее бил… из-за тебя на кладбище ночевала – чуть не умерла после…
Мориц вдруг понял, что Эльза задела в своем бывшем любовнике что-то, что болело до сих пор.
– А как визжала – не рассказывала? Как когтями царапаться лезла? Бил я ее… пылинки с нее сдувал, жалел, платье купил – а она все недовольна… Хлебнешь ты с ней. Гони лучше в шею, все равно ведь пропадет.
Мориц встал – такое уважение к «сержанту» охватило его. Поднялся и посетитель.
– Я желаю тебе большого счастья, товарищ, – произнес Мориц с глубоким чувством. – А эту Эльзу – долой из сердца. И вещи ее тоже выкинь.
Гость покрутил головой, мимолетно пожал Морицу руку и вышел.
Почти тотчас откуда-то вынырнула Эльза – напала на Морица во мраке винтовой лестницы, губа закушена, лицо как у привидения.
– Он!.. За мной!.. – зашептала она.
– Он больше не придет, – сказал Мориц. – Иди на крышу. Возьми книги. Я закрою замок и поднимусь.
Вечерами он по-прежнему читал, устроив себе удобное логово как раз там, где у фашистов была оборудована огневая точка. Эльза приносила ему чай и оставалась – смотрела на ласточек, на городок, на озеро. Мориц откопал в библиотеке тоненькую книжку «Орденоносец партизан Отченашек». Партизан на обложке был нарисованный – с бородищей до глаз, в шапке до бровей.
Эльза сказала:
– Тут и полправды про него нет. Можешь не читать – зря время потеряешь.
Мориц отложил книжку.
Эльза заговорила:
– Отченашек был чехом, родом из Праги, из семьи алхимиков. И вот как-то раз в семнадцатом веке один его предок попал в лапы инквизиции и после долгих пыток… – Тут Мориц метнул на рассказчицу такой взгляд, что та сразу перешла к результату: – …сознался, что уже лет сто как в семье хранится философский камень. Тогда они стали пытать его еще больше, чтобы вызнать, где этот камень прячут; но предок от мучений умер. У него был сын, и как только отца арестовали, сын сразу скрылся – вместе с камнем.
– И не нашли? – спросил Мориц.
– Нет, конечно. Философский камень в конце концов перешел по наследству к партизану Отченашеку – оттого так боялись его немцы. Они-то знали! Лютовали в здешних краях – пытались добраться до Отченашека, но он всегда их побеждал. А после войны, должно быть, спрятал камень… только никто не знает, где.
– А дети после него остались?
– Нет, – сказала Эльза.
– Откуда тебе известно?
– Нас еще в школе водили в музей-квартиру в Вильнюсе, – пояснила Эльза. – На снимках Отченашек всегда один. Или ему пожимает руку Рокоссовский.
– Про философский камень тоже в музей-квартире рассказывали? – усомнился Мориц.
– Нет, конечно. Это же Знание! Про него не болтают. У нас жила одна старушка, вся скрюченная – это после того, как ее фашисты пытали – она была в отряде Отченашека. Рассказывать не любила. Как-то раз только мне одной открылась. Она уже умерла.
Мориц написал карандашом на книжке: «Орденоносец партизан Отченашек побеждал фашистов философским камнем» и отнес ее в библиотеку.
В начале августа ночи стояли еще теплые, и Мориц частенько просиживал вечерами у раскрытого окна и смотрел на озеро – как поднимается и повисает над таинственной водой большая желтоватая луна, вся в заметных серых пятнах. Когда пролетал ветер, лунная дорожка морщилась, как будто она была половичком, по которому проскакал кто-то неосторожный.
Об Эльзе Мориц думал часто, но никогда подолгу: эти мысли его огорчали, и он быстро уставал от них. Эльза была живой болью. Как будто ничего, кроме боли, не означало для нее жизни, и когда это чувство вдруг иссякало, она подбадривала себя очередной порцией страдания, чтобы только снова и снова убеждаться – она, Эльза, еще жива. Попутно – естественно! – мучились окружающие.
Мориц запирал ее на ночь в западном крыле замка – чтоб чего не вытворила. Она принимала это с покорностью – даже не спросила ни разу, почему он так поступает. Мориц тоже делал вид, будто так и надо. А у самого то и дело по сердцу царапало. Бедная обезьянка – в бархатной курточке, с цепочкой на шее и нечеловеческой тоской во взгляде.
Из окна морицевой каморки была видна, кроме озера, еще одна башня, выступающая чуть вперед из стены и входящая прямо в воду. Экспозицию в ней размещать не стали. Предполагалось впоследствии открыть там кафе и магазинчик по продаже сувениров.
Мориц разглядывал башню, освещенную луной, – дорожка света как раз заканчивалась у ее основания – как неожиданно заметил странное шевеление, словно по каменной кладке ползла змея. Он сел на подоконник, ухватился за оконный проем и почти до половины высунулся наружу. Серый лунный свет размывал, скрадывал то, шевелящееся. Но вот тихо плюхнула вода, и Мориц понял: веревка размоталась и выпала из окна. Вслед за тем в проеме мелькнул силуэт. Он казался вырезанным из картона – совершенно белый, без единого волоска, без единой тряпки на теле, ломаный и тонкий. Как будто резали небрежно, большими портновскими ножницами. Несмотря на наготу, признаки пола были неразличимы. Плоская, ровная бумага, совершенно гладкая.
Силуэт быстро вскочил на подоконник, ухватился за веревку и, упираясь ногами в стену, полез вниз. Угловатая фигурка двигалась неуклюже, но уверенно. Вот она достигла воды, коснулась глади вытянутыми пальцами ноги… У Морица перехватило горло: ему показалось, что сейчас Эльза выпустит веревку и побежит прямо по воде. Но она беззвучно провалилась в глубину, а затем вынырнула и поплыла навстречу луне. То и дело она исчезала из виду и пропадала совершенно в чернильной темноте, но затем по лунной дорожке пробегала дрожь, а раз или два узкое гибкое тело пересекало ее, неожиданно и стремительно.
Мориц закурил, пуская дым в окно. У него щемило в груди, мысли скакали, как потревоженные мустанги, топотали, ржали, обгоняли друг друга… Ее мать – сумасшедшая, а кто ее отец? Если приглядеться – она уродина… А может быть, вообще не человек. Мориц вполне допускал существование Малого Народца – теоретически.
Веревка, свисавшая из выступающей башни, задергалась и напряглась. Из воды выпростались две белых тонких руки, схватились за конец веревки, замерли, чуть согнувшись в локтях. Затем послышался слабый плеск, из темноты проступила, выгибаясь, спина, за нею потянулись худые ровные бедра. Ступни, роняя влагу, припечатались к стене. Медленно поползло существо по стене наверх, к окну, а затем исчезло, провалилось в проем. Мориц еще некоторое время сидел – смотрел в пустоту, докуривал, как вдруг в окне напротив показалось бледное лицо с провалами глаз и рта. Мелькнуло на миг и сразу кануло. Мориц выронил папиросу. Молча лег на кровать и тайно заплакал. Так в слезах и заснул.
На первый взгляд городок наш кажется пестреньким – нарядным; но на самом деле летом преобладает синий цвет. И даже зимой он сквозит из-под снега.
В один из ранних августовских понедельников, когда в замке был выходной, Мориц и Эльза отправились на речку, которую у нас, пренебрегая истинным ее названием, именуют Вертихляйка. Вот где синий цвет никогда не прекращался – даже трава в тени казалась голубоватой. Петляя то так, то сяк, речка заложила многочисленные кольца в хоженом-перехоженом, когда-то партизанском лесу. В нескольких километрах к востоку от города был хутор, где обитала старая Янина. Она жила там одна, но летом наезжали внуки, а как-то раз появилась старшая дочь хозяйки, заслуженная артистка – чрезвычайно эффектная дама. Она произвела в костеле фурор и поскорее ушла, не дожидаясь окончания мессы. Малиновский потом приходил на хутор – специально к ней.
– Люди всегда ищут ведьму, – говорила Эльза, беспечно топая по лесу. На ней были мужская майка, провисшая под мышками, длинная юбка из неказистого ситца и рваные кеды. – Кое-кто считает, что это Янина и есть.
– Почему? – спросил Мориц, думая об Эльзе.
– Она колченогая, – объяснила Эльза. – Здесь ведь была когда-то мельница – ее фашисты сожгли – на ней жили колченогие мельничихи. Всегда дочери; а мельников-мужей они брали со стороны – кто согласится. Они-то, эти мельничихи, и были самые заправдашние ведьмы. – Она остановилась, повернулась к Морицу. Глаза почти черные, бесцветные короткие волосы словно присыпаны солнечным лучом. – Потому что самая первая мельничиха была русалкой – настоящей, с хвостом. А от нее уже стали рождаться девочки с кривыми ножками. Или одна нога сухая…
Они прошли еще немного, и речка сама выскочила им навстречу – прозрачная, неглубокая, чуть выше, чем по колено, она бежала над разноцветными камешками, причесывая длинные подводные волосы, темно-красные и светло-зеленые, а сверху, там, где сквозь листву падали пятна солнца, носились чуткие, очень хищные стрекозы.
Эльза сказала Морицу: «Подожди меня здесь» – и сразу нырнула в чащу. Мориц уселся на берегу и стал следить за стрекозами, как будто что-то мог про них понять. Здесь почти не было синих пятен, только тонкие, как иглы, стрекозиные тела и индиговые их крылья; но все равно, синева таилась повсюду. Стрекозы дерзко намекали на это.
Потом река пронесла мимо глаз Морица странный предмет. Он настолько не ожидал увидеть здесь это, что сперва даже не понял. Предмет повторился – точно такой же, как первый: круглый, небольшой, зеленый. Он застрял на перекате, и на него тотчас опустилась стрекоза. Изогнула хвост, словно собралась ужалить. Мориц протянул руку и взял его из воды. Яблоко. А из-под низко нависшей над рекой ветки уже прибыли, сталкиваясь боками, еще два. Словно пузатые средневековые корабли, они пустились в каботажное плавание, плохо представляя себе, какие дива и страхи ждут их в Terra Incognita.
Одно за другим приплывали к Морицу зеленые яблоки, а он вылавливал их и складывал на берегу, как ядра. На одном перочинным ножиком было вырезано солнышко, на другом – рожица, на третьем – буква «М». Это Мориц съел сразу. А потом яблоки прекратились, и тут из-под ветки показалась мертвая Офелия. Она лежала в воде лицом вниз. Мокрая майка слиплась с телом, юбка оплела босые ноги (кеды куда-то исчезли), руки протянулись вдоль тела, как водоросли. А вокруг плыли, покачиваясь, охапки цветов и еще с десяток зеленых яблок. Тихо скользило все это мимо берега. Потом Эльза вдруг ожила, села на перекате и подгребла к себе цветы и яблоки.
– Принимай! – сказал она, смеясь.
Но Мориц не трогался с места. Сердце колотилось у него в горле. Он несколько раз осторожно вздохнул, взял еще одно яблоко и надкусил его.
Кража яблок у Янины не прошла бесследно. Старуха явилась в замок тем же вечером – стучала в запертые ворота, трясла жилистой, загорелой рукой – угрожала; после в сердцах бросила эльзины кеды под стеной и ушла. Она очень сердилась. Мориц и Эльза ели яблоки и смотрели на нее из окна.
– У нее этих яблок – целый сад, – сказала Эльза.
Мориц начал было произносить банальности, вроде: «Если все начнут таскать…», но Эльза перебила его:
– В том-то и дело, что нет никаких «всех»! Здесь их никто не таскает. Только я.
– Она ведь не жадная, – сказал Мориц задумчиво. – Она, скорее, из принципа.
Тучи начали сползаться постепенно. Сперва Мориц даже не понял, что это тучи. Так, громыхнуло невнятно. Но потом тревожащий знак повторился: на улицах Морицу перестали улыбаться. В фирменном мясе «Рассвет» появились жилы и кости; кофе стал жидким; книги в библиотеке сделались неинтересными. Именно те, на которые Мориц успел положить глаз, непостижимым образом поисчезали с полок. Остались детективы, что-то по школьной программе с подчеркнутыми для сочинений цитатами и пачка растрепанных журналов «Приусадебное хозяйство». Ксендз начал смотреть на него сочувственно, а затем и со строгостью. Из городка на замок потянуло неприятным холодком, и в какой-то момент Морицу открылась леденящая истина: с окончанием туристического сезона его из замка попросят.
Он знал причину. Причина была вовсе не в яблоках. Во всем сразу. Ему не следовало брать к себе Эльзу. Вообще не следовало с ней разговаривать, еще в тот первый день. И время еще оставалось. Совсем немного, правда, но оставалось. Изгнать Эльзу, рассказать добросердечной официатке с железным зубом, как измучила его эта взбалмошная девица – и городок снова станет теплым. Ничего необратимого пока не произошло – все еще можно вернуть.
В начале сентября пришла открытка из мэрии. Кусочек желтоватого глянцевитого картона с резкими фиолетовыми буквами: «Прошу явиться в мэрию 10 сентября с.г. для собеседования о целесообразности дальнейшей деятельности в качестве экскурсовода в связи с окончанием туристического сезона» – ничего неожиданного, не так ли? – но Эльза побелела, схватилась за щеки, и из глаз ее запрыгали слезы.
– Это из-за меня! – сказала она. – Я должна уйти! От меня одни беды.
Мориц взял ее за локоть, втолкнул в кладовку, где не было окон, и запер. Она по обыкновению этому не удивилась. Мориц представил себе, как она сидит в темноте, одна, съежившись среди тряпья и старых ведер, и в груди у него тяжко заныло. Нельзя допустить, чтобы Эльза сбежала, но объяснять это он не хотел.
Старая большевичка-секретарь держалась по-прежнему сурово, но теперь под суровостью угадывалась вечная мерзлота рудников Акатуя. Она сухо поздоровалась, погасила беломорину и, надавив желтым никотиновым пальцем кнопку переговорника, произнесла:
– Алла Валерьевна, пришел товарищ Рутмерсбах.
Переговорник кисло отозвался сквозь шуршание:
– Пусть войдет.
Мориц вошел. Алла Валерьевна встретила его ледяным змеиным взглядом.
– Вы понимаете, что с окончанием сезона в ваших услугах город более не нуждается? – осведомилась она.
– Срок временной прописки истекает в ноябре, – сказал Мориц уныло.
– Да, но мы надеемся на понимание с вашей стороны… – взгляд мэра немного потеплел. – Вы догадываетесь, о чем я? Возможно даже оформление постоянной… Я ознакомилась с отзывами. – Она кивнула на папку с развязанными тесемками. – Имеется немало положительного. Накоплен определенный опыт. Вы – человек молодой, творческий, перспективы есть. Но должно быть понимание. Иначе невозможно.
– А если я женюсь? – ляпнул Мориц, ужасаясь сам себе.
– Лично я, – сказала Алла Валерьевна почти сердечно, – не советую решать с кондачка. Лично я. Со временем, когда вы получите жилье…
– Я ее не выгоню, – сказал Мориц прямо. Ему вдруг надоело беседовать намеками.
Мэр немилостиво отвернулась к окну, постукивая по столу карандашом. Затем, не поворачиваясь, произнесла:
– Вы понимаете, что не оставляете мне выбора?
Мориц сел.
– Алла Валерьевна, – осторожно заговорил он, – но ведь она не наносит ущерба… Подметает территорию… Я слежу…
Алла Валерьевна снова посмотрела на него. Сквозь стекла очков глаза ее казались очень далекими – с чужого берега.
– Разговор окончен, – сказала она сухо. – Вы поставлены в известность.
– Но почему? – вскрикнул Мориц.
Алла Валерьевна раскрыла папку, лежавшую перед ней на столе, и молвила:
– До свидания, товарищ Рутмерсбах.
Выходя от мэра, Мориц, конечно, помнил, что Эльза томится взаперти, но все же вернулся в замок не сразу. Еще с полчаса сидел на берегу, бросал в озеро камешки. Он не пытался размышлять, анализировать случившееся – просто свыкался с услышанным.
Когда он открыл дверь кладовки, то поначалу ничего не увидел. И не услышал. Это его испугало. Он отодвинул ногой упавший поперек входа мешок, заглянул в каморку и позвал Эльзу. Она слабо закопошилась, невидимая в темноте среди кучи барахла.
– Давай руку. – Мориц помог ей выбраться. Она ни о чем не спрашивала. Была заспанной и несчастной. Мориц взял ее за плечи – костлявые, горячие – и несколько раз встряхнул. Она покорно при этом мотала головой.
– Только об одном тебя прошу, – сказал Мориц, – никуда не уходи. Наш дом – здесь.
– Ты меня не выгонишь? – всхлипнула она. – О-о!..
Мориц заскрежетал зубами.
На следующий день они съездили в Вильнюс и вернулись поздно. Крадучись прошли по улице Комиссара Эйвадиса, обогнули культурный центр «Колос», ступили на понтонный мост. Большой удачей для них было, что в городке рано ложатся спать, иначе кое у кого могли бы возникнуть разные вопросы. Например: что такого принес хранитель музея в рюкзаке и трех огромных сумках? До поры это оставалось неизвестным.
Такая поездка повторилась после двадцать пятого числа, но опять же без каких-либо явных последствий. Жизнь на поверхности продолжалась такая же безмятежная, как надлежит; все бури происходили потаенно, приготовляясь в глубокой тайне к тому яростному мгновению, когда настанет им пора вырваться на волю. Последние туристы, забредшие в наши края в поисках какого-то «бархатного сезона», поднялись на крышу донжона и там понаслаждались вволю пронзительным осенним ветром. А потом закончились и туристы.
В первую ночь октября, когда лунный свет был совсем слабым, ветер чуть беспокоил поверхность воды, и каждая камышина у берега готова была обернуться Сирингой, – в эту ночь две фигуры выбрались из замка и что-то такое делали, скрытые темнотой, а наутро городок проснулся и поначалу ничего особенного не заметил. Витало что-то, глазом из привычного пейзажа не выхватываемое: озеро стальное, полоса камыша и осоки – бледная, как крем в торте «Юбилей», замок – серый, обрызганный мятежной волной почти до бойниц. И не сразу поймешь, что переменилось. А потом вдруг до сознания доходит: понтонного моста больше нет. С берега на улицу Партизана Отченашека теперь попасть можно только на лодке. Разрушить понтонный мост немного сложнее, чем это кажется с первого взгляда, но Мориц – спасибо армии – справился. Идеально отреставрированные замковые ворота закрыты, решетки – будьте благонадежны! – опущены, на крыше установлена пушка. Не гипсовая, разумеется; настоящая.
– Бу-бух! – весело сказала эта пушка, когда лодка с сержантом Голицыным на борту отчалила в направлении замка. Фонтан брызг взорвался в неприятной близи. Голицын уронил весла, а лодка отчаянно закачалась. Мелкие злые волны застучали о днище, как градины. Сержант был так удивлен случившимся, что повернул назад. Эльза-пушкарка, в пиратском платке поверх отрастающих одуванчиком волос, заплясала на крыше. Осенний ветер сдул кислую пороховую вонь и унес ее в сторону границы – тревожить сны драчливых поляков.
Между сержантом (красным, мокрым) и Аллой Валерьевной состоялся короткий, энергичный диалог.
– Желательно знать, – проговорил сержант, бесполезно обтирая волосы сырым носовым платком, – откуда в замке боезапас. Равно и его количество.
– Сядьте! – сердито велела мэр. – Возьмите себя в руки!
Сержант сел. Старая большевичка принесла ему стакан крепкого чаю. Алла Валерьевна метнула в нее гневный взор, но та, естественно, не убоялась.
– Так вы поговорили с Рутмерсбахом? – спросила Алла Валерьевна. – Вы вообще с ним виделись? Что он сказал?
– У него там огневая точка, – сообщил сержант и обжегся чаем. – Конкретно: пушка. Кстати, она стреляет. Желательно выяснить подробнее – сколько в наличии пороха и так далее.
– Пушка? – Мэр рассердилась еще больше и вдруг застыла. Немеющей рукой пошарила в ящиках, выдвинула один, отыскала там глянцевую папку с золотым тиснением-веточкой в углу. Полистала. Сержант мрачно хлебал чай. Мэр просматривала бумаги, а багровые пятна ползали по ее щекам, перемещались на шею, одолевая двойной подбородок как ничего не стоящее препятствие.
Наконец она прочитала:
– «Пятое. В связи с юбилеем восстановить традицию производить в полдень сигнальный выстрел, для чего на крыше замка установить действующую пушку образца 1811 года. Ответственный – хранитель музея».
– Ядра-то зачем? – спросил сержант.
Алла Валерьевна покусала карандаш.
– Было решение, – объяснила она наконец.
– Пороха сколько? – заскрежетал Голицын.
– Много, – отрезала Алла Валерьевна, закрывая папку. Как ни тянул Голицын шею, ничего разглядеть не сумел.
– Я посоветуюсь в инстанциях, – молвила Алла Валерьевна. И добавила откровенно: – Как бы нам с вами не наломать дров – понимаете?
Сержант встал, аккуратно поставил стакан, провел ладонями по бокам.
– Ну – идите, идите! – сказала Алла Валерьевна.
Голицын двинулся к выходу.
– А сами-то вы что думаете? – спросила она вдруг, глядя ему в спину.
Голицын притормозил у самой двери.
– Лично я договорился бы с воинской частью КБ-88/445, – четко произнес он, не оборачиваясь. – У них все равно скоро маневры. Две-три бомбы – и порядок.
И вышел.
– Какие бомбы? Какие еще бомбы? – кричали в инстанциях. Не столько на Аллу Валерьевну, сколько вообще. В воздух летели сметы, счета, схемы, какие-то бухгалтерские писульки. – Вы отдаете себе отчет? Одна только реставрация!.. Вот – вот – и вот! Колоссальные деньги! Памятник архитектуры! Замок европейского значения!
Мэр сердито собрала губы в гузку. Она хорошо помнила, как добивалась – не лично, конечно, а в составе группы компетентных представителей – чтобы замок включили в путеводитель «Тысяча крепостей Европы». Видимо, о том же вспомнили и в инстанциях. Предложили мэру наперсток коньяку, усадили к открытому окну. Алла Валерьевна сосала коньяк, как валидол, и косилась испуганно и зло.
– Подождем, – говорили между тем компетентные представители, – выморим голодом. Не стоит вот так, с кондачка. Не сможет он там сидеть вечно.