Страница:
– Шестого ноября у нас ответственная делегация. – Алла Валерьевна обмахнула платком вспотевшее декольте.
– Тем более! Не можем же мы показать товарищам руины!
– А что я им покажу – Рутмерсбаха с этой его… пьянчужкой?
В инстанциях переглянулись. Потом тот, что помоложе, сказал – ни к селу ни к городу:
– А знаете, сколько крупы и килек можно купить на всю получку?
И снова запахло коньяком.
Мориц и Эльза обитали теперь в одной комнате – морицевой: там имелось застекленное окно. Притащили туда буржуйку – вот бы вызнать, какие вопоминания хрантся в ее ржавой памяти? – добавили на кровать одеял. Все-таки по ночам становилось холодно. Спали, впрочем, по очереди. Один постоянно находился на крыше донжона возле пушки. Мориц соорудил там отличное укрытие от дождя и ветра. Иногда они с Эльзой сидели там вдвоем. Жевали бутерброды с килькой, пили горячую воду из термоса (чай из соображений экономии решили не закупать). Глядели на городок.
Стрелять им пришлось еще раз, когда флотилия из трех лодок и одной прогулочной яхты попыталась высадить на остров десант. Одно ядро снесло яхте мачту, экипаж завяз в парусах, и кораблик закрутился на месте, как растерянная собака. Две лодки повернули назад, а последняя почти добралась до замка, когда меткое попадание опрокинуло ее. Мориц наводил пушку с крайней осторожностью: категорически требовалось никого не убить. Борода в свое время говорил, что это подчас куда сложнее, чем убить. Кроме того, Мориц был благодарен городским властям за то, что катеров не посылали. Попадание ядра в катер неизбежно закончилось бы взрывом. Как хорошо, что это понимал не только Мориц.
Между выстрелами проходило около десяти минут. Это создаст осажденным большие трудности, если неприятель вздумает двинуть на замок много лодок одновременно. Но в любом случае озеро – лишь первая линия обороны. Имеются еще стены, которые до XVIII века оставались неприступными.
Вообще же, как оказалось, быть осажденным – занятие уютнейшее, почти как сидение в тапочках у телевизора. Мориц так себя и чувствовал: старым пердуном в кресле-качалке, на коленях плед, под ногами заслуженная охотничья собака. А Эльза вся светилась – ожила, про беды свои позабыла. Волосы как у подростка после летнего лагеря – еще короткие, но уже растрепанные, в глазах – обожание, преданность, восторг. Поначалу-то – Мориц знал – мечтала она исступленно, пока часами высматривала врага на водной глади (а вдруг аквалангистов зашлют?): вот захватят замок лютые недруги, скрутят Эльзе тоненькие ручки, потащат на веревке судить-пытать… А Мориц ничего этого уже не увидит. Останется лежать на берегу, и густое пятно будет не спеша расплываться по его одежде… Но потом эти грезы непонятно почему стали утрачивать сладость, и вот уже лихорадочный восторг из глаз исчезает, а его место заступает покой. И впервые в жизни не исходит Эльза болью. В ее душе поселилась тишина.
Как-то раз ветром прибило к берегу старую лодку с пробитым днищем. Она лежала на здоровом боку, покачиваясь, полная желтых листьев. Как будто подарок от кого-то лесного. Лодку просушили и приспособили под растопку, хотя понтонного моста, если топить экономно, хватит на всю зиму. Листьями Эльза украсила стены жилой комнаты.
Теперь двоюродные предки выглядели чуть по-иному, чем в самом начале. Бывалая сиделица по крепостям Вера Фигнер сурово поджимала губы: «Впереди – серьезные испытания! Готовься, товарищ!». Темное платье, девический пробор в волосах. Партизан 1812 года Александр Фигнер подбоченился и задрал подбородок еще высокомернее: «Саблю наголо! Ты что, собираешься жить вечно?»
А вокруг, как бабочки, пришпиленные к ящику в коллекции, – листья, листья с блестящей кнопкой посередине. Мориц, глядя на партизана Фигнера, супил брови. Именно что хотел. Он хотел жить вечно. Здесь, в этом замке. Просто беда какая-то.
Именно так он и объяснил ксендзу, когда тот явился для переговоров. Установил на носу лодки хоругвь, тяжелую от золоченых кистей и шитых медной нитью лент. С темно-красного бархата смотрела тревожно юная Богородица, а по лентам сбегали в воду головки ангелов и растопыренные крылья. Концы лент чуть волочились по воде. Ксендз в развевающемся кружеве сам сидел на веслах. Он приравнивал свой визит к крестному ходу.
Мориц смотрел на него с крыши, одной рукой обнимая Эльзу. Потом велел ей переодеться и сбежал вниз по винтовой лестнице – отворять ворота. Не главные, конечно, а маленькие, предусмотренные для вылазок. Лодка медленно приближалась к берегу; потом тихо зашуршал песок. Малиновский сложил весла, встал. Мориц встретил его у стен замка. Поцеловал, опустившись на колено, ленту с ангелком.
Малиновский сошел на берег, пролез в узкую щель, которую Мориц сразу же затворил дубовой дверцей, и проследовал по мощеному двору к главной башне. С тех пор, как он был здесь в последний раз – а жители городка нечасто навещают замок – многое изменилось. В те времена замок представлял собой грозную развалину, где можно было вволю воображать себе всевозможных героев, от алчных крестоносцев до несгибаемых партизан. Теперь здесь все ожило. Малиновский кожей ощущал воплощенность мечты, ее осязаемость. Чьей-то мечты – не его; но и его немного тоже.
А потом из башни выступила Хозяйка – на голове тяжелый обруч и легкие белые шелка, плоское тело заковано в атлас. Ксендз побледнел и еле слышно ахнул. На мгновение он поверил. Мориц поклонился женщине и пропустил Малиновского вперед. Величаво приложилась она к его руке, и он одарил ее благословением – ничего иного не оставалось.
Его проводили в комнаты, усадили в деревянное кресло, похожее на ребра грудной клетки. Сбоку топорщился доспех. Беспощадный луч света и холода врезался в узкое окно. Поднесли кипяток в серебряном кубке и ячневую кашу на фаянсовом блюде. Малиновский поскреб по каше неудобной, очень тяжелой ложкой.
Сказал:
– В городе готов приказ о вашем аресте.
– Сожалею, – хмыкнул Мориц.
Малиновский поднял глаза:
– Я могу помочь вам бежать. Пока что это возможно.
Мориц покачал головой.
– Зимой озеро замерзает, – предупредил Малиновский.
– Придется разбивать лед ядрами, – ответил Мориц.
Ксендз мимолетно глянул на Эльзу. Бывшая бродяжка держалась так уверенно, словно и впрямь находилась у себя дома. Она ничего не боялась. И платье, снятое с манекена, было ее собственным. Вот так.
Малиновский доел кашу, встал.
– Покажите мне вашу часовню, – попросил он. – Сдается мне, много лет не служили здесь мессы.
Второго ноября младший лейтенант ВДВ Сабин стоял на берегу озера и смотрел в бинокль. Чуть расставив длинные ноги, четко, углом, отведя локоть, он изучал обстановку. Ладный комбинезон в пятнах – так выглядят леопарды в Изумрудном городе. Сабин был сегодня важнее всех, кто еще собрался на берегу: важнее женщины-мэра с растрепанной прядкой у дряблого, озабоченного виска, важнее сержанта Голицына, беспощадно задвинутого далеко назад, важнее даже двух членов специальной комиссии в одинаковых мешковатых костюмах коричневого цвета. Старая большевичка с беломориной в зубах холодно посматривала со стороны на продуваемую всеми ветрами комиссию, на замок – он как будто немного отдалился от берега, стал еще более отчужденным. От осенних дождей каменная кладка потемнела.
Сабин опустил бинокль. Оглянулся на своих. Девять ребят беспечно курили в камышах – ждали, пока будет принято конкретное решение. Ситуация такая: решение принимают эти нервные ослы в костюмах, а конкретность всему придает младший лейтенант ВДВ Сабин.
– А там что за башня? – спросил младший лейтенант у Аллы Валерьевны, показывая биноклем на ту, что вдавалась в озеро. Просто так спросил – на самом деле он думал о другом.
– «Беглянка». – Мэр улыбнулась комковато накрашенными губами. – Так она называется. Думали на следующий сезон организовать там кафе…
– Угу, угу. Подземными коммуникациями снабжено строение?
– На планах – нет.
Алла Валерьевна полезла в сумочку и быстро вытащила сложенный во много раз лист бумаги. Ветер схватил край листа, быстро развернул его, превратив в огромную, рвущуюся из пальцев простыню. Сабин уложил ее на траву, придавил коленом. Алла Валерьевна, наклонившись, подобрала камень, прижала другой край.
– Угу, угу, – бормотал Сабин, быстро водя по плану взглядом. Подошли и ребята, бросив курить. Обступили план.
– Огневая точка на крыше, – сам с собою проговорил один. И с интересом наклонил голову, разглядывая донжон в проекции то так, то сяк.
В небе ураганно заревело, волосы у комиссии внезапно вздыбились – вернулся вертолет. Сабин зашагал туда. Высунувшись из кабины, кричал плохо слышимый летчик. До Аллы Валерьевны доносилось только часто повторяемое слово «сволочь». Сабин что-то отвечал, показывая руками на озеро и замок.
– Не бойся! – крикнул Мориц Эльзе, когда вертолет в первый раз поднялся в воздух. – Сейчас он ничего делать не будет! Только посмотрит!
Стрекоза приближалась с берега. По воде от нее бежали мелкие волны, расходясь проплешинами, как нечистые круги на зеленых полях английских фермеров. Чуть задрав хвост, вертолет сделал первый круг, огибая замок. В глазу, который умел смотреть и прямо, и сбоку, Мориц на короткое мгновение разглядел лицо летчика – загорелое, крепкое, совершенно чужое. Почти инопланетянское. Натолкнулся на его взгляд – и что-то в душе Морица содрогнулось, испытав страх. Вертолет еще поревел и отправился восвояси. Скоро лопасти завертелись над осокой. По осоке ходили какие-то плохо различимые люди. Потом побежали к вертолету, пригибаясь, – человек восемь. Десант. Мориц глядел на них с крыши – пушка под правой рукой, Эльза под левой – и знал, что стрелять не будет. Не станет он сбивать вертолет, чтобы десяток парней, пахнущих свежим хлопком и разогретой мускулатурой, погибли так бесславно. Не станет – и все. Только вот ребята этого не поймут и не оценят. По барабану им нравственные метания какого-то Морица. У них задание.
– В тюрьме знаешь что плохо? – задумчиво проговорила Эльза. – Даже не то, что взаперти, кругом воняет, все грубые и еда дрянная. А то, что порознь, Ты отдельно, я отдельно.
Мориц не ответил. Только обнял ее покрепче. Он до сих пор – странное дело! – не жалел, что отказался бежать тайно, как предлагал ему Малиновский. Кем бы был тогда Мориц фон Рутмерсбах, если бы сбежал? Этого, впрочем, тоже никто не оценит.
Лопасти вертолета завертелись над осокой быстрее – десант погрузился и готовился подняться в воздух. Сейчас взлетит. Мориц осторожно, чтобы не слышала Эльза, вздохнул.
И тут донжон чуть накренился. В первую секунду Мориц решил, что от сильных переживаний у него закружилась голова, но нет: двинулась и пушечка. Мориц, еще ничего не успев понять, схватил ее и, толкая изо всех сил, приблизил к краю.
– Что ты делаешь? – закричала Эльза.
Мориц не ответил. Последнее усилие – и пушка полетела вниз, на мощеный булыжником двор. Донжон накренился снова, на сей раз в другую сторону и сильнее. Мориц едва успел схватиться за зубец. Эльза с размаху плюхнулась на пол, как кукла. Сидя, она отъехала к стене укрытия.
– Держись! – Мориц почти не слышал собственного голоса, так шумела в ушах кровь.
Раздался сильный треск – как будто рвали плотный сатин. Раз, другой, третий. Одно из деревьев у стены на берегу острова вдруг повалилось. Сильно тряслись – словно букет в руке бегущей девочки – кусты. Посыпалась с береговой линии трава, и в потревоженной воде запрыгали зеленые запятые.
Донжон кренился то вправо, то влево, точно мачта. Расставив ноги пошире и прильнув к зубцу башни, Мориц держался – держался изо всех сил.
Ветер все усиливался. Темнело – буря вокруг замка сгущалась. Вертолет забуксовал в воздухе, стараясь преодолеть ветер, а затем сдался, и его понесло обратно к берегу. Лицо летчика в стрекозином глазу покрылось жгучим конденсатом пота.
На берегу члены специальной комиссии давили в пальцах валидоловые слезки. Алла Валерьевна схватилась за грудь и неловко села на землю. Строгая юбка при этом чуть треснула и заползла повыше колена, открыв кружево сорочки.
Старая большевичка выбежала к самому краю воды. Ураганные порывы хлестали ее по лицу, вызывали на глаза слезы; волны подскакивали, как псы, норовя ухатить за подол; намертво приколотый брошкой воротничок трепало, пытаясь сорвать с горла. Она смотрела в небо.
Медленно оторвавшись от глади вод, поднимался навстречу облакам замок. Оборванные корни свисали внизу, как шерсть. Несколько уцелевших деревьев сильно качали ветвями. Упала с края летучей земли какая-то доска, плюхнулась в воду и поплыла, суетливо подскакивая на волнах. В реве ветра слышалась грозная музыка. Издалека донесся вдруг звон колокола и тотчас стих. Замок вместе с островом, Морицем и Эльзой торжественно летел по воздуху. Долго еще был виден он с берега – удаляющася точка над горизонтом. А потом все исчезло.
Городок наш стоит и поныне – цел и невредим, что ему сделается. Алла Валерьевна давно на пенсии. Равно как и члены правительственной комиссии по расследованию причин исчезновения памятника средневековой архитектуры. Ксендз Малиновский предполагал, что дело в философском камне, который партизан Отченашек прятал в подвалах замка, но мнение свое благоразумно удержал при себе.
– Тем более! Не можем же мы показать товарищам руины!
– А что я им покажу – Рутмерсбаха с этой его… пьянчужкой?
В инстанциях переглянулись. Потом тот, что помоложе, сказал – ни к селу ни к городу:
– А знаете, сколько крупы и килек можно купить на всю получку?
И снова запахло коньяком.
Мориц и Эльза обитали теперь в одной комнате – морицевой: там имелось застекленное окно. Притащили туда буржуйку – вот бы вызнать, какие вопоминания хрантся в ее ржавой памяти? – добавили на кровать одеял. Все-таки по ночам становилось холодно. Спали, впрочем, по очереди. Один постоянно находился на крыше донжона возле пушки. Мориц соорудил там отличное укрытие от дождя и ветра. Иногда они с Эльзой сидели там вдвоем. Жевали бутерброды с килькой, пили горячую воду из термоса (чай из соображений экономии решили не закупать). Глядели на городок.
Стрелять им пришлось еще раз, когда флотилия из трех лодок и одной прогулочной яхты попыталась высадить на остров десант. Одно ядро снесло яхте мачту, экипаж завяз в парусах, и кораблик закрутился на месте, как растерянная собака. Две лодки повернули назад, а последняя почти добралась до замка, когда меткое попадание опрокинуло ее. Мориц наводил пушку с крайней осторожностью: категорически требовалось никого не убить. Борода в свое время говорил, что это подчас куда сложнее, чем убить. Кроме того, Мориц был благодарен городским властям за то, что катеров не посылали. Попадание ядра в катер неизбежно закончилось бы взрывом. Как хорошо, что это понимал не только Мориц.
Между выстрелами проходило около десяти минут. Это создаст осажденным большие трудности, если неприятель вздумает двинуть на замок много лодок одновременно. Но в любом случае озеро – лишь первая линия обороны. Имеются еще стены, которые до XVIII века оставались неприступными.
Вообще же, как оказалось, быть осажденным – занятие уютнейшее, почти как сидение в тапочках у телевизора. Мориц так себя и чувствовал: старым пердуном в кресле-качалке, на коленях плед, под ногами заслуженная охотничья собака. А Эльза вся светилась – ожила, про беды свои позабыла. Волосы как у подростка после летнего лагеря – еще короткие, но уже растрепанные, в глазах – обожание, преданность, восторг. Поначалу-то – Мориц знал – мечтала она исступленно, пока часами высматривала врага на водной глади (а вдруг аквалангистов зашлют?): вот захватят замок лютые недруги, скрутят Эльзе тоненькие ручки, потащат на веревке судить-пытать… А Мориц ничего этого уже не увидит. Останется лежать на берегу, и густое пятно будет не спеша расплываться по его одежде… Но потом эти грезы непонятно почему стали утрачивать сладость, и вот уже лихорадочный восторг из глаз исчезает, а его место заступает покой. И впервые в жизни не исходит Эльза болью. В ее душе поселилась тишина.
Как-то раз ветром прибило к берегу старую лодку с пробитым днищем. Она лежала на здоровом боку, покачиваясь, полная желтых листьев. Как будто подарок от кого-то лесного. Лодку просушили и приспособили под растопку, хотя понтонного моста, если топить экономно, хватит на всю зиму. Листьями Эльза украсила стены жилой комнаты.
Теперь двоюродные предки выглядели чуть по-иному, чем в самом начале. Бывалая сиделица по крепостям Вера Фигнер сурово поджимала губы: «Впереди – серьезные испытания! Готовься, товарищ!». Темное платье, девический пробор в волосах. Партизан 1812 года Александр Фигнер подбоченился и задрал подбородок еще высокомернее: «Саблю наголо! Ты что, собираешься жить вечно?»
А вокруг, как бабочки, пришпиленные к ящику в коллекции, – листья, листья с блестящей кнопкой посередине. Мориц, глядя на партизана Фигнера, супил брови. Именно что хотел. Он хотел жить вечно. Здесь, в этом замке. Просто беда какая-то.
Именно так он и объяснил ксендзу, когда тот явился для переговоров. Установил на носу лодки хоругвь, тяжелую от золоченых кистей и шитых медной нитью лент. С темно-красного бархата смотрела тревожно юная Богородица, а по лентам сбегали в воду головки ангелов и растопыренные крылья. Концы лент чуть волочились по воде. Ксендз в развевающемся кружеве сам сидел на веслах. Он приравнивал свой визит к крестному ходу.
Мориц смотрел на него с крыши, одной рукой обнимая Эльзу. Потом велел ей переодеться и сбежал вниз по винтовой лестнице – отворять ворота. Не главные, конечно, а маленькие, предусмотренные для вылазок. Лодка медленно приближалась к берегу; потом тихо зашуршал песок. Малиновский сложил весла, встал. Мориц встретил его у стен замка. Поцеловал, опустившись на колено, ленту с ангелком.
Малиновский сошел на берег, пролез в узкую щель, которую Мориц сразу же затворил дубовой дверцей, и проследовал по мощеному двору к главной башне. С тех пор, как он был здесь в последний раз – а жители городка нечасто навещают замок – многое изменилось. В те времена замок представлял собой грозную развалину, где можно было вволю воображать себе всевозможных героев, от алчных крестоносцев до несгибаемых партизан. Теперь здесь все ожило. Малиновский кожей ощущал воплощенность мечты, ее осязаемость. Чьей-то мечты – не его; но и его немного тоже.
А потом из башни выступила Хозяйка – на голове тяжелый обруч и легкие белые шелка, плоское тело заковано в атлас. Ксендз побледнел и еле слышно ахнул. На мгновение он поверил. Мориц поклонился женщине и пропустил Малиновского вперед. Величаво приложилась она к его руке, и он одарил ее благословением – ничего иного не оставалось.
Его проводили в комнаты, усадили в деревянное кресло, похожее на ребра грудной клетки. Сбоку топорщился доспех. Беспощадный луч света и холода врезался в узкое окно. Поднесли кипяток в серебряном кубке и ячневую кашу на фаянсовом блюде. Малиновский поскреб по каше неудобной, очень тяжелой ложкой.
Сказал:
– В городе готов приказ о вашем аресте.
– Сожалею, – хмыкнул Мориц.
Малиновский поднял глаза:
– Я могу помочь вам бежать. Пока что это возможно.
Мориц покачал головой.
– Зимой озеро замерзает, – предупредил Малиновский.
– Придется разбивать лед ядрами, – ответил Мориц.
Ксендз мимолетно глянул на Эльзу. Бывшая бродяжка держалась так уверенно, словно и впрямь находилась у себя дома. Она ничего не боялась. И платье, снятое с манекена, было ее собственным. Вот так.
Малиновский доел кашу, встал.
– Покажите мне вашу часовню, – попросил он. – Сдается мне, много лет не служили здесь мессы.
Второго ноября младший лейтенант ВДВ Сабин стоял на берегу озера и смотрел в бинокль. Чуть расставив длинные ноги, четко, углом, отведя локоть, он изучал обстановку. Ладный комбинезон в пятнах – так выглядят леопарды в Изумрудном городе. Сабин был сегодня важнее всех, кто еще собрался на берегу: важнее женщины-мэра с растрепанной прядкой у дряблого, озабоченного виска, важнее сержанта Голицына, беспощадно задвинутого далеко назад, важнее даже двух членов специальной комиссии в одинаковых мешковатых костюмах коричневого цвета. Старая большевичка с беломориной в зубах холодно посматривала со стороны на продуваемую всеми ветрами комиссию, на замок – он как будто немного отдалился от берега, стал еще более отчужденным. От осенних дождей каменная кладка потемнела.
Сабин опустил бинокль. Оглянулся на своих. Девять ребят беспечно курили в камышах – ждали, пока будет принято конкретное решение. Ситуация такая: решение принимают эти нервные ослы в костюмах, а конкретность всему придает младший лейтенант ВДВ Сабин.
– А там что за башня? – спросил младший лейтенант у Аллы Валерьевны, показывая биноклем на ту, что вдавалась в озеро. Просто так спросил – на самом деле он думал о другом.
– «Беглянка». – Мэр улыбнулась комковато накрашенными губами. – Так она называется. Думали на следующий сезон организовать там кафе…
– Угу, угу. Подземными коммуникациями снабжено строение?
– На планах – нет.
Алла Валерьевна полезла в сумочку и быстро вытащила сложенный во много раз лист бумаги. Ветер схватил край листа, быстро развернул его, превратив в огромную, рвущуюся из пальцев простыню. Сабин уложил ее на траву, придавил коленом. Алла Валерьевна, наклонившись, подобрала камень, прижала другой край.
– Угу, угу, – бормотал Сабин, быстро водя по плану взглядом. Подошли и ребята, бросив курить. Обступили план.
– Огневая точка на крыше, – сам с собою проговорил один. И с интересом наклонил голову, разглядывая донжон в проекции то так, то сяк.
В небе ураганно заревело, волосы у комиссии внезапно вздыбились – вернулся вертолет. Сабин зашагал туда. Высунувшись из кабины, кричал плохо слышимый летчик. До Аллы Валерьевны доносилось только часто повторяемое слово «сволочь». Сабин что-то отвечал, показывая руками на озеро и замок.
– Не бойся! – крикнул Мориц Эльзе, когда вертолет в первый раз поднялся в воздух. – Сейчас он ничего делать не будет! Только посмотрит!
Стрекоза приближалась с берега. По воде от нее бежали мелкие волны, расходясь проплешинами, как нечистые круги на зеленых полях английских фермеров. Чуть задрав хвост, вертолет сделал первый круг, огибая замок. В глазу, который умел смотреть и прямо, и сбоку, Мориц на короткое мгновение разглядел лицо летчика – загорелое, крепкое, совершенно чужое. Почти инопланетянское. Натолкнулся на его взгляд – и что-то в душе Морица содрогнулось, испытав страх. Вертолет еще поревел и отправился восвояси. Скоро лопасти завертелись над осокой. По осоке ходили какие-то плохо различимые люди. Потом побежали к вертолету, пригибаясь, – человек восемь. Десант. Мориц глядел на них с крыши – пушка под правой рукой, Эльза под левой – и знал, что стрелять не будет. Не станет он сбивать вертолет, чтобы десяток парней, пахнущих свежим хлопком и разогретой мускулатурой, погибли так бесславно. Не станет – и все. Только вот ребята этого не поймут и не оценят. По барабану им нравственные метания какого-то Морица. У них задание.
– В тюрьме знаешь что плохо? – задумчиво проговорила Эльза. – Даже не то, что взаперти, кругом воняет, все грубые и еда дрянная. А то, что порознь, Ты отдельно, я отдельно.
Мориц не ответил. Только обнял ее покрепче. Он до сих пор – странное дело! – не жалел, что отказался бежать тайно, как предлагал ему Малиновский. Кем бы был тогда Мориц фон Рутмерсбах, если бы сбежал? Этого, впрочем, тоже никто не оценит.
Лопасти вертолета завертелись над осокой быстрее – десант погрузился и готовился подняться в воздух. Сейчас взлетит. Мориц осторожно, чтобы не слышала Эльза, вздохнул.
И тут донжон чуть накренился. В первую секунду Мориц решил, что от сильных переживаний у него закружилась голова, но нет: двинулась и пушечка. Мориц, еще ничего не успев понять, схватил ее и, толкая изо всех сил, приблизил к краю.
– Что ты делаешь? – закричала Эльза.
Мориц не ответил. Последнее усилие – и пушка полетела вниз, на мощеный булыжником двор. Донжон накренился снова, на сей раз в другую сторону и сильнее. Мориц едва успел схватиться за зубец. Эльза с размаху плюхнулась на пол, как кукла. Сидя, она отъехала к стене укрытия.
– Держись! – Мориц почти не слышал собственного голоса, так шумела в ушах кровь.
Раздался сильный треск – как будто рвали плотный сатин. Раз, другой, третий. Одно из деревьев у стены на берегу острова вдруг повалилось. Сильно тряслись – словно букет в руке бегущей девочки – кусты. Посыпалась с береговой линии трава, и в потревоженной воде запрыгали зеленые запятые.
Донжон кренился то вправо, то влево, точно мачта. Расставив ноги пошире и прильнув к зубцу башни, Мориц держался – держался изо всех сил.
Ветер все усиливался. Темнело – буря вокруг замка сгущалась. Вертолет забуксовал в воздухе, стараясь преодолеть ветер, а затем сдался, и его понесло обратно к берегу. Лицо летчика в стрекозином глазу покрылось жгучим конденсатом пота.
На берегу члены специальной комиссии давили в пальцах валидоловые слезки. Алла Валерьевна схватилась за грудь и неловко села на землю. Строгая юбка при этом чуть треснула и заползла повыше колена, открыв кружево сорочки.
Старая большевичка выбежала к самому краю воды. Ураганные порывы хлестали ее по лицу, вызывали на глаза слезы; волны подскакивали, как псы, норовя ухатить за подол; намертво приколотый брошкой воротничок трепало, пытаясь сорвать с горла. Она смотрела в небо.
Медленно оторвавшись от глади вод, поднимался навстречу облакам замок. Оборванные корни свисали внизу, как шерсть. Несколько уцелевших деревьев сильно качали ветвями. Упала с края летучей земли какая-то доска, плюхнулась в воду и поплыла, суетливо подскакивая на волнах. В реве ветра слышалась грозная музыка. Издалека донесся вдруг звон колокола и тотчас стих. Замок вместе с островом, Морицем и Эльзой торжественно летел по воздуху. Долго еще был виден он с берега – удаляющася точка над горизонтом. А потом все исчезло.
Городок наш стоит и поныне – цел и невредим, что ему сделается. Алла Валерьевна давно на пенсии. Равно как и члены правительственной комиссии по расследованию причин исчезновения памятника средневековой архитектуры. Ксендз Малиновский предполагал, что дело в философском камне, который партизан Отченашек прятал в подвалах замка, но мнение свое благоразумно удержал при себе.