Словно в ответ на эти слова дверца, скрытая под часами, со скрипом отворилась, и на карнизе показалась молодая девушка. На мгновение она остановилась, осваиваясь с ярким солнечным светом. Приложив к стене растопыренные пальцы, она смотрела куда-то поверх площади. Полуденное солнце ярко освещало ее всю – легкую золотистую россыпь веснушек, забытых на лице с лета, зеленоватые глаза, вырвавшиеся из плена лент распущенные волосы. Платье на ней было простенькое, затрепанное, но какое-то ужасно милое. Ольгерд глядел на нее во все глаза, мысленно умоляя заметить его.
   Она как будто услышала – медленно повернула голову и посмотрела вниз. На ее лице мелькнуло разочарование – площадь оказалась почти пустой. Она прикусила губу и сделала первый шажок по карнизу. Затем второй, третий… Ольгерд следил за ней, не отрываясь, и вдруг понял, что девушка напевает и двигается в такт песенке.
   Вслед за девушкой показался нескладный головастый человек с лютней через плечо. Он сложил губы трубочкой, как будто присвистнул, и пополз, прижимаясь к стене. Следующим на очереди был старый толстый рыцарь при сабле. Пальцы его ног выглядывали из дырявых сапог, а парчовые заплатки легкомысленно сверкали на видавших виды штанах. Он пыхтел и что-то ворчал себе под нос.
   Босоногая женщина в подоткнутой юбке легко ступала следом за ним, а рука об руку с нею шел хмурый человек с книгой под мышкой. Из книги, как крысиный хвост, свешивалась закладка.
   После короткого перерыва дверца шевельнулась опять, и на карниз, трепеща, выбралась златокудрая красавица в белых одеждах. Легкий шелк ее платья взлетал под порывами ветра, и Ольгерд имел случай полюбоваться ее стройными ногами. Над плечом красавицы подпрыгивало что-то искрящееся, живое, похожее на маленькую пеструю птичку. Оно цвиркало и верещало.
   – Часы все равно сломаны, – сказал Огнедум блеклым голосом. – Дешевый цирк! Скоро придут мои боевые «факела»…
   За красавицей из дверцы вынырнул кавалер с гордой осанкой. Его колени заметно подрагивали, а под бравыми усами стыла улыбка, но красное круглое лицо глядело надменно, так что никому и в голову бы не пришло заподозрить его в нехрабрости.
   – Людвиг! – закричал король и рванулся вперед, но один из охранников ухватил его за локоть двумя пальцами:
   – Куда? Стоять!
   Король замер, быстро переводя дыхание. Он вдруг понял, что мир, который столько лет был тускло-серым, вновь начинает постепенно заполняться красками.
   Кавалер на миг замешкался. Красавица повернула к нему голову, улыбнулась, что-то проговорила и взяла его пальцы в свои. И он послушно пошел за нею.
   Затем, как чертик из коробки, выскочил человек в кожаной одежде. Этот не медлил и не озирался – он крался по карнизу, как будто выслеживал кого-то. Потом остановился и громко крикнул:
   – Дубрава!
   Девушка с распущенными волосами тем временем уже добралась до второй дверцы, которая уводила фигурки Хоровода Любви обратно в комнату с часовым механизмом. Ей оставалось только открыть ее и войти внутрь. Но то ли дверца не открывалась, заржавев за долгие годы, то ли девушка по какой-то причине медлила – только весь пестрый отряд остановился, выстроившись на карнизе, и стал чего-то ждать.
   И вдруг над площадью медленно поплыл первый удар колокола.
   – Это невозможно, – прошептал Огнедум.
   На карнизе возникла наконец десятая фигура – молодого человека в дерюжном балахоне. Лесовик сердито глянул на него, а тот в ответ улыбнулся.
   Запел второй колокол, тоньше и мелодичнее первого. Третий отозвался бархатисто. Воздух наполнился звуками. Фальшивя и перебивая друг друга, колокола, казалось, вопили от радости.
   А потом, перекрывая их нестройный хор, понеслись тяжелые басовые удары:
   – Бом-м!.. Бом-м!..
   – Взять их! – сквозь зубы приказал Огнедум своим охранникам.
   – А подкрепление? – осведомился один из них.
   – Судя по всему, подкрепление не придет, – сказал Огнедум.
   – Луки бы сюда, – прищурился один из «факелов». – Мы б их враз сняли!
   – Можно войти через здание и столкнуть их с карниза, – предложил второй. – Пока они тут выстроились, ровно на параде, мы их, как цыплят…
   – Бом-м!.. Бом-м!..
   – Быстрее! – крикнул Огнедум.
   Оба «факела» бросились к зданию, где прикрывал своих товарищей граф Мирко. О дальнейшей судьбе огнедумовых охранников ничего не известно.
   Восемь ударов. Девять.
   Пан Борживой еле держался на карнизе. Стена словно выталкивала его грузное тело. Гловач кричал сквозь колокольный звон:
   – Держитесь, мой добрый господин! Держитесь!
   А в воздухе сверкали и переливались перья, взмахивали сильные золотые крылья, лирообразно развевался птичий хвост, сильные лапы с загнутыми когтями притягивались к пышному животу, а в вихре этого оперенного света мелькало узкое женское лицо с дикими глазами.
   – Бом-м! – упал одиннадцатый удар.
   – Людвиг! – во всю глотку закричал король Ольгерд. – Я здесь!
   Огнедум повернулся к королю и безмолвно схватил его за горло.
   В этот миг крошечное существо, отчаянно трепеща крылышками, слетело с карниза и всем тельцем ударило Огнедума в нос, а затем с победным кличем взмыло вверх и уселось на плечо мужчины в балахоне.
   Из носа хлынула кровь. Ошеломленный, Огнедум выпустил Ольгерда.
   Прозвучал последний, двенадцатый, удар колокола.
   Поднялся ветер. У-у, какой это был сильный ветер! Везде он побывал, повсюду заглянул, сдул пыль с домов и клумб, проветрил головы горожан, вскипятил в колодцах стоячую воду, так что она вдруг наполнилась веселящими пузырьками, прогнал над городом быстрый дождик, чтобы умыть его, а потом, проделав все эти дела, вернулся на площадь и раздул полы длинного пальто у человека, который неведомо как появился на крыше ратуши прямо над часами.
   Это был высокий человек в мятой черной шляпе и развевающемся пальто до пят. Больше ничего разглядеть было нельзя, потому что солнце светило ему в спину. Нависая над площадью, как туча, он начал смеяться, орать и палить из хлопушек, которые одну за другой выдергивал из-за пояса.
   Едва только завидев эту странную фигуру, Огнедум, как ужаленный, отскочил от Ольгерда и заметался по площади. А человек на крыше размахивал руками и палил, целясь в энвольтатора. При каждом хлопке Огнедум чуть приседал и тоненько вскрикивал.
   Тем временем фигуры Хоровода Любви одна за другой начали исчезать за второй дверцей.
   В комнате с часовым механизмом царил прохладный полумрак. Свет проникал туда только через небольшие оконца сверху. Пахло свежим машинным маслом. И в этом полумраке трудились усердные колесики и шестеренки, старательно двигались разные там коленвалы – шур-шур! – и другие детали. Все они поскрипывали, покряхтывали, но работали исправно.
   И точно так же начал покряхтывать, пробуждаясь, весь город. Одна кумушка у колодца, например, все еще скучно тянула про удачное замужество, а вторая вдруг возьми да скажи: «Свою голову тоже хорошо бы иметь на плечах!» – да и облей первую водой из кувшина! А на рынке в ответ на обычное «такую маркровь поискать» двухсотлетний покупатель с ужасом посмотрел на ссохшиеся комочки бывших овощей и спросил тихонечко: «Что это, а?» Продавец замолчал, перевел взгляд на свой товар и вдруг страшно закричал, прижав к ушам ладони. Неподалеку от казармы молочница внезапно дала боевому «факелу» крепкую затрещину и, грохоча деревянными башмаками, убежала. И такое творилось повсюду!
   Среди «факелов» тоже забродили самые странные слухи. Открылось, что командир «Пламядышащего» покончил с собой. В предсмертной записке он обвинял себя в предательстве. Это произвело сильное впечатление на средний и младший командный состав, и каждый из офицеров, проходя мимо, плюнул на тело капитана. Командование принял на себя в этот трудный час младший лейтенант Отвага. Он приказал всему личному составу незамедлительно вернуться в казармы и занять там оборону. Нескольких наиболее надежных «факелов» отправил в город – сообщить остальным об отмене увольнительных и собрать данные об обстановке.
   А обстановка с каждой минутой все ухудшалась. Время, которое простояло на месте двести тухлых лет, снова двинулось вперед своим обычным ходом. Улицы и площади, дома и лавки начали гудеть от множества растревоженных голосов. Люди узнавали друг друга и старые свои вещи, словно встречались после долгой разлуки. Многое, конечно, за эти годы сломалось или испортилось, а то и вовсе пропало – «факела» никогда не стеснялись брать себе приглянувшееся. Но хуже всего оказалось то, что во всем городе не нашлось ни крохи по-настоящему съестного, а каждый житель теперь ощущал невыносимый голод. Ели муку, которую находили в коробах, выгребали из буфетных окаменевшие корки. Иные счастливцы обнаруживали среди древних припасов сахарную голову и набрасывались на нее всей семьей. Младенцы надсаживались, требуя молока, и матери обманывали их, засовывая в разинутые рты свернутую мокрую тряпку. Один старичок, очнувшись от полунебытия в источенном муравьями кресле-качалке, увидел происходящее, что-то там такое внутри себя постиг и тотчас же умер. В другом семействе муж осознал, кем на самом деле является странная фигура, которая все эти двести лет зачем-то влезала в окно и направлялась в спальню жены, и встретил визитера ударом кочерги по голове. Словом, город разом весь вскипел.
   Ольгерд провел рукой по лицу и почувствовал, что на щеках и подбородке чуть отросла щетина. Попробовал засмеяться – получилось. Откинул голову назад, подбоченился. Стал смотреть, как Огнедум зигзагами скачет по площади. В пивной горожане били ошеломленных «факелов».
   И вот из здания ратуши выбежали участники Хоровода Любви и с ними молодой горец. Король повернулся к ним с ясной улыбкой. Марион наконец увидела его. Он оказался в точности таким, как расписывал ей Людвиг: добрым и величественным. Растерявшись в последний момент, Марион обернулась к сенешалю – за помощью. Тот взял ее за плечи и чуть подтолкнул вперед. Марион поняла: пора. Она отделилась от остальных и пошла через всю площадь – одна, к королю. И с каждым ее шагом он становился все милее сердцу.
   Ольгерд смотрел на это чудо во все глаза. Поначалу он совершенно не понимал происходящего. Кровь шумела в жилах так, что даже треск хлопушек и вопли, доносящиеся из пивной, он слышал словно бы сквозь вату.
   А потом он вдруг понял.
   И протянул к ней руки.
   Марион ошеломленно улыбнулась и побежала – побежала со всех ног! – да так и вбежала в эти долгожданные, в эти жаждущие объятия, и Ольгерд обхватил ее и склонился над ее макушкой.
   – Я как в домике, – сообщила она, вертясь в кольце его рук.
   Расстреляв последнюю хлопушку, человек на крыше взмахнул полами пальто и медленно слетел на мостовую. Он слегка присел, приземляясь, затем выпрямился и из-под сползающей на нос шляпы закричал:
   – Эй, Огнедумка! Вот и я! Куда же ты удираешь?
   Пронзительный голос Косорукого Кукольника (а это, конечно, был он) словно сдул Огнедума с площади. Энвольтатор бросился к ближайшему переулку, нырнул в подворотню и сгинул. Косорукий Кукольник досадливо плюнул ему вслед, а затем швырнул свою шляпу в воздух и повернулся к королю и Марион.
   Но ничего сказать (или, может быть, свистнуть) он не успел. Марион с визгом повисла у него на шее, быстро целуя его щеку и ухо.
   – Это еще что? – отбивался Косорукий Кукольник, отлепляя от своей шеи ее крепкие пальцы. – Прекрати! Отстань от меня, маленькая жаба!
   Марион наконец выпустила его, вся красная.
   – Ну и ненавидьте себе, пожалуйста! – казала она с вызовом. – Все равно, вы – милый и самый лучший! Вас хотела видеть фея Изола, кстати.
   – «Кстати»! – фыркнул Косорукий Кукольник. – Феи всегда некстати!
   Ольгерд подошел ближе и обнял Марион за талию. Его поражало, какой живой и теплой она была. А Марион сильно замахала остальным, крича:
   – Он расколдовался! Бегите сюда!
   И Людвиг с Гиацинтой помчались, держась за руки и подпрыгивая на бегу. Шелковый белый подол так и взлетал при каждом прыжке, так и развевался!
   Подбежав, Людвиг выпустил руку невесты. Он тяжело дышал, глаза его блестели. Остановившись перед своим королем, Людвиг опустился на колено и склонил голову. Король тотчас наклонился и поднял его.
   – О мой Людвиг! – молвил он растроганно. И прошептал сенешалю в самое ухо: – А у твоей невесты очень красивые ноги.
   У Людвига потекли счастливые слезы. Он молча помотал головой, не зная, что и сказать, а потом чуть отстранился и снова взял Гиацинту за руку.
   – Моя невеста, ваше величество, – представил он. – Гиацинта Гуннарсдоттир, дочь Кровавого Барона.
   Гиацинта сперва чуть растерялась, а затем присела в очень низком реверансе.
   – Вы очаровательны, сударыня, – произнес король. – Герцог Айзенвинтер – счастливец.
   Не вставая, Гиацинта пролепетала снизу несколько невнятных слов о своем происхождении и о том, что ей хорошо понятны обязанности знатной дамы, после чего Людвиг ласково потянул ее за руку и отвел в сторону.
   «Я была ужасна?» – шептала она сенешалю, а он в ответ только целовал ее глаза и губы.
   Следующими приблизились к королю Штранден и лесная маркитантка.
   – Позвольте также представить вам, ваше величество, – заговорил Людвиг, не выпуская Гиацинту из объятий, – Освальда фон Штрандена, философа, естествоиспытателя и ученого; с невестой.
   Штранден и Мэгг Морриган переглянулись и низко поклонились королю.
   – Могу ли я спросить о теме ваших философских изысканий? – обратился король к Штрандену.
   – Теория и практика счастья, ваше величество, – отозвался тот.
   – Надеюсь, вы найдете себе место при моем дворе, – любезно проговорил король. – У нас превосходная библиотека! – И тут он вздохнул полной грудью и, не выдерживая больше, закричал: – Ох, как же я счастлив, до чего же я счастлив, друзья мои!
   Гловач сорвал с плеча лютню, наиграл несколько тактов плясовой, после чего, подпрыгнув и сделав в воздухе странное па, приземлился у ног короля и воздел лютню над головой.
   – Лютнист Гловач, ваше величество! – закричал он. – Мы все тоже счастливы, ваше величество!
   Он оглянулся на пана Борживоя. Старый толстый рыцарь медленно приблизился к Ольгерду и торжественно протянул ему свою саблю.
   – Борживой из Сливиц, ваше королевское величество, – произнес он. – Я прошу вас и умоляю отныне считать меня своим человеком!
   Король с радостью облобызал его и спросил:
   – Любите ли вы турниры, любезный мой рыцарь?
   – Больше всего на свете, – отдуваясь, произнес пан Борживой.
   – А где мой спаситель? – спросил вдруг Ольгерд, озираясь по сторонам с улыбкой. – Где малютка-недомер, который так отважно стукнул Огнедума по носу?
   – Он здесь, – отозвался брат Дубрава, выпуская эльфика из рукава.
   Кандела подлетел к его величеству и уселся ему на руку.
   – О прекрасный король! – заверещал он, разворачивая крылышки так, чтобы солнце играло на их разноцветных чешуйках. – Я слышал от добрых людей, что твой двор – приют всего изящного, и моя мечта – стать украшением твоего двора!
   – Да будет так, – сказал король.
   – И ты построишь для меня оранжерею? – жадно спросил Кандела. Он переместился по королевской руке поближе к королевскому уху и заговорил, торопясь: – Я хочу, чтоб побольше роз и азалий, ну там пара эдельвейсов – и никаких пчел! я их боюсь! – и чтобы два раза в день приходили красавцы и красавицы играть на лютне и арфе… И чтоб пели… Да, и еще клавикорды. На них чтоб тоже играли.
   – Для тебя, мой любезный малютка, я все это сделаю, – обещал король.
   Кандела всхлипнул с чувством. Брат Дубрава забрал его.
   – С возвращением, король Ольгерд! – сказал брат Дубрава.
   Король улыбнулся и ему.
   Подошел Зимородок. Поклонился неловко и хмуро. Марион вдруг ужасно расстроилась из-за него.
   – Это Зимородок! – заговорила она, обращаясь к королю. – Он самый умелый, самый смелый следопыт! Без него мы бы вообще все погибли.
   Зимородок посмотрел на Марион неприязненно, как на чужую. Она громко разрыдалась. Не зная, как быть, Зимородок осторожно погладил будущую королеву по волосам. Ольгерд следил за ним настороженно.
   – Ну что ты, Марион… – сказал Зимородок. – Все так хорошо получилось…
   Марион безутешно замотала головой.
   – А ты? – всхлипнула она. – А тебе нехорошо! Ты ведь хочешь удрать, да? Потихоньку? Уйти в леса и чтоб тебя там заели волки?
   – Какая разница, – сказал Зимородок. – К жениху-то я тебя доставил, как уговаривались, а дальше – уж не твое дело…
   – А я хочу, чтоб все были счастливы! Я хочу! – плакала Марион.
   – Я счастлив, – заявил Зимородок, глядя вбок.
   – Врешь! – вздохнула она.
   Зимородок махнул рукой и поскорее отошел в сторону. Ольгерд наклонился к Марион.
   – Все меня бросили, – бормотала она. – Сперва Людвиг, теперь Зимородок…
   И тут из переулка выскочил граф Мирко. Никто и не заметил, как он отлучался с площади.
   – Дядя! – закричал он, обращаясь к Ольгерду. – Проклятый Огнедум сбежал!
 
   Да, Огнедум бежал. Подобрав полы длинной своей мантии, спотыкаясь, хватаясь руками за стены и углы домов, – он сломя голову мчался через город. Его гнал страх перед силами, которые он не сумел ни постичь, ни разрушить. Стены домов обжигали его пальцы, и булыжники мостовой, как пасти разозленных мопсов, кусали его за ноги. Высоко в небе над ним что-то злорадно каркало.
   Но вот город остался позади. Кругом беглого властителя простирались теперь бескрайние леса. За Синей рекой высились неприветливые горы. Огнедум двинулся сквозь чащу, к последней реке Королевства – Желтой, в неизведанные дебри, где, по слухам, начиналось Великое Ничто и виден был край панциря Вселенской Черепахи. Горы надменно смотрели в спину бегущему энвольтатору.
   Во рту у Огнедума горело. Жажда одолевала его, а стыд и ужас делали вкус изгнания нестерпимо горьким. Энвольтатора сильно мотало от дерева к дереву – лес словно решил избить его всеми встречными стволами, исхлестать всеми ветками, какие попадутся на пути.
   Наконец Огнедум упал и обнаружил себя лежащим в сыром мху на болоте. Его борода погрузилась в лужицу темной воды.
   – О! – вымолвил Огнедум, наклоняясь над водой, чтобы утолить наконец жажду. И тут же отпрянул, потому что вода обожгла его, а на темной блестящей поверхности появилось отражение Косорукого Кукольника. Он внимательно смотрел из-под мятой черной шляпы и дергал углами длинного рта.
   – Учитель… – прошептал Огнедум.
   – Это ты мне, что ли? – после паузы вопросил Косорукий Кукольник. – А? Кого ты назваешь учителем? Отвечай!
   – Тебя! Тебя! – моляще вскрикнул Огнедум. – Спаси меня, учитель!
   – Насколько я помню, ты меня оставил, – сказал Косорукий Кукольник. – Ты украл у меня запрещенные книги…
   – Я жаждал познания! – сказал Огнедум.
   – Ты их спер, грязная скотина! – заорал Косорукий Кукольник. – Ты их стырил!
   – Проникновения в глубины истины… – бормотал Огнедум.
   – Спер! Спер! Ворюга!
   – Прости!.. – взвыл Огнедум.
   Косорукий Кукольник придвинулся ближе, так что стало казаться, что еще немного – и его длинный нос высунется на поверхность, проткнув водную гладь.
   – Я учил тебя делать игрушки, щенок, – с пугающим спокойствием заговорил Косорукий Кукольник. – Шить медвежат и белочек, мастерить куколок-принцесс, вырезать солдатиков. Но тебе показалось мало создавать красивые вещи, которые другие люди наполнят жизнью и радостью! Тебе захотелось творить живые существа! Чтобы эти существа признавали тебя своим создателем! Вот чего тебе захотелось! Ты знал, что это запрещено!
   – Я знаю… – просипел Огнедум. – Я виноват! Прости же меня, учитель!
   Вода забурлила, и отражение исчезло. Теперь перед носом Огнедума сидела на краю лужи сонная осенняя лягушка и с недоумением таращила круглые глаза. Затем она негодующе квакнула и одним прыжком куда-то удалилась.
   Огнедум встал и, пошатываясь, побрел дальше. Чащоба поглотила его, и с тех пор никто и никогда ничего больше не слышал об Огнедуме Всесведущем.
 
   В кризисной ситуации командование «факелами», расквартированными в столице, принял на себя младший лейтенант Отвага.
   Ни о чем не было известно с полной достоверностью. Говорили, например, что несколько теней бывших ольгердовых лейб-гвардейцев случайно попали под реактив, выплеснутый из окна лаборатории, отчего возросли в гигантов нечеловеческой мощи, и вот от них-то вся угроза.
   Говорили также, что у колобашек взорвался рудный газ непосредственно под замком, отчего погибло колб без счета, а в субстрате оказались чуждые элементы.
   Вообще о субстрате разговоров было много. Доползали гадкие вести о том, что засланные диверсанты нарочно подлили туда горского самогона. Что там – с гнусной целью – топятся тени придворных. Что в однин из чанов великий Огнедум по рассеянности уронил кошку.
   Тревожились об Огнедуме, поскольку он являлся отцом нации. Здесь предполагалось многообразно: что Огнедум в замке и в полной безопасности и что он в руках противника и в страшной опасности.
   В три часа пополудни казармы наполнились гулким грохотом. Перетаскивали койки, разламывая их и баррикадируя проходы. Оборудовались укрытия для лучников на крыше. Голоса «факелов» перелетали через двор – в них звучала тревога.
   – Властитель работает сейчас над секретным оружием.
   – Из колб вот-вот выйдут свежие силы. Надо только дождаться.
   – А капитан-то, предатель, – говорят, он продал горцам формулу субстрата…
   – Этого не может быть. Формулы не существует. Властитель создал субстрат методом проб и ошибок.
   – Еще как может! У всего есть формула – это новый научный факт.
   – Отставить болтовню! Паникеров буду вешать!
   Младший лейтенант Отвага ходит по казармам в развевающемся офицерском плаще, рот скособочен от ответственности, в глазах строгость, а под строгостью – растерянность. Не знает он, что ему надлежит в этой ситуации думать! Уставом не предусмотрено. Вестей нет – ни от властителя, ни из города. Но штурм казармы будет непременно, и кровопролитного сражения не избежать – вот и мечется Отвага, вот и взмахивает плащом, кричит хриплым голосом: «Здесь усилить! Тяни, тяни! Привяжи! Живей – враг ждать не станет!» А у самого в груди все так и обрывается: мальчишки, вчерашние «искры» – крови не знавшие, необстрелянные… Как с ними побеждать? Как? Он и сам, Отвага, в бою ни разу еще не был… А бунчук «Жженый», говорят, понес такие потери, что и возвращаться-то некому. Плохо, плохо дело. Страшно.
   К вечеру обстановка изменилась, и произошло это вот каким, поначалу неприметным, образом. К Отваге доставили «факела», который кутался в плащ и не желал разговаривать с часовым, но требовал тотчас привести его к начальству. «Факел» этот был свой, из пятого взвода, знал сегодняшний пароль, а явился он из города. Он едва держался на ногах, и разило от него дрянной сивухой.
   Отвага явился – перетянутый в талии, суровый. «Факел» пал на табурет, пьяно и мучительно замычав. Плащ свесился с него, распахнулся, открылась на одежде кровь.
   – Ты ранен? – спросил младший лейтенант Отвага, не одобряя развязного поведения «факела».
   Тот медленно поднял голову, посмотрел командиру прямо в глаза – и содрогнулся Отвага, потому что увидел в них совершенно трезвое, не оставляющее сомнений отчаяние.
   – Ранен? – переспросил «факел». У него задергалась щека, и вдруг он, сотрясаясь всем телом, рассмеялся. – Да это кровь не моя!
   – Чья же?
   «Факел» поманил командира пальцем и прошептал в подставленное ухо:
   – Одного портного!
   Отвага отшатнулся так, словно его ужалили.
   – Вы, кажется, изволите проявлять остроумие? – осведомился он холодно. – Могу только напомнить, что сейчас, когда Дело Огнедума в опасности, это неуместно. Взывать к вашей совести не стану – вы пьяны.
   «Факел» захихикал ему в лицо.
   – Я пьян? Да я трезвее вас, лейтенант! Говорю вам, это кровь подлеца из местных… Ножницами меня хотел…
   – У теней нет крови, – сказал Отвага.
   – Теперь есть. – «Факел» хохотал и хохотал и все не мог остановиться. – Потому что теперь они больше не тени… Очнитесь! Капитан «Пламядышащего» – не предатель! Он – герой! Он слишком хорошо знал, что такое офицерская честь!
   Отвага снова наклонился к вестнику и, чем дольше тот шептал, тем больше росла ледяная глыба в груди младшего лейтенанта, и в конце концов он сам превратился в лед, а «факел», оглушенный спиртным, усталостью и горем, упал с табурета и заснул.
   Было уже темно, и холодный ветер задувал во двор казармы с плаца, когда Отвага приказал запалить факелы и собрать весь личный состав во дворе. Знакомо рокотали в темноте сапоги, переговаривались голоса. Красноватый свет пламени, раздерганный порывами ветра, скакал по лицам. На середину двора вышел Отвага, и все замолчали. Он чувствовал на себе взгляды. Нет, то был единый ВЗГЛЯД. Ужасное величие момента гнуло младшего лейтенанта к земле. Отвага тихо прошелся перед строем. ВЗГЛЯД следовал за ним.
   Остановившись у левого фланга, Отвага резко развернулся и спросил:
   – Кто мы такие?
   – Боевые «факела»! – после заученной паузы грянул молодцеватый хор.
   – В чем наша жизнь?
   – Дело Огнедума!
   Отвага помолчал немного, а потом расставил ноги пошире и заорал:
   – Так вот, дети мои, знайте, что никакие мы не «факела», а дерьмо, и дело наше – дерьмо, и вся эта война – одно сплошное дерьмо!