Даниил Хармс. Старуха




Даниил ХАРМС


 

СТАРУХА




   …И между ними происходит следующий разговор.

Гамсун.




 
   На дворе стоит старуха и держит в руках стенные часы. Я прохожу мимо старухи, останавливаюсь и спрашиваю её: «Который час?»
   – Посмотрите, – говорит мне старуха.
   Я смотрю и вижу, что на часах нет стрелок.
   – Тут нет стрелок, – говорю я.
   Старуха смотрит на циферблат и говорит мне:
   – Сейчас без четверти три.
   – Ах так. Большое спасибо, – говорю я и ухожу.
   Старуха кричит мна что-то вслед, но я иду не оглядываясь. Я выхожу на улицу и иду по солнечной стороне. Весеннее солнце очень приятно. Я иду пешком, щурю глаза и курю трубку. На углу Садовой мне попадается навстречу Сакердон Михайлович. Мы здороваемся, останавливаемся и долго разговариваем. Мне надоедает стоять на улице, и я приглашаю Сакердона Михайловича в подвальчик. Мы пьем водку, закусываем крутым яйцом с килькой, потом прощаемся, и я иду дальше один.
   Тут я вдруг вспоминаю, что забыл дома выключить электрическую печку. Мне очень досадно. Я поворачиваюсь и иду домой. Так хорошо начался день, и вот уже первая неудача. Мне не следовало выходить на улицу.
   Я прихожу домой, снимаю куртку, вынимаю из жилетного кармана часы и вешаю их на гвоздик; потом запираю дверь на ключ и ложусь на кушетку. Буду лежать и постараюсь заснуть.
   С улицы слышен противный крик мальчишек. Я лежу и выдумываю им казнь. Больше всего мне нравится напустить на них столбняк, чтобы они вдруг перестали двигаться. Родители растаскивают их по домам. Они лежат в своих кроватках и не могут даже есть, потому что у них не открываются рты. Их питают искусственно. Через неделю столбняк проходит, но дети так слабы, что ещё целый месяц должны пролежать в постелях. Потом они начинают постепенно выздоравливать, но я напускаю на них второй столбняк, и они все околевают.
   Я лежу на кушетке с открытыми глазами и не могу заснуть. Мне вспоминается старуха с часами, которую я видел сегодня на дворе, и мне делается приятно, что на её часах не было стрелок. А вот на днях я видел в комиссионном магазине отвратительные кухонные часы, и стрелки у них были сделаны в виде ножа и вилки.
   Боже мой! Ведь я ещё не выключил электрической печки! Я вскакиваю и выключаю её, потом опять ложусь на кушетку и стараюсь заснуть. Я закрываю глаза. Мне не хочется спать. В окно светит весеннее солнце, прямо на меня. Мне становится жарко. Я встаю и сажусь в кресло у окна.
   Теперь мне хочется спать, но я спать не буду. Я возьму бумагу и перо и буду писать. Я чувствую в себе страшную силу. Я всё обдумал ещё вчера. Это будет рассказ о чудотворце, который живёт в наше время и не творит чудес. Он знает, что он чудотворец и может сотворить любое чудо, но он этого не делает. Его выселяют из квартиры, он знает, что стоит ему только махнуть платком, и квартира останется за ним, но он не делает этого, он покорно съезжает с квартиры и живет за городом в сарае. Он может этот сарай превратить в прекрасный кирпичный дом, но он не делает этого, он продолжает жить в сарае и в конце концов умирает, не сделав за свою жизнь ни одного чуда.
   Я сижу и от радости потираю руки. Сакердон Михайлович лопнет от зависти. Он думает, что я уже не способен написать гениальную вещь. Скорее, скорее за работу! Долой всякий сон и лень! Я буду писать восемнадцать часов подряд!
   От нетерпения я весь дрожу. Я не могу сообразить, что мне делать: нужно было взять перо и бумагу, а я хватал разные предметы, совсем не те, которые мне были нужны. Я бегал по комнате: от окна к столу, от стола к печке, от печки опять к столу, потом к дивану и опять к окну. Я задыхался от пламени, которое пылало в моей груди. Сейчас только пять часов. Впереди весь день, и вечер, и вся ночь…
   Я стою посередине комнаты. О чём же я думаю? Ведь уже двадцать минут шестого. Надо писать. Я придвигаю к окну столик и сажусь за него. Передо мной клетчатая бумага, в руке перо.
   Мое сердце ещё слишком бьется, и рука дрожит. Я жду, чтобы немножко успокоиться. Я кладу перо и набиваю трубку. Солнце светит мне прямо в глаза, я жмурюсь и трубку закуриваю.
   Вот мимо окна пролетает ворона. Я смотрю из окна на улицу и вижу, как по панели идёт человек на механической ноге. Он громко стучит своей ногой и палкой.
   – Так, – говорю я сам себе, продолжая смотреть в окно.
   Солнце прячется за трубу противостоящего дома. Тень от трубы бежит по крыше, перелетает улицу и ложится мне на лицо. Надо воспользоваться этой тенью и написать несколько слов о чудотворце. Я хватаю перо и пишу:
   «Чудотворец был высокого роста».
   Больше я ничего написать не могу. Я сижу до тех пор, пока не начинаю чувствовать голод. Тогда я встаю и иду к шкапику, где хранится у меня провизия, я шарю там, но ничего не нахожу. Кусок сахара и больше ничего.
   В дверь кто-то стучит.
   – Кто там?
   Мне никто не отвечает. Я открываю дверь и вижу перед собой старуху, которая утром стояла на дворе с часами. Я очень удивлён и ничего не могу сказать.
   – Вот я и пришла, – говорит старуха и входит в мою комнату.
   Я стою у двери и не знаю, что мне делать: выгнать старуху или, наоборот, предложить ей сесть? Но старуха сама идёт к моему креслу возле окна и садится в него.
   – Закрой дверь и запри её на ключ, – говорит мне старуха.
   Я закрываю и запираю дверь.
   – Встань на колени, – говорит старуха.
   И я становлюсь на колени.
   Но тут я начинаю понимать всю нелепость своего положения. Зачем я стою на коленях перед какой-то старухой? Да и почему эта старуха находится в моей комнате и сидит в моём любимом кресле? Почему я не выгнал эту старуху?
   – Послушайте-ка, – говорю я, – какое право имеете вы распоряжаться в моей комнате, да ещё командовать мной? Я вовсе не хочу стоять на коленях.
   – И не надо, – говорит старуха. – Теперь ты должен лечь на живот и уткнуться лицом в пол.
   Я тотчас исполнил приказание.

 
   Я вижу перед собой правильно начерченные квадраты. Боль в плече и в правом бедре заставляет меня изменить положение. Я лежу ничком, теперь я с большим трудом поднимаюсь на колени. Все члены мои затекли и плохо сгибаются. Я оглядываюсь и вижу себя в своей комнате, стоящего на коленях посередине пола. Сознание и память медленно возвращаются ко мне. Я ещё оглядываю комнату и вижу, что на кресле у окна будто сидит кто-то. В комнате не очень светло, потому что сейчас, должно быть, белая ночь. Я пристально вглядываюсь. Господи! Неужели это старуха всё ещё сидит в моём кресле? Я вытягиваю шею и смотрю. Да, конечно, это сидит старуха и голову опустила на грудь. Должно быть, она уснула.
   Я поднимаюсь и, прихрамывая, подхожу к ней. Голова старухи опущена на грудь, руки висят по бокам кресла. Мне хочется схватить эту старуху и вытолкать её за дверь.
   – Послушайте, – говорю я, – вы находитесь в моей комнате. Мне надо работать. Я прошу вас уйти.
   Старуха не движется. Я нагибаюсь и заглядываю старухе в лицо. Рот у неё приоткрыт и изо рта торчит соскочившая вставная челюсть. И вдруг мне делается всё ясно: старуха умерла.
   Меня охватывает страшное чувство досады. Зачем она умерла в моей комнате? Я терпеть не могу покойников. А теперь возись с этой падалью, иди разговаривать с дворником, управдомом, объясняй им, почему эта старуха оказалась у меня. Я с ненавистью посмотрел на старуху. А может быть, она и не умерла? Я щупаю её лоб. Лоб холодный. Рука тоже. Ну что мне делать?
   Я закуриваю трубку и сажусь на кушетку. Безумная злость поднимается во мне.
   – Вот сволочь! – говорю я вслух.
   Мёртвая старуха как мешок сидит в моём кресле. Зубы торчат у неё изо рта. Она похожа на мёртвую лошадь.
   – Противная картина, – говорю я, но закрыть старуху газетой не могу, потому что мало ли что может случиться под газетой.
   За стеной слышно движение: это встает мой сосед, паровозный машинист. Ещё того не хватало, чтобы он пронюхал, что у меня в комнате сидит мёртвая старуха! Я прислушиваюсь к шагам соседа. Чего он медлит? Уже половина шестого! Ему давно пора уходить. Боже мой! Он собирается пить чай! Я слышу, как за стенкой шумит примус. Ах, поскорее ушёл бы этот проклятый машинист!
   Я забираюсь на кушетку с ногами и лежу. Проходит восемь минут, но чай у соседа ещё не готов и примус шумит. Я закрываю глаза и дремлю.
   Мне снится, что сосед ушёл и я, вместе с ним, выхожу на лестницу и захлопываю за собой дверь с французским замком. Ключа у меня нет, и я не могу попасть в квартиру. Надо звонить и будить остальных жильцов, а это уж совсем плохо. Я стою на площадке лестницы и думаю, что мне делать, и вдруг вижу, что у меня нет рук. Я наклоняю голову, чтобы лучше рассмотреть, есть ли у меня руки, и вижу, что с одной стороны у меня вместо руки торчит столовый ножик, а с другой стороны – вилка.
   – Вот, – говорю я Сакердону Михайловичу, который сидит почему-то тут же на складном стуле. – Вот видите, – говорю я ему, – какие у меня руки?
   А Сакердон Михайлович сидит молча, и я вижу, что это не настоящий Сакердон Михайлович, а глиняный.
   Тут я просыпаюсь и сразу же понимаю, что лежу у себя в комнате на кушетке, а у окна, в кресле, сидит мёртвая старуха.
   Я быстро поворачиваю к ней голову. Старухи в кресле нет. Я смотрю на пустое кресло, и дикая радость наполняет меня. Значит, это всё был сон. Но только где же он начался? Входила ли старуха вчера в мою комнату? Может быть, это тоже был сон? Я вернулся вчера домой, потому что забыл выключить электрическую печку. Но, может быть, и это был сон? Во всяком случае, как хорошо, что у меня в комнате нет мёртвой старухи и, значит, не надо идти к управдому и возиться с покойником!
   Однако сколько же времени я спал? Я посмотрел на часы: половина десятого, должно быть, утра.
   Господи! Чего только не приснится во сне!
   Я спустил ноги с кушетки, собираясь встать, и вдруг увидел мёртвую старуху, лежащую на полу за столом, возле кресла. Она лежала лицом вверх, и вставная челюсть, выскочив изо рта, впилась одним зубом старухе в ноздрю. Руки подвернулись под туловище и их не было видно, а из-под задравшейся юбки торчали костлявые ноги в белых, грязных шерстяных чулках.
   – Сволочь! – крикнул я и, подбежав к старухе, ударил её сапогом по подбородку.
   Вставная челюсть отлетела в угол. Я хотел ударить старуху ещё раз, но побоялся, чтобы на теле не остались знаки, а то ещё потом решат,что это я убил её.
   Я отошёл от старухи, сел на кушетку и закурил трубку. Так прошло минут двадцать. Теперь мне стало ясно, что всё равно дело передадут в уголовный розыск и следственная бестолочь обвинит меня в убийстве. Положение выходит серьезное, а тут ещё этот удар сапогом.
   Я подошёл опять к старухе, наклонился и стал рассматривать её лицо. На подбородке было маленькое тёмное пятнышко. Нет, придраться нельзя. Мало ли что? Может быть, старуха ещё при жизни стукнулась обо что-нибудь? Я немного успокаиваюсь и начинаю ходить по комнате, куря трубку и обдумывая своё положение.
   Я хожу по комнате и начинаю чувствовать голод, всё сильнее и сильнее. От голода я начинаю даже дрожать. Я ещё раз шарю в шкапике, где хранится у меня провизия, но ничего не нахожу, кроме куска сахара.
   Я вынимаю свой бумажник и считаю деньги. Одиннадцать рублей. Значит, я могу купить себе ветчины и хлеб и ещё останется на табак.
   Я поправляю сбившийся за ночь галстук, беру часы, надеваю куртку, тщательно запираю дверь своей комнаты, кладу ключ к себе в карман и выхожу на улицу. Надо раньше всего поесть, тогда мысли будут яснее и тогда я предприму что-нибудь с этой падалью.
   По дороге в магазин ещё приходит в голову: не зайти ли мне к Сакердону Михайловичу и не рассказать ли ему всё, может быть, вместе мы скорее придумаем, что делать. Но я тут же отклоняю эту мысль, потому что некоторые вещи надо делать одному, без свидетелей.
   В магазине не было ветчинной колбасы, и я купил себе полкило сарделек. Табака тоже не было. Из магазина я пошёл в булочную.
   В булочной было много народу, и к кассе стояла длинная очередь. Я сразу нахмурился, но всё-таки в очередь встал. Очередь продвигалась очень медленно, а потом и вовсе остановилась, потому что у кассы произошёл какой-то скандал.
   Я делал вид, что ничего не замечаю, и смотрел в спину молоденькой дамочки, которая стояла в очереди передо мной. Дамочка была, видно, очень любопытной: она вытягивала шейку то вправо, то влево и поминутно становилась на цыпочки, чтобы разглядеть, что происходит у кассы. Наконец она повернулась ко мне и спросила:
   – Вы не знаете, что там происходит?
   – Простите, не знаю, – сказал я как можно суше.
   Дамочка повертелась в разные стороны и наконец опять обратилась ко мне:
   – Вы не могли бы пойти и выяснить, что там происходит?
   – Простите, меня это нисколько не интересует, – сказал я ещё суше.
   – Как не интересует? – воскликнула дамочка. – Ведь вы же сами задерживаетесь из-за этого в очереди!
   Я ничего не ответил и только слегка поклонился. Дамочка внимательно посмотрела на меня.
   – Это, конечно, не мужское дело стоять в очередях за хлебом, – сказала она. – Мне жалко вас, вам приходится тут стоять. Вы, должно быть, холостой?
   – Да, холостой, – ответил я, несколько сбитый с толку, но по инерции продолжая отвечать довольно сухо и при этом слегка кланяясь.
   Дамочка ещё раз осмотрела меня с головы до ног и вдруг, притронувшись пальцами к моему рукаву, сказала:
   – Давайте я куплю что вам нужно, а вы подождите меня на улице.
   Я совершенно растерялся.
   – Благодарю вас, – сказал я. – Это очень мило с вашей стороны, но, право, я мог бы и сам.
   – Нет, нет, – сказала дамочка, – ступайте на улицу. Что вы собирались купить?
   – Видите ли, – сказал я, – я собирался купить полкило чёрного хлеба, но только формового, того, который дешевле. Я его больше люблю.
   – Ну вот и хорошо, – сказала дамочка. – А теперь идите. Я куплю, а потом рассчитаемся.
   И она даже слегка подтолкнула меня под локоть.
   Я вышел из булочной и встал у самой двери. Весеннее солнце светит мне прямо в лицо. Я закуриваю трубку. Какая милая дамочка! Это теперь так редко. Я стою, жмурюсь от солнца, курю трубку и думаю о милой дамочке. Ведь у неё светлые карие глазки. Просто прелесть, какая она хорошенькая!
   – Вы курите трубку? – слышу я голос рядом с собой. Милая дамочка протягивает мне хлеб.
   – О, бесконечно вам благодарен, – говорю я, беря хлеб.
   – А вы курите трубку! Это мне страшно нравится, – говорит милая дамочка.
   И между нами происходит следующий разговор.

 
   ОНА: Вы, значит, сами ходите за хлебом?
   Я: Не только за хлебом; я себе всё сам покупаю.
   ОНА: А где же вы обедаете?
   Я: Обыкновенно я сам варю себе обед. А иногда ем в пивной.
   ОНА: Вы любите пиво?
   Я: Нет, я больше люблю водку.
   ОНА: Я тоже люблю водку.
   Я: Вы любите водку? Как это хорошо! Я хотел бы когда-нибудь с вами вместе выпить.
   ОНА: И я тоже хотела бы выпить с вами водки.
   Я: Простите, можно вас спросить об одной вещи?
   ОНА (сильно покраснев): Конечно, спрашивайте.
   Я: Хорошо, я спрошу вас. Вы верите в Бога?
   ОНА (удивленно): В Бога? Да, конечно.
   Я: А что вы скажете, если нам сейчас купить водки и пойти ко мне. Я живу тут рядом.
   ОНА (задорно): Ну что ж, я согласна!
   Я: Тогда идёмте.

 
   Мы заходим в магазин, и я покупаю пол-литра водки. Больше у меня нет денег, какая-то только мелочь. Мы всё время говорим о разных вещах, и вдруг я вспоминаю, что у меня в комнате, на полу, лежит мёртвая старуха.
   Я оглядываюсь на мою новую знакомую: она стоит у прилавка и рассматривает банки с вареньем. Я осторожно пробираюсь к двери и выхожу из магазина. Как раз, против магазина, останавливается трамвай. Я вскакиваю в трамвай, даже не посмотрев на его номер. На Михайловской улице я вылезаю и иду к Сакердону Михайловичу. У меня в руках бутылка с водкой, сардельки и хлеб.
   Сакердон Михайлович сам открыл мне двери. Он был в халате, накинутом на голое тело, в русских сапогах с отрезанными голенищами и в меховой с наушниками шапке, но наушники были подняты и завязаны на макушке бантом.
   – Очень рад, – сказал Сакердон Михайлович, увидя меня.
   – Я не оторвал вас от работы? – спросил я.
   – Нет, нет, – сказал Сакердон Михайлович. – Я ничего не делал, а просто сидел на полу.
   – Видите ли, – сказал я Сакердону Михайловичу. – Я к вам пришёл с водкой и закуской. Если вы ничего не имеете против, давайте выпьем.
   – Очень хорошо, – сказал Сакердон Михайлович. – Вы входите.
   Мы прошли в его комнату. Я откупорил бутылку с водкой, а Сакердон Михайлович поставил на стол две рюмки и тарелку с вареным мясом.
   – Тут у меня сардельки, – сказал я. – Так как мы их будем есть: сырыми, или будем варить?
   – Мы их поставим варить, – сказал Сакердон Михайлович, – а сами будем пить водку под варёное мясо. Оно из супа, превосходное варёное мясо!
   Сакердон Михайлович поставил на керосинку кастрюльку, и мы сели пить водку.
   – Водку пить полезно, – говорил Сакердон Михайлович, наполняя рюмки. – Мечников писал, что водка полезнее хлеба, а хлеб – это только солома, которая гниёт в наших желудках.
   – Ваше здоровие! – сказал я, чокаясь с Сакердоном Михайловичем.
   Мы выпили и закусили холодным мясом.
   – Вкусно, – сказал Сакердон Михайлович.
   Но в это мгновение в комнате что-то щёлкнуло.
   – Что это? – спросил я.
   Мы сидели молча и прислушивались. Вдруг щёлкнуло ещё раз. Сакердон Михайлович вскочил со стула и, подбежав к окну, сорвал занавеску.
   – Что вы делаете? – крикнул я.
   Но Сакердон Михайлович, не отвечая мне, кинулся к керосинке, схватил занавеской кастрюльку и поставил её на пол.
   – Чёрт побери! – сказал Сакердон Михайлович. – Я забыл в кастрюльку налить воды, а кастрюлька эмалированная, и теперь эмаль отскочила.
   – Всё понятно, – сказал я, кивая головой.
   Мы сели опять за стол.
   – Чёрт с ними, – сказал Сакердон Михайлович, – мы будем есть сардельки сырыми.
   – Я страшно есть хочу, – сказал я.
   – Кушайте, – сказал Сакердон Михайлович, пододвигая мне сардельки.
   – Ведь я последний раз ел вчера, с вами в подвальчике, и с тех пор ничего ещё не ел, – сказал я.
   – Да, да, да, – сказал Сакердон Михайлович.
   – Я всё время писал, – сказал я.
   – Чёрт побери! – утрированно вскричал Сакердон Михайлович. – Приятно видеть перед собой гения.
   – Ещё бы! – сказал я.
   – Много поди наваляли? – спросил Сакердон Михайлович.
   – Да, – сказал я. – Исписал пропасть бумаги.
   – За гения наших дней, – сказал Сакердон Михайлович, поднимая рюмки.
   Мы выпили. Сакердон Михайлович ел варёное мясо, а я – сардельки. Съев четыре сардельки, я закурил трубку и сказал:
   – Вы знаете, я ведь к вам пришёл, спасаясь от преследования.
   – Кто же вас преследовал? – спросил Сакердон Михайлович.
   – Дама, – сказал я.
   Но так как Сакердон Михайлович ничего меня не спросил, а только молча налил в рюмки водку, то я продолжал:
   – Я с ней познакомился в булочной и сразу влюбился.
   – Хороша? – спросил Сакердон Михайлович.
   – Да, – сказал я, – в моём вкусе.
   Мы выпили, и я продолжал:
   – Она согласилась идти ко мне и пить водку. Мы зашли в магазин, но из магазина мне пришлось потихоньку удрать.
   – Не хватило денег? – спросил Сакердон Михайлович.
   – Нет, денег хватило в обрез, – сказал я, – но я вспомнил, что не могу пустить её в свою комнату.
   – Что же, у вас в комнате была другая дама? – спросил Сакердон Михайлович.
   – Да, если хотите, у меня в комнате находится другая дама, – сказал я, улыбаясь. – Теперь я никого в свою комнату не могу пустить.
   – Женитесь. Будете приглашать меня к обеду, – сказал Сакердон Михайлович.
   – Нет, – сказал я, фыркая от смеха. – На этой даме я не женюсь.
   – Ну тогда женитесь на той, которая из булочной, – сказал Сакердон Михайлович.
   – Да что вы всё хотите меня женить? – сказал я.
   – А что же? – сказал Сакердон Михайлович, наполняя рюмки. – За ваши успехи!
   Мы выпили. Видно, водка начала оказывать на нас своё действие. Сакердон Михайлович снял свою меховую с наушниками шапку и швырнул её на кровать. Я встал и прошёлся по комнате, ощущая уже некоторое головокружение.
   – Как вы относитесь к покойникам? – спросил я Сакердона Михайловича.
   – Совершенно отрицательно, – сказал Сакердон Михайлович. – Я их боюсь.
   – Да, я тоже терпеть не могу покойников, – сказал я. – Подвернись мне покойник, и не будь он мне родственником, я бы, должно быть, пнул бы его ногой.
   – Не надо лягать мертвецов, – сказал Сакердон Михайлович.
   – А я бы пнул его сапогом прямо в морду, – сказал я. – Терпеть не могу покойников и детей.
   – Да, дети – гадость, – согласился Сакердон Михайлович.
   – А что, по-вашему, хуже: покойники или дети? – спросил я.
   – Дети, пожалуй, хуже, они чаще мешают нам. А покойники всё-таки не врываются в нашу жизнь, – сказал Сакердон Михайлович.
   – Врываются! – крикнул я и сейчас же замолчал.
   Сакердон Михайлович внимательно посмотрел на меня.
   – Хотите ещё водки? – спросил он.
   – Нет, – сказал я, но, спохватившись, прибавил: – Нет, спасибо, я больше не хочу.
   Я подошёл и сел опять за стол. Некоторое время мы молчим.
   – Я хочу спросить вас, – говорю я наконец. – Вы веруете в Бога?
   У Сакердона Михайловича появляется на лбу поперечная морщина, и он говорит:
   – Есть неприличные поступки. Неприлично спросить у человека пятьдесят рублей в долг, если вы видели, как он только что положил себе в карман двести. Его дело: дать вам деньги или отказать; и самый удобный и приятный способ отказа – это соврать, что денег нет. Вы же видели, что у того человека деньги есть, и тем самым лишили его возможности вам просто и приятно отказать. Вы лишили его права выбора, а это свинство. Это неприличный и бестактный поступок. И спросить человека: «Веруете ли в Бога?» – тоже поступок бестактный и неприличный.
   – Ну, – сказал я, – тут уж нет ничего общего.
   – А я и не сравниваю, – сказал Сакердон Михайлович.
   – Ну, хорошо, – сказал я, – оставим это. Извините только меня, что я задал вам такой неприличный и бестактный вопрос.
   – Пожалуйста, – сказал Сакердон Михайлович. – Ведь я просто отказался отвечать вам.
   – Я бы тоже не ответил, – сказал я, – да только по другой причине.
   – По какой же? – вяло спросил Сакердон Михайлович.
   – Видите ли, – сказал я, – по-моему, нет верующих или неверующих людей. Есть только желающие верить и желающие не верить.
   – Значит, те, что желают не верить, уже во что-то верят? – сказал Сакердон Михайлович. – А те, что желают верить, уже заранее не верят ни во что?
   – Может быть, и так, – сказал я. – Не знаю.
   – А верят или не верят во что? В Бога? – спросил Сакердон Михайлович.
   – Нет, – сказал я, – в бессмертие.
   – Тогда почему же вы спросили меня, верую ли я в Бога?
   – Да просто потому, что спросить: «Верите ли вы в бессмертие?» – звучит как-то глупо, – сказал я Сакердону Михайловичу и встал.
   – Вы что, уходите? – спросил меня Сакердон Михайлович.
   – Да, – сказал я, – мне пора.
   – А что же водка? – сказал Сакердон Михайлович. – Ведь и осталось-то всего по рюмке.
   – Ну, давайте допьем, – сказал я.
   Мы допили водку и закусили остатками варёного мяса.
   – А теперь я должен идти, – сказал я.
   – До свидания, – сказал Сакердон Михайлович, провожая меня через кухню на лестницу. – Спасибо за угощение.
   – Спасибо вам, – сказал я. – До свидания.
   И я ушёл.
   Оставшись один, Сакердон Михайлович убрал со стола, закинул на шкап пустую водочную бутылку, опять надел на голову свою меховую с наушниками шапку и сел под окном на пол. Руки Сакердон Михайлович заложил за спину, и их не было видно. А из-под задравшегося халата торчали голые костлявые ноги, обутые в русские сапоги с отрезанными голенищами.

 
   Я шёл по Невскому, погружённый в свои мысли. Мне надо сейчас же пройти к управдому и рассказать ему всё. А разделавшись со старухой, я буду целые дни стоять около булочной, пока не встречу ту милую дамочку. Ведь я остался ей должен за хлеб 48 копеек. У меня есть прекрасный предлог её разыскивать. Выпитая водка продолжала ещё действовать, и казалось, что всё складывается очень хорошо и просто.
   На Фонтанке я подошёл к ларьку и, на оставшуюся мелочь, выпил большую кружку хлебного кваса. Квас был плохой и кислый, и я пошёл дальше с мерзким вкусом во рту.
   На углу Литейной какой-то пьяный, пошатнувшись, толкнул меня. Хорошо, что у меня нет револьвера: я бы убил его тут же на месте.
   До самого дома я шёл, должно быть, с искажённым от злости лицом. Во всяком случае почти все встречные оборачивались на меня.
   Я вошёл в домовую контору. На столе сидела низкорослая, грязная, курносая, кривая и белобрысая девка и, глядясь в ручное зеркальце, мазала себе помадой губы.
   – А где же управдом? – спросил я.
   Девка молчала, продолжая мазать губы.
   – Где управдом? – повторил я резким голосом.
   – Завтра будет, не сегодня, – отвечала грязная, курносая, кривая и белобрысая девка.
   Я вышел на улицу. По противоположной стороне шёл инвалид на механической ноге и громко стучал своей ногой и палкой. Шесть мальчишек бежало за инвалидом, передразнивая его походку.
   Я завернул в свою парадную и стал подниматься по лестнице. На втором этаже я остановился; противная мысль пришла мне в голову: ведь старуха должна начать разлагаться. Я не закрыл окна, а говорят, что при открытом окне покойники разлагаются быстрее. Вот ведь глупость какая! И этот чёртов управдом будет только завтра! Я постоял в нерешительности несколько минут и стал подниматься дальше.