– Именно этого и следует бояться, – что они вырастут и поймут слишком много, слишком многому научатся. Ваша раса всегда была сверхчувствительной; сентименты мешают вам проявить объективность.
– Неправда! Мы сострадательны, но отнюдь не глупы. И вы знаете не хуже меня, сколько крайних решений было принято на основании моих показаний. Их было так много, что мне больно о них вспоминать. Но я и впредь не уклонюсь от выполнения долга. Если ветвь больна неизлечимо, она должна быть отсечена. Мы не сентиментальны, мы – лучшие сторожа, когда-либо охранявшие Три галактики, потому что не поддаемся гневу. Мы безжалостно караем зло, но с любовью и терпением относимся к проступкам детей.
– Вы кончили?
– Я считаю, что эта ветвь не должна быть срублена!
Изображение Материни исчезло.
Снова раздался голос:
– Кто-нибудь еще?
– Да!
Там, где только что стояла Материня, выросла большая зеленая обезьяна. Смерив нас взглядом, она неожиданно сделала сальто мортале и продолжала смотреть на нас, просунув голову между ног.
– Я им не друг, но я люблю справедливость, чем и отличаюсь от некоторых моих коллег в Совете. – Она несколько раз кувыркнулась через голову. – И, как заметила только что наша сестра, земляне очень молоды. Младенцы моей благородной расы кусают и царапают друг друга – и некоторые даже умирают от этого. Даже я сама когда-то так вела себя. – Она подпрыгнула, приземлилась на руки, оттолкнулась и перевернулась кругом. – Но осмелится ли кто-нибудь утверждать, что я не цивилизованное существо? – Она замерла и продолжала разглядывать нас, почесываясь. – Да, это жестокие дикари, и я не понимаю, как они могут кому-нибудь понравиться, но я считаю, что нужно дать им шанс попробовать!
Обезьяна исчезла.
– Хотите ли вы добавить что-либо, прежде чем будет вынесен вердикт? – спросил голос.
Я уже открыл рот, чтобы сказать: «Нет, кончайте скорее», – как Крошка зашептала мне в ухо. Я кивнул и заговорил:
– Мистер председатель, если вердикт будет вынесен против нас, могли бы вы попридержать своих палачей, пока мы не вернемся домой? Мы знаем, что вы можете доставить нас на Землю за несколько минут.
Голос ответил не сразу:
– Зачем вам это? Ведь я объяснил уже, что судят не вас лично. Было договорено, что вам двоим в любом случае сохраняется жизнь.
– Мы знаем. Но предпочитаем разделить судьбу всех людей у себя дома.
Снова неуверенная пауза.
– Хорошо.
– Достаточно ли фактов для принятия решения?
– Да.
– Каково же решение?
– Человечество будет рассмотрено вновь дюжину полураспадов радия спустя. Но пока человечеству существует угроза от самого себя. Против этой опасности ему будет оказана помощь. В течение испытательного срока за ним будет пристально следить Мать-охранительница. – Голос прочирикал веганское имя Материни. – Территориальный инспектор этого района, которому вменяется в обязанность немедленно информировать Совет о любых зловещих симптомах. Пока же мы желаем человечеству успеха в его долгом пути к вершинам цивилизации. Образцы надлежит возвратить в то пространство-время, откуда они пришли.
– Неправда! Мы сострадательны, но отнюдь не глупы. И вы знаете не хуже меня, сколько крайних решений было принято на основании моих показаний. Их было так много, что мне больно о них вспоминать. Но я и впредь не уклонюсь от выполнения долга. Если ветвь больна неизлечимо, она должна быть отсечена. Мы не сентиментальны, мы – лучшие сторожа, когда-либо охранявшие Три галактики, потому что не поддаемся гневу. Мы безжалостно караем зло, но с любовью и терпением относимся к проступкам детей.
– Вы кончили?
– Я считаю, что эта ветвь не должна быть срублена!
Изображение Материни исчезло.
Снова раздался голос:
– Кто-нибудь еще?
– Да!
Там, где только что стояла Материня, выросла большая зеленая обезьяна. Смерив нас взглядом, она неожиданно сделала сальто мортале и продолжала смотреть на нас, просунув голову между ног.
– Я им не друг, но я люблю справедливость, чем и отличаюсь от некоторых моих коллег в Совете. – Она несколько раз кувыркнулась через голову. – И, как заметила только что наша сестра, земляне очень молоды. Младенцы моей благородной расы кусают и царапают друг друга – и некоторые даже умирают от этого. Даже я сама когда-то так вела себя. – Она подпрыгнула, приземлилась на руки, оттолкнулась и перевернулась кругом. – Но осмелится ли кто-нибудь утверждать, что я не цивилизованное существо? – Она замерла и продолжала разглядывать нас, почесываясь. – Да, это жестокие дикари, и я не понимаю, как они могут кому-нибудь понравиться, но я считаю, что нужно дать им шанс попробовать!
Обезьяна исчезла.
– Хотите ли вы добавить что-либо, прежде чем будет вынесен вердикт? – спросил голос.
Я уже открыл рот, чтобы сказать: «Нет, кончайте скорее», – как Крошка зашептала мне в ухо. Я кивнул и заговорил:
– Мистер председатель, если вердикт будет вынесен против нас, могли бы вы попридержать своих палачей, пока мы не вернемся домой? Мы знаем, что вы можете доставить нас на Землю за несколько минут.
Голос ответил не сразу:
– Зачем вам это? Ведь я объяснил уже, что судят не вас лично. Было договорено, что вам двоим в любом случае сохраняется жизнь.
– Мы знаем. Но предпочитаем разделить судьбу всех людей у себя дома.
Снова неуверенная пауза.
– Хорошо.
– Достаточно ли фактов для принятия решения?
– Да.
– Каково же решение?
– Человечество будет рассмотрено вновь дюжину полураспадов радия спустя. Но пока человечеству существует угроза от самого себя. Против этой опасности ему будет оказана помощь. В течение испытательного срока за ним будет пристально следить Мать-охранительница. – Голос прочирикал веганское имя Материни. – Территориальный инспектор этого района, которому вменяется в обязанность немедленно информировать Совет о любых зловещих симптомах. Пока же мы желаем человечеству успеха в его долгом пути к вершинам цивилизации. Образцы надлежит возвратить в то пространство-время, откуда они пришли.
Глава 12
Я счел, что сажать корабль в Нью-Джерси, не известив заранее летные власти, неразумно. Вокруг Принстона много важных объектов, нас могут обстрелять чем угодно, вплоть до ракет с ядерными боеголовками, если засекут радаром. Но Материня лишь чирикнула не без снисходительности.
– Я думаю, что все обойдется.
Действительно, обошлось, никто нас и не заметил. Она высадила нас в глухом проулке, распрощалась и исчезла. Законов, возбраняющих ночные прогулки в скафандрах, да еще с тряпичной куклой в руках, не существует, но зрелище это все равно непривычное, поэтому первый же полицейский патруль доставил нас в участок.
Дежурный позвонил Крошкиному отцу, и через двадцать минут мы уже сидели в его кабинете, пили какао и рассказывали.
Крошкину маму чуть удар не хватил. Слушала она нас с раскрытым ртом, то и дело восклицая: «Невероятно, невероятно», пока профессор Рейсфелд не попросил ее либо перестать охать, либо идти ложиться спать. Но она не виновата. Еще бы – дочка исчезает на Луне; все уже уверены, что она погибла, а потом вдруг чудом возвращается на Землю. Но профессор Рейсфелд поверил нам сразу. Так же, как Материня обладала даром «понимания», он обладал даром «восприятия». И когда возникали новые факты, охотно отбрасывал старые теории и представления, которые опровергались новыми данными.
Он тщательно изучил Крошкин скафандр, попросил ее включить поле шлема, направив на него свет настольной лампы, чтобы увидеть эффект светонепроницаемости, и все очень серьезно. Потом потянулся к телефону.
– Нужно срочно вызвать Дарио.
– Прямо среди ночи, Курт?
– Оставь, Дэканис. Армагеддон не будет ждать открытия конторы.
– Профессор Рейсфелд?
– Да, Кип?
– Может, вам лучше посмотреть все остальное, прежде чем звонить?
– Что остальное?
Я извлек из карманов Оскара: два маяка – по одному на каждого из нас, листы металлической «бумаги», исписанные уравнениями, две «счастливые штучки», две серебристые сферы. По пути домой мы остановились на Веге-пять, где провели большую часть времени под своего рода гипнозом, пока профессор Джо с еще одним ученым выкачивали из нас все, что мы знали о земной математике. И вовсе не для того чтобы у нас научиться – вот еще! Они лишь хотели усвоить язык наших математических символов – от векторов до радикалов и замысловатых знаков, применяемых в высшей физике, – чтобы можно было кое-чему обучить нас; результаты были изложены на металлических листах.
Прежде всего я показал профессору Рейсфелду маяки:
– Мы теперь включены в участок Материни. Она велела пользоваться маяками в случае нужды. Материня будет находиться поблизости, не более, чем в тысяче световых лет от нас. Но она услышит наш зов даже если окажется далеко.
– Вот как, – профессор посмотрел на мой маяк. Он был намного аккуратнее и меньше размером, чем тот, который Материня тайком смастерила на Плутоне. – Может, осмелимся разобрать его?
– Он содержит огромный заряд энергии. Взорвется еще, чего доброго.
– Да, весьма вероятно, – профессор с сожалением протянул маяк мне обратно.
Объяснить, что такое «счастливые штучки» невозможно. Они похожи на маленькие абстрактные скульптурки, которые следует воспринимать не только зрительно, но и осязательно. Моя казалась обсидиановой, но была теплой и мягкой. Крошкина больше походила на нефрит. Для получения желаемого (и желанного) эффекта следует приложить ее к голове. Я дал свою профессору Рейсфелду, и на лице его появилось благоговейное выражение. Я знал, какой эффект они производят: любовь и ласка Материни окружают тебя, тебе тепло, ты ничего не боишься и чувствуешь себя понятым.
– Она любит тебя, – сказал профессор. – Эта «штучка» предназначалась не для меня. Извини.
– О нет, она любит и вас тоже.
– Что?
– Она любит всех маленьких пушистых беспомощных щенков. Потому-то она и Материня.
Я даже не понял, как это сорвалось у меня с языка, но профессор не обиделся.
– Так ты говоришь, она сотрудник полиции?
– Скорее – детской комнаты. С ее точки зрения мы живем в трущобном районе, отсталом и весьма опасном. Иногда ей приходится прибегать к мерам, которые ей не по вкусу. Но она – хороший работник, а кто-то ведь должен выполнять и неприятные обязанности. Она не увиливает от исполнения своего долга.
– Да, она увиливать не будет.
– Хотите попробовать еще?
– Тебе не жалко?
– Нет, что вы, она же не снашивается. Он приложил «штучку» к виску, и на лице его снова появилось теплое счастливое выражение. Посмотрев на Крошку, уснувшую, уткнувшись носом в тарелку с кашей, он сказал:
– Знай я, что с одной стороны о дочке заботится Материня, а с другой ты – я бы и беспокоиться не стал.
– Мы действовали коллективно, – объяснил я. – И нипочем не справились бы без Крошки. Она – девочка с характером.
– Порой даже с избытком его.
– Иногда именно избыток и необходим. Вот эти шары содержат информацию. У вас есть магнитофон, профессор?
– Разумеется.
– Их надо переписать на пленку, потому что они разового действия. Молекулы после прослушивания снова приходят в хаос.
Затем я показал профессору математическую бумагу. Я пытался прочесть ее сам, но меня хватило всего на две строчки, а потом я сумел лишь узнать кое-где отдельные знакомые знаки.
Профессор Рейсфелд прочитал наполовину первую страницу и поднял голову:
– Пойду-ка я позвоню.
В противоположном углу кабинета сидели у доски профессор Гиоми и доктор Брук, стирая написанное, испещряя доску новыми формулами, споря без остановки над листами металлической бумаги. Брук был похож на водителя грузовика, а Гиоми – на разъяренного Иунио.
Оба были взволнованы, но доктора Брука выдавало лишь подергивание щеки; а Крошкин папа объяснил мне, что тик доктора Брука является верным признаком предстоящего нервного расстройства, но не у него, а у других физиков.
Два утра спустя мы все еще находились в кабинете. Профессор Рейсфелд побрился, чем резко отличался от остальных. Я соснул немного и один раз ухитрился даже принять душ.
Я хотел уехать домой сразу, как только передам им все материалы, но профессор Рейсфелд попросил меня задержаться, потому что должен был приехать Генеральный секретарь Федерации.
Я остался. Домой звонить не стал – что толку расстраивать родителей лишний раз? Я бы, конечно, предпочел сам поехать в Нью-Йорк к секретарю, но профессор Рейсфелд пригласил его сюда; я начал понимать, что самые важные люди не могут не считаться с его приглашениями.
Мистер ван Дювендюк оказался стройным высоким человеком. Пожав мне руку, он спросил:
– Насколько я понимаю, вы сын доктора Сэмюэла Рассела?
– Вы знаете моего отца, сэр?
– Встречались когда-то в Гааге.
Доктор Брук повернулся ко мне, – а когда Генеральный секретарь вошел в комнату, всего лишь небрежно кивнул ему:
– Ты парень Сэма Рассела?
– И вы его знаете тоже?
– Еще бы. Он же автор блестящего труда «К вопросу о статистической обработке неподробных данных».
Я никогда не имел понятия ни о том, что папа написал такую книгу, ни о том, что он был знаком с высшим должностным лицом Федерации. Иногда мне кажется, что папа очень эксцентричный человек.
Мистер ван Дювендюк подождал, пока ученые оторвутся от доски глотнуть воздуха, и спросил:
– Что-нибудь существенное, господа?
– Угу, – буркнул Брук.
– Блеск, да и только, – согласился Гиоми.
– Что же именно?
– Ну… – доктор Брук ткнул пальцем в одну из строчек на доске.
– Точно сказать пока не могу, но похоже на антигравитацию. А этот потомок римлян уверяет, что если развернуть принцип на девяносто градусов, мы получим формулу путешествия во времени.
– Совершенно верно!
– Но если он прав, то энергии нужно столько, что потребуется еще одна звезда. Хотя… – Брук впился взглядом в нацарапанные им на доске строчки. – Возможно разработать энергоблок, который влезет в ваш жилетный карман, а энергии давать будет больше, чем реактор в Брисбене.
– Это действительно возможно?
– Расспросите своих внуков, когда они подрастут. Раньше не получится, – проворчал Брук.
– Чем вы там расстроены, доктор Брук? – спросил мистер ван Дювендюк.
Теперь Брук зарычал:
– Небось, все засекретите? А я засекреченной математики на дух не переношу. Это позор!
Я навострил уши. Я ведь объяснял Материне все эти дела с секретностью, но своими объяснениями лишь шокировал ее. Я говорил, что Федерация должна хранить секреты, важные для ее безопасности, но она отказывалась меня понимать, сказав в заключение, что в конечном счете все это потеряет смысл.
– Я тоже не сторонник секретности в науке, – ответил Бруку Генеральный секретарь. – Но вынужден с ней мириться.
– Я так и знал, что вы это скажете!
– Одну минуту. Являются ли эти сведения собственностью правительства США?
– Разумеется, нет!
– Не принадлежат они и Федерации. Итак, вы продемонстрировали мне интересные математические выкладки. Но не могу же я вам запретить их публиковать. Они ваши.
– Нет, – покачал головой Брук. – Не мои. – Он указал на меня. – Его.
– Понятно. – Генеральный секретарь посмотрел на меня. – Как юрист, могу сказать вам следующее, молодой человек. Если вы желаете опубликовать эти данные, никто не сможет вам помешать сделать это.
– Но они не мои, я всего лишь доставил их.
– Все равно, кроме вас никто не может на них претендовать. Хотите ли вы их опубликовать, подписав, скажем, совместно в этими господами?
У меня сложилось впечатление, что ему очень хотелось увидеть эти данные опубликованными.
– Конечно. Но третьим именем должно стоять не мое, а… – я запнулся. Не подписывать же работу нотами? – Ну, скажем, доктора М. Т. Риня.
– Кто же это?
– Веганка. Но мы можем выдать это имя за китайское.
Генеральный секретарь продолжал задавать вопросы, прослушивать записи. Затем заказал разговор с Луной. Я знал, что это давно возможно, но никогда не думал, что доведется присутствовать при таком телефонном разговоре самому.
– Да, Генеральный секретарь… да, начальника базы, пожалуйста… Джим?.. Ничего не слышу… Джим, ты иногда проводишь учения… Я звоню неофициально, но не проверил ли бы ты долину… – Он обернулся ко мне, я быстро ответил, – долину сразу за хребтом к востоку от станции Томба. Совет Безопасности ничего не знает, это так, между нами. Но если ты устроишь там маневры, очень тебе советую послать большой отряд с оружием. Там могут встретиться гадюки, к тому же хорошо замаскированные. Ну, скажем, интуиция. Да, дети чувствуют себя прекрасно, и Беатриса тоже. Я позвоню Мэри, скажу ей, что беседовал с тобой.
Генеральный секретарь попросил меня оставить ему свой адрес. Я не мог сказать, когда окажусь дома, потому что не знал, как буду туда добираться. В общем, я собирался «голосовать» на шоссе, но не хотел сознаваться в этом. У мистера ван Дювендюка поползли вверх брови.
– Полагаю, что мы должны подбросить его домой, а, профессор?
– Это лишь часть того, что мы ему должны.
– Рассел, я понял из магнитной записи, что вы хотите стать космическим инженером.
– Да, сэр, то есть мистер секретарь.
– Вы не подумывали заняться юриспруденцией? В космосе ведь много инженеров, но мало юристов. А они нужны везде. Человек, хорошо изучивший космическое право, всегда найдет себе достойное место.
– Почему бы не овладеть обеими профессиями? – предложил Крошкин папа. – Не нравится мне эта современная сверхспециализация.
– Хорошая мысль, – согласился Генеральный секретарь. – Тогда он мог бы диктовать свои условия.
Я уже хотел сказать, что меня больше тянет к электронике, как вдруг понял, чем именно хотел бы заниматься.
– Не думаю, что две профессии сразу будут мне под силу.
– Не ерунди, – резко ответил профессор Рейсфелд.
– Не буду, сэр. Но я хочу заняться скафандрами. У меня есть кое-какие идеи по их усовершенствованию.
– Насколько я помню твой рассказ, тебе отказали в приеме во все хорошие колледжи. Так, так, – профессор Рейсфелд побарабанил пальцами по столу. – Ну, не глупо ли, мистер Генеральный секретарь? Парнишке легче попасть в Магеллановы облака, чем в колледж.
– Так что ж, профессор, поднажмем?
– Минуточку. – Профессор снял трубку. – Сузи, дайте мне президента Массачусетского технологического института. Знаю, что праздник… А мне плевать, в Бомбее он, или в своей постели… Вот и умница. – Он повернулся к нам. – Ничего, она его найдет.
Я смутился. Кто же откажется учиться в МТИ? Но денег на это нужно…
Зазвонил телефон.
– Говорит Рейсфелд. Привет, Оппи. В прошлый раз на вечере встречи ты вырвал у меня обещание предупреждать тебя каждый раз, когда у Брука начнется тик. Держись за кресло, – я насчитал двадцать один раз в минуту. Да, рекорд… Спокойно, спокойно, никого из твоих я и на порог не пущу, пока не получу от тебя свой кусок мяса. А если ты заведешь свою пластинку об «академических свободах и праве на информацию», я повешу трубку и позвоню в университет Беркли… Да нет, ничего особенного – всего лишь стипендию на четыре года, плюс всю стоимость обучения и содержания… Да не ори ты, ради бога, что у тебя, фондов нет? Ну так подчисть бухгалтерские книги… Нет, никаких намеков. Покупай кота в мешке, а то твоих ребят вообще не пущу… Что-что? Ну, точно, я тоже растратчик, а ты разве не знал? Погоди-ка, – профессор обернулся ко мне. – Ты посылал заявление?
– Да, сэр, но…
– Подними дело в приемной комиссии. Клиффорд К. Рассел. Пошли ему вызов на домашний адрес… Что? Да, готовь группу… Одно скажу – такого в истории не было, с тех пор как Ньютона стукнуло яблоком по голове. Это точно, я шантажист, а ты кабинетная крыса. Когда наукой-то займешься? Привет Белле. Пока.
Он повесил трубку.
– Вопрос решен. Слушай, Кип, я одного не пойму – зачем этим черволицым тварям понадобился именно я.
Я не знал, как объяснить ему. Только вчера он сам говорил мне, что занимался сопоставлением и анализом различных, несвязанных между собой сведений – о неопознанных летающих объектах, об оппозиции развитию космонавтики, о многих необъяснимых происшествиях. Такой человек, как он, своего всегда добьется и заставит себя слушать. Если у него и был недостаток, так это скромность, которую совсем не унаследовала Крошка.
Скажи я ему, что его интеллектуальное любопытство заставило понервничать тех космических пиратов, он только посмеялся бы. Поэтому я ответил:
– Они так и не сказали нам, сэр. Но я думаю, они считали вас достаточно важным человеком.
Мистер ван Дювендюк поднялся со стула.
– Ну что же, Рассел, вопрос о вашем образовании решен. Если я вам понадоблюсь, позвоните мне.
После его ухода я пытался поблагодарить профессора.
– Я рассчитывал заработать денег на учебу, сэр, прежде чем снова начнутся занятия.
– Это за оставшиеся-то две с половиной недели? Брось, Кип.
– Я имею в виду весь оставшийся год…
– Зачем же тебе год пропускать?
– Но я ведь все равно опоздал… – И вдруг я обратил внимание на зелень в саду, видную из окна. – Профессор… какое сегодня число?
– То есть как, какое? День труда
[20], естественно. («…вернуть в пространство-время, из которого они пришли»).
Профессор выплеснул мне в лицо стакан воды.
– Ну как, пришел в себя?
– Пожалуй, да… Но мы же путешествовали несколько недель!
– Ты слишком много пережил, Кип, чтобы волноваться из-за такой ерунды. Можешь обсудить вопрос с близнецами, – он кивнул в сторону Гиоми и Брука, – но все равно ничего не поймешь. Я, во всяком случае, пока не понял.
Когда я уезжал, миссис Рейсфелд расцеловала меня на прощание, Крошка разревелась, а мадам Помпадур попрощалась с Оскаром, лежащим на заднем сиденье – в аэропорт профессор Рейсфелд решил отвезти меня сам.
По дороге он заметил:
– Крошка очень хорошо к тебе относится.
– Гм, надеюсь, что да.
– А ты к ней? Или я нескромен?
– Хорошо ли я к ней отношусь! Еще бы! Она спасла меня от смерти раз пять, не меньше.
– Ты и сам заслужил не одну медаль за спасение гибнущих.
Я поразмыслил над этим.
– Сдается мне, я напортачил во всем, за что брался. Но меня все время выручали, да и везло просто.
Я даже задрожал при одном воспоминании о том, как только чудом не попал в суп.
– «Везение» – сомнительное слово, – ответил профессор. – Ты считаешь невероятным везением, что оказался на поле в скафандре, когда моя дочь звала на помощь. Но это не везение.
– А что же тогда?
– Почему ты принимал ее волну? Потому, что был в скафандре. Почему ты был в скафандре? Потому, что всеми силами стремился в космос. И когда ее корабль послал сигналы, ты ответил. Если это везение, то спортсмену везет каждый раз, когда он попадает ракеткой по мячу. Везение всегда лишь результат тщательной подготовки, Кип. А невезение – следствие разболтанности и лени. Ты сумел убедить Суд, который древнее рода человеческого, что ты и твое племя заслуживаете спасения. Случайно ли это?
– По правде говоря, я психанул и чуть было все не испортил. Просто очень уж мне надоело, что мной все время помыкают.
– Лучшие страницы истории написаны теми людьми, которым надоело, что ими помыкают. – Он нахмурился. – Я рад, что тебе нравится Крошка. У нее интеллект двадцатилетнего человека, а темперамент шестилетнего ребенка; как правило, она антагонизирует людей. Поэтому я рад, что она нашла себе друга, превосходящего ее умом.
У меня даже челюсть отвисла.
– Но, профессор. Крошка ведь намного умнее меня. Она то и дело оставляла меня за флагом.
Он глянул на меня.
– Она оставляет меня за флагом уже многие годы, а я отнюдь не глуп. Тебе не следует недооценивать себя, Кип.
– Но это правда!
– Ты так считаешь? Есть один человек – величайший ум нашего времени в области математической психологии. Человек, всю жизнь делавший только то, что считал нужным, вплоть до того, что сумел уйти в отставку – а это крайне трудно сделать, когда на тебя большой спрос. Так вот, этот человек женился на самой блестящей своей студентке. Сомневаюсь, чтобы их сын был глупее моей дочки.
До меня не сразу дошло, что речь идет обо мне. А потом я просто не знал, что ответить. Многие ли дети знают своих родителей? Во всяком случае, не я.
– Крошка очень трудная личность, даже для меня, – продолжал профессор. – Ага, вот и аэропорт. Когда отправишься в институт, не забудь заехать к нам. И приезжай, пожалуйста, на День Благодарения
[21]– на Рождество ты ведь, безусловно, поедешь домой?
– Спасибо, сэр, обязательно.
– Вот и хорошо.
– Кстати, насчет Крошки. Если она очень разбушуется, то не забывайте про маяк. Материня с ней справится.
– Что ж, это мысль.
– Крошке еще ни разу не удавалось обвести Материню, хотя она и пробовала. Да, я совсем забыл. Кому можно об этом рассказывать? Не о Крошке, разумеется, а обо всей истории?
– А разве не понятно?
– Сэр?
– Рассказывай кому угодно. У тебя сразу пропадет всякое желание делать это, потому что почти никто тебе не поверит.
Домой я летел реактивным самолетом – ну и быстрая же машина!
Обнаружив, что вся моя наличность состоит из доллара шестидесяти семи центов, профессор Рейсфелд настоял на том, чтобы одолжить мне десять долларов, так что я подстригся на автобусной станции и смог купить два билета до Сентервилля, чтобы не сдавать Оскара в багажник, где его могли повредить. Стипендия в МТИ больше всего порадовала меня тем, что Оскара не придется продавать, хотя я и так не продал бы его ни за какие деньги.
Из-за Оскара водитель остановил автобус прямо у нашего дома – уж больно неудобно было бы его тащить от станции.
Я пошел в сарай, повесил Оскара на его стойку, сказал, что позже зайду, и вошел в дом с заднего крыльца.
Мамы не было видно, папа сидел у себя в кабинете. Он поднял глаза от книги.
– Привет, Кип.
– Привет, пап.
– Как попутешествовал?
– Видишь ли, я не попал на озеро.
– Я знаю. Звонил профессор Рейсфелд; он все мне рассказал.
– А… а… В целом, попутешествовал очень неплохо.
Я заметил, что он держит на коленях том энциклопедии «Британника», раскрытый на статье «Магеллановы облака».
Папа поймал мой взгляд.
– Никогда не доводилось их видеть, – сказал он с сожалением. – Была однажды возможность, да все времени улучить не мог, если не считать одной облачной ночи.
– Когда это, папа?
– Еще до твоего рождения, в Южной Америке.
– А я и не знал, что ты там бывал.
– Бывал. По заданию правительства. Но об этом не принято рассказывать. Красивые они?
– Невероятная красота. Я тебе все расскажу подробно, у меня и магнитофонная пленка есть.
– Не к спеху. Ты ведь устал. Триста тридцать три тысячи световых лет – расстояние приличное.
– Нет, что ты, ровно в два раза меньше.
– Я имею в виду оба конца.
– А-а. Но мы вернулись обратно не тем же путем.
– То есть как?
– Не знаю даже, как объяснить, но когда эти корабли совершают прыжок – любой прыжок – короткий путь обратно и есть долгий путь вокруг. Корабль летит прямо вперед, пока снова не оказывается в исходной точке. Ну, не совсем «прямо вперед», потому что пространство изогнуто, но настолько прямо, насколько возможно.
– Гигантский космический круг?
– Ну да. Круговой путь по прямой линии.
– Ну-да. – Он задумался. – Кип, а какое расстояние охватывает этот круг Вселенной?
– Я спрашивал, папа, но не понял ответа (Материня сказала мне тогда: «какое может быть „расстояние“ там, где нет ничего?»). Это вопрос не столько расстояния, сколько состояния. Мы не летели, мы просто перемещались.
– Да, неразумно выражать математические вопросы словами. Следовало бы мне это знать, – упрекнул себя отец.
Я уж хотел было посоветовать ему обратиться к доктору Бруку, как голос мамы пропел:
– Здравствуйте, мои дорогие!
На секунду мне показалось, что я слышу Материню.
Мама поцеловала отца, потом меня.
– Хорошо, что ты уже дома, милый.
– Гм… – я обернулся к отцу.
– Она все знает.
– Да, – сказала мама тепло. – Я не боюсь, когда мой взрослый мальчик отправляется в путь куда бы то ни было, лишь бы он благополучно возвращался домой. Я ведь знаю, ты всегда дойдешь туда, куда захочешь. – Она потрепала меня по щеке. – И я всегда буду гордиться тобой. А я только что сбегала на угол в лавку еще за одной котлетой.
– Хорошая была поездка, Кип?
– Очень, мистер Чартон.
– Кип, я хотел спросить тебя кое о чем. Ты все еще хочешь слетать на Луну?
Я чуть не подпрыгнул. Да нет, не может он ничего знать.
И поскольку Луны я толком так и не увидел, мне, конечно же, хотелось побывать там еще раз, но только уже не в такой спешке.
– Да, сэр. Но прежде всего колледж.
– Я именно об этом и толкую. Видишь ли… Детей у меня ведь нет. Так что если нужны деньги, скажи мне.
Он намекал раньше на фармацевтическую школу, но ни о чем подобном и речи не было. И только вчера вечером папа сознался, что еще в тот день, когда я родился, оформил мне страховку на учебу, но никогда ничего мне не говорил, чтобы посмотреть, чего я сумею добиться своими силами.
– О, мистер Чартон, большое спасибо! Это очень любезно с вашей стороны!
– Я всецело одобряю твое стремление учиться.
– В общем-то, у меня уже все улажено, сэр. Но вдруг когда-нибудь мне понадобится занять денег.
– А может, и не занять. Дай мне знать. – Он отошел в сторону, заметно расстроившись.
Я работал, и мне было хорошо и тепло. Иногда я трогал рукой «счастливую штучку», лежавшую в кармане. Вчера я дал ее маме и отцу, попросил приложить ее ко лбу. Мама заплакала, папа сказал торжественно: «Я начинаю понимать, Кип». Я решил как-нибудь при случае дать ее мистеру Чартону, когда сумею придумать как это сделать. Стойку я надраил до блеска, потом проверил кондиционер. Сегодня он работал нормально.
После полудня заявился Туз Квиггл и плюхнулся на табуретку.
– Здорово, космический пират! Что слышно от галактических лордов? Ик-ик-ик!
Интересно, что бы он сказал, ответь я ему все по правде? Прикоснувшись к «счастливой штучке», я сказал:
– Что закажешь. Туз?
– Как всегда, да поживее!
– Солодовый с шоколадом?
– Ты что, забыл? Встряхнись, юнец! Проснись, наконец, и возвращайся в реальный мир!
– Конечно, Туз, конечно.
Что толку заводиться с Тузом, если его видение мира не шире дырки между его ушами и не глубже поросячьей лужи?
Вошли две девушки; я подал им кока-колу, пока в миксере взбивался коктейль для Туза. Он крикнул им, ухмыляясь:
– Барышни, знакомы ли вы с юным командиром Кометой?
Одна из них прыснула. Ободренный Туз продолжал:
– Я его менеджер. Кому нужны подвиги, обращайтесь ко мне. Командир, я тут все подумывал насчет той рекламы для вас.
– Рекламы?
– Отвори уши! «Имею скафандр – готов путешествовать» нам недостаточно. Чтобы заработать на твоем шутовском балахоне, мы должны давить на все педали. Поэтому я добавил: «уничтожаю космических чудовищ! Специалист по спасению миров! Ставки по соглашению!» Годится?
– Нет, Туз, – покачал я головой.
– Это почему же? Ты что, выгоды своей не знаешь?
– Давай разберемся. За спасение миров я не берусь, да и заказов на это не принимаю, просто спасаю, если уж так получается. Но я совсем не уверен, что стал бы сознательно спасать мир, в котором живешь ты!
Теперь прыснули обе девушки.
– Ишь ты, какой остроумный, – ощерился Туз. – Ты что, не знаешь, что клиент всегда прав?
– Всегда?
– Всегда! Заруби себе это на носу и подавай мой коктейль, живо!
– Да, Туз. – Я потянулся за стаканом, а он сунул мне тридцать пять центов. Я толкнул монетки обратно к нему через прилавок:
– Этот стакан за счет заведения, Туз.
И выплеснул коктейль ему в лицо.
– Я думаю, что все обойдется.
Действительно, обошлось, никто нас и не заметил. Она высадила нас в глухом проулке, распрощалась и исчезла. Законов, возбраняющих ночные прогулки в скафандрах, да еще с тряпичной куклой в руках, не существует, но зрелище это все равно непривычное, поэтому первый же полицейский патруль доставил нас в участок.
Дежурный позвонил Крошкиному отцу, и через двадцать минут мы уже сидели в его кабинете, пили какао и рассказывали.
Крошкину маму чуть удар не хватил. Слушала она нас с раскрытым ртом, то и дело восклицая: «Невероятно, невероятно», пока профессор Рейсфелд не попросил ее либо перестать охать, либо идти ложиться спать. Но она не виновата. Еще бы – дочка исчезает на Луне; все уже уверены, что она погибла, а потом вдруг чудом возвращается на Землю. Но профессор Рейсфелд поверил нам сразу. Так же, как Материня обладала даром «понимания», он обладал даром «восприятия». И когда возникали новые факты, охотно отбрасывал старые теории и представления, которые опровергались новыми данными.
Он тщательно изучил Крошкин скафандр, попросил ее включить поле шлема, направив на него свет настольной лампы, чтобы увидеть эффект светонепроницаемости, и все очень серьезно. Потом потянулся к телефону.
– Нужно срочно вызвать Дарио.
– Прямо среди ночи, Курт?
– Оставь, Дэканис. Армагеддон не будет ждать открытия конторы.
– Профессор Рейсфелд?
– Да, Кип?
– Может, вам лучше посмотреть все остальное, прежде чем звонить?
– Что остальное?
Я извлек из карманов Оскара: два маяка – по одному на каждого из нас, листы металлической «бумаги», исписанные уравнениями, две «счастливые штучки», две серебристые сферы. По пути домой мы остановились на Веге-пять, где провели большую часть времени под своего рода гипнозом, пока профессор Джо с еще одним ученым выкачивали из нас все, что мы знали о земной математике. И вовсе не для того чтобы у нас научиться – вот еще! Они лишь хотели усвоить язык наших математических символов – от векторов до радикалов и замысловатых знаков, применяемых в высшей физике, – чтобы можно было кое-чему обучить нас; результаты были изложены на металлических листах.
Прежде всего я показал профессору Рейсфелду маяки:
– Мы теперь включены в участок Материни. Она велела пользоваться маяками в случае нужды. Материня будет находиться поблизости, не более, чем в тысяче световых лет от нас. Но она услышит наш зов даже если окажется далеко.
– Вот как, – профессор посмотрел на мой маяк. Он был намного аккуратнее и меньше размером, чем тот, который Материня тайком смастерила на Плутоне. – Может, осмелимся разобрать его?
– Он содержит огромный заряд энергии. Взорвется еще, чего доброго.
– Да, весьма вероятно, – профессор с сожалением протянул маяк мне обратно.
Объяснить, что такое «счастливые штучки» невозможно. Они похожи на маленькие абстрактные скульптурки, которые следует воспринимать не только зрительно, но и осязательно. Моя казалась обсидиановой, но была теплой и мягкой. Крошкина больше походила на нефрит. Для получения желаемого (и желанного) эффекта следует приложить ее к голове. Я дал свою профессору Рейсфелду, и на лице его появилось благоговейное выражение. Я знал, какой эффект они производят: любовь и ласка Материни окружают тебя, тебе тепло, ты ничего не боишься и чувствуешь себя понятым.
– Она любит тебя, – сказал профессор. – Эта «штучка» предназначалась не для меня. Извини.
– О нет, она любит и вас тоже.
– Что?
– Она любит всех маленьких пушистых беспомощных щенков. Потому-то она и Материня.
Я даже не понял, как это сорвалось у меня с языка, но профессор не обиделся.
– Так ты говоришь, она сотрудник полиции?
– Скорее – детской комнаты. С ее точки зрения мы живем в трущобном районе, отсталом и весьма опасном. Иногда ей приходится прибегать к мерам, которые ей не по вкусу. Но она – хороший работник, а кто-то ведь должен выполнять и неприятные обязанности. Она не увиливает от исполнения своего долга.
– Да, она увиливать не будет.
– Хотите попробовать еще?
– Тебе не жалко?
– Нет, что вы, она же не снашивается. Он приложил «штучку» к виску, и на лице его снова появилось теплое счастливое выражение. Посмотрев на Крошку, уснувшую, уткнувшись носом в тарелку с кашей, он сказал:
– Знай я, что с одной стороны о дочке заботится Материня, а с другой ты – я бы и беспокоиться не стал.
– Мы действовали коллективно, – объяснил я. – И нипочем не справились бы без Крошки. Она – девочка с характером.
– Порой даже с избытком его.
– Иногда именно избыток и необходим. Вот эти шары содержат информацию. У вас есть магнитофон, профессор?
– Разумеется.
– Их надо переписать на пленку, потому что они разового действия. Молекулы после прослушивания снова приходят в хаос.
Затем я показал профессору математическую бумагу. Я пытался прочесть ее сам, но меня хватило всего на две строчки, а потом я сумел лишь узнать кое-где отдельные знакомые знаки.
Профессор Рейсфелд прочитал наполовину первую страницу и поднял голову:
– Пойду-ка я позвоню.
* * *
На рассвете взошел кусочек старушки-Луны, и я пытался определить, где находится станция Томба. Крошка спала на диване отца, закутанная в его банный халат и сжав в руках мадам Помпадур. Профессор пытался отнести ее в постель, но она проснулась и заупрямилась так, что он уложил ее обратно. Профессор жевал пустую трубку и слушал, как шарообразная кассета мягко шептала в его магнитофон. Время от времени он кидал мне какой-нибудь вопрос, и я отвечал, очнувшись от дремоты.В противоположном углу кабинета сидели у доски профессор Гиоми и доктор Брук, стирая написанное, испещряя доску новыми формулами, споря без остановки над листами металлической бумаги. Брук был похож на водителя грузовика, а Гиоми – на разъяренного Иунио.
Оба были взволнованы, но доктора Брука выдавало лишь подергивание щеки; а Крошкин папа объяснил мне, что тик доктора Брука является верным признаком предстоящего нервного расстройства, но не у него, а у других физиков.
Два утра спустя мы все еще находились в кабинете. Профессор Рейсфелд побрился, чем резко отличался от остальных. Я соснул немного и один раз ухитрился даже принять душ.
Я хотел уехать домой сразу, как только передам им все материалы, но профессор Рейсфелд попросил меня задержаться, потому что должен был приехать Генеральный секретарь Федерации.
Я остался. Домой звонить не стал – что толку расстраивать родителей лишний раз? Я бы, конечно, предпочел сам поехать в Нью-Йорк к секретарю, но профессор Рейсфелд пригласил его сюда; я начал понимать, что самые важные люди не могут не считаться с его приглашениями.
Мистер ван Дювендюк оказался стройным высоким человеком. Пожав мне руку, он спросил:
– Насколько я понимаю, вы сын доктора Сэмюэла Рассела?
– Вы знаете моего отца, сэр?
– Встречались когда-то в Гааге.
Доктор Брук повернулся ко мне, – а когда Генеральный секретарь вошел в комнату, всего лишь небрежно кивнул ему:
– Ты парень Сэма Рассела?
– И вы его знаете тоже?
– Еще бы. Он же автор блестящего труда «К вопросу о статистической обработке неподробных данных».
Я никогда не имел понятия ни о том, что папа написал такую книгу, ни о том, что он был знаком с высшим должностным лицом Федерации. Иногда мне кажется, что папа очень эксцентричный человек.
Мистер ван Дювендюк подождал, пока ученые оторвутся от доски глотнуть воздуха, и спросил:
– Что-нибудь существенное, господа?
– Угу, – буркнул Брук.
– Блеск, да и только, – согласился Гиоми.
– Что же именно?
– Ну… – доктор Брук ткнул пальцем в одну из строчек на доске.
– Точно сказать пока не могу, но похоже на антигравитацию. А этот потомок римлян уверяет, что если развернуть принцип на девяносто градусов, мы получим формулу путешествия во времени.
– Совершенно верно!
– Но если он прав, то энергии нужно столько, что потребуется еще одна звезда. Хотя… – Брук впился взглядом в нацарапанные им на доске строчки. – Возможно разработать энергоблок, который влезет в ваш жилетный карман, а энергии давать будет больше, чем реактор в Брисбене.
– Это действительно возможно?
– Расспросите своих внуков, когда они подрастут. Раньше не получится, – проворчал Брук.
– Чем вы там расстроены, доктор Брук? – спросил мистер ван Дювендюк.
Теперь Брук зарычал:
– Небось, все засекретите? А я засекреченной математики на дух не переношу. Это позор!
Я навострил уши. Я ведь объяснял Материне все эти дела с секретностью, но своими объяснениями лишь шокировал ее. Я говорил, что Федерация должна хранить секреты, важные для ее безопасности, но она отказывалась меня понимать, сказав в заключение, что в конечном счете все это потеряет смысл.
– Я тоже не сторонник секретности в науке, – ответил Бруку Генеральный секретарь. – Но вынужден с ней мириться.
– Я так и знал, что вы это скажете!
– Одну минуту. Являются ли эти сведения собственностью правительства США?
– Разумеется, нет!
– Не принадлежат они и Федерации. Итак, вы продемонстрировали мне интересные математические выкладки. Но не могу же я вам запретить их публиковать. Они ваши.
– Нет, – покачал головой Брук. – Не мои. – Он указал на меня. – Его.
– Понятно. – Генеральный секретарь посмотрел на меня. – Как юрист, могу сказать вам следующее, молодой человек. Если вы желаете опубликовать эти данные, никто не сможет вам помешать сделать это.
– Но они не мои, я всего лишь доставил их.
– Все равно, кроме вас никто не может на них претендовать. Хотите ли вы их опубликовать, подписав, скажем, совместно в этими господами?
У меня сложилось впечатление, что ему очень хотелось увидеть эти данные опубликованными.
– Конечно. Но третьим именем должно стоять не мое, а… – я запнулся. Не подписывать же работу нотами? – Ну, скажем, доктора М. Т. Риня.
– Кто же это?
– Веганка. Но мы можем выдать это имя за китайское.
Генеральный секретарь продолжал задавать вопросы, прослушивать записи. Затем заказал разговор с Луной. Я знал, что это давно возможно, но никогда не думал, что доведется присутствовать при таком телефонном разговоре самому.
– Да, Генеральный секретарь… да, начальника базы, пожалуйста… Джим?.. Ничего не слышу… Джим, ты иногда проводишь учения… Я звоню неофициально, но не проверил ли бы ты долину… – Он обернулся ко мне, я быстро ответил, – долину сразу за хребтом к востоку от станции Томба. Совет Безопасности ничего не знает, это так, между нами. Но если ты устроишь там маневры, очень тебе советую послать большой отряд с оружием. Там могут встретиться гадюки, к тому же хорошо замаскированные. Ну, скажем, интуиция. Да, дети чувствуют себя прекрасно, и Беатриса тоже. Я позвоню Мэри, скажу ей, что беседовал с тобой.
Генеральный секретарь попросил меня оставить ему свой адрес. Я не мог сказать, когда окажусь дома, потому что не знал, как буду туда добираться. В общем, я собирался «голосовать» на шоссе, но не хотел сознаваться в этом. У мистера ван Дювендюка поползли вверх брови.
– Полагаю, что мы должны подбросить его домой, а, профессор?
– Это лишь часть того, что мы ему должны.
– Рассел, я понял из магнитной записи, что вы хотите стать космическим инженером.
– Да, сэр, то есть мистер секретарь.
– Вы не подумывали заняться юриспруденцией? В космосе ведь много инженеров, но мало юристов. А они нужны везде. Человек, хорошо изучивший космическое право, всегда найдет себе достойное место.
– Почему бы не овладеть обеими профессиями? – предложил Крошкин папа. – Не нравится мне эта современная сверхспециализация.
– Хорошая мысль, – согласился Генеральный секретарь. – Тогда он мог бы диктовать свои условия.
Я уже хотел сказать, что меня больше тянет к электронике, как вдруг понял, чем именно хотел бы заниматься.
– Не думаю, что две профессии сразу будут мне под силу.
– Не ерунди, – резко ответил профессор Рейсфелд.
– Не буду, сэр. Но я хочу заняться скафандрами. У меня есть кое-какие идеи по их усовершенствованию.
– Насколько я помню твой рассказ, тебе отказали в приеме во все хорошие колледжи. Так, так, – профессор Рейсфелд побарабанил пальцами по столу. – Ну, не глупо ли, мистер Генеральный секретарь? Парнишке легче попасть в Магеллановы облака, чем в колледж.
– Так что ж, профессор, поднажмем?
– Минуточку. – Профессор снял трубку. – Сузи, дайте мне президента Массачусетского технологического института. Знаю, что праздник… А мне плевать, в Бомбее он, или в своей постели… Вот и умница. – Он повернулся к нам. – Ничего, она его найдет.
Я смутился. Кто же откажется учиться в МТИ? Но денег на это нужно…
Зазвонил телефон.
– Говорит Рейсфелд. Привет, Оппи. В прошлый раз на вечере встречи ты вырвал у меня обещание предупреждать тебя каждый раз, когда у Брука начнется тик. Держись за кресло, – я насчитал двадцать один раз в минуту. Да, рекорд… Спокойно, спокойно, никого из твоих я и на порог не пущу, пока не получу от тебя свой кусок мяса. А если ты заведешь свою пластинку об «академических свободах и праве на информацию», я повешу трубку и позвоню в университет Беркли… Да нет, ничего особенного – всего лишь стипендию на четыре года, плюс всю стоимость обучения и содержания… Да не ори ты, ради бога, что у тебя, фондов нет? Ну так подчисть бухгалтерские книги… Нет, никаких намеков. Покупай кота в мешке, а то твоих ребят вообще не пущу… Что-что? Ну, точно, я тоже растратчик, а ты разве не знал? Погоди-ка, – профессор обернулся ко мне. – Ты посылал заявление?
– Да, сэр, но…
– Подними дело в приемной комиссии. Клиффорд К. Рассел. Пошли ему вызов на домашний адрес… Что? Да, готовь группу… Одно скажу – такого в истории не было, с тех пор как Ньютона стукнуло яблоком по голове. Это точно, я шантажист, а ты кабинетная крыса. Когда наукой-то займешься? Привет Белле. Пока.
Он повесил трубку.
– Вопрос решен. Слушай, Кип, я одного не пойму – зачем этим черволицым тварям понадобился именно я.
Я не знал, как объяснить ему. Только вчера он сам говорил мне, что занимался сопоставлением и анализом различных, несвязанных между собой сведений – о неопознанных летающих объектах, об оппозиции развитию космонавтики, о многих необъяснимых происшествиях. Такой человек, как он, своего всегда добьется и заставит себя слушать. Если у него и был недостаток, так это скромность, которую совсем не унаследовала Крошка.
Скажи я ему, что его интеллектуальное любопытство заставило понервничать тех космических пиратов, он только посмеялся бы. Поэтому я ответил:
– Они так и не сказали нам, сэр. Но я думаю, они считали вас достаточно важным человеком.
Мистер ван Дювендюк поднялся со стула.
– Ну что же, Рассел, вопрос о вашем образовании решен. Если я вам понадоблюсь, позвоните мне.
После его ухода я пытался поблагодарить профессора.
– Я рассчитывал заработать денег на учебу, сэр, прежде чем снова начнутся занятия.
– Это за оставшиеся-то две с половиной недели? Брось, Кип.
– Я имею в виду весь оставшийся год…
– Зачем же тебе год пропускать?
– Но я ведь все равно опоздал… – И вдруг я обратил внимание на зелень в саду, видную из окна. – Профессор… какое сегодня число?
– То есть как, какое? День труда
[20], естественно. («…вернуть в пространство-время, из которого они пришли»).
Профессор выплеснул мне в лицо стакан воды.
– Ну как, пришел в себя?
– Пожалуй, да… Но мы же путешествовали несколько недель!
– Ты слишком много пережил, Кип, чтобы волноваться из-за такой ерунды. Можешь обсудить вопрос с близнецами, – он кивнул в сторону Гиоми и Брука, – но все равно ничего не поймешь. Я, во всяком случае, пока не понял.
Когда я уезжал, миссис Рейсфелд расцеловала меня на прощание, Крошка разревелась, а мадам Помпадур попрощалась с Оскаром, лежащим на заднем сиденье – в аэропорт профессор Рейсфелд решил отвезти меня сам.
По дороге он заметил:
– Крошка очень хорошо к тебе относится.
– Гм, надеюсь, что да.
– А ты к ней? Или я нескромен?
– Хорошо ли я к ней отношусь! Еще бы! Она спасла меня от смерти раз пять, не меньше.
– Ты и сам заслужил не одну медаль за спасение гибнущих.
Я поразмыслил над этим.
– Сдается мне, я напортачил во всем, за что брался. Но меня все время выручали, да и везло просто.
Я даже задрожал при одном воспоминании о том, как только чудом не попал в суп.
– «Везение» – сомнительное слово, – ответил профессор. – Ты считаешь невероятным везением, что оказался на поле в скафандре, когда моя дочь звала на помощь. Но это не везение.
– А что же тогда?
– Почему ты принимал ее волну? Потому, что был в скафандре. Почему ты был в скафандре? Потому, что всеми силами стремился в космос. И когда ее корабль послал сигналы, ты ответил. Если это везение, то спортсмену везет каждый раз, когда он попадает ракеткой по мячу. Везение всегда лишь результат тщательной подготовки, Кип. А невезение – следствие разболтанности и лени. Ты сумел убедить Суд, который древнее рода человеческого, что ты и твое племя заслуживаете спасения. Случайно ли это?
– По правде говоря, я психанул и чуть было все не испортил. Просто очень уж мне надоело, что мной все время помыкают.
– Лучшие страницы истории написаны теми людьми, которым надоело, что ими помыкают. – Он нахмурился. – Я рад, что тебе нравится Крошка. У нее интеллект двадцатилетнего человека, а темперамент шестилетнего ребенка; как правило, она антагонизирует людей. Поэтому я рад, что она нашла себе друга, превосходящего ее умом.
У меня даже челюсть отвисла.
– Но, профессор. Крошка ведь намного умнее меня. Она то и дело оставляла меня за флагом.
Он глянул на меня.
– Она оставляет меня за флагом уже многие годы, а я отнюдь не глуп. Тебе не следует недооценивать себя, Кип.
– Но это правда!
– Ты так считаешь? Есть один человек – величайший ум нашего времени в области математической психологии. Человек, всю жизнь делавший только то, что считал нужным, вплоть до того, что сумел уйти в отставку – а это крайне трудно сделать, когда на тебя большой спрос. Так вот, этот человек женился на самой блестящей своей студентке. Сомневаюсь, чтобы их сын был глупее моей дочки.
До меня не сразу дошло, что речь идет обо мне. А потом я просто не знал, что ответить. Многие ли дети знают своих родителей? Во всяком случае, не я.
– Крошка очень трудная личность, даже для меня, – продолжал профессор. – Ага, вот и аэропорт. Когда отправишься в институт, не забудь заехать к нам. И приезжай, пожалуйста, на День Благодарения
[21]– на Рождество ты ведь, безусловно, поедешь домой?
– Спасибо, сэр, обязательно.
– Вот и хорошо.
– Кстати, насчет Крошки. Если она очень разбушуется, то не забывайте про маяк. Материня с ней справится.
– Что ж, это мысль.
– Крошке еще ни разу не удавалось обвести Материню, хотя она и пробовала. Да, я совсем забыл. Кому можно об этом рассказывать? Не о Крошке, разумеется, а обо всей истории?
– А разве не понятно?
– Сэр?
– Рассказывай кому угодно. У тебя сразу пропадет всякое желание делать это, потому что почти никто тебе не поверит.
Домой я летел реактивным самолетом – ну и быстрая же машина!
Обнаружив, что вся моя наличность состоит из доллара шестидесяти семи центов, профессор Рейсфелд настоял на том, чтобы одолжить мне десять долларов, так что я подстригся на автобусной станции и смог купить два билета до Сентервилля, чтобы не сдавать Оскара в багажник, где его могли повредить. Стипендия в МТИ больше всего порадовала меня тем, что Оскара не придется продавать, хотя я и так не продал бы его ни за какие деньги.
Из-за Оскара водитель остановил автобус прямо у нашего дома – уж больно неудобно было бы его тащить от станции.
Я пошел в сарай, повесил Оскара на его стойку, сказал, что позже зайду, и вошел в дом с заднего крыльца.
Мамы не было видно, папа сидел у себя в кабинете. Он поднял глаза от книги.
– Привет, Кип.
– Привет, пап.
– Как попутешествовал?
– Видишь ли, я не попал на озеро.
– Я знаю. Звонил профессор Рейсфелд; он все мне рассказал.
– А… а… В целом, попутешествовал очень неплохо.
Я заметил, что он держит на коленях том энциклопедии «Британника», раскрытый на статье «Магеллановы облака».
Папа поймал мой взгляд.
– Никогда не доводилось их видеть, – сказал он с сожалением. – Была однажды возможность, да все времени улучить не мог, если не считать одной облачной ночи.
– Когда это, папа?
– Еще до твоего рождения, в Южной Америке.
– А я и не знал, что ты там бывал.
– Бывал. По заданию правительства. Но об этом не принято рассказывать. Красивые они?
– Невероятная красота. Я тебе все расскажу подробно, у меня и магнитофонная пленка есть.
– Не к спеху. Ты ведь устал. Триста тридцать три тысячи световых лет – расстояние приличное.
– Нет, что ты, ровно в два раза меньше.
– Я имею в виду оба конца.
– А-а. Но мы вернулись обратно не тем же путем.
– То есть как?
– Не знаю даже, как объяснить, но когда эти корабли совершают прыжок – любой прыжок – короткий путь обратно и есть долгий путь вокруг. Корабль летит прямо вперед, пока снова не оказывается в исходной точке. Ну, не совсем «прямо вперед», потому что пространство изогнуто, но настолько прямо, насколько возможно.
– Гигантский космический круг?
– Ну да. Круговой путь по прямой линии.
– Ну-да. – Он задумался. – Кип, а какое расстояние охватывает этот круг Вселенной?
– Я спрашивал, папа, но не понял ответа (Материня сказала мне тогда: «какое может быть „расстояние“ там, где нет ничего?»). Это вопрос не столько расстояния, сколько состояния. Мы не летели, мы просто перемещались.
– Да, неразумно выражать математические вопросы словами. Следовало бы мне это знать, – упрекнул себя отец.
Я уж хотел было посоветовать ему обратиться к доктору Бруку, как голос мамы пропел:
– Здравствуйте, мои дорогие!
На секунду мне показалось, что я слышу Материню.
Мама поцеловала отца, потом меня.
– Хорошо, что ты уже дома, милый.
– Гм… – я обернулся к отцу.
– Она все знает.
– Да, – сказала мама тепло. – Я не боюсь, когда мой взрослый мальчик отправляется в путь куда бы то ни было, лишь бы он благополучно возвращался домой. Я ведь знаю, ты всегда дойдешь туда, куда захочешь. – Она потрепала меня по щеке. – И я всегда буду гордиться тобой. А я только что сбегала на угол в лавку еще за одной котлетой.
* * *
Следующим утром, во вторник, я пришел на работу очень рано. Как я и предполагал, моя стойка находилась в ужасном состоянии. Надев свой белый пиджак, я быстро принялся наводить порядок. Мистер Чартон говорил по телефону. Повесив трубку, он подошел ко мне.– Хорошая была поездка, Кип?
– Очень, мистер Чартон.
– Кип, я хотел спросить тебя кое о чем. Ты все еще хочешь слетать на Луну?
Я чуть не подпрыгнул. Да нет, не может он ничего знать.
И поскольку Луны я толком так и не увидел, мне, конечно же, хотелось побывать там еще раз, но только уже не в такой спешке.
– Да, сэр. Но прежде всего колледж.
– Я именно об этом и толкую. Видишь ли… Детей у меня ведь нет. Так что если нужны деньги, скажи мне.
Он намекал раньше на фармацевтическую школу, но ни о чем подобном и речи не было. И только вчера вечером папа сознался, что еще в тот день, когда я родился, оформил мне страховку на учебу, но никогда ничего мне не говорил, чтобы посмотреть, чего я сумею добиться своими силами.
– О, мистер Чартон, большое спасибо! Это очень любезно с вашей стороны!
– Я всецело одобряю твое стремление учиться.
– В общем-то, у меня уже все улажено, сэр. Но вдруг когда-нибудь мне понадобится занять денег.
– А может, и не занять. Дай мне знать. – Он отошел в сторону, заметно расстроившись.
Я работал, и мне было хорошо и тепло. Иногда я трогал рукой «счастливую штучку», лежавшую в кармане. Вчера я дал ее маме и отцу, попросил приложить ее ко лбу. Мама заплакала, папа сказал торжественно: «Я начинаю понимать, Кип». Я решил как-нибудь при случае дать ее мистеру Чартону, когда сумею придумать как это сделать. Стойку я надраил до блеска, потом проверил кондиционер. Сегодня он работал нормально.
После полудня заявился Туз Квиггл и плюхнулся на табуретку.
– Здорово, космический пират! Что слышно от галактических лордов? Ик-ик-ик!
Интересно, что бы он сказал, ответь я ему все по правде? Прикоснувшись к «счастливой штучке», я сказал:
– Что закажешь. Туз?
– Как всегда, да поживее!
– Солодовый с шоколадом?
– Ты что, забыл? Встряхнись, юнец! Проснись, наконец, и возвращайся в реальный мир!
– Конечно, Туз, конечно.
Что толку заводиться с Тузом, если его видение мира не шире дырки между его ушами и не глубже поросячьей лужи?
Вошли две девушки; я подал им кока-колу, пока в миксере взбивался коктейль для Туза. Он крикнул им, ухмыляясь:
– Барышни, знакомы ли вы с юным командиром Кометой?
Одна из них прыснула. Ободренный Туз продолжал:
– Я его менеджер. Кому нужны подвиги, обращайтесь ко мне. Командир, я тут все подумывал насчет той рекламы для вас.
– Рекламы?
– Отвори уши! «Имею скафандр – готов путешествовать» нам недостаточно. Чтобы заработать на твоем шутовском балахоне, мы должны давить на все педали. Поэтому я добавил: «уничтожаю космических чудовищ! Специалист по спасению миров! Ставки по соглашению!» Годится?
– Нет, Туз, – покачал я головой.
– Это почему же? Ты что, выгоды своей не знаешь?
– Давай разберемся. За спасение миров я не берусь, да и заказов на это не принимаю, просто спасаю, если уж так получается. Но я совсем не уверен, что стал бы сознательно спасать мир, в котором живешь ты!
Теперь прыснули обе девушки.
– Ишь ты, какой остроумный, – ощерился Туз. – Ты что, не знаешь, что клиент всегда прав?
– Всегда?
– Всегда! Заруби себе это на носу и подавай мой коктейль, живо!
– Да, Туз. – Я потянулся за стаканом, а он сунул мне тридцать пять центов. Я толкнул монетки обратно к нему через прилавок:
– Этот стакан за счет заведения, Туз.
И выплеснул коктейль ему в лицо.